Текст книги "Всё в прошлом. Теория и практика публичной истории"

Кризис 1990-х (тогда, например, Ленинградский музей Октябрьской революции четыре года был закрыт «на переосмысление») привел к диверсификации музейного поля. Большинство музеев осталось в традиционной храмовой парадигме, ограничившись пересмотром пантеона. Так, музеи, открытие которых некогда было связано с тем, что в этих местах побывал Ленин, превращались в музеи повседневности (в Нижнем Новгороде музей-квартира сестер Невзоровых стала Музеем нижегородской интеллигенции, а в Петербурге музей-квартира Елизаровых превратилась в музей быта). Ситуацию начала 2000-х точно описала Софья Чуйкина:

Если попытаться сконструировать «сборную» картину экспозиций российских музеев советской истории и литературы, то она будет выглядеть приблизительно следующим образом. Типичные «угловые жильцы» в пенсне, вернувшись из эмиграции, заняли особняки благородных девиц, которые, в свою очередь, уехали в эмиграцию. Пространства салонов не пустовали, а продолжали выполнять свои функции. Но с каждым годом героев революции становилось все меньше. Фотографии ретушировались, имена забывались. <…> [Однако] человеческий потенциал оказался фактически безграничен. Стало ясно, что даже средний человек может сохранить лицо в экстремальных условиях. Масштабные личности также смогли реализовать свои таланты, несмотря ни на что[473]473
  Чуйкина С. Музеи отечественной истории и литературы ХХ века в современной России: Переработка советского опыта и стратегии кризисного менеджмента // Новое литературное обозрение. 2005. № 4. С. 482–505.


[Закрыть].

Впечатляющей была трансформация огромного музея в Шушенском, превратившегося из Музея места ссылки Ленина в Историко-этнографический музей, где ссыльные (на примере Ленина) оказались частью сибирского ландшафта. Интересно, что в удачных случаях такого поворота – значительная часть музеев Ленина просто закрылась – особую ценность представлял переход с уровня идеологии на уровень антропологии и поворот к констатирующему дискурсу (вот, было так).

Однако и конструирующий, предписывающий дискурс в современных российских музеях не редкость. Яркие примеры предоставляет Татарстан: Болгарский историко-архитектурный музей-заповедник и музей «Остров-град Свияжск». С одной стороны, это вполне современные исторические аттракционы и успешные туристические проекты (свидетельства процесса коммодификации прошлого), с другой – внятное идеологическое послание от власти к населению, с четким обозначением приоритетов и ценностей приписываемой идентичности (Болгар становится таким центром для татарского, а Свияжск – для русского населения Татарстана).

Новыми формами внутри конструирующего дискурса становятся музеи, не основанные на коллекции артефактов, каком бы то ни было собрании свидетельств или привязке к пространству событий. Таким проектом стали «Исторические парки „Россия – моя история“». Масштабные выставки в московском Манеже, приуроченные ко Дню народного единства 4 ноября, за четыре года (2013–2016) «собрали» полный (от Рюриковичей до сегодняшнего дня) одобряемый властью рассказ о российском прошлом. С 2015 года объединенная экспозиция (27 тыс. кв. метров) начала размещаться в 57-м павильоне ВДНХ. Проект обрел вторую жизнь, когда было принято решение клонировать экспозицию и разместить ее в региональных центрах. Сегодня сеть мультимедийных патриотических исторических парков включает два десятка городов по всей стране[474]474
  Журнал «Историческая экспертиза» (2018. № 1. С. 59–102) собрал по этому поводу целый раздел под названием «Размножение делением: Исторические парки „Россия – моя история“»: Селин А.А. О выставках в историческом парке «Россия – моя история» в Санкт-Петербурге; Суслов А.Б. Исторический парк «Россия – моя история» в Перми; Мосин А.Г. «Моя история» или «Моя мифология»?; Прокопьев А.А. Другой взгляд на экспозицию в Екатеринбурге. «Россия – моя история»: не так страшен парк, как его малюют.


[Закрыть].

