Текст книги "Всё в прошлом. Теория и практика публичной истории"

Русская проза 1990–2010-х проявляет чрезвычайно большой интерес к прошлому, обращаясь при этом в основном к советскому периоду. Это характерно как для массового сегмента, так и для «больших» романов, проходивших до последнего времени преимущественно по ведомству «толстожурнальной» литературы, то есть до выхода книгой публиковавшихся в переживших советское время «толстых журналах» («Новый мир», «Октябрь», «Дружба народов»). По крайней мере для части таких романов, а именно для лауреатов эстетически довольно консервативной премии «Русский Букер» 1992–2012 годов, есть и соответствующая статистика: Советский Союз и перипетии российской истории в целом составляют, как показал Мартын Ганин, предмет основного интереса авторов награжденных романов[359]359
  Ганин М. О чем нужно писать, чтобы получить «Русского Букера»? Что привлекательнее для жюри – трагическая история России или экзистенциальный кризис? // Colta.Ru. 2012. 16 июля.


[Закрыть], оставляя современность (постсоветский период) далеко позади.

Похожую картину мы видим и в списке книг, оказавшихся лауреатами другой премии – «Большая книга» – в следующем десятилетии, не охваченном подсчетами Ганина[360]360
  «Большая книга» награждает 5–7 книг в год. Мы ограничиваемся здесь лауреатами Первой премии «Большой книги».


[Закрыть]. Лауреат сезона 2010/11 года – эпистолярный роман Михаила Шишкина «Письмовник», в одной из частей которого действие происходит в СССР 1960-х, а в другой, основанной на мемуарах Дмитрия Янчевецкого[361]361
  Любопытно, что Дм. Янчевецкий – брат одного из самых авторов исторических романов советского периода, упоминавшегося выше Василия Яна (Янчевецкого).


[Закрыть] «У стен недвижного Китая», – в 1900 году, во время подавления Ихэтуаньского (Боксерского) восстания силами международной коалиции, в которую входила и Россия. Лауреат сезона 2012/13 года – «Лавр» Евгения Водолазкина, представляющий собой исторический роман о средневековой Руси XV–XVI веков. Премия за 2013/14 год досталась Захару Прилепину – и снова за исторический роман, «Обитель», повествующий о Соловецком лагере особого назначения в конце 1920-х. В сезоне 2014/15 «Большую книгу» получил роман Гузели Яхиной «Зулейха открывает глаза», описывающий раскулачивание татарской деревни и жизнь спецпоселенцев в Сибири[362]362
  По этому роману был снят одноименный сериал (реж. Егор Анашкин, «Россия 1»), вышедший на экраны в 2020 году.


[Закрыть]. Премия 2015/16 досталась Леониду Юзефовичу за «документальный роман» (термин автора) «Зимняя дорога» с подзаголовком «Генерал А.Н. Пепеляев и анархист И.Я. Строд в Якутии. 1922–1923 годы». В сезоне 2016/17 Первая премия «Большой книги» ушла Льву Данилкину за художественную биографию Владимира Ленина «Ленин. Пантократор солнечных пылинок». Наконец, в сезоне 2017/18 года Первой премии была удостоена книга Марии Степановой «Памяти памяти», которая, не являясь историческим романом per se, попадает все же в категорию исторической прозы в ее широком понимании: в число основных тем книги входят механизмы исторической памяти, а также взаимоотношения семейной и «большой» истории. Важное место в книге занимает концепция «постпамяти» Марианны Хирш[363]363
  Hirsch M. The Generation of Postmemory: Writing and Visual Culture After the Holocaust. New York: Columbia University Press, 2012.


[Закрыть]. Среди лауреатов в «младших» номинациях также много исторической прозы, в диапазоне от посвященной позднесоветскому периоду книги «Время секонд-хенд» Светланы Алексиевич и историософского «Возвращения в Египет» Владимира Шарова до романа Юрия Буйды «Вор, шпион и убийца», действие которого происходит в 1960‐е, а также – по крайней мере, формально – довольно традиционного исторического романа Тимура Кибирова «Генерал и его семья» об СССР 1970-х.

