Текст книги "Социальные порядки и экономические реформы"

Думаю, именно во время поездки в Югославию я стал сторонником рыночного социализма. Интуитивно, под влиянием духа времени, я к этому, видимо, склонялся и раньше, но «действующая модель рыночного социализма в натуральную величину» стала решающим аргументом.

В 1982 году состоялись две поездки в азиатскую часть Союза, которые произвели на меня довольно сильное впечатление. До этого мое знакомство с Азией было ограничено новосибирским Академгородком, который может быть причислен к Азиатской части России весьма условно.

В апреле 1982-го В.Я. Феодоритов отправил меня на большую научную конференцию в Алма-Ату. Надо сказать, что зима 1982 года оказалась очень холодной и длинной, в апреле в Ленинграде еще лежал снег, а в Алма-Ате было 20 градусов тепла и цвели абрикосы. Со мной был еще один аспирант с кафедры политэкономии (Гена Черемный), а на конференции мы как-то сразу познакомились с двумя местными аспирантками (Галей С. и Галей Н.), которые смогли показать нам город и окрестности. Особенно запомнилась поездка на Медео и высоченные, в снегу, горы Алатау. Потом, в 1988 году, я был на Медео летом, но горы без снега не произвели того же впечатления.

Сам город тоже выглядел замечательно: много зелени, широкие проспекты, новая застройка – и в то же время отчетливый среднеазиатский колорит, «мягкая экзотика» (по выражению Г. Глазкова). Принимали нас в Университете тоже превосходно, с традиционной азиатской широтой. Кстати, именно на этой конференции я познакомился с Александром Бузгалиным и Андреем Колгановым, диссидентствующими марксистами, которые впоследствии стали идеологами «слева» от КПРФ.

Еще более грандиозным приключением стала поездка в Горную Шорию в июле того же года. Как раз в 1982 году я стал в лаборатории ответственным исполнителем хоздоговорной темы, а ее научным руководителем являлся Андрей Салов, так что именно тогда наше общение было особенно тесным. В молодости Андрей был заядлым спортсменом и чуть ли не кандидатом в мастера спорта по туризму. Потом он обзавелся семьей и лет на десять вышел из темы. Когда его дочка подросла, он решил вернуться к любимому занятию и с 1981 года каждое лето сплавлялся по горным рекам на плотах.

Как раз летом 1982 года один из членов его команды (Михаил Яськов) был занят, и на свободное место Андрей пригласил меня. Тогда в практику сплава только входили надувные плоты, которые использовались как спасательные в авиации. Их покупали нелегально, по разным длинным цепочкам знакомых. Пятиместный ПСН (плот спасательный надувной) при сплаве несет трех человек. Вторым номером у нас был Виктор Грошев, в то время старший преподаватель кафедры политэкономии.

Для сплава Андрей выбрал реку Мрас-Су в Горной Шории (это южная часть Кемеровской области). Сам маршрут к месту сплава был весьма непростым, включавшим трехдневное путешествие через Россию на поезде Москва–Новокузнецк и ночной переезд на поезде Новокузнецк–Таштагол.

Сплав на плоту требует специальной технологии. Например, на дно плота для жесткости укладываются листы фанеры, которые надо везти с собой наряду со всем прочим барахлом. Наши рюкзаки весили килограммов по 60–70, так что одевали мы их лежа, и поднимали друг друга из этой позиции. Палатки зачастую приходилось ставить на каменном берегу реки, поэтому спали мы на надувных матрасах, которые каждый день надо было сдувать и надувать заново: при сплаве матрасы укладываются между плотом и фанерой, чтобы фанера не порезала плот. Питание по факту двухразовое, остановка на обед отнимала бы очень много времени.

Река Мрас-Су пересекает самые малонаселенные и труднодоступные места в восточной части Горной Шории. В отличие от западной части Горной Шории, где благодаря добыче руды много поселков и дорог, на востоке нет дорог, а поселков мало. Тогда там не было даже электричества.

