Автор книги: Сборник статей
Жанр: Культурология, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)
• Кощей: «А ежели в гроб тебя, как кащею, кладут – дак ить глядеть страшно. Такая страхолюдина всю допережнюю память отшибет» (с. 273).
“A jak cię kładą do trumny nikiej Kościeja Nieśmiertelnego, to i patrzeć strach. Takie straszydło całą dawniejszą pamięć utrąci” (c. 80). Поскольку в польских сказках нет образа «Кощея», переводчик решил раскрыть сравнение «как кащею» полным названием “Kościej Nieśmiertelny”, улучшая его информативность.
Ежи Литвинюк старательно работал над языковым своеобразием персонажей повести. В их речи встречаем черты сказа, основанного на разговорном народном языке. Сказовая манера проявляется и в лексике, и в просторечии, и в интонационной окраске фраз. В сибирском характере таится и уважение к человеку, и умение «позубоскалить», с юмором выявить смешные стороны. И в авторской речи, и в языке героев юмор рождается из несоответствия действительности народным представлениям.
Вот старуха Дарья рассказывает о городской жизни, какой увидела ее у дочери: делится впечатлениями, одновременно и нахваливает, и стращает, и наставляет:
«Я у дочери в городе-то гостевала – дивля: тут тебе, с места не сходя, и Ангара, и лес, и уборна-баня, хошь год на улицу не показывайся. Крант, так же вот как у самовара, повернешь – вода бежит <…> А ишо чудней, что баня и уборна, как у нехристей, в одном закутке, возле кухоньки. <…> От и будешь ты, Настасья, как барыня, полеживать, все на дому, все есть, руки подымать не надо. А ишо этот… телехон заимей. Он тебе: дрынь-дрынь, а ты ему: ле-ле, поговорела и опять на боковую» (с. 208).
“Odwiedzałam córkę w mieście, to tam dziwy: masz tutaj, nie ruszając się z miejsca, i Angarę, i las, i ustęp-łaźnię, że przez rok cały nie musisz się pokazywać na ulicy. Kurek taki jak tu, przy samowarze, pokręcisz, to woda leci <…> A jeszcze dziwniejsze to, że łaźnia i ustęp, jak u niechrzczeńców, w jednym kąciku jest, przy kuchence. <…> I ty tak będziesz, Nastazjo, wylegiwać się jak pani, wciąż w domu, wszystko jest, ręki podnosić nie trza. I jeszcze ten… telechon sobie załóż. On do ciebie dzyń dzyń, a ty do niego alo, alo porozmawiałaś i znów sobie leżysz” (c. 12–13).
Образный, яркий просторечный язык старухи Дарьи переводчик воссоздает, сохраняя звуковую адекватность слов и выражений: «крант» – «kurek», «телехон» – «telechon», «дрынь-дрынь» – «dzyń dzyń», «ле-ле» – «alo alo». Выражение «как у нехристей» передано переводчиком близким по значению и наиболее точным в данном случае выражением “jak u niechrzczeńców”. В других случаях, в зависимости от функции в тексте, переводчик пользуется выражением “antychrysty”, например тогда, когда Дарья говорит о пожогщиках (с. 214).
Тщательный подбор идиоматических выражений позволяет переводчику воссоздать меткое, острое слово старухи Дарьи. Молодая рыжая хохотушка Мила, приехавшая помочь Пинигиным картошку убрать, не понравилась Дарье непониманием трагичности ситуации:
«Что ни скажи – ей смешно, а того, где она, хорошо ли тут мыть зубы, не понимает» (с. 334–335).
“Cokolwiek powiedzieć, wszystko było dla niej zabawne, ale tego, gdzie się znajduje i czy wypada tu szczerzyć zęby, nie rozumiała” (c. 146).
Фразеологический оборот «мыть зубы» переводчик заменил тождественным переводимому по эмоционально-экспрессивной наcыщенности оборотом “szczerzyć zęby”.
Богатство заменяющих средств, которыми располагает Е. Литвинюк, особенно проявляется при воспроизведении образа Богодула. При передаче прозвища «Богодул» переводчик пользуется тремя способами: соответствующим польским эквивалентом или аналогом («Богодул» – “Bogoduł”, «Бохгодул» – “Bohgoduł”) и с помощью объяснения в тексте («богохул» – “bogochuł” – “bluźnierca”).
