Текст книги "Творчество В. Г. Распутина в социокультурном и эстетическом контексте эпохи"

Крестьянская аксиология в русской прозе ХIХ – ХХ веков: К проблеме взаимодействия литературы и общества

В. К. Сигов

Московский педагогический государственный университет, Москва

Почему Пушкин – «наше все», несмотря на то, что и сегодня большая (ударение ставьте, как кажется необходимым) часть русских людей, положа руку на сердце, не сможет найти в своей душе особенно значимых интимных, индивидуальных переживаний, порождаемых общением с его стихами, впрочем, и со стихами вообще? Как удалось «страшно далекому от народа» дворянскому сыну, воспитанному на французской литературе и языке, обосновывавшему мысль о преимуществах русских писателей-аристократов перед иными в мире, выходцами из «плебса», воплотить народный, национальный взгляд на жизнь с непревзойденной полнотой и глубиной? Почему даже в «ангажированных», едва ли не «заказных» произведениях не затемнилось сияние истины и красоты, животворной до сих пор? Можно искать этому факту, как и в целом тому, каким образом «помещичья литература» (выражение Ф. М. Достоевского) XIX в. стала национальной классикой, рациональные объяснения. Но русская литература, помимо социальных или собственно эстетических, имеет и некие почти мистические связи с глубинным национальным целым. Эта связь обусловливает приятие русской литературой всего подлинно народного, как и способность адекватно отзываться на поворотные для Родины события.

Важен и интересен вопрос об истоках, контексте возникновения и функционирования художественно-философской системы Распутина и деревенской прозы в целом. Здесь следует хотя бы тезисно обратиться к некоторым явлениям социально-исторического плана и собственно художественным процессам, характерным для России ХIX – ХХ вв.

Большей части русских литераторов ХIX в. были свойственны поиски твердых оснований для художественного творчества. Выдающиеся русские писатели указали, в каком направлении следует идти. А. С. Пушкин, Н. В. Гоголь, Л. Н. Толстой,

Ф. М. Достоевский, И. А. Гончаров, Н. С. Лесков постигали принятую народом систему нравственно-философских и социально-этических представлений. Они относились к христианской, крестьянской морали как величайшей и спасительной ценности. При этом искренние и талантливые писатели осознавали глубину пропасти, что пролегла между русскими людьми. «Народ, единокровный наш народ разодран с нами, и навеки!» – восклицал А. С. Грибоедов¹. Это трагическое переживание на всем протяжении XIX в. только усиливалось.

Г. Успенского трудно упрекнуть в незнании народной жизни. И все-таки в хрестоматийном очерке «Власть земли» он искренне признается в глубоком разладе с жизнью народа: «Вот уже почти год как я живу в деревне и нахожусь в ежедневном общении с хорошей крестьянской семьей <…> Ни я, ни эта семья не смогли проникнуться интересами друг друга. Мы находимся в самых приятельских отношениях <…> но понимать друг друга все-таки не понимаем. Ни малейшего мало-мальски общего интереса между нами не образовалось»².

У И. С. Тургенева зародился скепсис по отношению к цельному моральному основанию мужичьего мира: он, русский «народ <…> носит в себе зародыш такой буржуазии в дубленом тулупе, теплой и грязной избе и отвращение ко всякой гражданской ответственности и самодеятельности, что далеко оставит за собой <…> западную буржуазию»³. Тенденцию продолжил А. П. Чехов с его, по выражению Л. Толстого, «грехом перед народом» (повести «В овраге», «Мужики»): «Если бы русские мужики были действительно таковы, то все мы давно перестали бы существовать»⁴. Случай Чехова, дед которого «землю пахал», показателен для рубежа ХIX – ХХ вв., когда литература в значительной степени переставала быть дворянско-интеллигентской.

Реальный, а не метафорический топор в руках мужика во время событий 1905–1907 гг. привел общественное сознание России к переакцентировке в понимании и переживании разлада с простонародьем: «Он видит наше человеческое и именно русское обличье, но не чувствует в нас человеческой души, и потому он ненавидит нас страстно, очевидно, с бессознательным мистическим ужасом. Тем глубже ненавидит, что мы свои. Каковы мы есть, нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом, бояться мы его должны пуще всех казней власти», – писал один из авторов «Вех»⁵ – справедливо, как показали ближайшие годы русской истории. В дневниках

А. А. Блока сделана такая зарисовка: беднота «знала, что барин – молодой, конь статный, улыбка приятная, что у него невеста хороша и что оба – господа. А господам – приятные они или нет, – постой, погоди, ужотка покажем.