Летом главная коммуникация – река, зимой тоже река, но на мотосанях. Культурная жизнь была организована следующим образом: раз в неделю вертолет привозил новый кинофильм, который крутили с помощью дизель-электростанции.

Однажды мы остановились в шорской деревне, чтобы купить хлеба. Там вообще не обнаружилось людей среднего возраста, зато все остальное население – старики и молодежь – уже в 10 утра едва держалось на ногах. Другой категорией местного населения оказались зэки и охранники, причем зоны были нестрогого режима – как-никак юг Сибири, относительно мягкий климат. По этой причине не рекомендовалось брать в поход женщин – легко могли умыкнуть.

Одним из главных впечатлений поездки стало обонятельное: Горная Шория – это одно из немногих мест, где основной лесной породой является пихта. В жаркий день ее запах смешивается с ароматами цветов, свежим воздухом реки – все это незабываемо. Пихта – один из главных персонажей песен Юрия Кукина, большинство которых и написано в Горной Шории, о чем я узнал значительно позже, когда стихи к песням были опубликованы (а мог бы сам догадаться).

Горную Шорию за сравнительную мягкость климата называют сибирской Швейцарией. С реки все так и выглядит: мягкий силуэт невысоких гор, разные оттенки зеленого, сочные луга, теплая вода в реке (мы купались прямо с плота). Однако стоит зайти в лес, как все меняется. Лес там совершенно непроходимый, так что даже не нужно охранять зоны. Сбежать можно только по реке, а река как раз контролируется.

Мы прошли Мрас-Су за шестнадцать дней, и у нас оставалось время на ее приток (Большой Анзас). Здесь у нас при полном безлюдье кончилась соль, и мы пару дней испытывали все неудобства такого режима существования.

Запомнился и сам город Новокузнецк, воспетый еще Маяковским. Действительно: город-сад, много зелени и парков. Но – невыносимый запах от двух металлургических заводов. Мы приехали в Новокузнецк в пятницу после обеда. Картина ближе к вечеру: центральный парк, по нему парами ходят красиво одетые девушки в ожидании кавалеров. Однако большая часть потенциальных кавалеров лежит в кустах и не может подняться.

В общем, помимо эстетического впечатления это еще был хороший взгляд на страну.

Впоследствии я довольно много путешествовал и видел много красивых мест, но горы Алатау и Горная Шория так и остались в числе самых сильных воспоминаний.

Экономическое самообразование: теория и практика

Финансово-экономический институт давал неплохое прикладное экономическое образование. Однако в качестве теоретической экономики здесь давали марксистско-ленинскую политическую экономию. Мне ее пришлось изучать в огромных количествах: помимо изучения вузовского курса в начале 1980-х я сдавал кандидатский минимум по специальности «политическая экономия» – а это, между прочим, три экзамена: политическая экономия капитализма, империализма и социализма.

Поэтому буквально с первого курса приходилось заниматься самообразованием, изучая преимущественно западных авторов. Первым из них был Василий Леонтьев. Уже на первом курсе на семинаре по политической экономии нам нарисовали его знаменитую формулу затраты-выпуск, легшую в основу межотраслевого баланса.

Леонтьев к этому времени был практически реабилитирован в СССР. Он не являлся политэмигрантом, не критиковал социализм, более того, его модели уже активно использовались в народнохозяйственном планировании. Он часто приезжал в СССР, в 1969 году стал лауреатом первой Нобелевской премии по экономике.

Однако система затраты-выпуск отражала, можно сказать, техническую сторону функционирования экономической системы и была одинаково приложима и к рыночной, и к плановой экономике. Для изучения рыночной экономики нужен был западный учебник. Стандартным пособием такого рода, к тому времени переведенным на русский язык, являлась «Экономика» Пола Самуэльсона. Но его приходилось брать в библиотеке – не больше чем на две недели – поэтому в качестве учебника его использовать было невозможно.

