Текст книги "Всё в прошлом. Теория и практика публичной истории"

Одним из ключевых направлений цифровой истории в России по-прежнему является оцифровка источников. Проблема доступности источников для исследователей стоит особенно остро: многие архивы остаются засекреченными; несколько крупных пожаров в архивохранилищах, произошедших в последние годы, заставляют задуматься о проблеме сохранности документов. Поэтому каждый пример публикации и оцифровки документов в России воспринимается как важное событие. Работа по оцифровке ведется как самими архивами, так и по инициативе университетов и фондов, выделяющих на это особые гранты, а также активистами, которые видят в открытости источников один из путей построения гражданского общества.

Stalin Digital Archive[181]181
  Stalin Digital Archive [www.stalindigitalarchive. com/frontend].


[Закрыть] – масштабный исследовательский проект, посвященный осмыслению деятельности Сталина и сталинского режима и доступный, к сожалению, только по институциональной подписке. Проект создан в результате кооперации между Российским государственным архивом политической истории (РГАСПИ) и Йельским университетом. Stalin Digital Archive включает в себя коллекцию оцифрованных архивных документов из личного архивного фонда Сталина (Фонд 558) в РГАСПИ. Общий объем архива – 28 тысяч документов и 404 тысячи страниц источников, среди которых – внешние отношения с Германией в довоенный период, переговоры лидеров в период Большого террора, отношения с западными интеллектуалами и лидерами, заметки о советских лидерах.

Одним из главных достоинств цифровых архивов, подобных Stalin Digital Archive, является возможность продвинутого поиска, которой не обладают исследователи в обычном архиве. Поиск по ключевым словам, темам, персоналиям и времени создания документа позволяет исследователям активно использовать цифровые архивы для изучения отдельных сюжетов. Так, один из разделов сайта посвящен авторским подборкам документов из архива по разным темам. Например, подборка «Сталин-редактор» от Сары Дэвис и Джеймса Харриса рассказывает о том, как восприятие Сталиным информации, которую он получал на ежедневной основе, влияло на принятие им решений, порой трагических.

В противовес биографии Сталина попытку услышать голоса «маленьких людей» предпринимают разные проекты, включая электронный корпус дневников «Прожито»[182]182
  Прожито [prozhito.org].


[Закрыть]. Создатели проекта, историки Илья Венявкин и Миша Мельниченко, начали собирать и публиковать дневники в 2015 году[183]183
  С августа 2019 года «Прожито» сотрудничает с Европейским университетом в Санкт-Петербурге, где был создан одноименный исследовательский центр. См.: [eusp.org/ prozhito/about].


[Закрыть]. Авторы ставят перед собой задачу собрать наиболее полный корпус как опубликованных, так и неопубликованных дневников вне зависимости от внутрижанровых особенностей текстов. Основные принципы работы с текстами и правила публикации очень четко прописаны на сайте и отражают идеологию проекта: важны все дневники, независимо от социальной, политической или возрастной принадлежности автора; дневники публикуются без корректуры и комментариев и с максимально возможным сохранением оригинального текста. «Прожито» – это волонтерский проект, помочь которому в подготовке текста к публикации может любой желающий. В отношении соблюдения авторских прав и возможных пропущенных волонтерами ошибок или неточностей «Прожито» также сохраняет абсолютную прозрачность, стараясь согласовывать публикацию текстов с родственниками их авторов, владельцами дневников и издательствами, опубликовавшими текст ранее. Перед тем как попасть на сайт, каждый текст проходит многоступенчатую обработку. Участники проекта ищут и собирают тексты повсюду: сканируют их в архивах, связываются с родственниками авторов или владельцами рукописей. Цифровые копии, снятые с рукописных дневников, передаются волонтерам для расшифровки. Полностью расшифрованный текст передается другому волонтеру на проверку для исправления возможных ошибок, после чего делается техническая разметка и текст загружается на сайт.

В этой главе мы в первую очередь рассмотрели проекты, которые делаются в Москве и Санкт-Петербурге, однако география цифровой истории в России выходит далеко за пределы ее центральных областей. Российская ассоциация цифровых гуманитарных наук объединяет центры digital humanities в разных регионах России, от Калининграда до Перми[184]184
  Российская ассоциация цифровых гуманитарных наук [dhrussia.ru].