Исторические музеи XIX века свято верили в свою объективность, предъявляя на самом деле посетителям ту версию истории, которая задавалась идеологией учредителя. Советские музеи были загнаны в еще более строгую рамку «идеологических учреждений». Сегодняшняя ситуация, позволяющая и даже предполагающая диверсификацию подходов к прошлому, на практике часто оборачивается боями за это самое прошлое.

Истории славы противостоит память о бесславии. Новым явлением для нашей музейной карты стали музеи памяти, пытающиеся ответить на вопрос, как работать с трудным прошлым. Рационализирующие подходы здесь не действуют (категории понимания и принятия становятся нерелевантны): такие музеи превращаются в места проживания и переживания чужого опыта.

Музеи, связанные с советским прошлым, открылись на территории бывших союзных республик: Музей геноцида литовского народа в Вильнюсе, Музей советской оккупации в Тбилиси, Музейно-мемориальный комплекс жертв политических репрессий и тоталитаризма «АЛЖИР» и Музей памяти жертв политических репрессий в Усть-Каменогорске в Казахстане и т. п. В России музеи такого типа объединены в Ассоциацию музеев памяти[475]475
  [memorymuseums.ru].


[Закрыть], но судьба их нестабильна. Как только они начинают занимать хоть сколько-нибудь заметное место в общественном сознании, происходят попытки переформатирования памяти, которая послужила поводом для их создания. Иногда это результат государственного вмешательства – так было с музеем «Пермь-36» (одна из постоянных претензий к учредителям заключалась в том, что они превращали музей в общественно-политическую площадку, на которой каждый год проходил международный гражданский форум «Пилорама»), иногда – вмешательства РПЦ, которая все активнее претендует на участие в формировании памяти о прошлом (так произошло на Соловках, где митрополит Порфирий, по совместительству директор музея, расформировал отдел ГУЛАГа, деятельность которого не соответствовала его представлениям о правильном увековечивании новомучеников российских). Дрейф государственной исторической политики в сторону единого прошлого не предполагает музея как места дискуссий о прошлом.

Особый интерес для публичной истории представляют музеи, включенные в состав мемориалов. Мемориалы, как увековечивающие память сооружения, в привычном нам смысле появились во второй половине XIX века. С точки зрения функции они во многом наследуют храму-памятнику. Мемориал – это скорбная память, он возникает чаще всего на месте исторического события и предполагает мертвое тело, даже если его здесь физически нет. Это место коммеморативных ритуалов и значимых политических жестов: так, у мемориала в Варшавском гетто Вилли Брандт в знак покаяния встал на колени, а у памятника жертвам Катыни в Варшаве Борис Ельцин публично попросил прощения.

Мемориал как практика памяти о погибших получил развитие в Европе после Первой мировой войны. В результате 20-летней деятельности специального государственного департамента на мемориалах по всей Европе было зафиксировано 557 520 имен солдат Британской империи. По словам Томаса Лакера, «Великая война 1914–1918 годов засвидетельствовала новую практику: мемориальные списки отсутствующих, но существующих мертвых; мертвых, которые исчезли, но не могут быть забыты, мертвых, которые где-то рядом с нами»[476]476
  Laqueur T.W. The Work of the Dead: a Cultural History of Mortal Remains. Princeton; Oxford: Princeton University Press, 2015. P. 417.


[Закрыть]. Культ неизвестного солдата стал частью военного мемориала и сохранялся весь ХХ век. «У современной культуры национализма нет более захватывающих символов, чем монументы и могилы Неизвестного солдата», – пишет Бенедикт Андерсон[477]477
  Андерсон Б. Указ. соч. С. 33.