Положительное отношение к Богодулу деревенских старух отражается в следующих репликах:
«– Вот он, святая душа на костылях, – без всякого удивления сказала Дарья» (с. 211).
“– Macie go, świętą duszę na dwóch drągach – bez najmniejszego zdziwienia rzekła Daria” (c. 16).
«Ну дак, Богодул! Как пташка божия, только что матерная» (с. 211).
“Ano tak, Bogoduł! Niczym boża ptaszyna, ino z cholerą w dz-ióbku” (c. 15).
Е. Литвинюк безошибочно передает заключенную в приведенных фразах информацию благодаря образным просторечным выражениям: “święta dusza na dwóch drągach”, “niczym boża ptaszyna, ino z cholerą w dzióbku”.
Враждебность пожогщиков к Богодулу подчеркивается многочисленными прозвищами:
«…Богодула и задирать стали меньше. Но вдобавок к старому дали еще одно прозвище – Снежный человек, на что он, как и положено сошедшему с гор снежному человеку, рычал и матюкался» (с. 317–318).
“…Bogoduła nawet zaczepiać przestano. Jedynie do starego dodano mu jeszcze jedno przezwisko – Człowiek Śniegu, na co on, jak przystało na Człowieka Śniegu, który zszedł z gór, warczał i bluzgał macią” (c. 128).
Или: «Приезжие вываливали на крыльцо, кричали:
– Эй ты! Партизан!
– Снежный человек!
– Турок!» (с. 323).
“Przyjezdni wychodzili kupą na ganek, wołali:
– Hej tam! Partyzancie!
– Człowiek Śniegu!
– Turek!” (c. 133).
Все прозвища воссозданы переводчиком адекватными по эмоционально-экспрессивной насыщенности эквивалентами.
Е. Литвинюк, опытный и признанный переводчик, сумел творчески перевоплотиться в автора произведения и в то же время строго следовал современным принципам перевода. В фольклорных и мифологических образах он сумел сохранить их общеславянский смысл и выразить национальную специфику.
Итак, все переводчики прозы В. Распутина всегда ориентируются на читательское восприятие. Передавая национально окрашенные сцены, ситуации, образы, обычаи, обряды, они никогда не забывают поставить себя на место польского читателя, которому незнакомы не только язык оригинала, но и вся совокупность жизни русского народа.
____________________________________
1 Rasputin W. Pieniądze dla Marii: Przeł. A. Stern // Literatura Radziecka. – 1969. – N 11. – S. 9–86.
2 Rasputin W. Wasilij i Wasilija (fragm. opow.): Przeł. W. Karaczewska // Kultura. – 1971. – N 45, 7 XI. – S. 6.
3 Rasputin W. W ostatnia godzinę: Przeł. T. Gosk. – Warszawa, 1974.
4 Rasputin W. Żyj i pamiętaj: Przeł. Cz. Czarnogórski // Literatura Radziecka. – 1976. – N 8. – S. 7–120; N 9. – S. 90–122.
5 Rasputin W. Żyj i pamiętaj: Przeł. J. Pański. – Warszawa, 1977. – Wyd. 2, 1979.
6 Rasputin W. Pożegnanie z Matiorą: Przeł. J. Litwiniuk. – Warszawa, 1979.
7 Wojciechowski J. Korzenie // Miesięcznik Literacki. – 1980. – N 2. – S. 129–131.
8 Rasputin W. Z biegiem rzeki: Przeł. A. Szymański // W: Wielobarwie. Antologia współczesnego opowiadania rosyjskiego. – Łódź, 1980. – S. 449–522.