Моей настольной книгой стал учебник Лионеля Столерю «Равновесие и экономический рост», опубликованный в 1973 году по чьему-то недосмотру в издательстве «Статистика». Это был курс микро– и макроэкономики для инженерных специальностей Сорбонны. Ну, в общем – именно то, что доктор прописал: с учебником для экономистов я мог бы и не справиться.

Как направление изучения, меня в то время, да и потом больше увлекали макроэкономика и теория экономического роста. Из книг, прочитанных мной тогда, сильное впечатление произвела работа Уолта Ростоу «Процесс экономического роста». Именно в этой книге был подробно описан и интерпретирован процесс современного экономического роста и выдвинута теория «стадий экономического роста». Вторая книга Ростоу «Стадии экономического роста» была в СССР запрещена (находилась в спецхране) и стала предметом дежурной критики наших идеологов. В этой работе, опубликованной в 1963 году, Ростоу довольно точно предсказал процесс разложения советской системы – вплоть до сроков.

Скажу прямо, с точки зрения доступа к иностранной экономической литературе, по сравнению с моими товарищами я находился в привилегированном положении. Дело в том, что моя бабушка Софья Григорьевна с 1944 по 1973 год работала в библиографическом отделе библиотеки Академии наук СССР и после выхода на пенсию сохранила возможность получать книги на дом. Чем я по доверенности и пользовался. Замечу, a propos, что это была также единственная возможность прочитать дома большинство книг Стругацких – в то время они были в страшном дефиците.

Альтернатива была чудовищной – в это время второе здание Публичной библиотеки (то, что расположено на Фонтанке) ремонтировалось, так что студенческие читальные залы были вывезены на Краснопутиловскую улицу, в район Средней Рогатки. Я там пару раз занимался, но туда было крайне неудобно ездить, а книги и журналы из основного фонда приходилось заказывать за несколько дней.

Впоследствии, после окончания института, я получил доступ в центральные залы Публичной библиотеки, которые по крайней мере располагались в центре города и находились в пяти минутах ходьбы от здания Финэка. Однако в этих залах я сталкивался с другой проблемой. Публичная библиотека – это старое здание с очень плохой вентиляцией и чудовищным числом читателей. Духота в нем практически непереносима, больше двух-трех часов подряд я там работать не мог.

Начиная с 1979 года я иногда ездил в Москву для работы в библиотеке ИНИОНа и почувствовал разницу – там было раз в десять больше источников по экономическим наукам, чем в Ленинграде, и условия работы в новом здании были несравнимо лучшими.

Работы западных экономистов к тому времени уже были сильно математизированы, что с учетом хорошей подготовки в физматшколе мне особенно не мешало. Одним из таких высокоматематизированных направлений в то время была «магистральная» теория экономического роста.

В приложении к теории долгосрочного планирования эта теория утверждала буквально следующее: независимо от начального состояния экономики и от ее конечного (планового) состояния бόльшую часть планового периода экономика будет «прижиматься» к траектории динамического равновесия, определяемой внутренними параметрами экономической системы. Эта траектория, собственно, и называется «магистралью».

Теория выглядела довольно симпатично, но строгий математический анализ показывал следующее: чем более жесткие и малореалистичные предпосылки заложены в модель, тем в большей степени поведение модели соответствует теории. Если же в модель закладываются реалистичные предпосылки, то относительно траектории экономического роста нельзя сказать ничего определенного.

Такой вывод слегка обескураживал. Какой смысл в красивой теории, если она не имеет соприкосновения с реальными процессами? А поскольку магистральная теория представляет собой в определенном смысле динамический аналог теории общего равновесия, то и она попадала под сомнение. Именно в это время мне на глаза попала статья Яноша Корнаи в журнале «Экономика и математические методы» («ЭММ»), посвященная критике теории общего равновесия.