ФОКУС НА СОВЕТСКОМ ПЕРИОДЕ

Как ясно хотя бы из длины предыдущего абзаца, посвященного только одной – пусть и самой большой – из российских литературных премий, сколько-нибудь подробный обзор способов работы с прошлым в современной русской прозе занял бы объем, далеко превышающий тот, которым мы располагаем в рамках этой главы и даже всей книги, так что ограничимся попыткой определить основные тенденции и вкратце проследить их происхождение. Первое, что обращает на себя внимание: основное внимание авторов художественной литературы 1990–2010‐х годов, работающих с прошлым, сосредоточено на советском периоде. Такое положение дел можно было считать естественным для первой половины рассматриваемого периода, но тот факт, что из названных лауреатов «Большой книги» после 2010 года советский период никак не затрагивается только в «Лавре» Водолазкина, требует, по всей видимости, какого-то объяснения. Как мы видели из обзора исторической прозы XIX века и советского периода, такая фиксация взгляда на историческом периоде, непосредственно предшествующем периоду создания исторической прозы, специфична для постсоветского времени.

Ответ на вопрос о причинах этого явления, очевидно, невозможно дать в рамках этого обзора, но следует отметить, что проблема эта проходит как раз по ведомству публичной истории: именно такие особенности бытования истории в публичном дискурсе могут многое сообщить о состоянии умов в современной России. В качестве одного из возможных объяснений может быть предложено, например, следующее. Национальный нарратив об истории является предметом постоянно возобновляющихся переговоров в обществе: никакой консенсус здесь не является окончательным. При этом каждый раунд таких переговоров влечет за собой переосмысление не только непосредственно предшествующего периода, но и всего национального исторического нарратива[364]364
  Так этот процесс устроен во многих странах, не только в России. Хороший пример здесь – получившее широкий общественный резонанс в 2020–2021 годах в США движение «Black Lives Matter» и лежащая в его основе концепция «системного расизма». Это движение, безусловно, инициирует очередной раунд «переговоров» относительно национального нарратива об истории США, причем сопровождающий эти переговоры пересмотр отношения к различным историческим событиям затрагивает не только непосредственно предшествующий ему исторический период, начавшийся с борьбы за гражданские права в 1960-х, но и более давние события, в особенности относящиеся к периоду Гражданской войны и последовавшей за ней Реконструкции.


[Закрыть]. В рамках такой модели диапазон исторических периодов, попадающих в фокус внимания художественной литературы, должен был бы быть гораздо шире. Однако исторический нарратив современной России большей частью унаследован ею не столько от «всех предшествующих периодов», сколько именно от советского, а точнее, сталинского времени. Выше мы говорили о том, что сталинистский исторический нарратив (по контрасту, в частности, с марксистским, но не только) не отличается последовательностью: он внутренне противоречив и имеет принципиально фрагментарный характер. Эта внутренняя противоречивость и фрагментарность могут быть преодолены только после решения принципиальных вопросов, касающихся именно советского периода и именно в его системообразующей части, то есть времени существования широко понимаемого сталинского государства. Однако именно пересмотр этого исторического периода наиболее труден – в основном потому, что сталинское государство во многих отношениях составляет фундамент современной России, осуществляющей не только правопреемство[365]365
  <Письмо> МИД РФ от 13.01.1992 № 11/Угп <Об осуществлении прав и выполнении обязательств, вытекающих из международных договоров, заключенных СССР> // Законы, кодексы и нормативно-правовые акты Российской Федерации [legalacts.ru/doc/pismo-mid-rf-ot-13011992-n-11ugp].


[Закрыть], но, по мнению некоторых специалистов, и континуитет[366]366
  См., например: Черниченко С. Теория между народного права. М.: НИМП, 1999. Т. II: Старые и новые теоретические проблемы. С. 86–90.


[Закрыть] в отношении СССР.

РАЗНЫЕ СПОСОБЫ РАБОТЫ С ПРОШЛЫМ

Вторая важная черта исторической прозы постсоветского периода – то, что в ней одновременно находят свое продолжение очень разные способы работы с историей, хронологически относящиеся к разным эпохам: от периода возникновения русского исторического романа в первой половине XIX века до собственно первых десятилетий века XXI. Поговорим об этом немного подробнее. Весь широкий спектр способов работы с историей, о котором идет речь, можно наблюдать, даже если мы ограничим наш разговор рамками текстов-лауреатов «мейнстримных» «Русского Букера» и «Большой книги». «Зулейха открывает глаза» Гузели Яхиной («Большая книга», 2014/15) – роман, который вполне мог быть написан (разумеется, на других реалиях) среднестатистическим беллетристом середины XIX века: увлекательность и сентиментальность здесь в нужных пропорциях смешаны с имперским взглядом на национальную (татарскую) историю и культуру.

