Текст книги "Творчество В. Г. Распутина в социокультурном и эстетическом контексте эпохи"

Категория свободы в повестях В. Распутина и В. Быкова

Г. Л. Нефагина

Поморская академия, Слупск, Польша

Идеей всякой настоящей литературы, которая выходит за рамки простого отражения быта, является идея свободы. Литература последовательно, в зависимости от исторического развития, проходит стадии «уважения и воспевания» национальной, социальной, интеллектуальной, экзистенциальной и духовной свободы. Когда народ сражается за государственность, естественно, на первый план выступает национальная независимость. Порой жажда национальной независимости соединяется с борьбой за социальную свободу, как, например, показано в романе белорусского писателя В. Короткевича «Колосья под серпом твоим». Поиски интеллектуальной и духовной свободы обычно характерны для тех обществ, которые находятся под тоталитарной или авторитарной властью. В экзистенциальном аспекте понятие свободы связывается с индивидуальным бытием личности, которая имеет возможность выбора. Ж.-П. Сартр считал, что «человек осужден быть несвободным, потому что не сам себя сотворил; и все-таки он свободен, потому что однажды заброшенный в мир, отвечает за все, что делает»¹.

Все виды свободы нашли отражение в творчестве двух самых ярких национальных писателей XX в. – русского писателя Валентина Распутина и белоруса Василя Быкова. Оба были пронзены жаждой правды как способа выражения личной писательской свободы и человеческого достоинства. Это стремление к правде как писательский нравственный принцип делали и Распутина, и Быкова не очень «удобными» для любой власти. Писатели близки не только тем, что смотрят на мир из глубин народного сознания и миропонимания и что их герои воплощают национальные характеры. Их родство в том, что трагедию одного человека они сумели показать как трагедию народа, а национальное подняли до уровня общечеловеческого, представив частную судьбу как притчу.

Свободно жил в согласии с совестью Василь Быков, не знавший нравственных компромиссов при жизни и даже смертью своей оказавшийся в споре с властью. В книге воспоминаний и размышлений «Долгая дорога домой» он писал: «Свобода – главная моральная и физическая ценность, данная каждому живому существу от рождения. Все живое и пользуется этой ценностью, насколько возможно в сложном, запутанном мире естественного существования. Кроме разве что человека, которому мало данной от рождения свободы. Чтобы в полной мере осознать и почувствовать ее необходимость, ему суждено пройти через хитросплетения жизненного лабиринта, а то и остаться в одном из его тупиков. И свыкнуться, зачахнуть, потерять врожденный дар свободы, приспособиться во имя элементарных целей биологического существования»². В. Быков считал, что нельзя писателю изворачиваться, приспосабливаться. «Наверное, каждому свой путь к свободе суждено пройти в одиночку. Все же индивидуализм и в этом случае – не самый плохой выбор на пути к ней. Может, не лучший, но и не самый худший – в основе коллективной свободы всегда лежит свобода индивидуальная»³. Белорусский писатель видел кризис национальной идентичности начала 1990-х годов, но надеялся, что осознание каждым белорусом своей свободы приведет к освобождению национального самосознания.

Валентину Распутину писательская свобода не позволяла раньше и не позволяет сейчас закрывать глаза на духовное оскудение, которое грозит вырождением подлинно национальной души. Казалось бы, некий оксюморон заключается в выражении «свобода не позволяет». Свобода и запрет – две вещи несовместные. Но в понимании писателя свобода не есть своеволие и держится она на осознании человеком нравственного долга как внутреннего закона. Вот этот внутренний запрет и является залогом свободы от ветра перемен. В. Распутин свободен от угодливости властям, какими бы человеколюбивыми они ни были, от поклонения времени, каким бы демократичным оно ни считалось, от новой культуры, какой бы прогрессивной она ни объявлялась. Он не свободен только от России, от чувства любви к ней и боли за все русское. Не могу не привести довольно большую цитату из интервью В. Распутина журналисту

