Текст книги "Всё в прошлом. Теория и практика публичной истории"

Обращаясь к анализу состояния исторической журналистики в российских СМИ, необходимо отметить, что в результате огосударствления медиа и усиления цензуры снизился градус дискуссионности центральных средств массовой информации: на государственных телеканалах фактически исчез жанр авторских программ об истории, исторические дискуссии перенеслись в формат пропагандистских и развлекательных передач и ток-шоу[288]288
  При этом достаточно велик объем исторических сериалов, разрабатывающих почти исключительно тематику национальной истории.


[Закрыть].

Сформировавшаяся при активной поддержке министра культуры Владимира Мединского концепция медиаполитики, допускающая трансляцию «правильного образа прошлого», в котором можно пренебречь исторической истиной, хорошо выражена цитатой одного из ее идеологов, бывшего советника министра Андрея Сорокина: «Прошлое – это не место для дискуссий и рефлексий. Прошлое – это константа. Только в качестве бесспорной константы оно и становится тем самым источником образцов и легенд, полезных сегодня „юноше, обдумывающему житье“»[289]289
  Сорокин А. Быль сделать сказкой. «Са лют-7» и опыты исторической экранизации // РИА Новости. 2017. 17 октября [ria. ru/20171017/1506958671.html].


[Закрыть].

Вместе с тем идеологическое утверждение интереса к прошлому, который подпитывается утверждением его значимости на фоне нестабильности настоящего и несформированности позитивного образа будущего, приводит к формированию медийной инфраструктуры, этот запрос обеспечивающей.

Обращения к истории СМИ, поддерживающих официальную мемориальную политику, часто посвящены крупным экономическим, политическим, техническим или военным достижениям прошлого. Материалы о них выпускают крупнейшие государственные информационные агентства ТАСС[290]290
  См., например, спецпроект об истории соз дания многоразового космического корабля «Буран» [buran.tass.ru/buran] или «Полтава, Карл!» о Полтавской битве [poltava.tass.ru].


[Закрыть] и РИА «Новости»[291]291
  См. спецпроекты про историю советского атомного проекта [ria.ru/20180411/1518325419. html] или нефтепереработку в России [ria.ru/ ips/oil-refining].


[Закрыть], портал Российского военно-исторического общества «История. РФ»[292]292
  См. статью об истории создания и использования армией России огнеметов [histrf.ru/biblioteka/b/drakony-v-formie-oghniemiety-v-armii-rossii] или об истории флагов страны [histrf.ru/biblioteka/b/razvievaiushchiisia-simvol-ghosudarstva-kakimi-byli-flaghi-rossii].


[Закрыть] и т. п. Другой распространенный пример обращения к истории в официальных СМИ – для поддержки текущей политической повестки. К примеру, в разгар дискуссии о принадлежности Курильских островов сайт газеты Life выпустил масштабный спецпроект «Курильский вопрос. Кому принадлежат острова?»[293]293
  Курильский вопрос. Кому принадлежат острова // Life.Ru. 2019. 22 января.


[Закрыть] с историей открытия и освоения островов и тезисами вроде «уже полвека США являются важной заинтересованной стороной Курильского спора»[294]294
  Там же.


[Закрыть].

Деятельность российских СМИ воспроизводит неоднократно описанную исследователями конструкцию социальной памяти, в центре которой находится победа в Великой Отечественной войне, составляющая основу российской идентичности[295]295
  В ответ на вопрос социологического «Левада-центра» «Какие события и явления в истории нашей страны вызывают у вас чувство гордости?» все последние годы более 80 % респондентов называли победу в Великой Отечественной войне (см.: Общественное мнение – 2018: Ежегодник / Аналитический центр Юрия Левады. М., 2019. С. 30).


[Закрыть]. Наиболее активно эта коммеморативная повестка эксплуатируется государственными и провластными СМИ. К примеру, исторические публикации Life почти все посвящены этой войне и фактически направлены на конструирование героического победного метанарратива[296]296
  Вот несколько взятых подряд заголовков рубрики #История: «Дуэль один на один. Как герой Советского Союза Анатолий Шаманский выследил немецкого аса, сбившего 350 советских самолетов»; «„Куда везут нас?“ – „Воевать! Фашистов бить“. Как оленеводы мир спасли»; «Наука войны. Гениальные изобретения времен Второй мировой»; «Боги войны. Советские летчики-асы, про которых никто не знает» и т. д.


