Текст книги "Всё в прошлом. Теория и практика публичной истории"

«СОВЕРШЕННО ОБЫЧНЫЕ МУЖЧИНЫ» КРИСТОФЕРА БРАУНИНГА

Переосмысление болезненных для общественности тем – вроде истории репрессий или преступлений при национал-социализме – редко исходит из академических кругов. В Германии, например, становление истории повседневности национал-социализма стало возможным только благодаря широкому публичному обсуждению и взаимодействию общественности с учеными в так называемых исторических мастерских (Geschichtswerkstatt), занимавшихся локальной историей и выяснявших, как выглядел национал-социализм в конкретных деревне или городе. Взгляд на исторические события через частную жизнь открывает совсем другую перспективу – тут нелегко отговориться любимым выражением эпохи Аденауэра «мы ничего об этом не знали», которое и сейчас встречается как ответ на вопрос об ужасах Холокоста. Это общественное движение хотя и не сразу, но произвело значительные перемены и в академических кругах.

Еще в 1980-е Альф Людтке, один из основателей истории повседневности, говорил, что академическая история происходит за спинами людей, совершается как будто бы без их на то воли и желания – сама по себе. Где же тогда остается человек?[223]223
  Дубина В.С. «Будничные» проблемы повседневной истории: Беседа с проф. Альфом Людтке о развитии Alltagsgeschichte, о ее дефицитах и положении среди других направлений // Социальная история: Ежегодник, 2007 / Отв. ред. Н.Л. Пушкарева. М.: РОССПЭН, 2008. С. 55–66.


[Закрыть] Он показал, что для того, чтобы понять, как функционировала национал-социалистическая система, недостаточно изучать политические, экономические и социальные проблемы послевоенной Европы. Эта преступная система держалась не только на репрессивных государственных механизмах: она не существовала без согласия и соучастия людей, вплоть до самых простых, «обычных мужчин».

Концепция «совершенно обычных мужчин» по известности стоит в наши дни на одной ступени с «банальностью зла» Ханны Арендт[224]224
  Matthäus J., Pegelow Kaplan Th. Introduktion // Beyond “Ordinary Men”: Christopher R. Browning and Holocaust Historiography / Hrsg. von Th. Pegelow Kaplan, J. Matthäus, M.W. Hornburg. Paderborn: Ferdinand Schöningh, 2019. S. 1.


[Закрыть] и была впервые сформулирована в книге Кристофера Браунинга о 101-м резервном полицейском батальоне[225]225
  Browning Ch. Ordinary Men: Reserve Police Battalion 101 and the Final Solution in Poland. New York: HarperCollins, 1992. Здесь цитаты приводятся из немецкого издания: Browning Ch. Ganz normale Männer: die Reserve-Polizeibataillon 101 und die “Endlösung” in Polen. Hamburg: Rowohlt, 1993.


[Закрыть]. Написанная при помощи социологических методов обработки биографических данных, эта книга – коллективная биография батальона, отвечавшего на территории оккупированной Польши за депортацию и уничтожение евреев. Книга переведена более чем на 10 языков, среди которых, к сожалению, (пока) нет русского. Она вышла в 1992 году на английском и в следующем году уже появилась на немецком. Браунинг стал первым ученым такого уровня, который занялся этой темой, не будучи лично связан с Холокостом, а движимый только общественным и академическим интересом.

В послевоенной Германии было принято считать, что карательными операциями занимались только специальные подразделения, то есть особые, настроенные на убийство люди, тогда как вся остальная армия и весь народ к этому отношения не имели[226]226
  О разных мифах, например мифе «о чистом вермахте», см.: Jureit U., Schneider C. Gefühlte Opfer: Illusionen der Vergangenheitsbewältigung, Stuttgart: Klett-Cotta, 2010; Morina C. Vernichtungskrieg, Kalter Krieg und politisches Gedächtnis: Zum Umgang mit dem Krieg gegen die Sowjetunion im geteilten Deutschland // Geschichte und Gesellschaft. 2008. № 2. P. 252–291.


[Закрыть]. Если рассуждать на элементарном уровне, то Холокост стал возможен потому, что некоторые люди достаточно долгое время тысячами убивали других людей, став «профессиональными убийцами», пишет Браунинг[227]227
  Browning Ch. Ganz normale Männer. S. 13.


[Закрыть]. В своем исследовании он показывает, что полицейские батальоны регулярно привлекались к уничтожению евреев, охране вагонов депортации и т. д. Поэтому 101-й батальон не был исключением или особым случаем[228]228
  Ibid. S. 29–39.