9 Biedka E. W śmierci żal, z żalu pokrzepienie // Literatura na Świecie. – 1976. – N 3. – S. 325–330.
10 Nieuważny F. Królestwo człowieka // Życie Literackie. – 1977. – N 45. – S. 13.
11 Macużanka Z. Prawda życia – prawda literatury… // Nowe Książki. – 1977. – N 11. – S. 49–50.
12 Poręba S. Realizm, mitologia i utopia w prozie W. Rasputina // Przegląd Humanistyczny. –1980. – N 7/8. – S. 17–18.
13 Forum Literackie 1977 // Miesięcznik Literacki. – 1978. – N 3. – S. 44; Wojciechowski J. Nostalgiczna ballada // Miesięcznik Literacki. – 1978. – N 2. – S. 132–133; Mietkowska M. Ginąca dawność // Literatura. – 1979. – N 50. – S. 12; Bugajski L. Ład i chaos // Kultura. – 1980. – N 8. – S. 3–4; Wilczyński L. Pozegnanie z Matiorą // Przyjaciółka. – 1981. – N 42. – S. 11; Porajska M. (rec.) // Przyjaźń. – 1985. – N 21. – S. 16–17.
14 Supa W. Poetyka współczesnej prozy rosyjskiej. Mimetyzm oraz formy umowne. – Białystok, 1989.
15 Piłat W. Humanistyczny sens twórczości Walentina Rasputina // Język Rosyjski. – 1982. – N 4. – S. 210–215.
16 Rasputin W. Natasza: Przeł. M. Putrament // Przyjaźń. – 1982. – N 7. – S. 15–16.
17 Rasputin W. Natasza: Przeł. R. Lasotowa // Kobieta i życie. – 1983. – N 6. – S. 8, 23.
18 Rasputin W. Starucha: Przeł. B. Zaliwska // Tak i Nie. – 1983. – N 18. – S. 12.
19 Rasputin W. Kraj koło samego nieba: Przeł. F. Nieuważny // Przyjaźń. – 1983. – N 16. – S. 11.
20 Porajska M. Vek żivi – vek lubi (rec.) // Przyjaźń. – 1983. – N 50. – S. 17.
21 Rasputin W. Co powiedzieć wronie?: Przeł. M. Wawrzkiewicz // Fakty. – 1984. – N 44. – S. 8–9; N 45. – S. 8–9.
22 Rasputin W. Rudolfio: Przeł. M. Putrament // Przyjażń. – 1985. – N 36. – S. 14–16; N 37. – S. 14–15; Rasputin W. Rudolfio: Przeł. G. Jesionek // Fikcje i Fakty. – 1985. – N 1. – S. 68–72.
23 Rasputin W. Lekcje francuskiego: Przeł. A. Stern // Literatura Radziecka. – 1985. – N 5. – S. 92–117.
24 Rasputin W. Pożar (pow. fragm.). Nad Angarą: Przeł. R. Lasotowa // Życie Literackie. – 1985. – N 45. – S. 8.
25 Kruczek A. W sowieckiej prasie // Kultura. – 1985. – N 11. – S. 94–99.
26 Rasputin W. Najważniejsze jest życie // Literatura Radziecka. – 1977. – N 5. – S. 137–143.
27 Pomazniowa W. Walentyn Rasputin. Nie mogłem nie pożegnać się zMatiorą // Nowy Wyraz. – 1977. – N 11. – S. 122–125.
28 Fast P. Od odwilży do pierestrojki: studia i szkice o najnowszej literaturze rosyjskiej. – Katowice, 1992.
29 Wojciechowski J. Korzenie // Miesięcznik Literacki. – 1980. – N 2. – S. 130.
30 Распутин В. Избранные произведения: В 2 т. – М., 1990. – Т. 1. – С. 292; Rasputin W. W ostatnią godzinę: Przeł. T. Gosk. – Warszawa, 1974. Далее все цитаты в тексте приводятся по этим изданиям с указанием страниц.
31 Wojciechowski J. Nostalgiczna ballada // Miesięcznik Literacki. – 1978. – N 2. – S. 132.
32 Rasputin W. Żyj i pamiętaj: Przeł. J. Pański. – Warszawa, 1979. Далее все цитаты в тексте приводятся по этому изданию с указанием страниц.
33 Rasputin W. Pożegnanie z Matiorą: Przeł. J. Litwiniuk. – Warszawa, 1980. – S. 35. Далее все цитаты в тексте приводятся по этому изданию с указанием страниц.