[Закрыть]. Так, в спецпроекте «Была весна, цвела сирень»[297]297
  [9may.life.ru].


[Закрыть] известные российские актеры озвучили устные интервью ветеранов Великой Отечественной, каждое из которых посвящено тому или иному «подвигу»: «Каждый день на войне погибали их товарищи, командиры, друзья. Но они смогли выжить сами и спасти не одну жизнь, совершая свой „обыкновенный“ подвиг – для воевавших это было обычным делом»[298]298
  Там же.


[Закрыть].

Обращение к негероической памяти о войне характерно для независимых или оппозиционных по отношению к власти СМИ. Ярким примером может служить фильм канала «Редакция» о Ржевской битве 1942 года[299]299
  [www.youtube.com/watch?v=e8kh-wL8CzU].


[Закрыть]. Вышедший на YouTube в мае 2019 года, за полтора года он собрал два миллиона просмотров. Автор фильма, журналист Алексей Пивоваров, подчеркнуто противопоставляет свою работу официальным коммеморативным практикам: «К этой теме особенно важно вернуться, чтобы не забывать: война – это не победное шествие на танке, не полевая кухня и не дети в красноармейской форме. Это беспощадная бойня, где погибают без разбора, часто – бессмысленно»[300]300
  Инстаграм Алексея Пивоварова: [www. instagram.com/p/BxZhbjaHugS].


[Закрыть].

Важно отметить, что к концу 2010-х интернет-каналы YouTube превратились в важный независимый источник информации. Благодаря оригинальному и серьезному контенту, а также отсутствию единой редакционной политики и цензуры они начали создавать «серьезную альтернативу телевидению»[301]301
  Афанасьева А., Фролова А. Блогеры настроили видео. Могут ли каналы в YouTube заменить телевидение по деньгам и контенту // Коммерсантъ. 2020. 6 марта. № 41. С. 10.


[Закрыть]. Неудивительно, что авторы популярных YouTube-каналов – как профессиональные, так и гражданские журналисты – стали обращаться к громким и политизированным историческим темам. На YouTube возобновили свою коммуникацию с аудиторией популярные телеведущие, ушедшие с центральных телеканалов (из авторов исторических программ стоит назвать Леонида Парфенова, Леонида Млечина, Эдварда Радзинского и др.); появились и новые влиятельные фигуры и проекты.

Ярким примером новой YouTube-журналистики стал двухчасовой фильм «Колыма – родина нашего страха» Юрия Дудя[302]302
  [www.youtube.com/watch?v=oo1WouI38rQ].


[Закрыть]. Вышедший в апреле 2019 года, за полтора года он набрал больше 23 миллионов просмотров, вызвав взрыв обсуждений как самого фильма, так и темы политических репрессий в СССР. Журналист подчеркнуто актуализирует свой фильм, связывает его с текущими российскими событиями и «развязыванием узлов прошлого»[303]303
  Эппле Н. Внешняя политика памяти // InLiberty.Ru. 2017. 21 марта.


[Закрыть]: «Я всю свою жизнь слышу от родителей: ну будь осторожен, ну не привлекай к себе лишнее внимание, не высовывайся – это очень опасно. …Я всегда думал: откуда у старшего поколения этот страх? …Моя гипотеза: этот страх зародился еще в прошлом веке и через поколения добрался до нас. Одно из мест, где этот страх появлялся, – Колыма»[304]304
  Там же.


[Закрыть]. Дудь начинал свой канал с интервьюирования популярных в подростковой среде рэп-музыкантов. Обратившись к освещению общественно значимых тем, он сохранил прежнюю дискурсивную стратегию, разговорный, содержащий много сленга язык, а также образ неофита, узнающего новые сведения вместе со зрителями. Можно предположить, что основной аудиторией фильма стала знающая Дудя и лояльная к нему молодежь, которой вряд ли когда-то раньше предлагался какой-либо эмоционально окрашенный нарратив о сталинских репрессиях и которая, судя по количеству просмотров, оказалась готова к разговору об истории и восприятию контрпамяти о ней.