[Закрыть].

Браунинг подробно проанализировал биографические данные личного состава батальона и показал, что это были в основном представители низших слоев немецкого общества, проведшие свою молодость в донацистской Германии. Этим людям были известны и иные, не только нацистские политические и моральные нормы, и к началу войны они были уже сформировавшимися личностями. Большинство из них были родом из Гамбурга – города, который считался самым ненацистским из всех крупных городов Германии. По мнению автора, именно эти люди вряд ли могли быть теми, из кого можно было бы рекрутировать массовых убийц для проведения в жизнь нацистского «окончательного решения еврейского вопроса»[229]229
  Ibid. S. 70.


[Закрыть]. Эти почти 500 человек резервного полицейского батальона были вовсе не садистами или психически больными, а совершенно обычными мужчинами среднего возраста из гамбургского рабочего класса, писавшими своим женам и детям нежные письма и вернувшимися после войны к своей обычной и совершенно нормальной жизни. И эти самые обыкновенные, «нормальные» люди спокойно уничтожили более чем 83 тысячи евреев[230]230
  Ibid. S. 189.


[Закрыть]. В восьмой главе книги «Убийцы в форме» Браунинг пишет, что только 12 человек из 500 сразу отреагировали на предложение батальонного командира и отказались участвовать в предстоящей бойне. Некоторые из полицейских отказывались после первого убийства, другие – после 20-го. При этом никто из отказников не понес наказания, и полицейским это было известно. Тех, кто не отказывался убивать, оказалось большинство, и эти люди не имели предварительного боевого опыта: за исключением пары человек батальона, никто из них не бывал на фронте. С каждой новой операцией они убивали все методичнее, не задаваясь вопросом о том, зачем, например, убивать маленьких детей, стариков и женщин.

Книга Браунинга подорвала самое простое объяснение преступлений против человечности в период нацизма, которому после войны следовала историография и согласно которому преступления нацизма были результатом террора группы садистов. Эта работа принадлежит к таким исследованиям, которые «не завершают, а скорее начинают серьезную дискуссию»[231]231
  Edward B. Westermann “Ordinary Drinkers” and Ordinary “Males”? Alcohol, Masculinity, and Atrocity in the Holocaust // Beyond “Ordinary Men”. P. 30.


[Закрыть]. Написанная в 1990-е годы, книга содержит методологические промахи, если посмотреть на нее с точки зрения современных биографических исследований. Например, тотальное невнимание к гендерной перспективе[232]232
  Bergen D.L. Ordinary Men and the Women in Their Shadows: Gender Issues in the Holocaust Scholarship of Christopher R. Browning // Beyond “Ordinary Men”. P. 15.


[Закрыть]. Но книга поставила важный вопрос: почему нормальные люди так легко превращаются в убийц? Это стало началом серьезной научной обработки проблемы соучастия в преступлениях – и подобные исследования невозможны без биографического подхода.

«СТАЛИН: ЖИЗНЬ ОДНОГО ВОЖДЯ» ОЛЕГА ХЛЕВНЮКА

Если книгу Браунинга можно назвать коллективной биографией батальона, то книгу Олега Хлевнюка о Сталине можно считать, ссылаясь на Кракауэра, «биографией общества»[233]233
  Хлевнюк О.В. Сталин: Жизнь одного вождя. М.: Corpus, 2015.


[Закрыть]. Главные опасности, которые подстерегают биографа, по мнению автора, – это «контекст вне героя и герой вне контекста». «Восстанавливая исторический контекст, я вынужденно пропускал многие факты и подробности, – пишет Олег Хлевнюк во введении, – […и] в центре исследования остались те основные процессы и явления, которые наиболее ярко и понятно характеризуют Сталина, его время и связанную с его именем систему»[234]234
  Там же. С. 14.


[Закрыть]. Через окошко «жизни одного вождя» автор показывает, как сформировалась и функционировала система насилия в СССР, и делает это при помощи очень красивого приема – двойного нарратива. Первая линия – последние дни жизни Сталина; она показывает, как страх пронизывал все общество того времени, включая даже ближайшее окружение вождя, которое несколько дней не решалось удостовериться в его болезни и смерти. Вторая линия – собственно история жизни Сталина от рождения до смерти. Нарратив, построенный по этим двум линиям, не только придает сюжету напряжение, но и позволяет автору создать постоянное присутствие исторического контекста, не забывая и о самом герое рассказа.

