Текст книги "Всё в прошлом. Теория и практика публичной истории"

Управлять прошлым

Андрей Завадский
Memory studies[886]886
  Глава написана на основе лекции, прочитанной мной в летней школе «Академические навыки в гуманитарных науках» в июле 2020 года [letnyayashkola.org]. Спасибо Анастасии Маразенковой за приглашение. Я также безмерно благодарен Вере Дубиной, Артему Кравченко и Катерине Сувериной за их ценные советы и замечания.


[Закрыть]

История и публичная история, память и наследие, традиция и миф… Как разобраться в этих формах бытования прошлого, способах взаимодействия с ним и жанрах письма о нем? Даже если не углубляться в разновидности истории, форматы публичной истории и типы памяти – не говоря уже о разных пониманиях мифа, традиции и наследия, – можно напрочь запутаться в этих метаморфозах прошлого. С другой стороны, проводить между ними строгие дисциплинарно-концептуальные границы не всегда целесообразно, учитывая, что объединяет эти подходы именно прошлое. Вот и авторы этой книги не обязательно разграничивают публичную историю и память, порой говоря об истории и памяти в публичном пространстве через запятую или представляя память как форму публичной истории[887]887
  См., например, главы Алексея Браточкина и Всеволода Герасимова в настоящем издании.


[Закрыть].

И все же некоторые различия между историей, публичной историей и памятью/memory studies имеются. Так, принимаясь за анализ репрезентаций прошлого, например, в московском Музее истории ГУЛАГа, любому исследователю предстоит определиться, что именно анализировать и как. С одной стороны, речь о музее истории ГУЛАГа, то есть пространстве, где разъясняется конкретный фрагмент прошлого. С другой стороны, музей – это публичная институция, рассказывающая о фрагменте прошлого и использующая для этого рассказа разные инструменты и приемы; в этом случае мы имеем дело с музеем как пространством публичной истории[888]888
  Политика аффекта: Музей как пространство публичной истории / Под ред. А. Завадского, В. Склез, К. Сувериной. М.: Новое литературное обозрение, 2019.


[Закрыть]. Наконец, любой – не обязательно исторический – музей можно рассматривать как актора (культурной) памяти, и рамкой анализа в данном контексте станут memory studies. Таким образом, даже когда дело касается «одного и того же» прошлого, перспектива взгляда на это прошлое имеет значение.

Эта глава посвящена взаимоотношениям публичной истории и памяти/ memory studies. Публичная история понимается здесь как междисциплинарное поле знания о формах бытования прошлого в публичном пространстве и как совокупность практик, эти формы создающих, а memory studies – как научное направление (тоже междисциплинарное), изучающее разные виды памяти о прошлом и их взаимодействие с настоящим. При этом не только прошлое и его разные формы бытования в публичном пространстве, но и историческая наука находятся в фокусе данной главы.

В историографической части главы я пытаюсь ответить на два вопроса. Во-первых, чем отличаются публичная история и память/memory studies? И во-вторых, в каких взаимоотношениях находятся в поле гуманитарного знания эти исследовательские направления, формы бытования прошлого и практики их создания? Во второй части главы я рассматриваю два кейса, иллюстрирующих пересечения и различия публичной истории и памяти/ memory studies.

Чем отличаются публичная история и память/memory studies? Прежде всего взаимоотношениями с исторической наукой – и соответственно с прошлым. Историки, подобно археологам, ведут раскопки (то есть работают с источниками), обнаруживают исторические (арте)факты, скрупулезно очищают их кисточкой (проверяют, осмысляют, устанавливают между ними связи) – и складывают в «Историю». Разумеется, после лингвистического поворота в историографии[889]889
  Потапова Н. Лингвистический поворот в историографии. СПб.: Изд-во ЕУСПб, 2015.


[Закрыть] и знаковых трудов Хейдена Уайта[890]890
  См., например: White H. The Content of the Form: Narrative Discourse and Historical Representation. Baltimore; London: The Johns Hopkins University Press, 1987.