В. Кожемяко в декабре 1993 г.: «Любовь к Родине – это то же, что чувство к матери, вечная благодарность ей и вечная тяга к самому близкому существу на свете. Родина дала нам все, что мы имеем, каждую клеточку нашего тела, каждую родинку и каждый изгиб мысли. <…> Напомню, что патриотизм – это не только постоянное ощущение неизбывной и кровной связи со своей землей, но прежде всего долг перед нею, радение за ее духовное, моральное и физическое благополучие, сверение, как сверяют часы, своего сердца с ее страданиями и радостями. Человек в Родине – словно в огромной семейной раме, где предки взыскуют за жизнь и поступки потомков и где крупно начертаны заповеди рода»⁴. Писатель не свободен от личной ответственности за судьбу родины, как не свободны в этом отношении и его лучшие герои: старуха Анна из «Последнего срока», Дарья из «Прощания с Матерой», Иван Петрович из повести «Пожар». Этот свой и их нравственный закон выразил

В. Распутин словами Настены: «Стыдно… всякий ли понимает, как стыдно жить, когда другой на твоем месте сумел бы прожить лучше? Как можно смотреть после этого людям в глаза?..» Согласно В. Распутину жить свободно – это значит «распоряжаться собою свободно, согласно совести и таланту»⁵.

До сих пор поражает степень авторской свободы В. Распутина, который в повести «Живи и помни» в 1974 г. не боялся писать ту правду, что не бьет в глаза, но заставляет задуматься и переосмыслить некоторые, тогда казалось, неоспоримые интерпретации истории страны. То прочитаем, что «в Атамановке с двадцатого года, когда партизан Гаврила Афанасьевич утопил в проруби торговку Симу, державшую лавку, негде было гвоздя купить», – и не столько отсутствие гвоздей привлечет внимание, сколько остановит вроде между прочим сказанное «партизан <…> утопил в проруби торговку…»; то узнаем, что «чужие бородатые люди увели, вытащив из подполья, дядю»-колчаковца и уничтожили всю семью матери Гуськова, и вновь откроется кровавая изнанка революционных преобразований; то увидим, как скор и беспощаден был приговор, уравнивавший в смерти и мальчишку, по недоумию и еще детской бесшабашности решившего «сбегать» с войны домой, и обдуманно подготовившего самострел, чтобы сохранить свою жизнь, взрослого и опытного мужика. По всей ткани психологически глубокой повести о трагедии расчеловечивания крупицами разбросана правда о советской власти, правда, которую, несмотря на боль, писатель не может обойти.

В публицистических выступлениях В. Распутина последних полутора десятилетий слово «свобода» приобретает негативный оттенок и явно иронический подтекст. То, что официально трактуется как свобода и выступает под видом демократии, для писателя просто вывеска, прикрывающая «зло, направленное как против веры, так и вообще против нравственности»⁶. Глубоко русский человек, впитавший народную нравственность, он тяжело переживает интервенцию проамериканских ценностей в литературу и на телевидение. Та «свобода», которая не препятствует извращению психики человека, опошлению его эстетического вкуса, снижению моральных критериев, не может пониматься иначе, как вседозволенность, что с истинной духовной свободой ничего общего не имеет. Результатом таких свобод является, по меткому выражению В. Распутина, «духовно укороченный человек»⁷. Свобода как отсутствие нравственных пределов была также неприемлема и для В. Быкова, о чем он писал в книге «Долгая дорога домой».

Свобода и война – на первый взгляд понятия взаимоисключающие, но многие авторы военной прозы писали о свободе не только как о национальной (государственной) ценности, которую необходимо защищать. Они отмечали необыкновенное ощущение свободы, охватившее души сражавшихся людей. В голодном, вымирающем блокадном Ленинграде 1942 г. Ольга Берггольц писала:

 
В грязи, во мраке, в голоде, в печали,
Где смерть, как тень, тащилась по пятам,
Такими мы счастливыми бывали,
Такой свободой бурною дышали,
Что внуки позавидовали б нам.
 