[Закрыть]. Запад шел по пути преодоления этого культа (каждый погибший имеет имя, он остается конкретным человеком, а не просто единицей, «отдавшей жизнь за общее дело»). Так, на Арлингтонском кладбище в Вашингтоне, где существует могила четырех неизвестных солдат – Первой и Второй мировых войн, Корейской и Вьетнамской войн, – в 1994 году были идентифицированы останки солдата Вьетнамской войны, в результате чего могила стала кенотафом, поскольку родственники предпочли семейное захоронение. В России, где нет государственной политики эксгумации и идентификации павших, эта практика чествования неизвестных солдат продолжается. Среди планировавшихся к 75-летию Победы мероприятий есть и военный мемориал (с музеем) в Ржеве с самой большой в Европе (25 метров) фигурой, по сути, неизвестного солдата (отдавшего жизнь за…), а также 35-метровая стела в Воронежской области, где-то рядом с «реконструированной братской могилой».

Музей в мемориальном комплексе играет дополнительную роль: эта роль может определяться по-разному, но ограничения места и ситуации существуют всегда. Военные мемориалы представляют собой наименее противоречивый случай: включенный в них музей славы служит их логичным продолжением, дублируя и подкрепляя те эмоции, которые вызваны самим мемориалом. Музеи боевой славы (вне мемориалов) появились в СССР еще в 1943 году, и воспроизводимый ими героический нарратив, усиленный мотивами скорби, транслируется в музеях военных мемориалов и сейчас. Такие музеи становятся местом заклинания. С этой точки зрения кажется вполне логичным, что в 2008 году в Волгограде в единый комплекс были объединены музей-панорама «Сталинградская битва» и комплекс на Мамаевом кургане (с площадью Скорби, от которой начинается 200-сту-пенчатый подъем к знаменитой скульптуре «Родина-мать зовет!», и залом Воинской славы).

Более сложный случай представляют собой мемориальные комплексы в местах «трудной» памяти, где базовая эмоция скорби не может по умолчанию быть отчасти компенсирована мотивами гордости. Одним из первых примеров такого типа мемориалов может быть назван Яд Вашем – Израильский национальный мемориал Катастрофы (Холокоста) и героизма. Он с самого начала предполагался и как часть государственных церемоний, и как часть школьного образования. Однако его создание в 1953 году началось с библиотеки и архива, в 1961 году появился Зал памяти, в 1962 году – Аллея праведников, в 1965-м – синагога, и только в 1973 году был построен исторический музей (в 1981 году – художественный). Таким образом, пространство не только коммеморации, но и просвещения формировалось на протяжении многих лет. Новое экспрессивное здание музея было построено в 2005 году, когда стало понятно, что все большая отдаленность событий требует нового формата разговора о них. Именно разговора, а не просто репрезентации и даже не просто рассказа. Новый музей должен был стать тем инструментом, который переносит акцент с эмоций на дидактику[478]478
  Сурикова К. Память о Катастрофе: Яд Вашем и особенности коммеморации Холокоста в Израиле. Долгая дорога домой: «из пепла к жизни» // Gefter.Ru. 2017. 22 февраля.


[Закрыть].

С проблемами, связанными со сменой поколений, сталкиваются и музеи на месте концентрационных лагерей. Роль музеев в этой ситуации не только возрастает, но еще и принципиально меняется: музей становится динамичной структурой внутри как бы вечного, неподвижного поля скорби. В Бухенвальде разрабатывать новую концепцию музея пришлось после объединения Германии, когда оказалось, что существуют два варианта памяти о прошлом этого места. Тогда здесь появился и музей советского спецлага (1945–1950) – «лагеря для интернированных лиц», и «музей музея», экспозиция которого была посвящена самой истории музея в Бухенвальде и истории «бухенвальдского мифа»[479]479
  Нитхаммер Л. Бухенвальдский миф: Вопро сы к немецкой памяти [www.youtube.com/ watch?v=ZgFsV1pDzJM].


[Закрыть].

Мемориал жертвам Холокоста в Берлине первоначально не предполагал музея, но в силу сложности и многослойности смыслов самого памятника в результате долгих споров было решено устроить музей и информационный центр, образовавшие подземную часть мемориала. Его функция – не столько пояснение к тому эмоциональному опыту, который связан с переживанием наземного мемориального пространства, сколько дополнение его еще одним измерением – отдельной человеческой жизни.