[Закрыть] такое представление об исторической науке справедливо считается идеализированным: говорить о том, что работы историков состоят сугубо из фактов и их объективных интерпретаций, сегодня невозможно: «Исторические произведения являются „вербальными вымыслами, содержание которых в той же степени придумано, как и найдено“»[891]891
  Так пишет в этой книге, цитируя Уайта (Ibid.), Егор Исаев. См. его главу в настоящем издании.


[Закрыть]. Иными словами, работая с источниками и фактами, историки создают повествование о прошлом. Однако, даже несмотря на расшатанные постмодернизмом эпистемологические колонны, в основе исторического письма все-таки остаются осмысление фактов и событий, анализ взаимосвязей и тенденций – установление положения дел в прошлом.

Публичная история на то и «история», чтобы быть связанной с исторической наукой. Но эта связь напоминает близость матери с ребенком после перерезания пуповины – она очевидная и предельно тесная, но уже не «материальная». Если развить метафору, то, хотя взаимоотношения исторической науки и публичной истории остаются интимными – их, словно материнское молоко, связывает прошлое, – апелляция публичной истории к категории публичности указывает на неизбежную сепарацию ребенка от родителя. Генезис публичной истории как дисциплины, кратко описанный во введении к этой книге, предполагает если не демократизацию исторического знания, то по крайней мере приобретение публикой определенной автономности во взаимодействии с прошлым. Характерные для исторической науки критическая работа с источниками, обнаружение и проверка фактов, а также установление между ними взаимосвязей – уже не обязательно в фокусе публичной истории (хотя рассматриваемые Варварой Склез в этой книге кейсы спектаклей «Молодая гвардия» и «Кантград» – отличные примеры обратного[892]892
  См. главу Варвары Склез в настоящем издании.


[Закрыть]). Пространство публичной истории создается и населяется людьми разных профессий, обладающими разным уровнем исторического знания, и то, какие формы это знание приобретает в процессе создания репрезентаций прошлого, обусловливается контекстом. Поэтому один из вопросов публичной истории как исследовательского направления – что происходит с историческим знанием и, шире, с прошлым в процессе его публичного осмысления[893]893
  Franco B. Doing History in Public: Balancing Historical Fact with Public Meaning // Perspectives on History. 1995. May 1.


[Закрыть] (наряду с тем, какие инструменты при этом используются).

Память тоже связана с исторической наукой и прошлым, но эта связь гораздо тоньше. В основе memory studies не столько само прошлое, сколько взаимодействие с ним индивидов и групп сегодня. Память представляется пространством субъективного и эмоционального: исследователи памяти считают ангажированность, пристрастность и даже заблуждение вещами нормальными и необходимыми[894]894
  Lowenthal D. History and Memory // The Public Historian. 1997. Vol. 19. № 2. P. 32.


[Закрыть]. Историческое знание – то, что «произошло на самом деле», – не обязательно носит в этом контексте принципиальный характер: и личные воспоминания, и групповые могут находиться в стороне от фактов или даже противоречить им. Это ни в коем случае не означает, что memory studies игнорируют историческое знание. История и память отнюдь не существуют в параллельных измерениях (хотя на ранних стадиях развития memory studies такой подход был распространенным). Скорее, историческая наука призвана проверять, подкреплять и по необходимости корректировать память[895]895
  Ассман A. Распалась связь времен? Взлет и падение темпорального режима Модерна. М.: Новое литературное обозрение, 2017.


[Закрыть].

Второе важное различие между memory studies/памятью и публичной историей заключается в их отношениях с настоящим. Вообще, прошлое во всех своих формах бытования так или иначе «отвечает требованиям настоящего»[896]896
  Lowenthal D. The Past Is a Foreign Country – Revisited. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2015. P. 4.


[Закрыть]. Но если публичная история теснее связана с исторической наукой, демонстрируя свою близость к настоящему через интерес к тому или иному фрагменту прошлого, а также через интерпретации и фрейминг фактов, то память может не иметь с «реальным» прошлым ничего общего. В качестве наиболее яркого примера можно привести концепцию постпамяти Марианны Хирш, описывающую наследование детьми и внуками переживших Холокост травмы и воспоминаний своих предков[897]897
  Hirsch M. The Generation of Postmemory: Writing and Visual Culture After the Holocaust. New York: Columbia University Press, 2012.