Исследователь Марк Липовецкий характеризует этот текст как гибрид «соцреалистического романа с бразильской мыльной оперой»[367]367
  Липовецкий М. ЗаНОС. Продолжение полемики вокруг «НОСА»-2015: Марк Липовецкий отвечает Константину Богомолову // Colta.Ru. 2016. 16 февраля.


[Закрыть], однако многие исторические романы XIX века (вот хотя бы и «Мазепа» Булгарина), будучи перенесены в настоящее, могли бы удостоиться похожей оценки. То же, но в еще большей степени, относится к роману Яхиной 2021 года «Эшелон на Самарканд»: здесь увлекательность и сентиментальность поглощают историческую правду если не полностью, то определенно в очень значительной степени. Если говорить о тех исторических романах XIX века, которые с бóльшим правом могут быть отнесены к серьезной литературе, то проекцией такого романа в постсоветской литературе вполне можно назвать чрезвычайно традиционный по форме (хотя и осуществляющий ревизию мейнстримного исторического нарратива) роман Георгия Владимова «Генерал и его армия», посвященный истории генерала Власова и Русской освободительной армии (лауреат «Русского Букера» 1995 года). Проекция советской исторической прозы сталинского периода, основная прагматика которой состоит в фальсификации истории, обслуживающей идеологические запросы власти, легко обнаруживается в лауреате «Большой книги» сезона 2013/14 года – романе Захара Прилепина «Обитель», призванном осуществить пересмотр худо-бедно сложившегося на нынешний момент в российской историографии осуждающего отношения к использованию принудительного труда в процессе советской модернизации. «Ленин. Пантократор солнечных пылинок» – биографический нон-фикшен Льва Данилкина о Ленине – продолжает традиции подцензурной позднесоветской эссеистики на исторические темы в духе сборника «Афина Паллада» Андрея Губина (1974), где уже были и отношение к идеологически заряженным героям как к «прикольным», по выражению критика Галины Юзефович[368]368
  Юзефович Г. «Ленин» Льва Данилкина и еще три (почти) биографические книги. О Боуи, литературных вдовах России и авиаторах // Meduza.Io. 2017. 22 апреля.


[Закрыть], историческим феноменам, и забавные анахронизмы. Разве что Ленин у Данилкина чекинится в Цюрихе, а Алигьери Данте у Губина возвращается с партийного собрания.

Наряду со всем вышеперечисленным современная русская проза предлагает и другие, более адекватные или более современные способы работы с историческим нарративом. Так, чрезвычайно важным в этом отношении произведением является текст Андрея Сергеева «Альбом для марок» («Русский Букер», 1996), на первый взгляд представляющий собой мемуар рассказчика о детстве, но при ближайшем рассмотрении оказывающийся повествованием о советском времени, рассказанным с использованием «наивной», детской оптики, ретроспективно присвоенной нарратором. Мозаичная, фрагментарная структура «Альбома для марок», характерная для прозы Сергеева в целом, уходит корнями в традиции русской неподцензурной прозы советского периода – в частности, здесь можно вспомнить таких авторов, как Леон Богданов и Евгений Харитонов, – в свою очередь обращавшейся к истокам русского модернизма, который следует, по крайней мере применительно к данному случаю, искать во фрагментарности «Опавших листьев» Василия Розанова и отчасти в прозе Бориса Поплавского. Автор совсем другого рода, также свидетельствующий возможность альтернативных подходов к осмыслению истории, – Михаил Шишкин. Речь не только об уже упоминавшемся «Письмовнике» («Большая книга», 2010/11), но и о романах «Венерин волос» и «Взятие Измаила» («Русский Букер», 2000). В прозе Шишкина исторический нарратив предстает в обрывочном, фрагментарном виде, всегда представленным с позиции или позиций отдельного человека (людей) и никогда – в качестве «авторитетного дискурса», единственно возможной версии событий. Романы Владимира Шарова – писателя, которого в полной мере русской литературе только предстоит оценить, – представляют собой специфическую русскую версию того, что называется исторической мета-прозой. Если обратиться к другому, менее конвенциональному словарю, Шарова, по всей видимости, можно назвать единственным «стопроцентным» представителем того поля, которое историк культуры Александр Эткинд называет «магическим историзмом» и характеризует следующим образом:

Постсоветский роман сознательно дистанцируется от традиций реализма. Постсоветский роман не имитирует социальную реальность и не конкурирует с психологическим романом – он имитирует историю и борется с ней. Огромное поле русской исторической фикции шире того, что принято называть «альтернативной историей» или «историческим воображением»…[369]369
  Эткинд А. Шаров как историк // Владимир Шаров. По ту сторону истории: Сборник статей и материалов / Под ред. А. де Ля Фортеля, М. Липовецкого. М.: Новое литературное обозрение, 2021. С. 288–289. См. также главу «Альтернативная история» в настоящем издании.