И показали.

И показывают. И <…> глядят на это миллионы тех же не знающих, в чем дело, но голодных, исстрадавшихся глаз, которые видели, как гарцевал статный и кормленый барин…

Демон – барин.

Барин – выкрутится.

И барином останется. А мы – “хоть час, да наш”.

Так-то вот»⁶.

Литературная история русского крестьянства писалась в начале ХХ в. довольно мрачными красками. По-своему итоговой стала повесть И. А. Бунина «Деревня», рисующая картины хозяйственного, нравственного и духовного разложения крестьянства. Обосновывая свое право на такой взгляд, его объективность, писатель неоднократно подчеркивал, что он не помещик и ничем, кроме чемодана, во всю свою жизнь не владел⁷. Правда, гораздо позже его автобиографический герой в «Жизни Арсеньева» сетовал на искаженное восприятие деревенской жизни: «Я написал и напечатал два рассказа, но все в них фальшиво и неприятно: один – о голодающих мужиках, которых я не видел и, в сущности, не жалею, другой на пошлую тему помещичьего разорения и тоже с выдумкой». А готовя собрание сочинений, писатель «стонал» от отчаяния, что написал столь «недостойную» вещь, как «Деревня». Пройдя сложнейшим путем поисков, Бунин приходит к итоговым мыслям о приоритете личного нравственно-философского преображения над заботой о национальном или общечеловеческом благе: «Россия! Кто смеет учить меня любви к ней? Но есть еще нечто, что гораздо больше даже и России и особенно ее материальных интересов. Это мой Бог и моя душа»⁸.

Интересно, что большая часть деятелей литературы и искусства серебряного века стала крайне индивидуалистична и эгоистична, многие из них с брезгливостью, презрением, страхом, даже ненавистью относились к тем, на кого многие их предшественники уповали как на устроителей миропорядка и богоносцев, – к мужикам. В художественно-эстетической сфере расщепление прежних представлений о скрепах национального бытия выразилось на рубеже веков в появлении модернизма. Многообразие групп, школ, течений, тенденций в первой трети ХХ в. свидетельствовало о тотальной растерянности перед загадками физического, духовного, социального распада привычной картины мира, освоенных законов бытия, устроенного быта.

Реальность будто распадалась на сверхатомарные частицы и переставала быть. Легко испарялись аксиомы нравственно-этического свойства: «Все мы бражники здесь, блудницы»

(А. А. Ахматова). Неоспорима трагедия значительной части творцов культуры серебряного века, оказавшейся в горниле русского народного бунта. Кардинальная социальная ломка, революция, гражданская война, индустриализация, коллективизация изменили все основы национальной традиционной жизни; была разгромлена сложившаяся на рубеже веков система литературной жизни, многие писатели погибли. Конечно, и этот переходный период для искусства не был бесплодным и тупиковым, что и было доказано в дальнейшем развитии, однако ощущение тупика и непреодолимой бездны порождало идеи, противоречащие самой сути человека.

Возвращение миру твердых ориентиров бытия в социальной сфере и общественном устройстве сопровождалось становлением и укреплением тоталитарных систем в СССР, Германии, Италии. Советский социалистический реализм как идейно-художественная система основывался на твердых аксиологических постулатах пролетарского интернационализма. Ориентация на интересы широких народных масс в мировом масштабе у идеологов и теоретиков советской власти была во многом декларативной, осуществлялась непоследовательно. И все-таки она сыграла выдающуюся роль в привлечении «выходцев из низов» к более активной, чем раньше, работе на всех «этажах» общественной деятельности. В этот период пришли в литературу М. А. Шолохов, С. А. Есенин. Они были своеобразным олицетворенным возражением Чехову, Бунину, Горькому, их тревоге и даже скепсису в отношении к возможностям преображения народного характера, крестьянского в особенности. Поэзия Есенина и проза Шолохова показали, каких высот достигает освобожденная от скреп и пут живая творческая русская душа.