[Закрыть], или феномен апроприированных воспоминаний, когда человек помнит то, чего с ним не происходило и не могло произойти. Иными словами, память – это не прошлое, а то, как мы к этому (воспринимаемому или даже воображаемому) прошлому относимся; это роль, которую прошлое играет в нашем понимании себя, своего настоящего и будущего.

В-третьих, memory studies/память и публичную историю различают взаимоотношения с публичным пространством. Публичная история – что очевидно уже из названия – неотделима от понятия публичного. Это история в публичном пространстве. По игривому и вместе с тем вполне точному определению Барбары Франко, публичная история может означать историю «for the public, of the public, by the public, and with the public»[898]898
  Franco B. Public History and Memory: A Museum Perspective // The Public Historian. 1997. Vol. 19. № 2. P. 65.


[Закрыть]. Однажды я перевел это как «историю для людей; историю людей; историю, которую пишут сами люди; и историю, создаваемую историками совместно с непрофессионалами»[899]899
  Завадский А., Склез В., Суверина K. Предисловие. Разум и чувства: Публичная история в музее // Политика аффекта. С. 16.


[Закрыть], но в настоящем контексте «людей» и «непрофессионалов» вполне можно заменить на «публику». Память же не обязательно публична. Так, личные воспоминания остаются частью приватной сферы до тех пор, пока их носитель не поделится этими воспоминаниями с той или иной аудиторией. В каком-то смысле то же самое можно сказать о семейной памяти и памяти небольших групп и сообществ, хотя здесь принципиальным становится то, как понимается публичная сфера.

Концепция Юргена Хабермаса[900]900
  Habermas J. The Structural Transformation of the Public Sphere: An Inquiry into a Category of Bourgeois Society [1962]. Cambridge, MA: MIT Press, 1991.


[Закрыть], наиболее известная из теоретизаций публичного, предполагает существование единой буржуазной публичной сферы как отдельного от государства пространства артикуляции общественных интересов. Однако критики Хабермаса – среди которых Рита Фелски, Нэнси Фрейзер, Майкл Уорнер, Роберт Эйсен и другие[901]901
  Asen R. Seeking the “counter” in counterpublics // Communication Theory. 2000. Vol. 10. № 4. P. 424–446; Felski R. Beyond Feminist Aesthetics. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1989; Fraser N. Rethinking the Public Sphere: A Contribution to the Critique of Actually Existing Democracy // Social Text. 1990. Vol. 25/26. P. 56–80; Warner M. Publics and Counterpublics [2002]. New York: Zone Books, 2005.


[Закрыть] – указали в 1990-х на то, что хабермасовская модель исключает из публичной жизни разные группы (например, женщин), а также игнорирует проблемы неравенства и социальной иерархии. Если распространить эту критику на сферу взаимодействия с прошлым, то получается, что публичная сфера, по Хабермасу, исключает не только семейные, но и любые другие групповые воспоминания, не входящие в пространство доминирующего дискурса. В результате дискуссий между упомянутыми и другими исследователями родилась теория множественной публичной сферы (multiple public sphere), предполагающая, что социальная жизнь состоит «из многочисленных пересекающихся друг с другом и неравных публичных сфер (publics)»[902]902
  Breese E.B. Mapping the Variety of Public Spheres // Communication Theory. 2011. Vol. 21. № 2. P. 132.


[Закрыть]. Помимо прочего, такой подход означает, например, что бабушка, делящаяся с внуками собственным опытом коллективизации, в некотором смысле «опубличивает» свои воспоминания.

Наконец, публичная история и память/memory studies различаются взаимоотношениями с этикой. Следовать профессиональным этическим стандартам (уважать подлинные исторические документы, исправно указывать используемые источники, не заниматься плагиатом и т. д.) есть обязанность каждого историка, как академического, так и публичного. «Важнейший продукт, предлагаемый историками, – это истина о прошлом», а найти ее можно «только посредством честного анализа первоисточников»[903]903
  Karamanski T.J. Ethics and public history: An introduction // The Public Historian. 1986. Vol. 8. № 1. P. 12.