Здесь речь, конечно, идет о свободе экзистенциальной, в координатах которой разворачиваются и перипетии военных повестей В. Быкова. В. Распутин во время войны был еще ребенком, но сумел создать «Живи и помни» – одно из самых пронзительных и трагических повествований об изломанных войной судьбах.

Философские интенции повестей В. Распутина и В. Быкова удивительно близки взглядам предтечи европейского экзистенциализма, русского религиозного философа И. Ильина. Неизвестно, был ли знаком с работами этого философа В. Быков, но В. Распутин, вероятно, разделяет основные религиозно-этические положения И. Ильина, поскольку не раз ссылался на них в своих интервью и статьях.

Свобода является одной из важнейших категорий философии экзистенциализма, в котором она трактуется как свобода выбора. В работах «Основное нравственное противоречие войны» и «Духовный смысл войны» Ильин рассматривает всегда существующие противоречия между конечностью индивида и бесконечностью истинного духовного бытия и осмысливает их как практически значимые, определяющие ценность жизни. Эти противоречия вызывают необходимость свободного выбора поступка и таким образом обосновывают и оправдывают личное бытие в рамках той исторической ситуации, в которой существует человек, в которую он «заброшен», используя выражение С. Кьеркегора. И. Ильин считал, что, «если бы противоречия были разрешены, история прекратилась бы, а сам человек исчез бы как конечное, временное существо, ибо смысл бытия человека в том, чтобы быть своеобразным “перекрестком” этих противоречий, нести их в себе, не проявляя до поры до времени, с тем, чтобы в критический момент, который неизбежно наступает в жизни каждого, осознать, прочувствовать их и попытаться разрешить, становясь тем самым свободным творцом истории»⁸. Война за свое Отечество требует от человека высшего духовного проявления, при котором подлинная историческая свобода человека имеет однозначно трагический характер.

В свете этого быковский Сотников оказывается свободным человеком, в отличие от рабски зависимого от собственной физической конечности Рыбака. Сотников воплощает бесконечность истинного духовного бытия, недаром в повести возникает образ мальчика в буденовке как символ продолжения духовности Сотникова.

Иным предстает Андрей Гуськов из повести В. Распутина. Он действительно «перекресток противоречий», выявленных войной. Здесь сошлись общинные взгляды на место человека среди других, привнесенные социализмом представления о преступлении и наказании, укорененные в русском человеке понятия совести, греха, вины, стыда перед людьми и ответственности за ближнего и перед ним. Если в человеке внутренние ощущения не расходятся с тем, что диктует общественная жизнь, он чувствует себя свободным. Таким и был до определенного момента Андрей. Чем-то он напоминает Рыбака из повести В. Быкова: так же считался однополчанами надежным в разведке и в бою, хотя не лез на рожон; так же боялся погибнуть, и страх смерти сопровождал его, хотя не диктовал поступки, пока он был в массе, среди других; так же маленький шажок в сторону оборачивается катастрофой предательства, неотвратимость которого заложена в понимании своей личности и ее прав и свобод. «Гуськов не привык, да и не мог привыкнуть к войне, он завидовал тем, кто в бой шел так же спокойно и просто, как на работу, но и он, сколько сумел, приспособился к ней – ничего другого ему не оставалось. Поперед других не лез, но и за чужие спины тоже не прятался – это свой брат солдат увидит и покажет сразу». Вот это «свой брат солдат увидит» и есть осколок того выработанного общинной деревенской жизнью стыда, который не позволял опозориться перед миром, выказав страх и трусость. Такая несвобода от общественного мнения была гарантом достойного поведения. Но, как только Гуськов оказывается один, не контролируемый общинной моралью, он отступает от ее принципов в угоду личным желаниям. «Незаметно подступал страх: тысячи и тысячи, жившие той же надеждой, гибли на его глазах день ото дня и будут гибнуть, он понимал, до самого последнего часа. Откуда ж им браться, как не из живых – не из него, не из других? На что тут рассчитывать? И, поддаваясь страху, не видя для себя впереди удачи, Гуськов осторожно примеривался к тому, чтобы его ранило – конечно, не сильно, не тяжело, не повредив нужного, – лишь бы выгадать время». В борьбе противоречий (между индивидуальной сохранностью и общественным долгом) победа ни того ни другого в душе Гуськова пока еще не определена, но уже из страха за собственную жизнь появляется маленький звереныш физического самосохранения, чтобы прорастить душу шерстью отступничества и привести к дикости волчьего существования.