Военные мемориалы славы нарративны по своей природе: они сами суть рассказ, о них можно рассказать. Новые мемориалы экспрессивны: они предполагают не рассказ, а опыт. Один из последних примеров – Национальный мемориал и музей 11 сентября (официальное название было выработано в результате дискуссии) в Нью-Йорке. Ни один монумент так долго не обсуждался с различного рода специалистами, родственниками погибших и широкой публикой. И это стало разговором не только о возможности жить дальше, но и о современных формах памяти. В этой истории музей, призванный поддержать баланс отчаяния и надежды, работает с живой болью, в его штат включены консультанты-психологи[480]480
  Micieli-Voutsinas J. An Absent Presence: Affective Heritage at the National September 11th Memorial & Museum // Emotion, Space and Society. 2017. № 24. P. 93–104.


[Закрыть].

В России такая встреча двух форм работы со сложным прошлым – мемориал и музей – пока не произошла. Впрочем, и о подобных мемориалах в этом случае сказать практически нечего.

Литература

– Arnold-de Simine S. Mediating Memory in the Museum: Trauma, Empathy, Nostalgia. New York: Palgrave MacMillan, 2013.

– Barthel D. Historic Preservation: Collective Memory and Historical Identity. New Brunswick: Rutgers University Press, 1996.

– Huyssen A. Escape from Amnesia: The Museum as Mass Medium // Twilight Memories: Marking Time in a Culture of Amnesia. New York: Routledge, 1995. P. 13–36.

– Micieli-Voutsinas J. An absent presence: Affective heritage at the National September 11th Memorial & Museum // Emotion, Space and Society. 2017. Vol. 24. P. 93–104.

– Williams P. Memorial Museums: The Global Rush to Commemorate Atrocities. Oxford: Berg, 2007.

– Witcomb A. Re-Imagining the Museum: Beyond the Mausoleum. London; Routledge, 2002.

– Гройс Б. Роль музея в момент распада национального государства // Ab Imperio. 2004. № 2. С. 17–32.

– Завадский А., Склез В., Суверина К. Политика аффекта: Музей как пространство публичной истории. М.: Новое литературное обозрение, 2019.

– Чуйкина С. Музеи отечественной истории и литературы ХХ века в современной России: Переработка советского опыта и стратегии кризисного менеджмента // Новое литературное обозрение. 2005. № 74. С. 482–505.

Галина Янковская
Современное искусство

Публичная история – это полиглот, она говорит на многих языках, и современное искусство – один из них. Произведения и проекты актуальных художников влияют на историческое воображение эпохи, меняют привычные сценарии репрезентации прошлого, создают новый контекст восприятия исторических источников, формируют сообщества памяти и в целом участвуют в производстве исторических представлений.

Полемика о том, что являет собой публичная история, идет уже 50 лет (если взять за отправную точку становление образовательных программ, профессиональных ассоциаций публичных историков на рубеже 1960–1970‐х годов в США и ряде других стран). Нескончаемые споры о «современном»/«актуальном» искусстве длятся дольше столетия – со времен первых манифестов авангарда начала ХХ века и вплоть до недавних попыток дать ему нормативное определение[481]481
  В июле 2017 года Министерство культуры РФ предприняло попытку регламентировать использование терминов «современное» и «актуальное» искусство в подведомственных ему учреждениях культуры (см.: Минкульт придумал новое определение современного искусства. Это еще зачем? // Medusa.Io. 2017. 20 июля).


[Закрыть]. Этот критический фон, в том числе скептицизм оппонентов, не мешает (а скорее, способствует) развитию и самоопределению двух явлений новейшего времени.

Обыденная логика предлагает считать современным искусство, созданное ныне живущими художниками, вне зависимости от того, какой у них стиль или творческая программа. Однако в другой системе координат содержание понятия «современное искусство» связывается не с характеристикой времени, но со спецификой художественных практик. Иначе говоря, из многих художников-современников только часть может быть соотнесена с сontemporary art. Если не погружаться в детали споров искусствоведов по этому вопросу, то важнейшими приметами, по которым можно «опознать» современное искусство, служат другие (отличные от тех, что существуют в классическом искусстве или искусстве модернизма) виды художественного высказывания, другие стратегии взаимодействия с публикой, другие медиа и материалы.