[Закрыть]. Знакомство с ними позволяет оценить разнообразие исследований, которые ведутся в этой области. Если прочитать описание проектов, которыми занимаются исследователи в каждом из 14 центров, входящих в ассоциацию, то становится понятным тот «спектр» исследований, который предлагают российские цифровые гуманитарии. Так, Центр цифровых гуманитарных исследований в Высшей школе экономики в Москве в рамках проекта Tolstoy Digital сделал семантическую разметку 90-томного собрания сочинений Льва Толстого[185]185
  Tolstoy Digital [tolstoy.ru./projects/tolstoy-digital].


[Закрыть], а основное направление работы Центра цифровой гуманитаристики при Пермском государственном университете – оцифровка местных газет.

Таким образом, методы цифровой истории являются сегодня одним из перспективных направлений в публичной истории. Многие общественные инициативы выбирают именно цифровые форматы, чтобы привлечь бóльшую аудиторию к результатам своей работы. Масштабные и дорогостоящие проекты представляют собой коллаборацию историков, которые работают над качеством контента, и технических специалистов (разработчиков, веб-дизайнеров), которые отвечают за внешний вид и функциональность сайтов, благодаря чему они выглядят профессионально с обеих сторон. Причем роль историков в цифровых проектах может быть разной: например, в «Проекте 1917» историки выступили в роли консультантов; «Прожито», наоборот, инициирован профессиональными историками, но активно привлекает к работе волонтеров. Часто цифровые проекты создаются исключительно благодаря частной инициативе и энтузиазму их создателей, готовых самостоятельно заниматься подготовкой материала, технической поддержкой и поиском финансирования. Публикация источников остается ключевым направлением, которым занимаются как крупные архивы и университеты, так и активисты, которые хотят сохранить историческую память, но при этом сами несут ответственность за соответствие своей работы требованиям научного подхода.

Литература

– A New Companion to Digital Humanities / Ed. by S. Schreibman, R. Siemens, J. Unsworth. Chichester, West Sussex: Blackwell, 2016.

– Memory, Conflict and New Media: Web Wars in Post-Socialist States / Ed. by E. Rutten, J. Fedor, V. Zvereva. London: Routledge, 2013.

– Putnam L. The Transnational and Text-Searchable: Digitized Sources and the Shadows They Cast // American Historical Review. 2016. Vol. 121. № 2. P. 377–402.

– The Programming Historian [programminghistorian.org/en].

– Гарскова И.М. Историческая информатика: Эволюция междисциплинарного направления. СПб.: Алетейя, 2018.

– Журналы «Digital Scholarship in the Humanities», «International Journal of Digital Humanities», «Вестник Digital Humanities» [vdigital.me].

– Моретти Ф. Дальнее чтение. М.: Издательство Института Гайдара, 2016.

– Поврозник Н.Г. Виртуальный музей: Сохранение и репрезентация историко-культурного наследия // Вестник Пермского университета. Сер. «История». 2015. № 3 (30). С. 213–222.

– Цифровые гуманитарные науки – хрестоматия / Под ред. М. Террас, Д. Найхан, Э. Ванхутта, И. Кижнер. Красноярск, 2017.

Писать о прошлом

Вера Дубина
Биография

«На первый взгляд, биография предстает эдакой скалой в сердце пожара: несмотря на критику, а на протяжении некоторого времени даже на полный отказ от нее в научных кругах, она с XIX века занимает прочное место как в списке бестселлеров, так и в научных дебатах»[186]186
  Karstens S. Die Summe aller Wahrheiten und Lügen: Ein Erfahrungsbericht zur Geschichtwissenschaftlichen Biographie // BIOS. 2011. Jg. 24. Heft 1. S. 79.