[Закрыть]

Проза Шарова часто предлагает читателю – а точнее, провоцирует его на – создание нескольких версий не только «исторических событий», но и историософии как таковой, то есть более широкой рамки отношения к истории вообще. Тем самым писатель как бы иллюстрирует характерную для постмодерна утрату чувства истории, но на самом деле проблематизирует исторический нарратив в целом, в исполнении не только авторов художественной литературы, но и историков.

Отдельно здесь следует упомянуть книги «Памяти памяти» Марии Степановой («Большая книга», 2017/18) и «Живые картины» Полины Барсковой. Первая книга, получившая широкое признание не только в России, но и за рубежом (в 2021 году «Памяти памяти» в переводе Саши Дагдейл вошла в короткий список Международной Букеровской премии), проблематизирует не столько исторический нарратив, сколько наше отношение к нему. Это книга не только о памяти, об отношениях памяти коллективной и личной, семейной и общей, но и о взаимоотношениях личного и публичного исторических нарративов, о совпадениях и несовпадениях версий происхождения событий, о том, что отсекается и что остается при транзите от личной исторической памяти к семейной, от семейной памяти – к памяти сообществ, а от нее – к культурной памяти. О том, как память соотносится с историей, а история – с памятью. Книга же Барсковой, не отмеченная, к сожалению, мейнстримными премиями, но тем не менее высоко оцененная литературным сообществом, вовлекает прошлое в более прямые и в то же время более сложные отношения с автором. Перед нами книга о письме, которое пытается, освободившись от прошлого, совпасть с самим собой в настоящем, об автобиографическом, то сливающемся, то разделяющемся с историческим. Обе книги – и «Памяти памяти», и «Живые картины» – в очень значительной степени посвящены взаимоотношениям личной и «большой» истории в разных аспектах: от индивидуального проживания больших исторических нарративов до осмысления личных или семейных историй как частей истории большой, но не существующей вне частностей, вне конкретных людей, их имен, неважных на первый взгляд подробностей их биографий, маленьких вещей, которые этим людям принадлежали.

В широком смысле тот факт, что «Памяти памяти» Степановой и «Живые картины» Барсковой стали, по-разному, важными событиями современной русской исторической прозы, возможно, говорит нам о том, что сегодня – сейчас – особую важность приобретает соперничество двух способов порождения исторического нарратива: снизу вверх, как в этих двух книгах, вырастающих из глубоко личного переживания исторических событий («Живые картины») или из ощущения «историчности» личного и семейного прошлого («Памяти памяти»), и сверху вниз, как в бесчисленных исторических экскурсах государственного телевидения и поддакивающих ему современных толстых и езерских. Между этими двумя полюсами располагается множество разных авторов, пишущих прозу разных художественных достоинств, но главный нерв исторической прозы нашего времени находится, по-видимому, здесь. Линия разделения пролегает между авторами, согласными на то, чтобы их частная историческая память была национализирована государством в его, государства, целях, и теми, кто не может согласиться с такой национализацией ни при каких условиях.

Историческая проза для публичной истории – бесспорно, один из важнейших объектов изучения. Взлеты и падения интереса к ней – один из самых чувствительных и быстро реагирующих индикаторов интереса общества к истории в целом. А подробный анализ того, какие именно способы работы с историей в художественной прозе становятся популярны у критиков или у более широкого читателя в те или иные моменты времени, может подсказать нам, где именно находится основной нерв, основная зона чувствительности общества в отношении дискурса о прошлом.

Литература

– De Groot J. The Historical Novel. London: Routledge, 2009.

– Epic Revisionism: Russian History and Literature as Stalinist Propaganda / Ed. by K.M.F. Platt, D. Brandenberger. Madison: University of Wisconsin Press, 2006.

– Manzoni A. On the Historical Novel. Linkoln; London: University of Nebraska Press, 1984.

– Владимир Шаров. По ту сторону истории: Сборник статей и материалов / Под ред. А. де Ля Фортеля, М. Липовецкого. М.: Новое литературное обозрение, 2021.