Как сам автор пишет во введении, «историки готовы писать новые биографии Сталина, потому что существенно обновились наши представления о нем и его эпохе, потому что в архивах открылись многочисленные документы»[235]235
  Там же. С. 18.


[Закрыть]. Сильная сторона увлекательно написанной книги Хлевнюка состоит как раз в максимально возможной объективности автора, не утверждающего ничего, что не подтверждалось бы документами или чего бы нельзя было на их основании с известной долей вероятности предположить. Хлевнюк убедительно разворачивает перед читателем жизненный путь Сталина, разоблачая многие легенды, распространенные в литературе. Начав с уточнения, на основании неопровержимых источников, реальной даты рождения героя рассказа – 6 (18) декабря 1878 года, измененной Сталиным в 1920-е годы на 9 (21) декабря 1879 года и попавшей во многие словарные статьи и энциклопедии, автор продолжает один за другим развенчивать мифы, поверяя их источниками. Например, он опровергает, что на XVII съезде партии 1934 года была предпринята попытка смещения Сталина с поста генерального секретаря. Хлевнюк убедительно показывает, как эта легенда связана с более поздними попытками эпохи Хрущева использовать этот съезд, большинство делегатов которого были подвергнуты репрессиям, для разоблачения культа личности Сталина и его связи с убийством Кирова. Также автор убедительно демонстрирует невозможность самого сверхсекретного заседания Политбюро ЦК ВКП(б), якобы состоявшегося 19 августа 1939 года, и будто бы произнесенной на нем речи Сталина, текст которой уже более 80 лет кочует по разным историческим работам и публицистическим эссе о Сталине.

Назвав книгу «Жизнь одного вождя», автор, конечно, отдавал себе отчет в том, что жизненный путь Сталина выстраивается в книге исходя из того, кем он стал. Это прежде всего биография политика, исторического деятеля, а не психологический портрет или построение «я» и собственной идентичности. Олегу Хлевнюку удивительным образом удалось соблюсти баланс между описанием событий, приведших к эскалации насилия и привычке к нему в годы после Гражданской войны, и анализом личностных качеств Сталина и партийной истории – все это признаки настоящей «общественной биографии», которая мало кому удается. Благодаря широко представленному контексту, объясняющему, как Сталин стал продуктом своей эпохи, и построенному к тому же на твердом фундаменте архивного материала, эта биография является образцом новых биографических исследований.

Завершая главу, еще раз хочу сказать о взаимодействии биографии и публичной истории. Их роднит друг с другом не только интерес к живому человеку, его роли и участию в истории. Биография, по мнению Дмитрия Калугина, выступает чем-то вроде маркера развития публичной сферы, поскольку в ее формализованном мире происходит навязывание представлений о жизненном пути, счастье и признании:

…возможности биографического жанра определяются в первую очередь состоянием публичной сферы: чем более ригидный характер она имеет, чем больше подвержена идеологическому регулированию, тем более однотипными и формализованными будут публикуемые рассказы о жизни[236]236
  Калугин Д. Указ. соч. С. 9.


[Закрыть].

Литература

– История через личность: Историческая биография сегодня / Под ред. Л.П. Репиной. М.: Круг, 2005.

– Калугин Д. Проза жизни: Русские биографии в XVIII–XIX вв. СПб.: Изд-во ЕУСПб, 2015.

– Право на имя: Биографика XX века. Чтения памяти Вениамина Иоффе. Избранное, 2003–2012 / НИЦ «Мемориал». СПб., 2013.

– Bödeker H.E. Biographie: Annäherungen an den gegenwärtigen Forschungs– und Diskussionsstand // Biographie schreiben / Hrsg. von H.E. Bödeker. Göttingen, 2003 (= Göttinger Gespräche zur Geschichtswissenschaft. Bd. 18). S. 9–63.

– Heinrich T. Leben lesen: Zur Theorie der Biographie um 1800.Wien; Köln; Weimar: Böhlau, 2016 (= Schriftenreihe der Österreichischen Gesellschaft zur Erforschung des 18. Jahrhunderts. Bd. 18).

– Lee H. Biography: A Very Short Introduction. Oxford, 2009.

– Theoretical Discussions of Biography: Approaches from History, Microhistory, and Life Writing / Ed. by H. Renders, B. de Haan. Leiden; Boston: Brill, 2014 (Egodocuments and History Studies).