Для В. Распутина, как и для И. Ильина, свобода вовсе не тождественна субъективному произволу и индивидуальному одиночеству. Ницшеанский герой-индивидуалист, чье «Я» превыше всех моральных норм и законов, даже не задумывается о долге перед обществом, не испытывает борьбы противоположных начал, в то время как экзистенциальный человек В. Распутина не может не искать оправдания нарушению общинного (общественного) долга. «Сколько мог, я дюжил, я ж не сразу, я принес свою пользу. Почему меня надо равнять с другими, с заклятыми, кто с вреда начал и вредом же кончил? Почему нам уготовано одинаковое наказанье? Им даже легче, у них хоть душа не мается, а тут когда она еще свернется, станет бесчувственной… Вот вышел сюда, а она уж готовенькая, уж раскисла – слабая… Я ж не власовец какой-нибудь, что против своих двинулся, я от смерти отступил. Неужто не зачтется? От смерти отступил, – повторил он, обрадовавшись удачному слову, и вдруг восхитился: – Такая война – а я утекнул! Это ж уметь надо – черт возьми!» Гуськов еще пытается уверить себя, что он не враг и не предатель, что он не «двигался» против своих, но ему понятно, что против своих можно пойти не только с винтовкой, но и бросив эту винтовку, когда другие сражаются. Он понимает смысл своего дезертирства как антиобщинного (антинародного) поступка, недаром последние проблески чувства долга перед женой и родителями, на которых может пасть позор его отступничества, диктуют слова, обращенные к Настене: «Я не хочу, чтоб в тебя, в отца, в мать потом пальцем тыкали, чтоб гадали, как я прятался, следы мои нюхали. Чтоб больше того придумывали, косточки мои перемывали. Не хочу».

Обращаясь вновь к работе И. Ильина, отметим: для философа бесспорно, что в критической исторической ситуации, каковой является война, общественные ценности обладают приоритетом над индивидуальными устремлениями личности. «Война зовет людей к общему делу, и самое главное, что это общее дело содержит требование отдать за него жизнь. Возникающее здесь противоречие между индивидуальным стремлением к самосохранению и готовностью к самопожертвованию проверяет обоснованность бытия человека. Индивидуальность личности становится значимой, обоснованной только перед лицом смерти»⁹. Именно такой нравственной философии близки произведения В. Распутина и В. Быкова. Жизнь их героев трагична, она, безусловно, представляет абсолютную ценность как часть объективной духовной жизни народа. «Человек многое, очень многое и самое непосильное способен претерпеть, когда есть во имя чего претерпевать, когда просматривается впереди обнадеживающий выход. Миллионы воинов знали, во имя чего они шли на смерть, и миллионы тыловиков также знали, во имя чего они надрывали жилы. Чтобы спасти Отечество, чтобы было оно во веки веков. И спасли, оправдав и освятив тем самым великие жертвы»¹⁰. Очевидно, что для В. Распутина понятие личной свободы теснейшим образом связано с национальной свободой.

Страх смерти оказался для Андрея Гуськова сильнее чувства долга перед родиной и людьми. Сделав неверный шаг, осуществив, как он думал, свободный выбор, герой обрекает себя на страдания несвободы, отъединенности от других.