– Знаковые имена современной русской литературы: Евгений Водолазкин / Под ред. А. Скотницкой, Я. Свежего. Kraków: Wydawnictwo Uniwersytetu Jagiellońskiego, 2019.

– Знаковые имена современной русской литературы: Михаил Шишкин / Под ред. А. Скотницкой, Я. Свежего. Kraków: Scriptum, 2017.

– Лукач Г. Исторический роман. М.: Common place, 2014.

– Соцреалистический канон: Сборник статей под общей редакцией X. Гюнтера, Е. Добренко. СПб.: Академический проект, 2000.

– Барскова П. Живые картины. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2019.

– Степанова М. Памяти памяти. М.: Новое издательство, 2019.

– Шаров В. Будьте как дети. М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2016.

– Шаров В. Воскрешение Лазаря. М.: Никея, 2018.

– Юзефович Л. Самодержец пустыни: Барон Р.Ф. Унгерн-Штернберг и мир, в котором он жил. М.: Ad Marginem Пресс, 2012.

Артем Кравченко
Литература для детей

В любом обществе есть формы передачи детям накопленного практического опыта, в том числе представлений о прошлом. Речь не всегда идет о целенаправленном обучении – многое передается через участие в привычных практиках, присутствии при разговорах, просто наблюдении за жизнью. Другими словами, представления о прошлом в какой-то мере передаются детям ситуативно, часто – неспециально (например, через обрывки разговоров о юности родителей или воспоминания о прошлом знакомых мест и предметов). Нельзя не упомянуть и об устных фольклорных текстах: от песен и сказок до эпосов. Впрочем, грань между «детской» и «взрослой» аудиторией в таких случаях часто неочевидна, так что говорить о существовании специальных повествований о прошлом, ориентированных именно на детей, нередко бывает сложно.

Рассуждать о прошлом для детей как отдельном исследовательском поле в рамках публичной истории можно только с оговорками, да и то с большой долей осторожности. Так, публичная история для детей, даже в силу самого своего названия, подразумевает наличие публичного пространства и включенность в него детей как особенной группы. Какой бы версии того, что такое публичное пространство, мы ни придерживались, часть обществ не будет подпадать под какое бы то ни было определение. Хотя какие-то формы передачи представлений о прошлом детям существуют в любом обществе. Также возникнет вопрос о том, насколько дети включены в публичное пространство, даже если это пространство существует. Неясно, например, можно ли считать, что специальные воспитательные практики, рассказывающие о прошлом детям и подросткам (допустим, что такие практики имеют место быть), являются частью публичной сферы. Ведь позиция невзрослых членов группы всегда отличается от позиции других ее членов. С другой стороны, дополнительные вопросы возникают в нашу эпоху еще и в связи с появлением и стремительным ростом виртуального пространства. Например, не вполне ясно, как и в какой мере в цифровой среде проводится (или не проводится?) граница между взрослыми и детьми. В этой главе я предлагаю считать ключевым критерием существования публичного пространства для детей распространение в обществе специальных массовых форм взаимодействия, которые направлены на детей и апеллируют к опыту прошлого.

Взаимодействие с детьми происходит в самых разных формах. Это устное общение в рамках общественных институтов (например, в школе), фильмы (в том числе мультипликационные), изображения, видеоигры, перформансы и пр. Разумеется, здесь вопрос формы, медиа оказывается очень важным. Тезис о том, что «средство коммуникации является сообщением»[370]370
  «The medium is the message». См.: Маклюэн М. Понимание Медиа: Внешние расширения человека. М.: Гиперборея; Кучково поле, 2007.


[Закрыть], существенен и при анализе передачи представлений о прошлом детям. Тем не менее это не отменяет специфики презентации прошлого именно им, особенно в условиях распространенного представления о том, что с детьми нужно взаимодействовать неким особым, специальным образом. И эту специфику стоит учитывать, если стремишься понять, как, что и почему сообщают нам о прошлом те или иные тексты «для детей».