Надо сказать, что фамилия Корнаи была нам хорошо известна, в институте мы проходили так называемый метод Корнаи–Липтака, позволявший находить оптимальные решения в задачах линейного программирования с большой размерностью. Тут, однако, выяснилось, что Корнаи не только сильный экономист-математик, но и крупный специалист в экономической теории. Аргументы Корнаи даже в короткой журнальной статье производили сильное впечатление, так что я загорелся идеей найти саму книгу. Нашел ее через полгода в библиотеке Ленинградского отделения ЦЭМИ и прочел залпом. С этого времени мое отношение к экономическому мейнстриму стало еще более критическим. Отмечу, что. с точки зрения экономической философии, «Антиравновесие» является самой фундаментальной работой Корнаи. Широко известная ныне книга «Экономика дефицита» – результат приложения идей «Антиравновесия» к плановой экономике, и потому эта работа на меня такого сильного идейного влияния не оказала. Зато она сильно повлияла на целое поколение молодых экономистов, стимулировав их разрыв с экономической теорией общего равновесия.

Если говорить о хронологии событий, то «Антиравновесие» я прочитал весной 1979 года, в процессе написания дипломной работы в институте. А «Экономику дефицита» впервые увидел в ксерокопии на руках у Сергея Коковина весной 1982 года, когда я в числе большой группы финэковских молодых экономистов участвовал в семинаре в Академгородке.

В период между 1979 и 1982 годами я находился в серьезной интеллектуальной изоляции. Да, конечно, мне довелось осваивать практическую экономику в Проблемной лаборатории региональных экономических исследований, причем я довольно быстро рос по карьерной лестнице – к 1982 году уже был старшим научным сотрудником и ответственным исполнителем по хоздоговорной теме. Я, конечно, занимался самообразованием, читая зарубежную экономическую литературу. Но обсуждать то, что я прочел, было не с кем. Предметом изучения оказались прежде всего неокейнсианцы с их теориями неравновесной экономики, проблемы согласования интересов (incentive compatibility) и основы институциональной экономики – главным образом в исполнении Мансура Олсона («Логика коллективных действий»). Фундаментальным результатом этой довольно ранней работы (1965) был формальный вывод о том, что чисто децентрализованные механизмы принятия решений в отсутствие институтов и при неполной информации могут приводить и приводят к принятию неоптимальных решений для всех участников транзакций. К похожим выводам (вполне независимо) пришла и группа московских исследователей в Институте проблем управления АН СССР под руководством Валерия Буркова, который сформулировал их в так называемой теории активных систем. В лаборатории у Буркова я проходил в конце 1978 года преддипломную практику, так что книгу Олсона воспринял на ура.

Впрочем, период изоляции был сравнительно недолгим. Весной 1982 года я познакомился с Анатолием Чубайсом, и все интеллектуальные процессы резко ускорились. А осенью на место умершего Брежнева пришел Андропов, и внешняя среда тоже стала быстро меняться. Время помчалось вскачь.

То, чего мне не хватало в интеллектуальном общении, с лихвой компенсировалось в обыденной жизни. Работой в лаборатории я не был сильно загружен (по факту у нас было два библиотечных дня в неделю), семьей и бытом не обременен, у меня сохранялась старая институтская компания. Это время также запомнилось чередой бурных, но непродолжительных романов. Мы были молоды, и жизнь была прекрасна.

Учителя

Одним из важных факторов в формировании нашего поколения экономистов стало практически полное отсутствие учителей и авторитетов. Отчасти это было связано с общим отсутствием доверия между поколениями, отчасти с довольно низким общим культурным уровнем значительной части наших преподавателей.

В Финэке уже на первом курсе у меня появились близкие друзья: Саша Вартанов, Леша Есипов, Валера Верещагин. Причем попарно мы были знакомы раньше. С Вартановым я познакомился на вступительных экзаменах, Вартанов учился вместе с Верещагиным в одном школьном классе, а с Есиповым Верещагин познакомился на подготовительных курсах экономического факультета ЛГУ, причем при поступлении они оба пролетели: Валера – из-за анкеты, Алексей – из-за отца (Виктор Ефимович находился в сильном идеологическом и личном конфликте с тогдашним деканом, известным консерватором и юдофобом).