[Закрыть]. Однако биография только кажется неизменным на протяжении веков жанром. Биографии великих людей от Плутарха до наших дней были, есть и останутся приятным чтением для широкой публики, но ренессанс биографических исследований в конце XX века связан в первую очередь с новыми возможностями этого жанра, открывшимися благодаря антропологическому повороту в гуманитарных науках, междисциплинарным дискуссиям и влиянию методов социальных наук[187]187
  См. подробнее об антропологическом повороте обзорную статью Питера Бёрка: Бёрк П. Историческая антропология и новая культурная история // Новое литературное обозрение. 2005. № 75.


[Закрыть]. Результатом этих тенденций стало развитие отдельного научного направления – биографических исследований (biography studies)[188]188
  См. подробнее: The Biographical Turn. Lives in history / Hrsg. von H. Renders, B. de Haan, J. Harmsma. London: Taylor and Francis, 2015.


[Закрыть].

Многие историки надеются при помощи биографических исследований ухватить индивидуальное в истории, ее человеческое измерение, ускользающее и растворяющееся в смене социальных формаций, эпох и парадигм. Поэтому авторы современных биографических работ предпочитают употреблять вместо традиционного термина «биография» более широкий – «биографические исследования». Второй вариант делает упор на взаимоотношения индивида с его окружением, а также привлекает к работе широкий набор методов социальных наук, в отличие от традиционной биографии, ставившей в центр изучение самого индивида и продуктов его труда и тем самым представлявшей мир с точки зрения некоего закрытого «я».

Биографические исследования далеко уходят от историй героев и великих людей, построенных по канве романа и не имеющих никакой теоретической и научной базы. Их научная легитимность связана с расширением исследовательского вопроса в писании биографий до истории повседневности и исторической антропологии, микроистории и устной истории, а также с интересом к субъективному в истории, к народной истории, истории женщин и т. д.[189]189
  Bödeker H.E. Biographie: Annährungen an den gegenwärtigen Forschungs– und Diskussionsstand // Biographie schreiben / Hrsg. von H.E. Bödeker (= Göttinger Gespräche zur Geschichtswissenschaft. Bd. 18). Göttingen: Wallstein, 2003. S. 14–15.


[Закрыть] Именно возвращение в исторические исследования «настоящего, живого человека» (а не собирательного образа или идеального типа) и сближает современные биографические исследования с публичной историей. В этой главе как раз и пойдет речь о современных биографических исследованиях, развивающихся благодаря ученым разных специальностей и потому использующих методы и терминологию многих дисциплин, от сетевого анализа и нарративного интервью в социологии и устной истории до микроисторических приемов. Иными словами, исследователи смотрят на общество прошлого через окошко отдельной частной жизни.

При этом традиционная «литературная» биография ни в коем случае не исчезла, в том числе и из репертуара ученых, и продолжает жить и интересовать читающую публику. Люди любят читать истории, которые можно ассоциировать с собственной жизнью, – это возможность говорить об истории во множественном числе, видеть ее разнообразие, а также представлять ее альтернативы[190]190
  См. главу Марии Галиной и Ильи Кукулина в настоящем издании. По принятому в историографии мнению Райнхарта Козеллека, история (как наука) в единственном числе – а не истории (как «дней минувших анекдоты») во множественном – появилась в языке в связи с утверждением исторической науки и представления об истории как едином процессе (Козеллек Р. Можем ли мы распоряжаться историей. (Из книги «Прошедшее будущее. К вопросу о семантике исторического времени») // Отечественные записки. 2004. № 5).


[Закрыть]. Поэтому история через биографию очень хорошо адаптируется для публичной сферы и прежде всего для медиа – она превращается в своего рода историю жизни, с которой зритель или читатель может себя отождествить, благодаря которой он может «пережить» новый опыт, «осуществить» свои сокровенные мечты. Возможность «получить опыт другой жизни», которую предоставляет человеку биография, делает ее – наравне с memory studies – ключом к бытованию прошлого в настоящем[191]191
  См. главу Андрея Завадского в настоящем издании. В отношении мемуаров, где период воспоминания отделен от описанных событий годами, а иногда даже десятилетиями, тоже требуется свой инструментарий и подход. Например, если человек систематически врет – как Надежда Дурова, чьи замечательные «Записки кавалерист-девицы» полностью сконструированы, и проверить это несложно, – это не значит, что его мемуары не нужно изучать. Зачем и как человек придумывает свою биографию – тоже важно (Дурова Н. Записки кавалерист-девицы Надежды Дуровой. М., 2011).