Что же способствует появлению специального и более очерченного пространства прошлого «для детей»? В российском обществе, как и во многих других, мы видим формирование этого пространства под влиянием нескольких факторов. Во-первых, распространения письменной культуры и массовой грамотности. Оно порождает не только все большее число умеющих читать, но и дидактические проблемы: что и как стоит и не стоит читать, в том числе детям. В сочетании со все более ощутимым влиянием других обществ и новых идей чтение все отчетливее осознается как часть массовых воспитательных практик. Это уже не только мудрствование, связь с религиозной традицией или развлечение, но и практическое научение жизни. Научение, которое нередко противопоставляется веяниям недостойных книг. Характерно, что предшественник славянофилов Сергей Глинка в «Русских исторических и нравоучительных повестях» призывает:

Обогащайте разум, очищайте душу чтением отечественных летописей и Священных книг <…>. Познакомясь с сим драгоценным наследством предков, и вы бросите романы, питающие праздность и которые отравами мнимой чувствительности отравляют тело и разум[371]371
  Глинка С.Н. Русские исторические и нравоучительные повести. М.: Университетская типография, 1819. Часть 1. С. 196–197.


[Закрыть].

Под летописями, можно предположить, автор подразумевал и собственные нравоучительные повести исторической тематики.

Во-вторых, это рост интереса к коллективному, национальному прошлому и его роли в личной идентификации. Разумеется, потребность узнавать прошлое очень часто связана с построением представления о самих себе. «Кто мы?», «Почему мы здесь?», «Куда мы идем?» – это вопросы, на которые искали ответы люди в самых разных обществах и в самые разные времена. Но последние двести с лишним лет речь идет о рождении особенно мощной и влияющей на умы формы самоидентификации через представление о принадлежности к единой нации (гражданской, этнической, имперской и пр.)[372]372
  Можно спорить, в какой мере национальные (или протонациональные) идентичности существовали до этого (и существовали ли в полной мере). Но как бы там ни было, именно в последние несколько сотен лет распространение процесса секуляризации в сочетании с усилением поиска неконфессиональной формы идентичности (гражданской, этнической, культурной) стало важным фактором жизни разных обществ. О процессах формирования национального сознания см., например: Андерсон Б. Воображаемые сообщества: Размышления об истоках и распространении национализма. М.: Кучково поле, 2016; Геллнер Э. Нации и национализм. М.: Прогресс, 1991.


[Закрыть]. А поиск границ подобных идентичностей происходил в значительной мере именно через формирование у детей и юношества представлений о единстве прошлого и его героев.

В-третьих, это фактор роста интереса общества к детству как к особенному периоду жизни, требующему к себе специального внимания. Сама категория «детство» и ее место в жизни человеческого общества вовсе не универсальны. Знаменитая книга Филиппа Арьеса «Ребенок и семейная жизнь при Старом порядке»[373]373
  Арьес Ф. Ребенок и семейная жизнь при Старом порядке. Екатеринбург: Изд-во Урал. унта, 1999.


[Закрыть], вышедшая в 1960 году, обратила на это внимание историков. Автор утверждал, что вплоть до конца XVII века европейское общество «плохо представляло себе ребенка и еще хуже – подростка и юношу»[374]374
  Там же. С. 8.


[Закрыть]. Затем же последовал перелом, породивший новое отношение к детству и родительству. Теперь дети все больше отделялись от взрослых: разделенная на классы по возрасту школа пришла на место обучению «в людях», а семья все больше выстраивалась «вокруг ребенка»[375]375
  Там же. С. 11.


[Закрыть].

В некотором смысле Арьес способствовал в отношении детства в прошлом такому же сдвигу исследовательской оптики, как Маргарет Мид – в отношении культуры воспитания разных обществ в антропологии[376]376
  См.: Мид М. Культура и мир детства. М.: Наука, 1988.


[Закрыть]. Он заострил внимание на роли той изменчивости, которая присуща отношению к детям и между детьми. У Арьеса это прежде всего изменчивость во времени, у Мид – в разных культурах. Разумеется, это вовсе не значит, что все тезисы Арьеса были безоговорочно приняты. Напротив, критике подвергались многие положения его работы. Но сама идея об историчности детства, мысль о том, что культура отношения к детям, форма их воспитания меняются во времени, прочно укрепилась в академии.

В этой главе внимание будет сосредоточено на представлении прошлого для детей и подростков в текстуальном виде (учебники, художественные и познавательные книги). Рассуждать при этом я буду о ситуации в России (и СССР) за последние два с лишним столетия. Сначала я попытаюсь очертить специфику историографии изучения репрезентаций прошлого детям, а затем – обозначить основные этапы и факторы, влиявшие на выработку образов прошлого для детей за двести с лишним лет. Наконец, в конце главы, опираясь на несколько примеров текстов о прошлом для детей, я предприму попытку продемонстрировать, какие проблемы восприятия и анализа этих текстов могут сегодня оказаться важными не только и не столько для их исследователей, сколько для любых внимательных читателей.