С. Семенова отмечает, что страдание Гуськова – это «страдание свернутой на себе самости вечного подростка, забывшей о солидарности с другими людьми, как будто те в каком-то ином положении»¹¹. Гуськов преступил порог, отделяющий свободу от произвола: «На войне человек не волен распоряжаться собой, а он распорядился». Казалось бы, убежав от войны, от страха быть убитым в любой момент, Андрей должен испытать чувство освобождения. Но свобода от общей судьбы, избавление от страха за свое физическое существование оборачиваются еще более страшной и цепкой неволей. «Если б получилось умертвить, начисто забыть то, чем он жил раньше, было бы намного легче, – да не получится: тот, прежний человек все еще существует и будет, подавленный и подневольный, существовать долго – никуда от него не денешься. И не знать ему, Гуськову, покоя, не видать освобождения, мыкаться ему и мыкаться до конца своих дней».

В. Распутин – писатель глубоко русский, национальный, для которого важна складывавшаяся веками общинная мораль, когда каждый связан со всеми не только общей гульбой или общей работой, но и общей судьбой. Потому его герои Андрей и Настена обречены на муки трагической отъединенности от общей радости и общего горя. «Все держались открыто и ясно, и если что-то скрывали про себя – без этого человек не живет, – то по малости, по надобности, и скрывали свое, личное, Настена же таила такое, что почему-то касалось всех и было против всех, с чем бы каждый из них к сегодняшнему вечеру ни пришел, – против Надьки, и против Василисы Премудрой, и даже против Лизы. Она, эта тайна, соединяла их вместе и отделяла от них Настену; ее еще по привычке принимали за свою, а она уже была чужой, посторонней, не смеющей отзываться на их слезы и радости и не решающейся вторить им в разговорах и песнях». Судьба Настены еще раз подтверждает мысль о невозможности для русского человека личной свободы без ответственности перед своим народом.

Национальные моменты вроде бы не акцентируются В. Быковым. Его герои – советские люди, всегда поставленные в жестокие обстоятельства. Но это советские белорусские люди, имеющие белорусскую ментальность. Возьмем Петрока из повести «Знак беды». Типичный хуторской крестьянин, который никуда не встревает, пока можно обойтись без конфликтов. Он «ціхі, мяккі – гэткі, якімі была большасць у Выселках: страхаваты, зважлівы, набожны». Петрок – типичный белорус, который способен долго терпеть. Он скромный, осторожный, даже как будто немного трусливый человек. Свободен ли Петрок? Нет, сначала (если рассматривать военную линию) он поставлен в зависимость от обстоятельств: от наглости полицаев, от страха за свою жену. В этих условиях он вынужден выбрать тактику приспособления. Но все время Петрок страдает от своей несвободы. Его личный выбор – это получение экзистенциальной свободы в условиях тотального господства внешних сил, которые пытались уничтожить его человеческое достоинство. В таком случае – без этого достоинства – бессмысленным становится и его физическое существование, а отсюда исчезает страх. Петрок становится внутренне свободным: не боясь смерти, открыто высказывает свою ненависть к полицаям, свое презрение к ним. «Война учит нас всех <…> жить так, чтобы смерть явилась не постылым и позорным окончанием озлобленного и хищного прозябания, но естественным увенчанием жизни, последним, самым напряженным творческим актом ее»¹².

По В. Быкову и В. Распутину, человек должен постоянно делать себя человеком, его жизнь есть непрекращающаяся попытка быть тем, кто ты есть, а не тем, кем вынуждают быть внешние обстоятельства. Их герои выявляют свою сущность чаще всего в экстремальных, пограничных ситуациях. Все они так или иначе оказываются в западне (вспомним знаковое название одной из повестей В. Быкова). Не всегда выбор выхода однозначный. Свобода выбора может привести к ошибочным шагам. Достаточно яркие примеры – судьба Рыбака из повести «Сотников», Овсеева и Пшеничного из «Журавлиного крика», Миколы Ровбы из повести «Облава» В. Быкова, Гуськова из «Живи и помни» В. Распутина.