Как отмечал главный редактор сайта «Такие дела» Митя Алешковский, главная задача подобных исторических журналистских проектов – влияние на общественное мнение и общественная дискуссия, которую они провоцируют: «Трагическое прошлое для России еще не окончено. Это кровоточащая рана, переходящая из одного поколения в другое. На примере успеха фильмов Юрия Дудя „Колыма“ и „Беслан“ или фильмов Алексея Пивоварова о подлодке „Курск“ и о битве под Ржевом мы видим, что в России эти травмы до сих пор не прожиты и начинают кровоточить, как только о них начинают говорить честно и по-человечески».[305]305
  Было – не было: Результаты масштабного проекта о преодолении трагического прошлого в России // Такие дела. 2019. 30 октября.


[Закрыть]

Свою задачу рассмотренные выше проекты реализуют полностью. К примеру, одна из героинь фильма Пивоварова, директор музея Сталина в селе Хорошево подо Ржевом, с недовольством констатирует, что после выхода фильма Дудя о Колыме посещающая музей молодежь стала настроена к Сталину более критично.

Отдельно стоит выделить сегмент специализированных изданий с исторической проблематикой, берущих на себя роль популяризации знания о прошлом. В 2010‐х годах сложился исторический сегмент телевизионного рынка (телеканалы «История», «365 дней», «Победа»), эксплуатирующий достаточно традиционные формы репрезентации истории, такие как телеинтервью и документальные фильмы. Исторические программы выходят на различных радиоканалах. К примеру, «История из истории» и «Вопросы истории» Андрея Светенко («Радио России», «Вести ФМ»), «Кафедра» Игоря Ружейникова («Маяк»), «История в лицах» (2015–2020) Николая Сванидзе («Серебряный дождь»), «Археология. Прошлое» с Алексеем Юдиным и Сергеем Медведевым (Радио «Свобода»), «Цена победы» с Виталием Дымарским («Эхо Москвы») и др.

В 2010-е сформировался рынок популярных исторических журналов, включающий как сегмент глянцевых изданий (наряду с возникшей еще на рубеже 1990‐х годов «Родиной» появились журналы «Дилетант», «Историк», «Historicum», «Ваш тайный советник», «История от русской семерки» и др.), так и корпус исторических таблоидов («Тайны истории», «Загадки истории», «Военная история» и др.). Особняком стоят интернет-проекты «Гефтер»[306]306
  [gefter.ru].


[Закрыть] и «Уроки истории. XX век»[307]307
  [urokiistorii.ru].


[Закрыть], посвященные анализу современной российской исторической культуры и метаморфозам исторической памяти.

В конце 2010‐х годов в России быстро начал развиваться жанр подкастов, в том числе исторических, среди которых есть независимые от радиостанций проекты. Например, подкаст «Закат империи», попавший в лонг-лист премии «Просветитель», рассказывает о пред– и революционной стране под лозунгом «Революция, секс, наркотики и панк-рок в Российской империи»[308]308
  [dronopaedia.ru/about.html].


[Закрыть]. А лауреат Гран-при премии «Просветитель» подкаст «Остарбайтеры»[309]309
  [ost.batenka.ru].


[Закрыть] основан на интервью Международного общества «Мемориал» с людьми, вывезенными нацистами на принудительные работы в Германию.

Отдельно стоит остановиться на исторических проектах независимых журналистов и СМИ, включая лидеров по количеству спецпроектов – газету «Коммерсант»[310]310
  Список спецпроектов: [www.kommersant.ru/specials/interactive].


[Закрыть] и сайт «Такие дела»[311]311
  [takiedela.ru/rubrics/special].


[Закрыть]. Их объединяет стремление создать нарратив если не альтернативный версии истории, доминирующей в государственных СМИ, то иначе эмоционально окрашенный (истории о трагичности Второй мировой vs. героические нарративы о подвигах и победах советских солдат) или посвященный событиям и героям, вытесненным из коллективной памяти, но воспринимаемым независимыми СМИ как важная часть истории России. К примеру, «Коммерсант» публикует обнаруженные в 2018 году записки политзаключенных, оставленные в 1930-х в тюрьме Верхнеуральска[312]312
  «Наконец-то мертвые заговорили» [www.kommersant.ru/doc/3652428].