ТЕОРИЯ

Если говорить об историографии, посвященной отечественным текстам о прошлом для детей, то она во многом будет представлена работами, созданными в дисциплинарных границах филологии или истории педагогики. Это не удивительно, ведь значительную часть текстов о прошлом для детей можно описать либо как «детскую литературу», либо как тексты для «школьного» или «внешкольного» чтения. При этом, к какой бы дисциплинарной области исследования они ни относились, некоторые из них затрагивают и проблемы публичной истории для детей. Например, фундаментальная обобщающая книга Бена Хеллмана «Сказка и быль. История русской детской литературы»[377]377
  Хеллман Б. Сказка и быль: История русской детской литературы. М.: Новое литературное обозрение, 2016.


[Закрыть] содержит немало наблюдений на этот счет. Нельзя не отметить и многочисленные исследовательские публикации, которые были изданы в журнале «Детские чтения»[378]378
  Издается с 2012 года, с 2015 года учредитель – Институт русской литературы (Пушкинский Дом) РАН, редакция журнала аффилирована с Центром исследований детской литературы (ЦИДЛ).


[Закрыть].

Заметная часть историографии о российском «прошлом для детей» создана и собственно историками. Пожалуй, одним из самых известных текстов из этого сегмента является монография французского исследователя Марка Ферро «Как рассказывают историю детям в разных странах мира»[379]379
  Ферро М. Как рассказывают историю детям в разных странах мира. М.: Книжный Клуб 36.6, 2010.


[Закрыть]. Ученый, посвятивший значительную часть своей научной жизни российской и советской истории, анализирует и учебники для советских детей. Во многих исследованиях отечественных историков, как и у Ферро, в фокус внимания попадают именно учебники и школьные программы. Такой акцент не случаен: с одной стороны, школьное преподавание истории находилось под прямым или косвенным регулированием государственными структурами (а значит, это позволяет изучать политику этих структур), с другой – учебная литература часто оказывалась тесно связана и с историографией своей эпохи (а значит, это позволяет изучать тенденции научного историописания своего времени). Далее мне кажется важным не более подробно освещать историографию вопроса, а очертить вехи формирования образов прошлого для российских и советских детей в учебниках и широко распространенной литературе.

Вероятно, складывание специфической, направленной именно на детей формы представления прошлого произошло в Российской империи на грани XVIII и XIX веков. В XVIII веке уже существовали тексты, которые использовались для обучения истории (в том числе истории Отечества). Например, немало использовали «Синопсис», написанный еще в XVII столетии, или созданный Михаилом Ломоносовым «Краткий российский летописец с родословием». Но поначалу эти книги не были заметно адаптированы для детей. Читали и книги европейских авторов. Примечательно, что первый русский детский журнал – «Детское чтение для сердца и разума» (1785–1789) – предварялся рассуждением его издателя Николая Новикова о том, что журнал нужен прежде всего для тех детей, которые не знают французского и немецкого (поскольку у тех юных читателей, которые знают иностранные языки, не стоит проблемы в подборе подходящего чтения)[380]380
  См. об этом: Хеллман Б. Указ. соч. С. 16.


[Закрыть]. В этом издании находят себе место и очерки об истории.

Несмотря на то что с 1786 года устав народных училищ обязывал изучать предмет «русская история»[381]381
  См.: Фукс А.Н. Школьные учебники по отече ственной истории как историографический феномен (конец XVII в. – вторая половина 1930‐х гг.). М.: ИИУ МГОУ, 2017. С. 46.


[Закрыть], отдельного учебника для него не было. Первый специально созданный для школы учебник по отечественной истории появился только в 1799 году[382]382
  Речь идет о книге: Янкович де Мириево Ф.И. Краткая российская история, изданная в пользу народных училищ Российской империи. СПб., 1799. См. об этом: Кравченко О.С. Преподавание истории в народных училищах России в конце XVIII в. // Историко-педагогические чтения. 2015. № 19 (1). С. 152–158; а также: Володина Т.А. К 200-летию первого школьного учебника российской истории // Преподавание истории в школе. 1999. № 7. С. 54–60.


[Закрыть]. Собственно, и литература для детей начала в заметных масштабах появляться именно в последние десятилетия XVIII века[383]383
  Хотя «Юности честное зерцало» появилось еще в начале столетия – в эпоху Петра Первого.


[Закрыть]. Как отмечает Хеллман, более восьмидесяти процентов русских книг для детей, изданных в этом столетии, появились в последние его тридцать лет[384]384
  Хеллман Б. Указ. соч. С. 13.