Иногда писатели вовсе не оставляют своим героям возможности выбора. Есть ли какой-то выбор у быковской Степаниды? Так или иначе она погибнет. Получается, что у героини есть выбор только того, как умереть: от пули полицая, как жертва, или достойно – сгореть вместе с хатой, оказав сопротивление фашистам. И хотя результат один, но разные интенции заложены в самой смерти. Свобода выбора именно такой смерти Федора Ровбы из повести «Облава», смерти в трясине родных болот, – это необходимость, которая продиктована всем складом характера героя. В повести «Сотников» все тоже должны погибнуть, но одни физически, как Сотников, другие духовно, как Рыбак. И каждый не столько выбирает свой путь, сколько проявляет обусловленность его всей предыдущей жизнью.

В повести В. Распутина страх смерти закабаляет Андрея, но для Настены смерть оказывается единственным путем к освобождению от груза неправды, отчаяния, отъединенности от общей судьбы. Нравственный абсолют, который всегда был присущ русскому человеку и на котором держался народ в своей общей жизни, обусловливает необходимость именно такого выбора. Настена оказывается в тупике: любовь-жалость, любовь – благодарность к мужу побеждены ощущением бессмысленности существования вне связи с другими.

Творчество В. Быкова и В. Распутина демонстрирует интересную взаимосвязь категорий свободы и необходимости. Необходимость является условием экзистенциальной свободы, которая обнаруживается в выборе. Типологическая особенность творчества В. Распутина и В. Быкова – ограниченность выбора героев. Личная свобода – это прежде всего свобода духовная, которая ярче всего проявляется в почти безвыходных, жестких, бесчеловечных по отношению к человеку обстоятельствах.

Степанида Богатька из повести «Знак беды» В. Быкова – по-настоящему свободный человек. В ее характере есть тот твердый стержень, вокруг которого и строится ее жизнь, которым объясняется ее поведение. Этот стержень – правда. «Зрэшты, ей не было да іх справы, у тым жыцці, якое абрынулася на свет, яна адчувала перавагу сваей спрадвеку ўстаноўленай праўды і, пакуль у яе было тое адчуванне, магла смела глядзець кожнаму ў вочы». Когда не остается выбора между жизнью и смертью, Степанида выбирает единственно верный в ее понимании путь: «Так, як хацела яна, на вялікі жаль, не выходзіла, яе планы рушыліся. Але ей дужа патрэбна было, каб і па-іхняму таксама не выйшла».

С обывательской точки зрения смерть Степаниды бессмысленна. Но Быков мыслит высокими философскими категориями. И в их координатах смерть оправдана духовной несломленностью героини. Непокорность, умноженная на тысячи таких же непокорных, гарантирует победу над оккупантами, национальную свободу. Даже в рабстве возможен свет духовной свободы. Если же духовность уничтожается – выгорает внутренняя свобода, что угрожает существованию всей нации. Именно об этом с болью размышляет В. Распутин в интервью, записанных В. Кожемяко.

Герои В. Быкова всегда, В. Распутина – часто поставлены в такие условия, что вынуждены делать выбор в жестко ограниченных возможностях: они выбирают между черным и белым, враждебным и человечным, злым и добрым. Кажется, какой же нормальный человек будет выбирать зло? Но в том и состоит особенность творческой манеры писателей, что они создают драматические ситуации, которые не предполагают очевидных решений. Иногда сделанный выбор в глазах современников представляется страшной ошибкой. Так, только через многие годы после Победы становится понятным, что учитель Мороз («Обелиск») не дезертировал из партизанского отряда, а выполнил до конца свой моральный долг, своей смертью вместе с учениками доказал верность тем принципам, которые преподавал им. Мороз был свободен в выборе такой судьбы, в самопожертвовании.