[Закрыть]. Честность представляется историкам ценнее даже (стремления к) объективности: Карл Райант, один из пионеров устной истории, не видит проблемы «в использовании исторических фактов <…> для отстаивания определенной позиции, если историк честен в отношении используемого материала и привносимой в процесс ангажированности»[904]904
  Ryant C. The public historian and business history: A question of ethics // The Public Historian. 1986. Vol. 8. № 1. P. 37.


[Закрыть]. Выступая в 1983 году на встрече Национального совета по публичной истории США с докладом «Действительно ли тот, кто платит, заказывает музыку?»[905]905
  Does He Who Pays the Piper Really Call the Tune? См.: Ibid. P. 31.


[Закрыть], Райант подчеркнул, что, даже работая на заказчика – например, из сферы бизнеса, – (публичный) историк обязан строго следовать этическим стандартам. В стандартах профессиональной деятельности Американской исторической ассоциации этике исследовательской и публичной работы уделяется особое внимание:

Заниматься историей в публичной сфере – серьезнейший вызов, потому что, когда историки коммуницируют с широкой общественностью, они обязаны предоставлять ей не только какую-то конкретную интерпретацию или голые факты, а наилучший пример практик исторического исследования как такового. Это значит, что они должны с неизбежностью балансировать между собственным желанием представлять ту или иную точку зрения и обязанностью придерживаться стандартов, общих ценностей, лежащих в основе их общепрофессионального авторитета[906]906
  Стандарты профессиональной деятельности // Gefter.Ru. 2013. 10 июля.


[Закрыть].

Таким образом, этика публичной исторической деятельности укоренена в этике исторической науки и при этом – так как публичные репрезентации прошлого создаются не только историками, но и журналистами, художниками, кинематографистами и другими профессионалами – включает в себя стандарты соответствующих сфер деятельности. Разумеется, требования к журналистскому историческому проекту и вдохновленному историческим событием роману не одни и те же, но даже автор последнего, если он претендует на художественное отражение в его произведении именно прошлого, соотносится с представлениями об описываемых событиях современной ему исторической науки.

Что касается memory studies, то, помимо профессиональных этических стандартов, схожих с описанными выше, эта дисциплина характеризуется онтологической связью с этикой. Интерес к памяти не только как биологическому, но и как социальному феномену начинает формироваться на рубеже XIX–XX веков – в работах Анри Бергсона, Аби Варбурга, Зигмунда Фрейда, Мориса Хальбвакса и других исследователей. Историк Джей Уинтер называет это первым бумом памяти[907]907
  Winter J. Remembering War: The Great War between Memory and History in the Twentieth Century. New Haven: Yale University Press, 2006.


[Закрыть]. Оформляться в отдельное исследовательское поле memory studies стали только после Второй мировой войны, в 1970–1980-х годах (пусть и с временной задержкой, связанной со стремлением послевоенных обществ достичь политической и экономической стабильности), в ходе второго бума памяти[908]908
  Ibid. P. 27. Третий бум памяти происходит на рубеже XX и XXI веков в результате цифровой революции, см.: Hoskins A., O’Loughlin B. War and Media: The Emergence of Diffused War. Cambridge, UK: Polity Press, 2010.


[Закрыть]. Осмысление Холокоста и событий XX века в целом – и, шире, разочарование в модернизме – породило желание переоценить прошлое и предпринять усилия для того, чтобы оно не повторилось. Именно в это время, в результате сложного и длительного процесса, произошло переориентирование мемориальной культуры с героического нарратива на жертвенный[909]909
  Ассман А. Новое недовольство мемориальной культурой. М.: Новое литературное обозрение, 2016.


[Закрыть]. Наступила эпоха «свидетеля времени», перед которым стоит моральная обязанность рассказывать о пережитом[910]910
  Margalit A. The Ethics of Memory [2002]. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2004. P. 151.


[Закрыть]. Этический принцип «никогда снова», направленный на предотвращение повторения ужасов нацизма, ГУЛАГа и т. п., стал фундаментом новой мемориальной культуры[911]911
  Хлевнюк Д. Почувствовать права человека: Аффект в музеях памяти // Политика аффекта.