[Закрыть].

Создать историю своей жизни, жизни своей семьи или рода может любой умеющий писать человек, поэтому отсутствие исторического образования менее всего смущает авторов биографического жанра. Именно через написание биографий (и автобиографий) публичная история включает в практики создания публичных форм бытования прошлого саму публику. Потому тут я бы не согласилась с мнением Сергея Ушакина, высказанным в его замечательном тексте для этой книги, что публичная история упускает публику из виду, концентрируясь на «переосмыслении роли истории и историка в публичном пространстве»[192]192
  Ср.: «„Становление публичной истории“ понимается как разновидность политики (профессиональной) идентичности историков… Сфокусировавшись на „роли историка“, публичная история саму публику из виду упустила» (статья Сергея Ушакина в настоящем издании; курсив в оригинале).


[Закрыть]. Начиная с писания постов в LiveJournal и кончая совсем молодой практикой life writing, о которой подробнее будет рассказано во второй части главы, историки и их цеховые интересы больше не определяют бытование биографического жанра в публичном пространстве[193]193
  Существует масса интересных общественных проектов по сбору свидетельств об определенном событии, и обычный образованный человек обратится за информацией скорее в «Арзамас» [arzamas.academy] или «Прожито» [prozhito.org], чем пойдет в библиотеку за книгой или научным журналом.


[Закрыть].

Именно это положение биографии между двух стульев – между литературой и наукой – и привело к тому, что до 1990‐х годов крайне редко поднимался вопрос о междисциплинарном осмыслении ее возможностей и границ ее метода. В биографических исследованиях присутствуют конкурирующие направления, многие из которых претендуют на главенство метода, а также широкое разнообразие самоназваний, вроде personal history и life writing; их предмет изучения по большей части идентичен biography studies. На российском материале вопрос осмысления метода биографических исследований не стоит до сих пор, и biography studies так и не обрели в русскоязычном научном пространстве собственного статуса. Поэтому более чем актуально представить краткую историографию биографических исследований, показать диалог различных теоретических положений и место методов различных наук в биографических исследованиях, что и будет сделано в следующем, втором разделе главы.

Третий раздел проиллюстрирует главные выводы второго раздела на конкретных примерах, фокусируясь на двух ключевых книгах. Первый пример – коллективная биография 101-го полицейского батальона авторства Кристофера Браунинга[194]194
  Browning Ch. Ordinary Men: Reserve Police Battalion 101 and the Final Solution in Poland. New York: Harper Collins, 1992.


[Закрыть], произведшая в свое время переворот в изучении Холокоста и повседневной истории национал-социализма. Эта книга не только демонстрирует новые возможности коллективной биографии, появившиеся благодаря сближению истории и социологии, но также является хорошим примером роли биографических исследований как двигателя публичной истории. Второй пример – книга «Сталин. Жизнь одного вождя» Олега Хлевнюка – показывает, как для эпох, подвергшихся жесткой идеологической обработке, биографические и автобиографические тексты восполняют нехватку знания, позволяют пролить свет на серые зоны, возникшие из-за выхолащивания истории идеологией[195]195
  Калугин Д. Проза жизни: Русские биографии в XVIII–XIX вв. СПб., 2015. С. 10.


[Закрыть].

История биографии начиналась с жизни замечательных людей, а точнее, замечательных мужчин. Уже к концу XIX – началу XX века биографии важных исторических личностей стали в Западной Европе мейнстримом на рынке как научной, так и коммерческой печатной продукции. Научные притязания этих текстов состояли в точном изучении всех доступных источников, а также в позитивистском стремлении выяснить всю «правду» о жизни этих «великих мужчин» и о том, как они «делали историю»[196]196
  Karstens S. Op. cit. S. 79.