Героиня В. Распутина была лишена свободы выбора, поставленная поступком Андрея в зависимость от его воли, от нравственного долга жены, требующего разделять с мужем и радость, и горе, от общественной морали. Противоречия между семейным и общественным долгом приводят к необходимости скрывать правду даже от близких людей, изворачиваться, лгать. Органически не способная к предательству мужа или отречению от него, Настена ищет оправдание отступничеству Андрея от «общего дела» (И. Ильин), принимает его вину на себя. «Человек должен быть с грехом, иначе он не человек. Но с таким ли? Не вынести Андрею этой вины, ясно, что не вынести, не зажить, не заживить никакими днями. Она ему не по силам. Так что теперь – отступиться от него? Плюнуть на него? А может, она тоже повинна в том, что он здесь, – без вины, а повинна? Не из-за нее ли больше всего его потянуло домой? Не ее ли он боялся никогда не увидеть, не сказать последнего слова? Он перед отцом и матерью не открылся, а перед ней открылся. И, может, смерть оттянул, чтоб только побыть с ней. Так как же теперь от него отказаться? Это совсем надо не иметь сердца, вместо сердца держать безмен, отвешивающий, что выгодно и что невыгодно. Тут от чужого, будь он трижды нечистый, просто не отмахнешься, а он свой, родной… Их если не бог, то сама жизнь соединила, чтобы держаться им вместе, что бы ни случилось, какая бы беда ни стряслась». Но, с другой стороны, Настена не способна и к забвению причастности к общенародной судьбе. Трагическая невозможность нарушить как общественный, так и семейный долг, характерная для русской женщины (вспомним Катерину из «Грозы» Островского), приводит Настену к единственно возможному – выбору смерти как свободы.

Готовность к смерти обосновывает бытие личности только потому, что доказывает ее «укорененность» в надчеловеческой общности; «война учит нас жить всегда так, чтобы быть готовым встать на защиту того высшего, которое мы любим больше себя»¹³. Поэтому необходимость жертвовать собой, помимо героического пафоса, содержит в себе глубоко трагическое переживание своей смертности, конечности. Гуськов не смог преодолеть это сознание своей конечности, не было ничего, что бы он «любил больше себя», потому последний выход из несвободы через смерть, как это сделала Настена, ему не доступен. Он будет грозить преданной ему Настене: «И ты – слышишь, Настена? – и ты никогда никому, ни сейчас, ни после, никогда не выдашь, что я приходил. Никому. Или я и мертвый тебе язык вырву» – и будет хвататься за любое «еще немного», чтобы продлить свое уже никому не нужное существование.

В условиях власти обстоятельств, которые стремятся превратить человека в бессловесный объект, герои В. Распутина и В. Быкова поступают согласно правде жизни. Не всегда у них хватает сил на сопротивление внешнему давлению, на защиту своей независимости. Историческая необходимость и личная свобода не всегда, а в произведениях В. Распутина и В. Быкова почти никогда не существуют в гармонии. И не всегда человек должен противостоять этой необходимости. Писатели не требуют от своих героев невозможного. Обстоятельства предъявляют свои требования к каждому по отдельности. Подвиг – это крайняя форма существования человека. Вся жизнь не может быть подвигом – это тоже будет несвобода. Не все способны преодолеть необходимость. Потому так трагичен пафос выбора: за свободу приходится платить жизнью.

Понятие свободы может реализоваться в нескольких типах стратегий, которые определяют поведение человека: я против других и свободен тогда, когда захватываю пространство свободы другого; я не трогаю других и создаю свой мир, не претендуя на свободу другого; я свободен тогда, когда существую для других. Как оказалось, типы стратегий различны в творчестве В. Распутина и В. Быкова, что демонстрирует различия национальных менталитетов. Правилом поведения русского человека испокон веков было общественное служение: «я свободен тогда, когда существую для других». Это очевидно в повестях В. Распутина «Деньги для Марии», «Последний срок», «Пожар». В первой повести писателя нравственность односельчан проверялась способностью откликнуться на чужую беду, реально помочь доброй, всегда всех выручавшей Марии, поступиться своими интересами ради другого. В повести «Пожар» создан народный характер, ищущий конечную формулу бытия, в которой были бы сопряжены бесценный опыт, мудрость поколений и свободный выбор личности; природный и социальный мир, окружающий человека, и нравственный императив его души. Иван Петрович Егоров «болен» проблемами современного ему общества. В его образе воплощается тип личности, основанный на соборном начале, которое предполагает взаимную ответственность каждого перед другими и перед обществом в целом.