[Закрыть].

Но даже когда речь идет не о «трудном» прошлом, этическое измерение играет важную роль в memory studies. Постмодернистские интеллектуальные разработки, движения за эмансипацию социальных групп и за права человека, деколонизация и постколониальные исследования, а также другие схожие процессы второй половины XX века привели к оформлению идеи восстановления исторической справедливости. Нарративы о прошлом стали дробиться и умножаться: зазвучали истории, которые прежде замалчивались или маргинализировались. Безусловно, эти трансформации повлияли не только на память, но и на историческую науку и публичную историю:

Исследования прошлого никогда не были более инклюзивными, более разнообразными по фокусу, более творческими в методологическом смысле и более внимательным ко всему спектру культурной документации. <…> Голоса, которые долгое время подавлялись, [и] люди, которые когда-то подвергались маргинализации, сейчас слышимы и интегрируются в историческую науку. Это точно самое важное и масштабное развитие в написании и преподавании истории за последние три десятилетия[912]912
  Litwack L.F. Beyond the Boundaries of the Academy // History Matters! / National Council for History Education, Inc. 1995. Vol. 8. № 1; цит. по: Britton D.F. Public History and Public Memory // The Public Historian. 1997. Vol. 19. № 3. P. 11–23.


[Закрыть].

Однако именно развивающиеся мемориальная культура и исследования памяти послужили этим изменениям стимулом и контекстом. И в мемориализации Холокоста как основы послевоенной европейской – и, шире, «западной» – культуры[913]913
  Ассман А. Новое недовольство мемориальной культурой.


[Закрыть], и в стремлении выйти за границы национальных рамок памяти через теоретизирование транснациональной, «путешествующей памяти» (travelling memory)[914]914
  Erll A. Travelling memory // Parallax. 2011. Vol. 17. № 4. P. 4–18.


[Закрыть], и в анализе «опережающей памяти» (anticipatory memory) в посвященных изменению климата и экологическому кризису художественных произведениях[915]915
  Craps S. Climate Change and the Art of Anticipatory Memory // Parallax. 2017. Vol. 23. № 4. P. 479–492.


[Закрыть], и в усилиях по деколонизации прошлого в рамках «мультинаправленной памяти» (multidirectional memory)[916]916
  Rothberg M. Multidirectional Memory: Remembering the Holocaust in the Age of Decolonization. Stanford, CA: Stanford University Press, 2009.


[Закрыть] прослеживается отчетливая этико-активистская компонента, сближающая исследователей memory studies с (гражданским) обществом и ценностями демократии[917]917
  Завадский А. «Память на стероидах»: Memory studies и новая экология научной жизни. Летняя школа «Mnemonics 2018: экологии памяти» (Левенский католический университет, Бельгия, 22–24 августа 2018 г.) // Новое литературное обозрение. 2019. № 156. С. 370–381.


[Закрыть].

При этом не только у memory studies, но и у памяти как таковой есть этическое измерение. Философ Авишай Маргалит задается вопросом, обязаны ли мы помнить людей и события прошлого, и приходит к выводу о том, что «[т]огда как существует этика памяти, морали памяти очень мало»[918]918
  Margalit A. Op. cit. P. 7.


[Закрыть]. Различие между этикой и моралью в его концептуализации заключается в том, что первая регулирует наши отношения с близкими, а вторая – с незнакомцами и человечеством в целом. Ареал морали памяти, по Маргалиту, ограничен преступлениями против человечества, то есть случаями посягательства на человеческую общность. В этом смысле память о геноцидах (например, Холокосте) должна бы способствовать возникновению общемирового сообщества памяти, однако – несмотря на ряд знаковых попыток теоретизации «космополитической», «глобальной» памяти[919]919
  См., например: Levy D., Sznaider N. The Holocaust and Memory in the Global Age. Philadelphia: Temple University Press, 2006.