Елена Рачева, Борис Степанов
Журналистика

Современные российские СМИ пронизаны историей. Со второй половины 2010-х в печатных и электронных медиа регулярно появляются исторические тексты и спецпроекты, дискуссии об установке и сносе памятников историческим деятелям и о роли тех или иных травматических событий в истории страны. Во всем мире журналистика становится «одним из основных институтов современного общества по фиксированию и запоминанию прошлого»[237]237
  Olick J. Reflections on the Underdeveloped Relations between Journalism and Memory Studies // Journalism and Memory / Ed. by B. Zelizer, K. Tenenboim-Weinblatt. London: Palgrave Macmillan, 2014 (Memory Studies). P. 17.


[Закрыть] и ключевым агентом работы с памятью[238]238
  Zelizer B. Why Memory’s Work on Journalism Does Not Reflect Journalism’s Work on Memory // Memory Studies. 2008. January. Vol. 1. № 1. P. 85.


[Закрыть], играет существенную роль в (вос)производстве массовых исторических представлений и коллективной памяти.

Журналистика способна актуализировать прошлое, использовать его как предмет гордости или сожаления, как «объект для сравнения, возможность для аналогии, приглашение к ностальгии»[239]239
  Ibid. P. 82.


[Закрыть], как «точку отсчета настоящего»[240]240
  Neiger M. Reversed Memory: Commemorating the Past through Coverage of the Present // Journalism and Memory. P. 116.


[Закрыть], показывающую истоки актуальных событий и заставляющую общественность осознать неслучайность современных культурных и политических обстоятельств[241]241
  How Journalism Uses History / Ed. by M. Conboy. London; New York: Routledge, 2012. P. 19.


[Закрыть]. История может выступать каналом трансляции унифицированных идеологических моделей объяснения прошлого или подрывать авторитетную, узаконенную Историю в пользу множества историй[242]242
  De Groot J. Consuming History: Historians and Heritage in Contemporary Popular Culture. London; New York: Routledge, 2008. P. 249.


[Закрыть], создавая возможность для введения в поле актуальной дискуссии противоречащих друг другу версий прошлого.

Исторические публикации могут быть направлены на «восстановление следов уничтоженного или отнятого прошлого»[243]243
  Нора П. Всемирное торжество памяти // Неприкосновенный запас. 2005. № 40–41. C. 202–208.


[Закрыть], обретение исторической памяти о темах и событиях, которые ранее были закрыты из-за цензуры или отсутствия информации. Самым очевидным примером является восстановление памяти о Большом терроре и сталинских репрессиях, начавшееся в советских СМИ в конце 1980‐х годов. В некоторых случаях публикации об уже известных событиях прошлого направлены на формирование их этической или юридической оценки.

Обращение журналистов к истории может служить выработке коллективной идентичности, созданию связей внутри определенного сообщества или нации. Часто журналисты становятся акторами или инструментами государственной мемориальной политики: они вносят вклад в мифологизацию или героизацию истории, оказывают влияние на изменение восприятия исторических событий[244]244
  How Journalism Uses History. P. 104.


[Закрыть].

Рутинная работа журналистов, как правило, включена в механизмы социальной памяти. Отсылки к прошлому используются для формирования исторической перспективы и контекстуализации текущих новостей[245]245
  Подробно об этом см.: Schudson M. Journalism as a Vehicle of Non-commemorative Cultural Memory // Journalism and Memory. P. 85–96. Cм. также: Broer I., Trümper S. Non-commemorative Memory in News Production: Discovering Underlying Motivations for Journalists’ Memory Work // Memory Studies. 2021. Vol. 14. № 2.


[Закрыть]. Вместе с тем важно отметить роль журналистов как инициаторов исторических проектов – как в медиа, так и вне их[246]246
  Наиболее известные примеры – просветительские проекты Михаила Зыгаря и Филиппа Дзядко, «Последний адрес», «Бессмертный полк» и др.


[Закрыть].

Потребность в обращении к прошлому вырастает из ускорения истории. Исследователь медиа Хорст Пётткер указывает на повышение значимости истории, связанное с изменением функций журналистики: в ситуации автоматизации производства новостей миссия журналиста, по мнению автора, заключается в обеспечении ориентации читателей в настоящем моменте, которая невозможна без обращения к историческому опыту[247]247
  Pöttker H. A Reservoir of Understanding: Why Journalism Needs History as a Thematic Feld // How Journalism Uses History. P. 18–32.