И все-таки директивно вводимые в общественное сознание социалистические идеи не обретали животворную силу, на что указывало, в частности, превращение в многозначные метафоры строительных понятий «канал» и «плотина». Используемые в художественной речи, они указывали на искусственное происхождение, волевое внедрение социально-политических и нормативно-эстетических «каналов» и «плотин». В тезисной форме наших рассуждений можно, сопоставляя воплощение этих метафор, охарактеризовать противоречивое восприятие художниками результатов волевого покорения природы, авторитарного подчинения ее стихийных сил – например, в сборнике «Беломоро-Балтийский канал им. Сталина. История строительства» и стихотворении Рубцова «Тихая моя Родина»: «Между речными изгибами, вырыли люди канал <…> Тина теперь и болотина там, где купаться любил»; в поэме Е. Евтушенко «Братская ГЭС» и повести В. Распутина «Прощание с Матерой».

Кардинальные потрясения в общественной жизни России 1861, 1917, 1930 гг. при всем катастрофизме, в том числе для судеб отдельных личностей, содержали в исторической перспективе, как постепенно становится ясно, потенции восстановления, возрождения жизни. В эпосе Шолохова, например, отразившего трагедию казачества и русского крестьянства в целом, распаду, разгулу смерти противостоят яркая личность и народ с системой правил, которым они следуют в любых обстоятельствах и условиях. Аксиомы народного бытия остаются незыблемыми, поскольку определены связью с землей, более древней, чем стремительно меняющиеся в ХХ в. формы национальной и социальной жизни. Об этом говорит неожиданный финальный поворот сюжета «Тихого Дона», когда вопреки всему сходятся и начинают новую жизнь Михаил Кошевой и Дуняша Мелехова, в их семье подрастает сын Григория.

Народную (крестьянско-христианскую) аксиологическую систему возрождала в 60–80-х годах ХХ столетия так называемая деревенская проза, сделав тем самым существенный новый шаг в развитии национального самосознания. Философская глубина фундаментальных основ бытия обрела в ней формы «простой» жизни «простых» людей, сталкивающихся со стихией цивилизационных процессов, которые обнаруживают необязательность, ущербность, безнравственность. Думается, уже в середине 1970-х годов В. Г. Распутин, как никто иной, конкретно показал, что возрождение традиционного быта и бытия в современных условиях невозможно. Исчезло прежнее основание национальных миров в единой цивилизационной системе. Таким основанием на протяжении истории человечества была жизнь традиционного крестьянства, о которой почвенник Ф. М. Достоевский говорил так: «Можно жить потом на мостовой, но родиться и всходить нация, в огромном большинстве своем, должна на земле, на которой хлеб и деревья растут <…> Если хотите переродить человечество, почти что из зверей поделать людей, то наделите их землею – и достигнете цели» ⁹.

Масштабные изменения российской, а также и всей евро-американской картины бытия, завершившиеся во второй половине ХХ в., привели к мироустройству качественно нового типа, в котором исчезает традиционная человеческая жизнь на земле, утрачивается прежнее как реальное, так и образно-метафорическое содержание понятий «почва», «земля», «дом», «мир», «дух». Была «Россия – Микула Селянинович»¹⁰ (слово В. М. Шукшина), в нее можно всмотреться, только оглядываясь назад. Эсхатологические предчувствия неизбежно и закономерно врывались в творческое сознание художников на рубеже ХIХ – ХХ вв., в деревенской прозе 1970–1980-х годов русский эсхатологизм обрел новое качество.

Эсхатологическая проблематика весьма важна для прозы В. Г. Распутина, особенно для «Прощания с Матерой». Река (горизонталь, течение) – бессмертное дерево (вертикаль, твердь) – живое мистическое существо (Хозяин острова) – образуют триединство сил, организующих космос вне человеческой воли, но прежний человек был органично встроен в этот космос. Так было 300 лет на Матере, как, очевидно, и на всем протяжении мифологического «русского времени». Рациональная идея преобразования крестьянского уклада, олицетворенная строительством грандиозной ГЭС, оборачивается для Матеры пожаром, потопом и великим туманом, в последней сцене покрывшим ее пространство и время, стершим прежние ориентиры и ввергшим в сиротство тех, кто блуждает в нем и в отчаянии ищет отклика у родных, исчезнувших под водой.