[Закрыть]; реконструирует советское вторжение в Прагу в 1968 году[313]313
  «Прага’68» [www.kommersant.ru/projects/prague68#].


[Закрыть]. Среди сюжетов новейшей истории России особое место занимает Чеченская война и память о ней. «Коммерсант» создал хронику начала Первой чеченской войны, в которой дал слово и бывшим в то время у власти политикам, и чеченским полевым командирам[314]314
  «Первая война» [www.kommersant.ru/ doc/2630476].


[Закрыть].

К 20-летию теракта в Буденновске сайт Lenta.ru воссоздал его почасовую хронику и собрал интервью заложников, официальных лиц, переговорщиков и т. д.[315]315
  «Буденновск. Хроника» [budennovsk20.lenta.ru].


[Закрыть] Спустя три года сайт «Такие дела» выпустил проект Екатерины Голенковой «23» о том же теракте. В отличие от первого спецпроекта, в «23» историческая хроника соседствует с личными эмоциональными наблюдениями автора – ровесника теракта – и ее репортажными зарисовками из Буденновска, воссоздавая не столько историю события, сколько историю формирования коллективной памяти о нем[316]316
  Показателен интерес и к памяти о бесланской трагедии, которой посвящен недавний фильм «Новой газеты». Юрий Дудь вслед за фильмом о Колыме снимает фильмы о теракте в Беслане «Беслан. Помни» и о нынешней жизни участника войны в Чечне «Человек после войны».


[Закрыть].

Характерно описание задач обращения к истории, которое дают журналисты сайта «Такие дела», рассказывая о спецпроекте, посвященном историческим событиям 1990–2000-х: террористическим актам и началу Первой чеченской войны:

Мы не знаем, как преодолеть травматичное прошлое, и поэтому просто закапываем его поглубже, чтобы никогда не вспоминать. Тем временем оно продолжает костенеть в нас стереотипами и животным страхом. …Его [спецпроекта] задача – помочь преодолеть коллективные страхи и найти новый язык, на котором мы сможем вести конструктивный разговор о событиях, навсегда изменивших наши жизни[317]317
  «Такого никогда не было» [tnnb.takiedela.ru/ about].


[Закрыть].

Стоит отметить необычную структуру спецпроекта. Одна его часть – подкаст, в котором участники исторических событий делятся своими воспоминаниями. Вторая – open call для современных художников, музыкантов, поэтов и кинематографистов, готовых создавать аудиовизуальные работы, осмысляющие последствия исторических событий: «Мы… хотим, чтобы состоялся личный разговор, и считаем, что художественный язык может помочь в этом»[318]318
  Там же.


[Закрыть]. Подобный формат уникален, но и остальные упомянутые выше спецпроекты кажутся нам удачными примерами дигитализации и виртуализации истории.

Важной особенностью публичной истории в СМИ – и официальных, и независимых – можно назвать интерес к устной истории и эго-материалам.

К 80-летию начала Большого террора «Коммерсант» собрал рассказы своих сотрудников об их репрессированных предках[319]319
  Нечужая история: Cпецпроект «Ъ» и общество «Мемориал» – к 80-летию Большого террора // Коммерсант. Ru. 2017. 30 октября.


[Закрыть]. К сорокалетию начала советского вторжения в Афганистан журналист Сергей Простаков выпустил подкаст «Шурави» с интервью бывших военных «о том, что значило быть советским солдатом в Афганистане»[320]320
  «Шурави» [shuravi.mbk.media/#avtory].


[Закрыть]. К 75-летию победы в Великой Отечественной войне «Первый канал» собрал видеоинтервью ветеранов «Они сражались за Родину: лица героев»[321]321
  [www.1tv.ru/den-pobedy/oni-srazhalis-za-rodinu].


[Закрыть]. Частные истории позволяют современным читателям сопереживать их героям и идентифицироваться с ними, формируют коллективную память. История, таким образом, оказывается «средством самоутверждения через соединение себя с конкретным прошлым»[322]322
  Archibald R. A Personal History of Memory // Social Memory and History: Anthropological Perspectives / Ed. by J.J. Climo, M.G. Cattell. Walnut Creek, CA: Alta Mira Press, 2002. P. 72.