[Закрыть]. С этим тезисом перекликается аргументация создателя важных медийных исторических проектов последних лет Михаила Зыгаря. Их задачей Зыгарь называет не только возможность использовать опыт людей прошлого для понимания нашей собственной жизни, но и возможность посмотреть на то, как люди осуществляют исторический выбор в перспективе «будущего прошлого»[248]248
  См., например: Михаил Зыгарь: «История будущего: как люди будут говорить о прошлом через 10 лет?» [www.youtube.com/ watch?v=NEKPrWBRMBA&t=905s].


[Закрыть].

Выражением интереса к прошлому стал «исторический бум», который начался в Европе и Америке в 1990-е годы[249]249
  См., например: Gray A., Bell E. History on Television. London; New York: Routledge, 2013. P. 1.


[Закрыть] и распространился на Россию в 2010-х. Он привел к формированию корпуса специализированных СМИ (ТВ-каналов и передач, популярных журналов и т. д.), удовлетворяющих интерес публики к прошлому.

Появление новых цифровых медиа и мобильных технологий трансформировало развитие исторической журналистики. Оно позволило онлайн-СМИ отказаться от линейного нарратива в пользу интерактивных материалов и партиципаторных проектов, компьютерных игр[250]250
  К примеру, к Дню политзаключенного сайт «Медиазона» разработал интерактивный тест «Как организовать протест в советском лагере» [zona.media/article/2017/10/30/camp], в котором читатели могут выбирать вид протеста (массовый или одиночный, голодовку или членовредительство и т. д.), способ передать информацию на волю, написать заявление для прессы и т. п. – и узнать свои шансы на успех, параллельно получив историческую информацию об организации акций протеста диссидентов в 1970‐х годах.


[Закрыть], видео и анимации. Дифференциация медийного поля, взаимодействие традиционных и новых медиа – к примеру, YouTube-журналистика – изменили, с одной стороны, способы конструирования прошлого, использование исторических документов и т. д., с другой – эстетику представления прошлого и стратегии привлечения читательского интереса.

Демократизировав производство информационного контента, новые медиа подорвали монополию государственных институтов. И журналисты, и историки все больше используют то, что медиаисследователь Эндрю Хоскинс называет digital network memory[251]251
  Hoskins A. Digital network memory // Mediation, Remediation, and the Dynamics of Cultural Memory / Ed. by A. Erll, A. Rigney. Berlin; New York: Walter de Gruyter, 2009.


[Закрыть] – новые цифровые способы конструирования прошлого из свидетельств частной памяти, которые становятся общественно доступны благодаря интернету.

При анализе взаимодействия журналистики и исторической науки важно отмечать, как медийный исторический текст или проект соотносится с существующей коммеморативной повесткой. Традиционно ключевым фактором ее формирования в России выступает национальная историческая политика, зафиксированная официальными документами, системой исторических юбилеев, учебниками и т. д. Вместе с тем современная медиакультура также диктует набор исторических сюжетов, далеко не всегда вписывающихся в рамки официальных дискурсов, вызывает демократизацию исторической памяти, повышает значение частной памяти, истории повседневности и т. д. Соответственно, выбор исторического сюжета определяет место журналистского проекта в публичном дискурсе, его легитимирующие или, напротив, подрывные функции.

Анализируя отношения между журналистикой и историей, Барби Зелизер отмечает, что важно видеть родство этих дальних родственников, «ни один из которых не достигает оптимального функционирования без другого»[252]252
  Zelizer B. Op. cit. P. 79.


[Закрыть]. Журналистика не только сыграла важную роль в формировании современной исторической профессии[253]253
  Lavoinne Y., Motlow D. Journalists, History and Historians. The Ups and Downs of a Professional Identity // Réseaux. Communication-Technologie-Société. 1994. Vol. 2. № 2. P. 205–221; Мохначева М.П. Журналистика и историческая наука: В 2 кн. М.: РГГУ, 1998. Кн. 1: Журналистика в контексте наукотворчества в России; 1999. Кн. 2: Журналистика и историографическая традиция в России 30–70‐х гг.


[Закрыть]. Работа журналиста во многом похожа на работу историка: она общедоступна, для нее важны источники информации и их проверка[254]254
  Journalism and Memory. P. 23.


[Закрыть]. Журналистика вносит вклад в развитие новых знаний о прошлом. Не только газетные и журнальные тексты, представляющие своего рода «первый черновик истории», но и книги, создаваемые журналистами, выступают важным источником знаний о том или ином периоде современной истории. Формирование поля современной истории создает дополнительные импульсы для сближения истории и журналистики, а развитие устной истории сближает журналистов и исследователей, собирающих свидетельства очевидцев времени[255]255
  Chagas V. Grassroots journalists, citizen historians: the interview as journalistic genre and history methodology // Oral History. 2012. Vol. 40. № 2. P. 59–68.