[Закрыть]. Эта тенденция наблюдается и в Российской империи, несмотря на то что привычка к написанию биографий у отечественных авторов была далеко не так распространена и (в отличие от Германии, например) не насчитывала к началу XX века более двух столетий интенсивного автобиографического производства. Ко второй половине XIX века жанр биографии получил в Российской империи мощный импульс к развитию благодаря доминированию культурно-исторической школы, рассматривавшей человеческую жизнь как свидетельство об истории народа и общества[197]197
  Калугин Д. Указ. соч. С. 22.


[Закрыть].

Одновременно с позитивистским стремлением максимально точно описать жизнь «делателей истории» расцветала и популярная биография, бросавшая вызов научной биографии с самого момента появления последней. Это напряжение между литературной биографией – или, лучше сказать, биографией, прочтенной как литература, – с одной стороны, и научной биографией – с другой, с самого начала определило биографии позицию «смешанного жанра», то есть текста на границе художественного произведения и исторического исследования. В дальнейшем это же привело к жесткой критике биографии со стороны историков[198]198
  Karstens S. Op. cit. S. 79–80.


[Закрыть]. С утверждением социальной истории групп и классов, а вследствие этого утратой созидающей роли «великих людей» в историческом процессе биография как жанр и вовсе потеряла для историков свое значение и на протяжении почти всего XX века считалась «наиболее догматическим проявлением индивидуалистического принципа историзма»[199]199
  Bödeker H.E. Op. cit. S. 12.


[Закрыть], сохраняя при этом свою привлекательность как литературного жанра и источника информации о «жизни замечательных людей». Потому биографические исследования на время практически полностью переместились в область литературоведения, где так называемый биографизм утвердился уже с середины XIX века[200]200
  Harscheidt M. Biographieforschug: Werden und Wandel einer komplexen Methode // Historical Social Research. 1989. Vol. 14. № 4 (52). S. 100.


[Закрыть].

К 1980‐м годам жанр биографии находился в глубоком кризисе во всех социальных и гуманитарных дисциплинах, в том числе и в литературоведении. В 1986 году американский профессор английской литературы Дэвид Новарр писал, что большая часть литературы о биографии бесформенна, диффузна и написана по-журналистски – и вообще это «скорее болтовня, чем научный труд» (causerie rather than treatise)[201]201
  Novarr D. The Lines of Life: Theories of Biography, 1880–1970. West Lafayette, Indiana: Purdue University Press, 1986. P. xiv.


[Закрыть]. К этому же времени относится и убийственная критика Пьера Бурдье, назвавшего биографический метод в социологии «биографической иллюзией»[202]202
  Bourdieu P. L’illusion de la biographique // Actes de la recherches en sciences sociales. 1986. Vol. 62/63. P. 69–72; Бурдье П. Биографическая иллюзия // Интер. 2002. № 1. С. 75–81.


[Закрыть]. В известной статье «Биографическая иллюзия» (1986) Бурдье определил место биографии как литературного жанра в сокровищнице-хранительнице, совершенно неспособной стать частью науки, потому как она рассказывает индивидуальную историю героя по заданной литературной канве. Свою статью Бурдье начинает громкой фразой: «История жизни – это одно из тех понятий здравого смысла, которые незаконным путем проникли в научный мир»[203]203
  Бурдье П. Там же. С. 75.


[Закрыть].

Критический пафос Бурдье – реакция на долгие десятилетия игнорирования ученым сообществом попытки социологов обновить жанр биографии. Бурдье назвал иллюзией возникающее от биографического текста ощущение, что человек сам строит свою жизнь, тогда как на самом деле она является продуктом взаимодействия человека с его социальным полем. Таким образом, чтобы быть научной, биография должна писаться с учетом влияния на человека социальных институтов. Эта главная для социологии тема, уже не раз поднимавшаяся в контексте биографических исследований, но до конца 1980-х остававшаяся совершенно нереализованной на практике, даже в рамках социологии, давшей главный импульс развитию научных biography studies. Генезис «биографического метода» как метода социальных наук тесно связан с расцветом Чикагской школы еще в 1920-е и 1930-е годы[204]204
  Harscheidt M. Op. cit. S. 104.


[Закрыть]. Количественные методы исследователей этой школы по изучению социокультурных особенностей жизни мигрантов в городах предлагали путь для решения проблемы индивидуальной биографии. К 1940‐м годам влияние Чикагской школы угасло – и с этим на время сошел со сцены и биографический метод.