Некоторые характеристики будущего поля современного искусства сформировались уже в первой половине ХХ века. В этот период художники и критики начинают говорить об искусстве как о социальном действии. В мастерских и выставочных залах появляются объекты, созданные из уже существующих предметов (реди-мейд), и «тотальные» произведения искусства. Но все же момент, с которым связывают формирование актуального искусства в узком смысле, – 1960–1970-е годы – совпадает с этапом становления публичной истории (хотя этот рубеж условен и не охватывает всего мирового многообразия). В этот период неотъемлемой частью художественного процесса стали инсталляции, перформансы, объекты лэнд– и медиаарта, стрит-арта, нетрадиционные «бедные» материалы (упаковочный скотч, необожженная глина, гофрокартон, поролон, пенопласт, пластик, вторсырье, природные материалы, компьютерные программы), новые немузейные места для художественного высказывания. Искусство критикует традиционные потребительские характеристики художественного произведения (например, его инвестиционную привлекательность). Идея, концептуальное содержание становятся приоритетной ценностью. Само искусство понимается как дискурсивная практика[482]482
  Gibbons J. Contemporary Art and Memory: Images of Recollection and Remembrance. London; New York: I.B. Tauris, 2007.


[Закрыть]. В этих контекстах меняются представления о том, кто может считаться художником. Эмблематичной для новых тенденций стала фраза гуру современного искусства Йозефа Бойса: «Я художник в той же степени, в какой является художником каждый человек, не больше и не меньше!»

Таким образом, публичная история как дисциплина формировалась на фоне радикальной трансформации визуальной культуры. Изначально эти два процесса имели мало точек пересечения – хотя бы потому, что непривычный, провокативный, сложный язык современного искусства не мог в одночасье быть принят и понят ни художественным сообществом, ни тем более широкой публикой. К этому аргументу необходимо добавить еще один: в 1970-е годы мемориальный бум, когда история, прошлое, память окажутся в эпицентре внимания общества и гуманитарных наук, еще только набирал силу.

Тем не менее для взаимного притяжения публичной истории и современного искусства уже тогда существовало несколько предпосылок, которые в дальнейшем дополнились новыми. Первая заключалась в том, что и в сфере публичной истории, и в актуальном искусстве эксперты – будь то историки или художники – теряли монопольное право на высказывание. В рамках публичной истории публика стала вовлекаться в осмысление прошлого, соучаствовать в его интерпретации (исторические воркшопы, реконструкции, музейное волонтерство и т. д.). В мире искусства стали исчезать барьеры между художниками с профессиональной подготовкой и автодидактами. «Практически все может стать искусством и каждый может создавать искусство», – утверждают вслед за Бойсом авторы недавно вышедших монографий по публичной истории[483]483
  Art and Public History: Approaches, Opportunities, and Challenges / Ed. by R. Bush and K. Tawny Paul. Washington, 2017.


[Закрыть]. Им вторит российский художник Дмитрий Гутов: «Современное искусство идет в массы. В широкие массы. Его начинают делать люди, скажем так, не из профессиональной сферы. <…> Прекрасно то, что современное искусство преодолело свои рамки. За любительским модернизмом большое будущее»[484]484
  Интервью Дмитрия Гутова Екатерине Деготь: «Просуществует ли Россия до 2048 года? // Openspace.Ru. 2011. 24 ноября.


[Закрыть].