34 Bruckner A. Mitologia słowiańska i polska. – Warszawa, 1985. – S. 307.
«Раскрестьянивающаяся крестьянская литература»: крестьянская тема в критических полемиках нэповской «оттепели»
Н. В. Корниенко
Институт мировой литературы им. А. М. Горького Российской академии наук, Москва
Крестьянская тема в исследованиях литературного процесса 1920-х годов и развернувшейся тогда яростной борьбы группировок всегда оставалась на периферии. Привычно рассматривались и рассматриваются пролетарские группы, их борьба за гегемонию в советской литературе этого десятилетия. И это притом, что генерация писателей, вступивших в литературу после революции, имела крестьянскую родословную (так, почти все пролетарские поэты были родом из деревни) и принесла в нее старую для русской литературы тему – тему русской пореформенной деревни и крестьянства. Как точно заметил критик А. Лежнев в 1927 г., вся советская литература «засеяна» крестьянскими писателями – «справа налево». Это – во-первых. Во-вторых, а может быть, во-первых, крестьянский вопрос не только определил наступление первой советской «оттепели» – эпохи нэпа, – но и оставался главным до 1928 г., когда, по сути дела, и начался «год великого перелома». И в отношении крестьянства, и в отношении литературы. Творческий путь писателей из крестьян – это отдельная и очень непростая тема, ибо она включает в себя не только эстетические, но и глубинные этические вопросы: отречения от своей родословной, предательства матери-отца, преступления и наказания, блудного сына и его возвращения и т. п. В некотором смысле весь комплекс крестьянских вопросов литературы эпохи нэповской «оттепели» (И. Садофьев, 1922 г.) вернется в общественное и гуманитарное сознание деревенской прозой 1960–1970-х годов, рожденной эпохой второй советской «оттепели». Многое повторится вновь. Поэтому есть смысл вернуть крестьянскую тему с обочины в центр литературного процесса 1920-х годов, на то место, которое она реально занимала, и попытаться описать различные ее контексты.
«Пролетариат руководит крестьянством, но этот класс нельзя так загнать, как загнали и уничтожили помещиков и капиталистов. Надо долго и с большим трудом его переделывать…»; пролетариат должен «вести крестьянство, вопреки всему, в направлении коммунизма» – эти установки Ленина, высказанные им в статьях о нэпе 1921–1922 гг., определяли и культурную политику в отношении деревни: «загнали» в годы военного коммунизма, но не уничтожили, нужно было решать, что делать с 80 % населения России, весьма далекими от пролетарско-коммунистической идеологии. Ответ Ленина исключал всякую двусмысленность: переделывать. В развернувшейся борьбе литературно-критических группировок крестьянский вопрос то явно, то скрыто аккомпанировал в эти годы различным полемикам о путях развития литературы и ее идеологии, а критика не миновала ответа на вопрос о крестьянских истоках русской классики и эстетики попутчиков, генезисе доминирующего в прозе сказа и крестьянском «уклоне» Есенина. При терминологической неточности самого понятия «крестьянская литература», к которой критика зачастую причисляла явления из разных этажей культуры и во многом из противостоящих в современности литературно-эстетических лагерей (Есенина и суриковца Дрожжина, Клюева и селькора, «мужиковствующих» попутчиков Пильняка, Вс. Иванова и пролетарского Панферова, кузнеца Неверова и комсомольцев Доронина и Караваеву), характеристические различия осознавались весьма тонко и были очевидны всем участникам литературно-критического процесса. Так, на совещании критиков в Отделе печати ЦК партии (1924), где обсуждался вопрос о литературной политике партии, а спор разворачивался вокруг вопроса, кого поддерживает партия – пролетарских писателей или попутчиков, – к крестьянскому вопросу апеллировали почти все выступавшие. А. Воронский фактически повторил главный тезис своего выступления 1922 г., что молодая советская литература – «это не пролетарская литература, не коммунистическая», что в основном она «идет от мужика, от деревни»1: «Почему партия заняла такое положение? Нужно иметь в виду, что наша страна – страна мужицкая, крестьянская, сермяжная, аржаная. И это в громадной степени накладывало и будет накладывать долгое время свой отпечаток на всю нашу общественную жизнь и, в частности, на нашу литературу»2. Л. Троцкий развивал