В это же время в Германии жесткий критик биографических приемов XIX века Зигфрид Кракауэр предлагал новые формы биографии, описывавшие индивидуума исходя из его социального контекста[205]205
  Karstens S. Op. cit. S. 80.


[Закрыть], пытаясь снять таким образом главную претензию к биографии – ее замкнутость на индивидуализме и следование принципу романа. Описывать жизнь, исходя из ее развития к определенной цели, означает, по Кракауэру, впадать в телеологию. Эта претензия к биографии оставалась актуальной и почти 40 лет спустя, когда ее вновь повторит Бурдье в упомянутой выше статье. Кракауэр в своей критике пошел дальше теоретизации и реализовал свои идеи на практике, написав общественную биографию (Gesellschaftsbiographie) композитора Оффенбаха «Жак Оффенбах и Париж его времени»[206]206
  Kracauer S. Jacques Offenbach und das Paris seiner Zeit. Amsterdam: Allert de Lange, 1937.


[Закрыть]. Через персону Оффенбаха Кракауэр хотел показать, как композитор создавал общество вокруг себя и как он сам развивался под влиянием этого общества. Однако модель «общественной биографии» Кракауэра не имела влияния на его современников. Впоследствии Бурдье констатирует, что биографические исследования по-прежнему пытаются сохранить единство изложения одной жизни, как в романе. И это при том, что даже сам роман к тому времени давно уже оставил подобную практику – достаточно посмотреть на Пруста или Джойса[207]207
  Bödeker H.E. Op. cit. S. 41.


[Закрыть].

Если критика Кракауэра не была услышана его современниками, а написанная им «общественная биография» не получила должной оценки, то ко времени Бурдье в социальных науках уже созрела почва для обновленного развития биографических исследований, начавшегося во многих социальных и гуманитарных науках в предыдущие десятилетия. Развитие oral history и микроистории, а также разработка биографического интервью и анализа биографических данных в социологии привели к междисциплинарному обсуждению методов биографии.

Коллективная биография стала вариантом, способным удовлетворить научный запрос современных социальных наук. Она позволяет проследить общественные изменения и конкретизировать их на примере индивидуального и коллективного жизненного пути. Благодаря количественным методам анализа – стандартизированным опросникам, массиву данных о жизни группы людей (дела разных ведомств, регистрации рождения, браков, карьеры и т. д.) – у социологов появляется возможность говорить о «нормальной биографии», то есть стандартизированном жизненном пути, где стандарты задаются обществом и возможностями индивидуального выбора[208]208
  Harscheidt M. Op. cit. S. 108.


[Закрыть]. Это путь, начатый еще Эмилем Дюркгеймом и развитый в 1960-е годы Яном Щепаньским, изучавшим социальные процессы через «биографические документы» (дневники, письма, мемуары и т. п.). Также в 1970-е годы социологи начали активно изучать труды Чикагской школы, что привело к буму биографических исследований. Достаточный массив биографических данных и значительное количество примеров позволили при анализе индивидуальных биографий делать выводы на уровне всего общества, поскольку социологи, «реконструируя индивидуальный случай, всегда стремятся делать обобщения»[209]209
  Rosenthal G. Biographical research // Qualitative research practice / Ed. by C. Seale, G. Gobo, J.F. Gubrium, D. Silverman. London: Sage, 2004. P. 62.


[Закрыть]. Другими словами, индивидуальный опыт, укорененный в социальном поле, получает свою легитимность в науке.

Для исторической науки – после распространения структурализма и социальной истории – эти методы также предоставляют возможность обобщения индивидуального опыта. В коллективной биографии для историка важно пространство выбора исторических акторов: достаточное количество примеров, представленных в социальном контексте, позволяет сделать вывод не только об индивидуальном выборе, но и о возможностях этого выбора внутри конкретного общества, о границах этих возможностей и их субъективном использовании. Тем самым на передний план исторического исследования выходят не великие одиночки, «делатели истории», а самые простые люди, которые благодаря количественным исследованиям или типовым биографиям показывают возможности социального поля в свою эпоху.