[Закрыть].

Становление традиции исторической журналистики в современной России связано с эпохой перестройки. Благодаря публикациям изданий самого разного уровня – от «Огонька» до «Нового мира», от «Коммуниста» до «Московских новостей», – в этот период история оказалась постоянным объектом публичной дискуссии[256]256
  См. об этом: Бордюгов Г.А., Козлов В.А. История и конъюнктура: Субъективные заметки об истории советского общества. М.: Политиздат, 1992; Чечель И. «Профессионалы истории» в эру публицистичности: 1985–1991 гг. // Научное сообщество историков России: 20 лет перемен / Под ред. Г. Бордюгова. М.: АИРО-XXI, 2011. С. 56–118.


[Закрыть]. Запрос на переосмысление прошлого стал импульсом для появления первых специализированных исторических изданий, таких как «Наше наследие» или «Родина». В постперестроечный период интерес к истории упал[257]257
  Показательно, что Алексей Миллер характеризует этот период формулой «От перестроечной экзальтации к „безразличию“ 1990-х» (Миллер А. Историческая политика в России: Новый поворот? // Историческая политика в XXI веке. М.: Новое литературное обозрение, 2012. С. 328–367).


[Закрыть], но начались попытки восстановить позитивную преемственность в отношении советского прошлого. Например, в ироническом или стебном[258]258
  О феномене стеба см., например: Дубин Б.В. Кружковый стеб и массовые коммуникации: К социологии культурного перехода // Дубин Б.В. Слово – письмо – литература: Очерки по социологии современной культуры. М.: Новое литературное обозрение, 2001. C. 163–174.


[Закрыть] ключе, как в проекте «Намедни» Леонида Парфенова, выходившем в 1990-е на канале НТВ[259]259
  Официальный сайт программы: [leonidparfenov.ru/namedni/namedni-nasha-era].


[Закрыть].

В 2000‐х годах в России началось огосударствление системы СМИ, которое сопровождалось эскалацией исторической политики и, с 2010-х, интенсивной политизацией и мифологизацией национальной памяти. Руководство страны стало использовать историю как инструмент политической мобилизации и легитимации власти: принимать выгодные государству мемориальные законы[260]260
  Об этом см., например: Копосов Н. Память в законе // Russ.Ru. 2014. 8 апреля.


[Закрыть], цензурировать попытки критического осмысления прошлого. Журналистам пришлось выбирать одну из двух ролей: или идеологов, или антагонистов государственной исторической политики. Первые стали распространять официальную мифологизированную версию истории, вторые – противодействовать мемориальной политике государства.

Как отмечает Барби Зелизер, спустя десятилетия систематического научного изучения коллективной памяти журналистика все еще не включена исследователями в список ее жизненно важных агентов[261]261
  Zelizer B. Op. cit. P. 80.


[Закрыть]. Это связано как с наблюдающимся порой антагонизмом историков и журналистов и сведением журналистики до поставщика фактов для историков, так и с тем, что журналистика редко исследуется отдельно от остальных медиа[262]262
  Ibid. P. 18.


[Закрыть] (например, телевидения, кино, интернет-проектов и т. д.[263]263
  См. например, сборник, посвященный анализу журналистских проектов в новых медиа, включая телевидение, видеоигры и социальные сети: Digital Memory Studies: Media Pasts in Transition / Ed. by A. Hoskins. New York: Routledge, 2018.


[Закрыть]). Впрочем, за два последних десятилетия исследователи все же начали обращаться к изучению роли журналистики в воспроизводстве коллективной памяти. Яркое свидетельство тому – появление двух сборников под редакцией ведущих специалистов в области journalism studies Барби Зелизер, Керен Тененбойм-Вайнблатт[264]264
  Journalism and Memory.


[Закрыть] и Мартина Конбоя[265]265
  How Journalism Uses History.


[Закрыть].