В целом на рубеже XX–XXI веков креативность, умение выйти за рамки существующих шаблонов, способность к порождению новых смыслов и образов становятся важнейшими характеристиками социально-политических (эстетизация политики и публичной сферы) и экономических процессов (креативная экономика), стилей жизни миллионов людей. Об этих тенденциях уже в 1990-е годы арт-критик Виктор Тупицын писал:

Прошлое и будущее, созданные здесь и теперь, разворачиваются перед нами наподобие эпической поэмы. Творческим стало все: труд и отдых, доверие и страх, насилие и возмездие, обмен и обман. Политики объявляют себя художниками власти, а страховые агенты – виртуозами своего ремесла. Наше восприятие не только внешнего мира, но и самих себя безнадежно артифицировано, не говоря о том, что художественная ментальность и художественная терминология укоренились во всех (без исключения) регионах жизни. <…> Художником теперь может быть кто угодно, а его произведением – что угодно[485]485
  Тупицын В. «Другое» искусства: Беседы с художниками, критиками, философами, 1980–1995. М.: Ad Marginem. 1997. С. 346.


[Закрыть].

Возрастающее вовлечение аудитории в разработку и реализацию проектов профессиональных художников, популяризация культуры участия служат вторым основанием для реализации публично-исторических инициатив в форматах современного искусства. В рамках публичной истории непривилегированные, маргинализированные социальные группы, ранее не представленные в доминирующем историческом нарративе, добиваются права на репрезентацию своих версий истории, что созвучно социально-критическому пафосу актуального искусства[486]486
  Подробнее о художественной активности как социально политическом действии 1970–1980‐х годов и об артивизме 2000–2010-х см.: But Is It Art? The Spirit of Art as Activism / Ed. by N. Felshin. Seattle: Bay Press, 1995; Global Activism: Art and Conflict in the 21st Century / Ed. by P. Weibel. Cambridge: The MIT Press, 2016.


[Закрыть].

В целом для современного искусства с 1990‐х годов характерен «социальный поворот», в рамках которого статуируется «эстетика взаимодействия»[487]487
  Буррио Н. Реляционная эстетика. Постпродукция. М.: Ад Маргинем Пресс; музей «Гараж», 2016.


[Закрыть]. В ней стирается грань между искусством и публикой, художники делегируют зрителю роль соучастника в творческом акте. Различные форматы партиципации (включенного участия) – диалогическое искусство, коммьюнити-арт, коллаборативное искусство и т. д. – становятся фоновым контекстом и ключевой характеристикой социокультурной ситуации[488]488
  Осьминкин Р. Партиципаторное искусство: от «эстетики взаимодействия» к постпартиципаторному искусству // Обсерватория культуры. 2016. № 2. С. 132–139.


[Закрыть].

Еще один импульс к союзу публичной истории с современным искусством дает практика художественных исследований и представление об искусстве как сфере производства знания[489]489
  Hannula M. Catch Me If You Can: Chances and Challenges of Artistic Research // Art and Research: A Journal of Ideas Contexts and Methods. 2009. Vol. 2. № 2. P. 1–20; Воропай Л. Художественное исследование как симптом: О месте художника в «когнитивном капитализме» // Художественный журнал. 2013. № 92. C. 88–95.


[Закрыть]. При таком угле зрения процесс исследования приобретает большую значимость, чем привычный результат творчества – художественное произведение. В художественном исследовании объектом рефлексии становятся контекст, семантика места и времени, коллективные представления. Художники используют привычные для историка методы и способы получения информации и производства знания – качественные интервью, включенное наблюдение, работу с документами в архивах, эксперимент, сбор материальных свидетельств, семинары, круглые столы и т. д. Результатом исследования художника становятся сайт-специфические (site-specific) проекты – экспозиции и инсталляции, предполагающие погружение в интеллектуальный, пространственный, вещный, эмоциональный, чувственный контекст того места, где размещается выставка или арт-объект. Тем самым обращение к прошлому, к историческим представлениям, локальным легендам, мифологиям, официальной историографии или краеведению становится обязательным компонентом проектов современного искусства.