Изображая, как уходит из-под ног историческая национальная почва, В. Г. Распутин все-таки сохраняет веру в первозданную природу человека, в духовные основы русского мира и спасительную силу слова, которое «сильнее гимна и флага, клятвы и обета; с древнейших времен оно само по себе непорушимая клятва и присяга. Есть оно – и все остальное есть, а нет – и нечем будет закрепить самые искренние порывы»¹¹. Народный характер, воссоздаваемый его словом, выражает устремленность к жизнестроению и творчеству, а не к распаду и деградации. «Народ всегда знает правду, – убежден писатель. – Ибо то и есть народ, что живет правдой, как бы ни тяжела была эта ноша»¹². Народ, как и человек, может «забываться» и даже «терять себя», но возвращается к себе – через прозрение, опамятование, раскаяние, исповедь.

Авторские идеальные представления о твердости народных национальных устоев воплощены в образах крестьянок. Анна в «Последнем сроке» прожила жизнь нехитрую: «рожала, работала, ненадолго падала перед новым днем в постель, вскакивала, старела – и все это там же, никуда не отлучаясь, как дерево в лесу, справляя те же человеческие надобности, что и ее мать»¹³. Повседневные заботы она не превращала в суету, житейские испытания не сломали ее и не исказили душу. Красота и значительность больших и малых проявлений ее бытия со всей очевидностью предстали перед смертью, в дни прощания с жизнью и детьми.

По отношению к смерти, считал В. Белов («Лад»), «можно судить о народе». Особое крестьянское отношение к ней описывали И. С. Тургенев, Л. Н. Толстой, Н. С. Лесков, И. А. Бунин, противопоставляя его уходу в мир иной светских людей («Смерть Ивана Ильича», «Три смерти» Л. Толстого). И. А. Бунин размышлял над вопросом, «равнодушие или силу» («Сосны») проявляют крестьяне в ситуации смерти, и высказывал сомнения в «мудрости» столь «бесконфликтного» перехода из жизни в смерть («Худая трава», «Древний человек»). «Худая трава», по определению самого писателя, – крестьянская «Смерть Ивана Ильича». Показательно и то, что название рассказа развернуто в эпиграфе-пословице: «Худая трава – с поля вон». Изображая Аверкия на грани жизни и смерти, Бунин подмечает в нем наступившее равнодушие к земным заботам и волнениям семьи: случился пожар; пропала у его старухи телушка, «которую с великими лишениями нажила она себе»¹⁴; развернулся «роман» зятя, мужа любимой дочери, с солдаткой. Происходит с героем и другая странность: «только далекую встречу свою с той молодой, милой, которая равнодушно-жалостно смотрела на него теперь старческими глазами, ощутительно помнил он, да ясно видел лицо дочери». Важную роль играет и приснившийся Аверкию накануне смерти сон: ни за что ни про что бьет его староста. Это, может быть, единственное место в повествовании, где авторский голос пытается что-то разъяснить в судьбе героя: «Сон ли это был или сама земная жизнь его, слившаяся в ту тоску, то горе, с которым он во сне повалился перед старостой на коленки». Бунин будто плачет о потерянной душе крестьянина.

Деревенщики в 60–80-е годы ХХ в. нередко берут, например, совершенно бунинскую ситуацию, с почти той же эстетической пластикой воссоздают характеры, но ставят иные акценты, как Распутин в «Последнем сроке», Шукшин – «Как помирал старик», Е. Носов – «Течет речка». В рассказе Е. Носова Устин остро ощущает приближение конца жизни и вспоминает случай, когда, сам едва не утонув, помог справиться с лодкой женщине, которую всю жизнь безответно любил, и дал отпор управляющему Батуре, посылавшему ее за самогоном. На протяжении всей жизни он проявлял волю, борясь со злом и несправедливостью, и в последние дни свои он восстанавливает память о прошлом, которое органично связано с утекающим настоящим.

Обращает на себя внимание более тесная связь с оставляемым миром у готовящегося к смерти крестьянина в рассказе Шукшина «Как помирал старик». Заботы людей живо волнуют его («Морозы, а снега в полях мало»; «Может, подвалит ишо»). Он стремится оставить в порядке и устроить по справедливости семейные дела, сказать последнее «прости» («Я маленько заполошный был») жене. В последних видениях его по-прежнему волнует красота крестьянского труда: «А хлеб-то рясный, рясный…» Старики Распутина, Носова, Шукшина, Белова («Плотницкие рассказы») активны не только в подведении итогов жизни, но и в отыскании ее смысла – в отличие от бунинских. Думается, это подтверждается и временными рамками повествования: в «Худой траве» действие разворачивается несколько месяцев; у Распутина в повести описаны четыре последних дня старухи Анны; в рассказах Носова и Шукшина описан один день.