Целиком посвященная отношениям между журналистикой и коллективной памятью, их противоречиям и взаимодействию монография «Journalism and Memory» вышла в 2014 году под редакцией Зелизер и Тененбойм-Вайнблатт и с участием как специалистов по коллективной памяти, так и исследователей медиа. Признавая центральную роль журналистики как первичного хранилища коллективной памяти в каждом обществе и статус журналистов как летописцев прошлого, авторы сборника анализируют взаимодействие памяти и журналистики на примере освещения Холокоста, аргентинской диктатуры и других исторических событий; разрабатывают понятия «обратной памяти» и «поколенческой памяти». Авторы монографии «How Journalism Uses History» под редакцией Конбоя отстаивают использование СМИ как источника понимания прошлого и анализируют отношения между журналистами и историками на примере, в частности, Австралии, Южной Африки и Латинской Америки.

Роль журналистов в производстве знания о прошлом проблематизируется также в работах исследователя памяти Джеффри Олика[266]266
  Olick J. Collective Memory: The Two Cultures // Sociological Theory. 1999. Vol. 17. № 3. P. 333–348.


[Закрыть], социолога Майкла Шадсона[267]267
  См., например: Schudson M. When? Deadlines, Datelines, and History // Reading the News / Ed. by R. Manoff, M. Schudson. New York: Pantheon, 1986. P. 146–196; Idem. Dynamics of Distortion in Collective Memory // Memory Distortion: How Minds, Brains and Societies Reconstruct the Past / Ed. by D. Schacter. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1995. P. 346–364.


[Закрыть], бывшего журналиста, специалиста по коммуникациям Джона Хадсфорда[268]268
  Huxford J. Beyond the Referential: Uses of Visual Symbolism in the Press // Journalism: Theory, Practice and Criticism. 2001. Vol. 2. № 1. P. 45–72.


[Закрыть], исследователей медиа Джил Эди[269]269
  Edy J. Journalistic Uses of Collective Memory // Journal of Communication. 1999. Vol. 49. № 2. P. 71–85; Edy J.A., Daradanova M. Reporting the Present Through the Lens of the Past: From Challenger to Columbia // Journalism: Theory, Practice and Criticism. 2006. Vol. 7. № 2. P. 131–151.


[Закрыть], Кэролин Кич[270]270
  Kitch C. Pages From the Past: History and Memory in American Magazines. Chapel Hill: University of North Carolina Press, 2005; Idem. “Useful Memory” in Time Inc Magazines // Journalism Studies. 2006. Vol. 7. № 1. P. 94–110; Idem. Journalism as Memory // Handbook of Communication Science / Ed. by T.P. Vos. Berlin: Mouton de Gruyter, 2018. P. 164–181.


[Закрыть] и Кевина Уильямса[271]271
  Williams K. Flattened visions from timeless machines // Media History. 2007. Vol. 13. № 2–3. P. 127–148.


[Закрыть], Хорста Пётткера[272]272
  Pöttker H. Op. cit. P. 29–46.


[Закрыть]. Историк Кристиан Дельпорт даже разработал типологию журналистов-историков[273]273
  Delporte C. Quand les journalistes se font historiens: Le cas français // Le Temps des medias. 2018. № 2. P. 187–199.


[Закрыть].

Отдельно стоит отметить корпус исследований исторической журналистики на телевидении, включающий работы Энн Грей, Эрина Белла, Тристрама Ханта и других[274]274
  Gray A., Bell E. History on Television. London; New York: Routledge, 2013; Hunt T. Reality, Identity and Empathy: the Changing Face of Social History Television // Journal of Social History. 2006. Vol. 39. № 3. P. 843–858; Wijermars M. Memory Politics in Contemporary Russia: Television, Cinema and the State. London; New York: Routledge, 2018.


[Закрыть]; тексты, анализирующие конструирование прошлого в новостных изданиях[275]275
  См. работы К. Китч, например: Kitch C. Pages from the Past: History and Memory in American Magazines. Chapel Hill, NC: University of North Carolina Press, 2005.


[Закрыть] и исторических журналах[276]276
  Popp S., Hannig M., Schumann J. Commercialised History: Popular History Magazines in Europe. Peter Lang International Academic Publishers, 2015; De Groot G. Consuming History: Historians and Heritage in Contemporary Popular Culture. Routledge, 2008. P. 31–49.