[Закрыть]. Помимо того, частные истории подтверждают гуманизацию исторической памяти и «разрушение обычных иерархий власти»[323]323
  Schama S. Television and the Trouble with History // History and the Media / Ed. by D. Cannadine. Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2004. P. 28.


[Закрыть], в том числе иерархии источников знаний о прошлом.

Таким образом, журналисты не только переводят историческое знание с академического языка, делая его доступным широкой аудитории, но и предают огласке неизвестные раньше факты, проблематизируют прошлое, используя его как источник потенциального знания, которое позволяет ориентироваться в настоящем[324]324
  How Journalism Uses History. P. 15.


[Закрыть] или выстраивать групповую идентичность. Через демонстрацию отношения к дискурсам прошлого СМИ показывают отношение к текущей новостной повестке; активно порождают версии прошлого, альтернативные официальным и «основанные на памяти, а не на идеологии»[325]325
  Лапина-Кратасюк Е.Г., Рублева М.В. Указ. соч. С. 149.


[Закрыть]; обращаются к проработке травм прошлого и способствуют появлению множественных репрезентаций истории. Вероятно, благодаря всему этому прошлое пронизывает современные российские СМИ и с каждым годом становится в них все более заметным.

Литература

– De Groot G. Consuming History: Historians and Heritage in Contemporary Popular Culture. Routledge, 2008. P. 31–49.

– Edy J. Journalistic Uses of Collective Memory // Journal of Communication. 1999. Vol. 49. № 2. P. 71–85.

– How Journalism Uses History / Ed. by M. Conboy. London: Routledge, 2012.

– Journalism and Memory / Ed. by B. Zelizer, K. Tenenboim-Weinblatt. London: Palgrave Macmillan, 2014.

– Kitch C. Journalism as Memory // Handbook of Communication Science / Ed. by T.P. Vos. Berlin: Mouton de Gruyter, 2018. P. 164–181.

– Olick J. Collective Memory: The Two Cultures // Sociological Theory. 1999. Vol. 17. № 3. P. 333–348.

– Wijermars M. Memory Politics in Contemporary Russia: Television, Cinema and the State. London; New York: Routledge, 2018.

– Зверева В.В. История на ТВ: Конструирование прошлого // Отечественные записки. 2004. № 5. C. 160–168.

– Лапина-Кратасюк Е. Как цифровые медиа изменили подход к истории // Forbes.Ru. 2015. 3 августа.

– Лапина-Кратасюк Е.Г., Рублева М.В. Проекты сохранения личной памяти: Цифровые архивы и культура участия // Шаги/Steps. 2018. Т. 4. № 3–4. С. 147–165.

Станислав Львовский
Историческая проза

В этой главе речь пойдет о художественной литературе как предмете публичной истории – но, разумеется, не обо всей литературе сразу. Во-первых, мы будем говорить только о прозе – работа с историей в поэтических текстах, особенно современных, изучена и концептуализирована в гораздо меньшей степени. Во-вторых, при разборе конкретных произведений мы в основном будем говорить о русской прозе, причем о русской прозе постсоветского периода, а остальной коснемся только в исторической части. Мы не рассматриваем здесь работы, принадлежащие к области академической историографии, но вкратце скажем о тех отношениях, в которых тексты академических историков находятся с художественной прозой вообще и исторической в частности. Исторический роман, предмет традиционный для русской критики, особенно советского периода, и менее традиционный, но все же довольно частый для западной литературной критики прошлого века, составляет только часть интересующего нас спектра художественных текстов. Кроме романа, нас будут интересовать другие прозаические формы, в диапазоне от малой прозы[326]326
  О малой прозе см., например: Орлицкий Ю. Большие претензии малого жанра // Новое литературное обозрение. 1999. № 38. С. 275–288; а также: Лебедева М. Микрожанры современной прозы: Дис. канд. филол. наук. Тверь, 2016.