Все мы с детства очень увлекались общественно-политическими науками: историей, географией, международными отношениями, даже этнографией. Много читали и художественной, и исторической литературы, книги про путешествия. Очень нравился Жюль Верн, который как бы легко говорил о довольно важных вещах. В период оттепели появилось много научно-популярных изданий по истории, в которых, например, Иван Грозный выглядел тем, кем он и был на самом деле – садистом и правителем-неудачником.

Недавняя история тоже не вводила нас в заблуждение. Не надо было иметь большого ума, чтобы понять правду, к примеру, о Советско-финской войне, пакте Молотова–Риббентропа, оккупации Балтийских стран.

Чем нас мог впечатлить, например, «зубр» кафедры политической экономии профессор Ефим Давидович Каганов, который гордился тем, что за свою некороткую жизнь умудрился 18 раз законспектировать «Капитал» Маркса? Лекции Ивана Сыроежина были очень интересны, но на студентов ему было совершенно наплевать.

В Финэке напрочь отсутствовала традиционная университетская культура личных отношений между профессорами и студентами. Профессора были великими и до студентов не снисходили, а доценты мало что могли нам дать. Я думаю, что к третьему курсу мы уже прочитали больше книжек по экономике, чем они.

Существенным фактором нашего ощущаемого превосходства было то, что вся команда хорошо знала английский, причем на разговорном уровне. Мне кажется, что бόльшая часть наших доцентов и профессуры не могла даже читать литературу по специальности, хотя все они сдавали кандидатский минимум. Практического значения это поначалу не имело, но даже знание языка в пределах программы английской школы автоматически делало нас более космополитичными и антисоветскими.

Были, однако, и исключения. Это Олег Тимошенко и Глеб Павлов, руководители моих курсовых работ по политэкономии и кибернетике соответственно. Эти люди, обладавшие великолепной энергетикой, совершенно не заморачивались тем, что не дотягивали до нужного уровня, и не стеснялись учиться вместе с нами.

Глеб Стефанович Павлов был весьма колоритной личностью. В молодости он входил в сборную команду Союза по велосипедным гонкам и в любую погоду приезжал на работу в Финэк на велосипеде. Его физическую форму мы смогли оценить на Череменецкой турбазе зимой 1978 года, когда вместе с ним там разрабатывали деловую игру «МИГ» (модель, имитирующая город). Во время дневных лыжных забегов по Череменецкому озеру Глеб мог совершенно загнать меня и моих товарищей (Сашу Гершмана и Мишу Скоробогатова), а надо сказать, что мы в это время и сами были в неплохой форме.

Г.С. Павлов имел широкие знакомства среди урбанистов и системных аналитиков. Уже в 1978 году он дал мне прочитать ранние работы Вячеслава Глазычева, активно сотрудничал со старшим Щедровицким и Валерием Бурковым, к которому отправил меня на преддипломную практику. Он же был руководителем моей дипломной работы. Всех соавторов «МИГа» Глеб пригласил в сентябре 1979 года на школу молодых ученых в Усть-Нарве, где мы не только демонстрировали нашу деловую игру маститым ученым, но и купались в Финском заливе, собирали грибы, ездили в Нарву и Таллин.

Мы приучались жить собственным умом, что было одновременно и хорошо, и плохо. Хорошо, что мы были незашоренными и легко воспринимали новые идеи. А плохо то, что до многих довольно простых вещей мы вынуждены были доходить своим умом, и не всегда мы до них доходили вовремя.

В этой схеме были, конечно, и исключения. Первое – довольно неожиданное. В 1978 году, когда мы учились на четвертом курсе, прошел слух, что на географическом факультете ЛГУ читает лекции Лев Николаевич Гумилев. На историческом его не терпели как диссидента, а на географическом давали читать. Конечно, это была легендарная фигура: стихи старшего Гумилева вообще не издавались, «Реквием» Ахматовой мы читали в самиздате…

Гумилев читал лекции по общей истории в ключе своей концепции этногенеза. Потом можно было остаться с ним пообщаться – он был совершенно открытым для контактов. На меня это общение очень сильно повлияло в том смысле, что, во-первых, марксистская трактовка истории мне представлялась односторонней, во-вторых, очень любопытной казалась предложенная Гумилевым тема влияния климатических изменений на историю, что тогда было совершенно внове. А в-третьих, несмотря на то, что он уже потихоньку сходил с ума и его антисемитизм был абсолютно очевиден, у него было несколько ранних академических работ очень высокого уровня. В частности, о древних тюрках, гуннах, Хазарии. И работа в большей степени научно-популярного свойства – «Поиски вымышленного царства». Его книги по этногенезу в то время, слава Богу, не печатали, и академическая репутация Льва Николаевича еще не была поколеблена.