В России XXI века статус современного искусства для многих социальных групп (от политических и творческих элит до молодежных объединений) все еще остается сомнительным. Период «романа с властью» (примерно с середины 2000-х до 2012 года), когда современное искусство пользовалось поддержкой на самом высоком уровне, а президент РФ Дмитрий Медведев связывал интерес человека к современному искусству со способностями принимать «ответственные инновационные решения» и даже с одобрением относился к идее ввести соответствующий образовательный курс для чиновников[490]490
  Медведев поддержал идею изучения чиновниками современного искусства // РИА «Новости». 2011. 15 октября [ria. ru/20111015/460253087.html].


[Закрыть], был краткосрочным.

Поскольку обращение к прошлому наделяет любое явление генеалогией, повышает его статус и легитимирует, постольку российское актуальное искусство само по себе нуждается в историзации. Не случайно в последние десятилетия ведущие институции актуального искусства и сами художники стремятся выявить, сохранить и дать новую интерпретацию документальным свидетельствам своей истории. Художественный критик и теоретик Хэл Фостер диагностировал «архивный поворот» в современном искусстве, проявляющийся в работе художников и музеев современного искусства метафорой архива и собиранием архивов[491]491
  Фостер Х. Архивный импульс // Художественный журнал. 2015. № 95. C. 54–73.


[Закрыть]. Масштабно такой деятельностью занимается музей «Гараж», принципиально не формирующий музейную коллекцию, но поставивший цель создания общедоступного архива современного российского искусства[492]492
  Онлайн-платформа «Сеть архивов российского искусства», основанная музеем «Гараж» [russianartarchive.net/ru].


[Закрыть].

С 1980‐х годов в глобализирующейся культуре разных стран проявляются симптомы новой модели восприятия времени. В ней будущее теряет свою привлекательность, а прошлое не завершено, постоянно пересматривается и продолжает оставаться частью актуальной повестки. В дальнейшем эти симптомы складываются в темпоральный режим, в котором прошлое неразрывно слито с настоящим. Размышления интеллектуалов о современной темпоральности[493]493
  См., например: Образы времени и исторические представления в цивилизационном контексте: Россия – Восток – Запад / Под ред. Л.П. Репиной. М.: Кругъ, 2010; Вайсман Д. Времени в обрез: Ускорение жизни при цифровом капитализме. М.: Дело; РАНХиГС, 2019.


[Закрыть] созвучны ощущениям лиц творческих профессий. По словам российской художницы Анастасии Вепревой, сегодня «линейное время схлопнулось, завязавшись в узел разнонаправленных прошлых времен. Настоящее – уже не момент между прошлым и будущим. Прошлое уже не то, что прошло, – будущее уже не то, что будет»[494]494
  Вепрева А. Время (для) истории // Художественный журнал. 2018. № 104. C. 32–37.


[Закрыть]. Пожалуй, именно этот темпоральный контекст (торжество презентизма) послужил фундаментальным основанием для продвижения актуального искусства на территорию истории в целом и публичной истории в частности.

В новом ощущении времени локальная и персональная история выдвигаются на первый план, эмоциональное «воскрешение прошлого» становится важнее рациональной аргументации, мемориальный образ – академического текста. Память, а не верифицируемое знание, превратилась из «современного понятия» в понятие, «производящее саму современность»[495]495
  Артог Ф. Какова роль историка во все более «презентистском» мире // Gefter.Ru. 2013. 15 марта.


[Закрыть]. Если историю как научную дисциплину интересуют исследовательские вопросы о том, что и в силу каких причин произошло в прошлом, то память сосредоточена на мнемоисторических вопросах: «Что мы помним и почему? Как вспоминаем прошлое? В каких образах?»

Парадоксально, но в сегодняшнем актуальном искусстве, которое, казалось бы, должно быть нацелено на осмысление настоящего и проектирование будущего, востребована проблематика наследия и памяти. Оно насыщено историческими нарративами, локальными мифами наследия, историческим воображением. Не менее типична для современной арт-сцены публичность художественных проектов, включенность художников в гражданский активизм, в полемику о локальной идентичности. В современном медиатизированном мире, перекормленном визуальными образами, проекты художников или музеев современного искусства часто становятся «приводным ремнем» публичной истории.