При общих онтологических, аксиологических и эстетических позициях писатели-деревенщики неповторимо индивидуальны, своеобразны. Например, у Белова изумительный сплав общелитературного языка и сказовой речи; Е. Носов, как немногие, умел органично синтезировать эпику и лиризм; малую прозу Шукшина отличает интертекстуальная насыщенность, придающая ей эпическую масштабность – романную и даже эпопейную; Распутину, в частности, свойственно внимание к внутренней жизни героя во всей ее сложности и противоречивости, а используемые им формы несобственно-прямой речи показательны для толстовской традиции. Мировоззренческая близость к Л. Н. Толстому органична для него, так как и он убежден в том, что физическую и духовную жизнестойкость народу обеспечивают традиционные скрепы национального мира, в особенности – крестьянский труд и бытование на земле.

Проведя читателя через апокалипсис «Пожара», воссоздавая в новой повести «Дочь Ивана, мать Ивана» иные катастрофические приметы национально-исторической трагедии, В. Г. Распутин акцентирует те нюансы в жизни обыкновенных людей, которыми укрепляется традиционный фундамент индивидуального и общественного самостояния в виду современных цивилизационных вызовов. Вот некоторые из них: Тамара Ивановна по дороге из тюрьмы к дому видит деревенскую девушку, восхищается ее обликом как олицетворением утешения и надежды: «Господи, неужели сохранилась еще где-то цельная и размеренная жизнь, а не одни ее обломки»; и сын Иван укрепляет ее духовную силу любовью к родному языку, заботой о восстановлении глубинной связи с церковью. В рассказе «Изба» символом несломленного национального духа становится несгораемый и самовозрождающийся крестьянский дом.

Новаторская суть распутинской прозы обусловлена безоговорочным нравственным требованием последовательно отстаивать и утверждать канонические нравственные нормы, сберечь неделимый аксиологический кристалл, сохранить в истории человечества отпечаток традиционного национального облика. Его герои в повседневной жизни терпят нравственные поражения, отступают от незыблемых заповедей, но их неблаговидные поступки и заблуждения сопровождает настойчивое авторское предостережение и наставление. В рассказе «Век живи – век люби» оно вынесено в название.

Гражданская и творческая позиция В. Г. Распутина отличается внутренней цельностью и мужественной твердостью, этим он дорог людям.

_____________________________________

¹ Грибоедов А. С. Сочинения. – М.—Л. – 1959. – С. 348.

² Успенский Г. И. Власть земли. – М., 1988. – С. 56.

³ Тургенев И. С. Письма. Т. 5. – М., 1960. – С. 52.

⁴ Литературное наследство. – 1986. – № 22–24. – С. 579.

⁵ Вехи. – М., 1910. – С. 85.

⁶ Блок А. Дневники. 6 января 1919 г. – М., 1981.

⁷ См.: Бабореко А. К. И. А. Бунин. Материалы для биографии. – М., 1967. – С. 159.

⁸ Бунин И. А. Окаянные дни. – М., 1991. – С. 331.

⁹ Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. – Л., 1982–1986. – Т. 23. – С. 96, 98.

¹⁰ Шукшин В. М. Собр. соч.: В 6 т. – М., 1998. – Т. 6. – С. 415.

¹¹ Распутин В. Дочь Ивана, мать Ивана. – Иркутск, 2004. – С. 189–190.

¹² Распутин В. Твой сын, Россия, горячий брат наш // Статьи и воспоминания о В. М. Шукшине. – Новосибирск, 1989. – С. 50.

¹³ Произведения В. Г. Распутина в не оговоренных специально случаях цитируются по изд.: Распутин В. Г. Собр. соч.: В 3 т. – М., 1994.

¹⁴ Произведения И. А. Бунина в не оговоренных специально случаях цитируются по изд.: Бунин И. А. Собр. соч.: В 9 т. – М., 1965.