[Закрыть] – этого пока не произошло. Этика памяти, в свою очередь, подразумевает необходимость помнить групповое прошлое – семьи, сообщества и т. д. Тут Маргалит указывает на риск отождествления этики памяти с традиционализмом как доктриной или идеологией, которые призваны охранять традицию: «Традиционализм по определению отстаивает лояльность к прошлому. Задача этики памяти – определить, в чем заключается эта лояльность в плане памятования»[920]920
  Margalit A. Op. cit. P. 10–11.


[Закрыть].

Второй вопрос этой главы – в каких дисциплинарных взаимоотношениях находятся memory studies и публичная история[921]921
  Я уже однажды пробовал подступиться к этой теме, хоть и походя: Завадский А., Склез В., Суверина K. Указ. соч.


[Закрыть]. Существует два основных подхода к соотношению этих двух дисциплин (или, точнее, междисциплинарных полей знания): со стороны исторической науки и со стороны исследований культуры. Прежде чем перейти к анализу этих подходов, вкратце остановлюсь на взаимоотношениях истории и памяти.

Долгое время история противопоставлялась памяти: такой позиции придерживались среди прочих Морис Хальбвакс, Пьер Нора, Йосеф Хаим Йерушалми[922]922
  Halbwachs M. The Collective Memory. New York: Harper & Row, 1980; Nora P. Between Memory and History: Les Lieux de Memoire // Representations. 1989. Vol. 26. P. 7–24; Yerushalmi Y.H. Zakhor: Jewish History and Jewish Memory. Seattle: University of Washington Press, 1982. См. также обзор в книге: Ассман А. Длинная тень прошлого: мемориальная культура и историческая политика. М.: Новое литературное обозрение, 2014. C. 42–46.


[Закрыть]. Даже сегодня, по мнению Джеффри Кабитта, многие исследователи стремятся найти памяти противопоставление – «и история, представляемая как объективный, с претензией на авторитетность, гомогенизирующий нарратив коллективного прошлого, по-прежнему является самым распространенным кандидатом на эту роль»[923]923
  Cubitt G. History and Memory. Manchester; New York: Manchester University Press, 2007. P. 58.


[Закрыть]. Тем не менее с 1980‐х годов происходит сближение истории и памяти: все чаще они рассматриваются в комплементарной, симбиотической связи друг с другом:

Подобное сближение объясняется принципиальным повышением ценности воспоминаний и устных преданий. Позитивистская историческая наука упирается в свои границы там, где умолкают ее источники. Преодолеть эти границы помогают устные свидетельства и предания, особенно тогда, когда в постколониальных странах оказывается разрушенной местная культура или когда после геноцида возникает посттравматическая ситуация и архивные документы не в состоянии зафиксировать пережитое. В таких обстоятельствах повышается ценность живого опыта, личных воспоминаний, субъективных свидетельств, особенно значимость морального свидетеля, который на собственном опыте хотя бы отчасти испытал то, что выпало на долю жертв[924]924
  Ассман А. Длинная тень прошлого. С. 46–47.


[Закрыть].

По наблюдению Алейды Ассман, послевоенная мемориальная культура способствовала преодолению пропасти «между научно-исторической и мемориально-ориентированной трактовкой прошлого»[925]925
  Там же. С. 49.


[Закрыть]. Ссылаясь на работы Саула Фридлендера и Поля Рикера, Ассман пишет о том, что мемориальная перспектива помогает дополнить историческое исследование эмоциональным компонентом и индивидуальным переживанием, демонстрирует «мемориальную функцию исторического исследования как памяти», а также акцентирует этическую ориентацию исторического исследования[926]926
  Там же.


[Закрыть]. Что это означает в контексте взаимоотношений публичной истории и памяти/memory studies?

На фоне происходящего сближения истории и памяти публичная история представляется историкам прежде всего сферой практического применения профессионального исторического знания, а память – методологическим подходом в рамках исторической науки[927]927
  Cubitt G. Op. cit.


[Закрыть]. Получается, что историки создают знание, используя в том числе метод устной истории (то есть обращаясь к личным свидетельствам тех, кто пережил историческое событие), а это знание затем попадает в публичное пространство и там осмысляется дальше. В этом контексте Томас Ковин называет публичную историю «очень хорошим примером того, как история и память влияют друг на друга»[928]928
  Cauvin T. Public History: A Textbook of Practice. Routledge, 2016. P. 16.