[Закрыть] до массовой исторической беллетристики. Внутри этого диапазона окажутся в числе прочего и собственно исторический роман, и документальная проза, и беллетризованные биографии. Все это мы будем называть исторической прозой.

Теперь, когда мы в общих чертах обрисовали то, какого рода – в жанровом отношении – тексты нас интересуют, то есть определили вторую часть термина «историческая проза», следует обратить внимание на его первую часть. Что делает прозу «исторической»? По известному определению Михаила Гаспарова и Андрея Михайлова, приведенному в «Литературной энциклопедии», историческая проза представляет собой «сочинения историков, ставивших своей задачей не только установление фактов прошлого, но и яркое, живое их изображение»[327]327
  Гаспаров М., Михайлов А. Историческая проза // Краткая литературная энциклопедия / Гл. ред. А.А. Сурков. М.: Советская энциклопедия, 1966. Т. 3: Иаков – Лакснесс. Стб. 230–233.


[Закрыть]. Значение, в котором термин «историческая проза» используется в этой статье, как уже ясно из вышесказанного, гораздо шире. Широта эта между тем представляет собой проблему: не только историческая проза, но даже и исторический роман не может быть четко очерчен как жанр. Исторический роман бывает, например, детективным («Имя Розы» Умберто Эко) или любовным («Женщина французского лейтенанта» Джона Фаулза), но оба эти текста в то же время могут проходить по категории историографической метапрозы – вместе, например, с «V» Томаса Пинчона. Широкие рамки исторической прозы включают в себя и квазимемуарную фрагментированную прозу Андрея Сергеева, и семейные саги, растянувшиеся на несколько поколений (например, «Женщины Лазаря» Марины Степновой или «Русский роман» Меира Шалева), и беллетризованные биографии («Зубр» Даниила Гранина).

Историческая проза ускользает не только от жанровых определений. Если мы станем рассматривать ее с точки зрения широко понимаемой социологии чтения, то увидим, что в нее входят тексты, читаемые разными аудиториями – как очень массовой (сага о Фандорине Бориса Акунина), так и сравнительно узкой («Самодержец пустыни» Леонида Юзефовича). Существуют различные взгляды на природу исторической прозы, а попыток сформировать для нее работающее определение – не счесть. Для наших целей пока достаточно будет сказать, что исторической прозой в рамках этой главы мы считаем, во-первых, такую художественную прозу, в которой история представляет собой нечто большее, чем просто декорации, где происходит все то же самое, что могло бы происходить в настоящем или будущем, – иначе говоря, прозу, для которой история и расстояние, отделяющее нас от прошлого, являются (сознает это автор или нет) предметами литературной практики. Во-вторых, мы будем считать исторической такую прозу, которая вовлекает читателя в эмоциональное или даже аффективное взаимодействие с прошлым и оказывает существенное воздействие на отношение к устоявшимся, статичным, консенсусным историческим нарративам, прямо или косвенно способствуя возникновению новых, оспаривающих или дополняющих существующие. Именно способность расшатывать конвенциональные и порождать новые исторические нарративы за счет вовлечения аудиторий в эмоциональные отношения с прошлым делает историческую прозу предметом непосредственного интереса публичной истории.

В статье 2003 года социолог Борис Дубин приводил данные социологических опросов, согласно которым 24 % жителей России предпочитали в 2000 году историческую литературу, в том числе художественную, литературе иных жанров. В 2002 году доля тех, кто предпочитал читать «современные отечественные романы об истории России», составляла среди городского населения 30,5 %[328]328
  Дубин Б. Семантика, риторика и социальные функции «прошлого»: К социологии советского и постсоветского исторического романа. М.: ГУ ВШЭ, 2003 (= Препринт / Гос. ун-т Высш. шк. экономики; WP6/2003/02. Сер. WP6. «Гуманитарные исследования»). С. 4.


[Закрыть], что делало историческую прозу самым популярным жанром у этой части аудитории. Положение дел с тех пор если и изменилось, то не слишком сильно. Так, по данным Российской книжной палаты, в 2019 году отечественных исторических романов было издано 175 (общим тиражом 309 тысяч экземпляров), а переводных – 55 (160 тысяч)[329]329
  Статистические показатели по выпуску печатных изданий Российской книжной палаты за 2019 год [www.bookchamber.ru/download/ stat/stat_2019.zip].