Кроме того, произошедший в 1980-е и начале 1990-х антропологический поворот в гуманитарных науках показал, что жизнь «незамечательных», самых обыкновенных людей тоже может быть предметом серьезного исторического исследования и привнести прирост знаний в историческую науку. Самый известный пример – «Сыр и черви» Карло Гинзбурга, история обыкновенного мельника Меноккио, создавшего свою собственную космологию. Кроме работы Гинзбурга, к обязательной классике жанра новой биографии относится хрестоматийная работа Натали Земон Дэвис «Возвращение Мартина Герра», переведенная и на русский язык[210]210
  Дэвис Н.З. Возвращение Мартина Герра. М., 1990.


[Закрыть]. Это увлекательная, практически детективная история, которую можно читать как литературное произведение – несмотря на то что это научное сочинение высокого класса. Эти две книги являются образцами микроисторических исследований, когда через «исторический микроскоп» на примере мира, окружавшего одного человека, мы можем посмотреть на удаленную от нас эпоху. Здесь равно присутствуют и человеческое измерение истории, и связь с социальным контекстом. В обеих работах виртуозно применен научный инструментарий новой биографии: «Повышение ценности отдельного феномена по отношению к системе, где детали занимают центральное место в теории познания»[211]211
  Bödeker H.E. Op. cit. S. 18.


[Закрыть]. Эталоном новой биографической истории считается и работа Жака Ле Гоффа о Людовике Святом. Это пример «глобальной биографии», реконструирующей эпоху. Ле Гофф не только использовал и показал переплетения огромного количества исторического материала (любому, кто пишет исследовательские тексты, хорошо известно, как трудно удержать единую нить в разнообразии источников), но и вышел далеко за хронологические рамки жизни короля Людовика[212]212
  Ле Гофф Ж. Людовик IX Святой. М., 2001.


[Закрыть]. По мнению Лорины Репиной, эта книга, написанная в рамках personal history, является эталоном новой биографической истории[213]213
  Репина Л.П. От «истории одной жизни» к «персональной истории» // История через личность: Историческая биография сегодня / Под ред. Л.П. Репиной. М.: Круг, 2005. С. 63.


[Закрыть].

Еще одним путем обновления биографических исследований стало развитие устной истории (oral history). Вслед за социологами, понимающими биографию как социальный конструкт социальной реальности, устная история реконструирует нарратив, который интервьюируемый создает из своей жизни. Фундаментальным здесь является различие между уровнем пережитой (life history) и рассказываемой (life story) жизни, а также взаимодействие опыта, памяти и нарратива[214]214
  Rosenthal G. The Narrated Life Story: On the In terrelation Between Experience, Memory and Narration // Narrative, Memory & Knowledge: Representations, Aesthetics, Contexts. Huddersfield: University of Huddersfield, 2006. P. 11.


[Закрыть]. Таким образом, происходит разграничение между перспективой биографа в прошлом и перспективой биографа в настоящем, поскольку биографический нарратив о прошлом во многом конституируется настоящим. Это влияние необходимо максимально четко отследить и принять во внимание при анализе.

Таким образом, дискуссии вокруг biography studies конца XX – начала XXI века разработали необходимый инструментарий для научной биографии и вызвали бум различного рода текстов о биографическом методе, но, к сожалению, капитально не изменили практику писания биографий. Еще в 2003 году Ханс-Эрих Бёдекер с грустью констатировал, что «теоретические дискуссии о биографии до сих пор не имели никакого влияния на биографическую практику»[215]215
  Bödeker H.E. Op. cit. S. 27.


[Закрыть]. За пределами oral history даже лингвистический поворот мало изменил отношение историков к биографическому нарративу. Правда, постструктурализм представляет слишком упрощенный взгляд на биографию как на авторский конструкт, который является исключительно восприятием и интерпретацией современников и, другими словами, есть просто фикция[216]216
  Karstens S. Op. cit. S. 82.