[Закрыть]. Среди российских примеров публичной истории больше всего внимания получила программа Леонида Парфенова «Намедни» и феномен постсоветской ностальгии[277]277
  Gorbachev O. The Namedni Project and the Evolution of Nostalgia in Post-Soviet Russia // Canadian Slavonic Papers. 2015. Vol. 57. № 3–4. P. 180–194; Kalinina E. Mediated Post-Soviet Nostalgia. Stockholm: Södertörn University, 2014; Oushakine S.A. “We’re Nostalgic But We’re Not Crazy”: Retrofitting the Past in Russia // The Russian Review. 2007. Vol. 66. № 3. P. 451–482; Абрамов Р.Н., Чистякова А.А. Ностальгические репрезентации позднего советского периода в медиапроектах Л. Парфенова: По волнам коллективной памяти // Международный журнал исследований культуры. 2012. Т. 6. № 1. С. 52–58; Зверева В.В. История на ТВ: Конструирование прошлого // Отечественные записки. 2004. № 5. P. 160–168.


[Закрыть], а также цифровые проекты[278]278
  Litvinenko A., Zavadski A. Memories on Demand: Narratives about 1917 in Russia’s Online Publics // Europe-Asia Studies. 2020. Vol. 72. № 10. P. 1657–1677; Лапина-Кратасюк Е.Г., Рублева М.В. Проекты сохранения личной памяти: Цифровые архивы и культура участия // Шаги/Steps. 2018. Т. 4. № 3–4. С. 147–165; Лапина-Кратасюк А. Как цифровые медиа изменили подход к истории // Forbes.Ru. 2015. 3 августа.


[Закрыть].

Относительно большое количество статей и монографий посвящено репрезентации в СМИ конкретных исторических событий – чаще всего крупных потрясений и травматических опытов. К примеру, медиаисследователи Орен Мейерс, Мотти Нейгер и Эяль Зандберг изучали формирование коллективного понимания прошлого и коммеморативную журналистику на примере конструирования памяти о Холокосте в современных СМИ[279]279
  См., например: Meyers O., Neiger M., Zandberg E. Structuring the Sacred: Media Professionalism and the Production of Mediated Holocaust Memory // The Communication Review. 2011. Vol. 14. № 2. P. 123–144; Meyers O., Zandberg E., Neiger M. Communicating Awe: Media Memory and Holocaust Commemoration. London: Palgrave McMillan, 2014.


[Закрыть]. Помимо Холокоста, активно исследуется репрезентация событий новейшей истории. К примеру, Зелизер анализирует, как СМИ писали об убийстве президента Джона Кеннеди в годы, последовавшие за ним[280]280
  Zelizer B. “Covering the Body”: The Kennedy Assassination, the Media and the Shaping of Collective Memory. Chicago, IL: University of Chicago Press, 1992.


[Закрыть]. Майкл Шадсон – как менялись нарративы журналистов о роли Уотергейтского скандала в американской истории[281]281
  Schudson M. Watergate in American Memory: How We Remember, Forget and Reconstruct the Past. New York: Basic Books, 1992.


[Закрыть]. Кэролин Кич исследует память о терактах 9 сентября 2001 года[282]282
  Kitch C. Mourning in America: Ritual, Redemption, and Recovery in News Narrative After September 11 // Journalism Studies. 2003. Vol. 4. № 2. P. 213–224.


[Закрыть]. Сью Робинсон – ретроспективное освещение случившегося в 2005 году разрушительного урагана «Катрина»[283]283
  Robinson S. “We were all there”: Remembering America in the Anniversary Coverage of Hurricane Katrina // Memory Studies. 2009. Vol. 2. № 2. P. 235–253.


[Закрыть].

Другой, менее частый подход исследователей предполагает анализ обращения к публичной истории определенного издания или типа медиа. К примеру, Кич исследует освещение исторических событий в газете The New York Times[284]284
  Kitch C. Selling the “Authentic Past”: The New York Times and the Branding of History // Westminster Papers in Communication and Culture. 2007. Vol. 4. № 4. P. 24–41.


[Закрыть]. Медиаисторик Кевин Уильямс рассматривает «исторический бум» на британском телевидении, преимущественно на ВВС[285]285
  Williams K. Flattened Visions from Timeless Machines // Media History. 2007. Vol. 13. № 2–3. P. 127–148.


[Закрыть]. Екатерина Лапина-Кратасюк анализирует русскоязычные цифровые проекты, посвященные истории[286]286
  Лапина-Кратасюк Е.Г., Рублева М.В. Указ. соч.


[Закрыть].

Из периодических изданий, затрагивающих тему публичной истории и СМИ, стоит упомянуть журнал Memory Studies, в котором часто появляются исследования, посвященные журналистике[287]287
  См., например: Broer I., Trümper S. Op. cit.; Kitch C. Placing Journalism Inside Memory – and Memory Studies // Memory Studies. 2008. Vol. 1. № 3. P. 311–320.


[Закрыть].