[Закрыть]. По замечанию Дэвида Глассберга, исследования памяти – это не настолько новое поле знания, как может показаться: «[И]сторики давно интересуются тем, как идеи об истории менялись во времени. Десятилетиями мы преподаем историю представлений историков об истории и называем это историографией»; «литературные критики и историки искусства изучают образы прошлого в работах художников и писателей»; политические историки исследуют то, как в разные периоды менялись репутации Томаса Джефферсона и Авраама Линкольна…[929]929
  Glassberg D. Public history and the study of memory // The Public Historian. 1996. Vol. 18. № 2. P. 8–9.


[Закрыть] Memory studies, по мнению Глассберга, отличает в этом контексте не предмет исследования, а подход:

Тогда как более ранние исследования стремились охарактеризовать представления о прошлом конкретной группы или институции, новые исследования прежде всего пытаются понять взаимоотношения между разными версиями прошлого в публичном пространстве. <…> [Н]овые подходы делают упор на множестве разных смыслов, которые аудитории извлекают из одной и той же исторической репрезентации[930]930
  Ibid. P. 9–10.


[Закрыть].

Иными словами, memory studies обнажили, что у каждого человека свое прошлое – и каждый человек сам себе историк. Индивиды и группы интерпретируют и используют прошлое по-разному[931]931
  Cauvin T. Op. cit. P. 16.


[Закрыть]. Публичная история предстает в этом контексте своего рода зонтичным термином, описывающим существующие в публичном пространстве репрезентации прошлого, создаваемые как академическими историками, так и другими акторами. В основе публичной истории – идея коллаборации, взаимодействия разных индивидов и аудиторий. Историки в этом контексте выступают, с одной стороны, «поставщиками» знания о прошлом, на основе которого создаются его публичные репрезентации, а с другой – своего рода привратниками («гейткиперами», если воспользоваться термином из communication studies), призванными стоять на страже таких репрезентаций: критиковать, исправлять, корректировать их.

С точки зрения исследователей памяти, происходящих не из исторической науки, а из других областей знания (литературоведения, cultural studies и других), память – это понятие, объединяющее и историческое знание, и формы его публичной репрезентации, и коллективные воспоминания сообществ и обществ. Основываясь на концепции «Культура как память» Юрия Лотмана и Бориса Успенского, в рамках которой культура понимается как ненаследственная память общества[932]932
  Лотман Ю., Успенский Б. Роль дуальных моделей в динамике русской культуры // Ученые записки Тартуского государственного университета. 1977. Вып. 414 (= Труды по русской и славянской филологии. Т. 28). С. 3–36.


[Закрыть], Алейда Ассман представляет «культурную память» как включающую все формы существования прошлого в обществе[933]933
  Ассман А. Распалась связь времен? Концепция культурной памяти исключает индивидуальную память, а также память социальную/ коммуникативную – воспоминания, не зафиксированные на материальных носителях, то есть не превращенные в часть (материальной) культуры. Хотя в случае социальной/ коммуникативной памяти, включающей в том числе семейные воспоминания, многое зависит от понимания публичной сферы (унитарная публичная сфера Хабермаса vs. multiple public sphere) и понимания культуры (например, не зафиксированные на материальных носителях семейные предания также могут рассматриваться как ее часть).


[Закрыть]. Историческая наука видится в этом контексте способом исправления ошибок и корректировки форм бытования прошлого, но уже не последней инстанцией «исторической истины». Публичная же история

выступает инструментом по возвращению истории в лоно культурной памяти, инструментом, с помощью которого делается попытка восстановить поврежденный (если не сказать разрушившийся) мост между исторической наукой и другими формами прошлого[934]934
  Завадский А., Склез В., Суверина K. Указ. соч. C. 18.


[Закрыть].

Если упростить, то зонтичным термином в этой перспективе выступает (культурная) память: она включает в себя историю, которая корректирует воспоминания, и публичную историю, которая помогает извлечь историческое знание из вакуума академической науки и сделать его достоянием общественности.