основные положения своих выступлений 1922 г.: «В чем тут дело с мужиковствующими “попутчиками”? А дело в том, что явление это не случайное, и не маленькое, и не скоропроходящее. У нас, извольте не забывать, диктатура пролетариата в стране, населенной главным образом мужиками. <…> Интеллигенция <…> колеблется и будет колебаться в зависимости от хода событий и ищет своими колебаниями идейно опоры в крестьянстве, – отсюда советская литература мужиковствующих»3. Н. Бухарин, курировавший рабселькоровское движение, говорил уже не о тактике, а о партийной стратегии – политической «линии раскрестьянивания»: «точно так же и в области художественной литературы, как и во всех других идеологических областях»4. В более мягкой форме (без аналогий с «расказачиванием») положение о крестьянской литературе представлено в пунктах 5 и 9 резолюции ЦК РКП(б) «О политике партии в области художественной литературы» (1925): «ужиться» и «медленно переработать» крестьянство; «необходимой предпосылкой для влияния на крестьянство» являются два неразрывных компонента крестьянской литературы: пролетарская идеология (содержание) и «крестьянские литературно-художественные образы» (форма)5. Иными словами, это литература пролетарская по идеологии и крестьянская по форме. Критика не сразу найдет точное определение для рождающегося идейно-эстетического феномена. Наиболее адекватна бухаринской установке формула безымянного напостовца, которую мы обнаружили в документах учебно-методической комиссии ВАПП: «раскрестьянивающаяся крестьянская литература». Эта чевенгурско-котлованная формулировка не прижилась в языке критики: оксюморон явно смахивал на гротеск.
В литературно-политической борьбе 1925–1927 гг. обвинения в троцкизме будут зачастую сводиться к недооценке Троцким роли крестьянства. Если перевести на язык литературной критики, то это обвинение в недооценке низовой крестьянской литературы, в чем действительно проявилось влияние литературно-критической концепции Троцкого. По Троцкому, главным выразителем культурного космоса русского крестьянства, его философии, этики, историософии – «двоемыслия, двоечувствия, двоесловия»6 – является «подлинно крестьянский» Н. Клюев, а лирическую стихию-душу крестьянства выражает Есенин. «Мужиковствующие интеллигенты» (Б. Пильняк, Вс. Иванов, Н. Никитин) приняли революцию «по-крестьянски»7, упорно, по Троцкому, чураются Интернационала, города, пролетариата и поворачивают к «”народному” в литературе» и «национальному моменту»8 русской революции. Троцкий по-своему перевел в культурно-политический план самые разные литературно-критические и философско-эстетические высказывания о месте «скифов»
Клюева и Есенина в русской литературе. Напомню, что еще в 1919 г. критик В. Львов-Рогачевский предложил понятие «новокрестьянские поэты», отделяя клюевско-есенинский круг от крестьянских поэтов-самоучек и во многом им противопоставляя. «Новокрестьянский поэт-символист» – это о Есенине9. С символистско-крестьянской скифией критика начала разбираться в насыщенном философско-политическими страстями 1922 г., идя во многом на опережение, прочитывая не только тексты партийных идеологов, но и подтексты их выступлений. Так, В. Брюсов в знаменитой статье «Вчера, сегодня и завтра русской поэзии» (1922) предложил типологию поэтических течений, в которой вообще нет новокрестьян. Литературное «вчера» – символизм, литературное сегодня – футуризм, а литературное завтра – пролетарская поэзия. Крестьянские же поэты, по Брюсову, «самостоятельной поэтики» (в одном ряду называются Есенин, Дрожжин, Артамонов, Клычков, Карпов, Орешин) «не наметили, и для них поныне характерны перепевы Кольцова и Никитина». И вывод, вполне укладывающийся в схему Л. Троцкого о переходном характере современной литературы и будущей социалистической литературе: «Новая крестьянская Россия еще не создала своей поэзии, хотя и пережила в связи с Октябрем глубочайший переворот, изменяющий весь ее уклад»10. О символистской парадигматике «крестьянствующих» (именно так – в снижено-ироническом ключе) в 1922 г. (сразу после выступления Троцкого) не раз писал футурист Н. Асеев: «Сергей Клычков из пахаря превращается в символиста соловьевского оттенка»11. Асеевская статья «Избяной обоз (О “пастушеском” течении в поэзии наших дней)» является первым развернутым формально-социологическим