[Закрыть]. Это не удивительно, ведь российское книгоиздательство активно включилось в интеллектуальный контекст общеевропейского Просвещения, проявлявшего заметный интерес к ребенку как объекту научения.

Правда, XIX век принес с собой гораздо бóльшие по размаху изменения в презентации прошлого для российских детей. Многое способствовало этому: вызванный Отечественной войной 1812 года подъем патриотизма; набиравшая все большее влияние идея нации и национального; наконец, пришедший вместе с эпохой романтизма интерес ко всему исконному, народному. Искусно написанная Николаем Карамзиным в первой трети столетия «История государства Российского» оказалась весьма востребованной среди образованной публики. Характерно, что практически сразу Августом Таппе было подготовлено «Сокращение российской истории Н.М. Карамзина в пользу юношества». А затем, в 1837–1840 годах, была издана во многом основанная на карамзинском сочинении «История России в рассказах для детей» Александры Ишимовой, в которой юным читателям был обещан «рассказ о делах ваших предков». Писательница стала одной из первых в когорте авторов, пишущих в основном именно для детей.

В XIX столетии стремительно начало расти количество исторической прозы для детей и юношества. Ее создавали такие авторы, как Анна Зонтаг, Василий Авенариус, Петр Фурман. Разумеется, издавались и многочисленные переводные тексты, рассчитанные на детей. При этом как в этом столетии, так и позднее происходил важный процесс перемещения произведений, изначально написанных для взрослых, в разряд детской или юношеской литературы. Нередко речь шла и об исторической прозе. Такая судьба ждала, например, не только «Тараса Бульбу» Николая Гоголя или «Капитанскую дочку» Александра Пушкина, вошедших в литературный канон и в школьные программы, но и многочисленные исторические романы Вальтера Скотта, которые закрепились уже в круге развлекательного чтения.

Рост количества ориентированных на юных читателей текстов исторической тематики был связан с увеличением охвата начального и среднего образования. Заметное место в последнем занимали уже не только библейская и мировая история (прежде всего античная), но и история отечественная. Имперское министерство просвещения довольно много внимания уделяло контролю учебных заведений и поддержанию верноподданнического настроя. Характерно, что уже в 1813 году будущий создатель концепции «официальной народности» Сергей Уваров указывал, что «в народном воспитании преподавание истории есть дело государственное»[385]385
  Цит. по: [dugward.ru/library/uvarov/uvarov_o_ prepodavanii_istorii.html].


[Закрыть]. Разумеется, прежде всего преподавать и воспитывать предстояло именно детей[386]386
  Впрочем, грань в дидактической позиции в отношении к ребенку и «простолюдину» не всегда отчетлива. Несложно заметить это и при чтении появляющихся историй для «простых» людей, таких как «Краткая история для простолюдинов» Дяди Афанасия (СПб., 1855).


[Закрыть]. И панегирический по отношению к самодержавию дух часто отчетливо проявлялся в учебниках – например, в вышедшем в 1839 году и господствовавшем два десятилетия учебнике Николая Устрялова[387]387
  1-е изд.: Устрялов Н. Начертание русской истории для средних учебных заведений. СПб., 1839.


[Закрыть] или в начавших выходить с 1860‐х годов многочисленных учебниках Дмитрия Иловайского. Заметная часть современников видели в утвержденных школьных учебниках XIX века довольно официозный монархический патриотизм. Но вряд ли школьную историю этого периода можно свести исключительно к трансляции монархических идей. Дело здесь не только в том, что многие учащиеся воспринимали все «от противного», не только в разнонаправленном влиянии учителей и не только во «внеклассном» чтении. Представления многих академических историков довольно сильно отличались от того, что предлагали пособия того же Иловайского – в итоге его учебник подвергали критике уже даже на страницах «Журнала Министерства народного просвещения». И с конца XIX века постепенно начала набирать влияние новая плеяда учебников[388]388
  Об этом эпизоде см.: Фукс С. Указ. соч. C. 82–85.


[Закрыть], включая пособия за авторством таких историков, как Василий Ключевский[389]389
  1-е изд.: Ключевский В. Краткое пособие по русской истории. М., 1899.


[Закрыть] и Сергей Платонов[390]390
  1-е изд.: Платонов С. Учебник русской истории для средней школы: Курс систематический. СПб., 1909–1910. Ч. 1–2.


[Закрыть].