[Закрыть]. Но и пережив постструктурализм, историческая наука не произвела на свет массива практических биографических исследований в новой теоретической рамке. Несмотря на это, существуют основания надеяться, что такие исследования последуют. Все-таки после лингвистического поворота ученые, в том числе и историки, стали обращать внимание на то, как создается биографический нарратив, а в сочетании все эти теоретические тенденции дают новую жизнь биографической практике. Если в середине XX века собственной биографии были достойны преимущественно «замечательные мужчины», то теперь biography studies имеют своим предметом гораздо менее однобокую картину общества: биографии заслуживают сегодня также и женщины c детьми, и прежде маргинализированные слои общества. Благодаря постколониальным исследованиям открылся прежде закрытый мир людей, ранее не имевших не только собственной биографии, но даже собственного голоса[217]217
  См. главу Сергея Ушакина в настоящем изда нии.


[Закрыть].

Благодаря этим новым тенденциям в последние десятилетия развивается направление life writing, которое совмещает в себе «возрождение нарратива» (revival of narration)[218]218
  Stone L. The Revival of Narrative: Reflections on a new old History // Past and Present. 1979. Vol. 85. S. 3–24.


[Закрыть] и переориентацию исторических исследований с системной на субъективную перспективу. Центры life writing активно открываются в крупных университетах мира, с 2004 года в Австралии выходит журнал с таким названием[219]219
  Haan B. de. The Eclipse of Biography in Life Writing // Theoretical Discussions of Biography: Approaches from History, Microhistory, and Life Writing / Ed. by H. Renders, B. de Haan. Leiden; Boston: Brill, 2014. P. 177. Там же автор перечисляет центры life writing в Европе: Center for Life Writing in King’s College London, Oxford Centre for Life-Writing (OCLW), Wolfson College, University of Oxford; в Германии – Mainz Center for Life Writing, Johannes Gutenberg Universität Mainz; также в Сассексе – Centre for Life History & Life Writing Research, University of Sussex. Первое пособие для преподавания life writing вышло в 2008 году: Teaching Life Writing Texts / Ed. by C. Howes, M. Fuchs. New York: The MIT Press; Modern Language Association of America, 2008.


[Закрыть]. Академический background исследователей life writing восходит к критической литературной теории 1970‐х годов, и потому в центре внимания этого направления находится не реконструкция и интерпретация социального и исторического значения определенной биографии, как это принято у историков, а собственное «я» (self) автора биографии и даже «я» исследователя[220]220
  Kadar M. Coming to Terms Life Writing – from Genre to Critical Practice // Theoretical Discussions of Biography. P. 204–205.


[Закрыть]. Описание частной жизни при таком подходе предполагает исследование и нахождение собственной идентичности, а также возможность получить голос для тех, кто ранее был его лишен. Если от историка ожидается, что его персона не имеет или имеет очень незначительное значение для его интерпретации прошлого, то в life writing существует традиция, которая настаивает на том, что персона исследователя играет важную роль в создании текста, выходящего из-под его пера. Поэтому историкам традиция life writing скорее чужда, поскольку биография становится здесь личным поиском биографа, а не академическим исследованием[221]221
  Haan B. de. Op. cit. P. 177.


[Закрыть].

Подход к биографии, в рамках которого человек сам создает свою жизнь, по многим причинам остается распространенным. С точки зрения простой логики кажется, что смысл существования может быть подсказан только самой жизнью. В том числе и ученые продолжают отдавать дань такому типу биографии, который Бёдекер назвал «невинным жанром», далеким от теоретической рефлексии и методологических нововведений[222]222
  Bödeker H.E. Op. cit. S. 14.


[Закрыть]. Торжество этого телеологичного подхода связано, по Кракауэру, с поиском смысла жизни через биографию, которое он констатировал после катастрофы Первой мировой войны. Такая же реакция – желание верить во влияние индивидуума на историю и наличие в его жизни смысла – тем более не удивительна после Второй мировой войны. Вследствие доминирования после войны такого рода текстов биографические исследования впали в глубокий кризис – и в результате активных теоретических поисков и дискуссий, можно сказать, обрели новую жизнь в науке. Несмотря на то что теоретические подходы не возымели пока на биографическую практику того действия, которое хотелось бы видеть ученым, практика эта активно развивается и способна дать социальным наукам вообще и исторической науке в частности новый прирост знания.