анализом эстетического канона крестьян-символистов: «мастерская бело-блоковского символизма». Главное положение статьи – о не преодолевших символизм – развивается Асеевым на всех уровнях. На уровне политическом – союзники с символистами по «скифству» и тесным связям с эсерами (в 1922 г. звучит как политический донос). На уровне эстетическом – та же, что у символистов, двойственность миросозерцания, склонность к мистике и религиозному пониманию творчества: «чистейший символизм с его потяготой к язычеству, к традициям, канонам и мистике искусства». Все это было неприемлемо не только и не просто для Асеева-футуриста, критик отливает формулировки в полном согласии с призывом партии бороться с «правыми опасностями» и остатками религиозного сознания. После проведенного анализа у Асеева в остатке получилось: Есенин, «хитрый деревенский парень», знает «правильный путь современья», но считает для себя его неприемлемым, он не хочет подключаться к «черной работе поэтов нашего поколения», а потому юродствует по отношению к идеологии (имеется в виду фрагмент из «Ключей Марии» о крестьянском памятнике не Марксу, а корове). Обратим внимание на вывод, который, еще раз заметим, делает не политический деятель, уже написавший об «иронии юродствующих» крестьянских попутчиков, а поэт: «…мы должны констатировать огромную опасность для этого талантливого поэта в его пристальном всматривании в “орнамент” древности – испортить свои живые глаза…»12 В 1923 г. Асееву и стоящему за ним лагерю критиков-«жизнестроителей» ответит С. Клычков статьей «Лысая гора» (печатается в «Красной нови»): «Всеобщая мобилизация бессмыслицы и крестовый поход против человеческого нутра»13.
В 1923–1925 гг. новокрестьянские поэты и «мужиковствующие» попутчики безуспешно (как и попутчики-серапионы) пытаются создать свой журнал (альманах) литературы и критики. Литературными критиками могли выступить Есенин, Клычков, Вс. Иванов, Пильняк. Неопубликованными и недописанными остаются у Есенина его статьи о современной литературе. Запланированная на 1924 г. книга статей Клычкова в свет не вышла. В 1924 г. ГПУ инициирует закрытый судебный процесс по делу «русофилов», «национальной интеллигенции» – молодых крестьянских поэтов и художников, объединенных чекистскими критиками в «террористическую» организацию «Орден русских фашистов» (члены группы были приговорены к высшей мере наказания и расстреляны в 1924 г.). В феврале 1925 г. на литературном совещании в ЦК Бухарин резюмировал сформулированный Троцким вопрос о непростом пути «мужиковствующих» («До какой станции?»14) без особой рефлексии: «По отношению к крестьянам их нам надо переработать, по отношению к иным черносотенцам – совершенное уничтожение. По отношению к попутчикам точно так же – их переработка частью, а частью их “изгнание”»15. После кампании по борьбе с есенинщиной 1927 г. проскочить в реконструктивный период и прижиться там смогут лишь те из «новокрестьян» и «мужиковствующих», кто во время пересядет в большой горьковский поезд колхозной литературы.
Линия на «раскрестьянивание» (Бухарин) советской литературы имела в 1920-е годы мощную поддержку в лице находившегося за границей М. Горького и горьковского круга писателей из крестьян (С. Подъячев, И. Вольнов). Русское крестьянство и русская деревня – едва ли не главная тема учительных писем Горького «мужиковствующим» Н. Никитину, К. Федину, Вс. Иванову, Л. Леонову. Он убеждает живущего в деревне старопролетарского прозаика Ив. Вольнова не жалеть крестьян-мужиков и деревню: «глупость, дикарство и гнусненькое зверство русской деревни»; «да погибнет она так или эдак, не нужно ее никому, и сама себе она не нужна»16. Горький пишет предисловие к книге главного в пролетарской крестьянской литературе прозаика С. Подъячева «Жизнь мужицкая» (1923): «Его имя останется в истории русской литературы как имя человека, изобразившего деревню во всей жути, которая – надо верить – скоро и навсегда издохнет. Читая его книги, современная молодежь не оглянется назад с <…> сожалением…»17 В письме к Бухарину (июль 1925 г.) Горький обращает его и Троцкого внимание на роман С. Клычкова «Сахарный немец» и заключенные в нем тенденции – «возрождающийся сентиментализм народничества», «идеология мужикопоклонников и древнелюбов» – и предлагает развернуть «нещадную борьбу» с этим опасным направлением18.