[Закрыть]. Это не самые большие цифры: в 2018 году эти показатели составляли 256 отечественных романов (486 тысяч экземпляров) и 55 переводных (160 тысяч экземпляров) соответственно[330]330
  Статистические показатели по выпуску печатных изданий Российской книжной палаты за 2018 год [www.bookchamber.ru/download/ stat/stat_2018.zip].


[Закрыть]. Более того, согласно данным ВЦИОМ, если в 2018 году книги по истории уступали в популярности детской литературе – их регулярно читали 30 и 31 % респондентов соответственно[331]331
  Любимые книги: Что читают россияне? // Сайт ВЦИОМ. 2018. 1 октября [wciom.ru/analytical-reviews/analiticheskii-obzor/ lyubimye-knigi-chto-chitayut-rossiyane].


[Закрыть], – то в 2019 году детские книги уступили исторической литературе первенство: вторую в качестве регулярного чтения назвали все те же 30 %, а детскую литературу – только 28 %[332]332
  Книголюб-2019 // Сайт ВЦИОМ. 2009. 9 августа [wciom.ru/analytical-reviews/analiticheskii-obzor/knigolyub-2019].


[Закрыть]. Все это позволяет с уверенностью утверждать, что историческая литература, в большой степени состоящая из исторической прозы вообще и романов в частности, по-видимому, должна, наряду с телесериалами, являться одним из основных предметов исследования современной российской публичной истории.

В качестве общей рамки для объяснения этого феномена Дубин обращается к понятию идеологии у Карла Мангейма и говорит, что такой интерес к истории характерен для периодов ускоренной модернизации: в такие времена

ведущие группы общества или группы, претендующие в нем на лидерскую роль, нередко переносят свои представления о лучшем и истинном, об идеальном обществе и полноте культуры, о себе и своей миссии – в условно конструируемое «прошлое»[333]333
  Дубин Б. Указ. соч. С. 5.


[Закрыть].

О том же пишет немецкий философ Герман Люббе:

философия истории, превращенная в политическую идеологию, обладает той особенностью, что <…> она позволяет разъяснить историческим субъектам этого рассмотрения, почему они благодаря их положению в историческом процессе впервые и исключительно способны постичь этот самый исторический процесс. На этом основано их право <…> даже обязанность делать грядущие события политически обязательными[334]334
  Люббе Г. В ногу со временем: О сокращении нашего пребывания в настоящем [1992] // Вопросы философии. 1994. № 4. С. 99.


[Закрыть].

У Мангейма и Люббе речь идет о доминирующих в обществе в тот или иной момент политических силах или группах интересов, обращающихся к истории в поисках символических схем, которые могли бы служить основанием их власти в настоящем. Однако этим функции идеологий не исчерпываются:

они представляют собой часть механизма адаптации к изменениям, используемого всем обществом, а не только доминирующими группами. Обращение к прошлому затрагивает самые широкие слои: как писал Клиффорд Гирц, в ситуации утраты ориентиров

идеология пытается придать смысл непонятным социальным ситуациям, выстроить их так, чтобы внутри них стало возможно целесообразное действие. <…> Идеология вырабатывает новые символические схемы, под которые можно подвести мириады «незнакомых нечто», с которыми, как при приезде в чужую страну, мы сталкиваемся при переменах в политической жизни[335]335
  Гирц К. Интерпретация культур. М.: РОССПЭН, 2004. С. 249–250.


[Закрыть].

Иными словами, можно сказать, что идеология работает примерно так же, как метафора, объясняя незнакомое через знакомое, – и в поисках знакомого она естественным образом обращается к прошлому, к истории.

Судя по тому, что интерес к исторической прозе в России остается стабильно очень высоким на протяжении уже как минимум двух десятков лет, процесс конструирования идеологии, вырабатывающей новые символические схемы осмысления реальности и адаптации к ней, еще далек от своего завершения. В этом смысле нынешний высокий статус исторической прозы важен, поскольку является показателем все еще переходного, динамичного состояния общества, стабилизация которого остается не более чем wishful thinking доминирующих в нем сегодня групп интересов.