Во второй период нэпа критики-перевальцы были единственными, кто с горьковскими примечаниями к взрывоопасной крестьянской теме продолжали поддерживать «мужиковствующих». В 1926 г. Воронский посвящает большую статью («Лунные туманы») второму роману Клычкова «Чертухинский балакирь» – «произведению большой общественной значимости». Почему? Потому, отвечает критик, что «мужиковствующая струя у нас чрезвычайно сильна. Пожалуй, она преобладает». Это – первое. Второе – «деревенским писателем Клычкова можно назвать лишь в очень условном смысле». Третье – романы Клычкова свидетельствуют о «распаде нашего народничества». Последнее – как ответ на тревоги Горького о возрождении в современной литературе тенденций идеализации русской деревни. Воронский расширяет список «мужиковствующих» и включает в него Неверова, Сейфуллину, Леонова с «Барсуками», подчеркивает, что все они любят и нередко идеализируют деревню, но понимают и значение города: «Эти писатели не боятся “железного черта” и не ищут в седовласой патриархальности разрешения проклятых вопросов современности»19. Третий роман Клычкова печатается в 1927 г. с предисловием Д. Горбова; положительную рецензию на выход романа пишет Н. Замошкин: «…гонимый мужик-хлебороб стародавних и недавних времен мечется в поисках справедливой жизни. Поэтому-то старая деревня С. Клычкова, несмотря на свою легендарность, не вымысел»20. А. Лежнев в статье-обзоре о русской литературе первого советского десятилетия заметит, что «крестьянские» и «крестьянствующие» писатели не составляют в современной литературе особой группы, но они рассеяны на «всем ее протяжении справа налево». Одни истоком своим восходят к «“новокрестьянской” школе»21, «нео-крестьянской группировке»22 (Клюев – Чапыгин – Есенин). Тупик этого направления, по Лежневу, виден в романах Клычкова, которые являют «любопытный анахронизм в нашей литературе»23. Другой исток современной крестьянской литературы – от знаньевцев и народников – это бытописатели старой и новой деревни. В отличие от новокрестьян, у них нет формальной изощренности письма, но именно на этом направлении стирается граница между крестьянскими и пролетарскими писателями, что нашло отражение в рождении термина «рабоче-крестьянские писатели»24. Самым ярким представителем этого направления Лежнев называет «кузнеца» А. Неверова.
Кузнецы-критики отстаивали направление бытописательс-тва современной деревни как принципиально новое в литературе. Здесь пролегала одна из линий полемики крестьянских кузнецов, с одной стороны, с напостовцами, с другой – с критиками «Перевала». «Разве Мужики Иванова – не плохая выдумка <…> Разве сейфуллинские мужики не есть только сосуды, в которые автор переливает интеллигентские чувства, половое влечение, разлагающие психику? Разве психология героев Пильняка не беспорядочный свал отбросов? О мужике Пильняка даже стыдно говорить»25, – восклицал в 1925 г.
П. Яровой, один из самых активных участников неверовского кружка. Не принимая крестьянофильства века девятнадцатого, кузнецы также четко позиционировали себя в отношении не только бунинской, но и горьковской деревни. В развернувшейся в 1925 г. полемике между главным теоретиком «Кузницы» Г. Якубовским и критиками «Перевала» (Воронским и Лежневым) о прозе Л. Сейфуллиной был затронут целый ряд вопросов художественной методологии рожденной революцией деревенской прозы. Перевальцы считали Сейфуллину «исключительно послеоктябрьской писательницей», «бытописательницей <…> деревенской бедноты»; образ Виринеи (повесть «Виринея») называли главным открытием Сейфуллиной, а ее реалистическое письмо возводили к классическим традициям: «…она сумела посмотреть на деревню глазами деревенской простонародной женщины»26. Якубовский, отвечая Воронскому, выстроил несколько иную генеалогию признанной перевальцами бытописательницы деревни. «Дамский романтизм» сейфуллинской Виринеи, по Якубовскому, идет не от классического реализма, а производен от целого ряда явлений начала века: 1) горьковской Мальвы («Виринея – это Мальва, эволюционировавшая в сторону большевизма»27), 2) «наивной народнической лирики»28 и 3) увлечения Сейфуллиной романами Чарской, Вербицкой и Арцыбашева. Якубовский противопоставлял неверовскую деревню и сейфуллинскую как правду жизни и литературную подделку. В 1925 г. на развернувшуюся между кузнецами и перевальцами полемику откликнулась сменовеховская «Россия». Правда, была предложена другая параллель: Бабель как «писатель» и Сейфуллина как «не писательница, а описательница»29. О цельных крестьянских типах Бабель пишет как «упадочник» начала века, Сейфуллина же создает простую беллетристику в духе «дамских романов» и литературы для юношества. Если у Бабеля нет толстовского «художественного приятия жизни» – любви к героям – и отсюда натурализм и «сентиментальная риторика символического типа», то Сейфуллина пишет о том, что знает и что любит, но ее народничество доходит до «идолопоклонства, почти изуверства»: «Сейфуллина – с Софроном [герой повести «Перегной» – Н. К.], и, что бы он ни сделал, она останется с ним»30. Если в оценке концепции русской деревни Сейфуллиной критик «России» оказался близок перевальцам, то в вопросе о формальных достижениях прозы Сейфуллиной он солидаризировался с Якубовским. Даже лучшая ее повесть «Виринея» – это никакой не русский Флобер, а «просто очередная повесть из покойного “Русского Богатства”, с неукоснительным обличением “бога” и “инженера”, со “свободной любовью”, “положительным типом” и заключительными казаками. Разница с “Русским Богатством” только та, что Короленко, без сомнения, сократил бы это бесчеловечно растянутое произведение на три четверти»31.
Перевальцы отдавали кузнецам пальму первенства в бытописании современной деревни: «пионеры нового советско-деревенского жанра»32. «Перед нами художественно-выполненная социография советской деревни, – писал Н. Замошкин в очерке о Павле Низовом. – Лейтмотивом этих произведений является вражда отцов и детей как в фамильном, так и в социологическом смысле этого понятия»33. Процитировав из «Очерков народной литературы» (1924) Л. Клейнборта фрагмент автобиографии Низового («Главным учителем моим была и есть книга»), Замошкин резонно говорит не о крестьянских корнях, а о чертах интеллигентского прозелитизма, «новообращенности» бывшего крестьянина в писателя-интеллигента. Критик вновь вернется к обсуждению вопроса о генеалогии «рабоче-крестьянского» бытописательства кузнецов в рецензии книги известного прозаика-суриковца
И. Касаткина «Лесная быль» (1927). Касаткин – фигура безупречная для высказываний на тему генезиса крестьянской литературы: из крестьян, его «деревенские новеллы» ценили Горький и Бунин; член редколлегии «Красной нови» и «Нового мира», авторитетная фигура в Крестьянском союзе, входил в ближайший круг новокрестьянских поэтов, подписывал их ходатайства об издательстве и журнале, вместе с А. Соболем защищал Есенина и Клычкова на суде 1923 г. Литературный портрет деревенщика Касаткина пишется Замошкиным как антитеза современным критическим страстям по деревне: «неотразимое впечатление правдивости», «человеческие фигуры своей родины», «писатель ничего и никого не разоблачает», «прекрасные образцы деревенской новеллы». А вот и резюме, сделанное при анализе особо выделяемой пролетарскими критиками дореволюционной повести «Село Микульское»: повесть «является образцом для многочисленных произведений современного деревенского жанра о столкновениях отпускников и селькоров с темными силами деревни. Перипетии этой борьбы: приезд нового человека, пропаганда, любовь к дочери кулака и прочее, кроме, конечно, развязки, – даны были Касаткиным еще в этой повести»34.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