Ранние книги Гумилева – это великолепное чтение. (Кстати, я с Егором Гайдаром говорил о работах Льва Николаевича – он их оценивал очень высоко.) Гумилев смотрел на историю глазами степняков. Возьмем для примера историю Китая. Из Китая она выглядит одним образом, а со стороны степи – другим. Еще одна тема – общая история Евразии. На самом деле степняки и превратили историю Евразии в общую. Такой подход помог мне отказаться от европоцентричных взглядов.

Гумилев всегда подчеркивал, что если цивилизация другая, это не значит, что она варварская. Просто другая культура. Например, эпизод, о котором рассказывал Гумилев: русские убивали монгольских послов. Это было настолько дико для степняков, что они после подобного рода инцидентов вырезали целые города. Вы убили послов – вы не люди. Просто потому, что послов не положено было убивать. Убили послов – что с вас взять? Город будет уничтожен.

Что касается главной его концепции, пассионарной теории этногенеза, то она не фальсицируема, то есть пытается объяснить все. А значит, не является теорией. Это просто взгляд на мир. Но, с другой стороны, чем больше я изучаю историю, тем отчетливее вижу, что есть определенный фактор Х, замеченный Гумилевым, который работает. Например, на войне маленькое войско побеждает большое. Почему? Это же не только организация, наверное? Работает некий привходящий фактор.

Второй человек, важный с точки зрения учительства, – это научный руководитель моей диссертации Володар Феодоритов, который был, собственно, главой лаборатории региональных исследований. Я попал туда на практику в 1979 году на пятом курсе. До этого нами, студентами, занимались доценты.

На практику сразу пришли восемь-десять человек, но Феодоритов меня сразу выделил из числа остальных, взял под свое крыло и «бросил» на реальную статистику. Заставил считать так называемое органическое строение капитала в СССР и в Штатах. В США – по их статистическим книжкам.

Феодоритов интенсивно меня продвигал. Уже через два года я стал старшим научным сотрудником. В 1982 году он меня перевел на хоздоговорную тему, чтобы я поварился в реальной экономике. В частности, я считал экономические эффекты от внедрения межотраслевого баланса.

Потом я писал у Феодоритова диссертацию. Поскольку я много работал, она у меня не получалась. В 1984 году он сказал: «Все. Полгода отпуска. Пиши диссертацию. В конце года защитишься». Я тогда только женился в первый раз. А жена была распределена во Псков и дорабатывала несколько месяцев перед декретным отпуском в этом городе. В общем, я поехал в Псков и за 20 дней полностью переписал диссертацию без машинки, от руки.

Диссертация была посвящена экономическим интересам в региональной экономике. Причем по специальности «политэкономия». А сам я больше 30 страниц политэкономических текстов в день не мог прочитать. Чувствовал, что схожу с ума. Два автора, которых я еще мог читать без ущерба для душевного здоровья, – это Леонид Абалкин и Вадим Медведев, будущий секретарь ЦК. Просто потому, что у них был хороший стиль. При этом мне казалось, что Медведев был либеральнее. Несмотря на работу в партийных органах.

После написания и редактуры диссертации у меня осталось еще три месяца. В общем, за март-апрель я подготовил еще и книжку по Югославии. И когда я дал ее Гайдару, он спросил: «Это что, твоя диссертация?» – «Нет, диссертацию я написал раньше…». Понятно, что работу по Югославии я писал с гораздо большим удовольствием, чем диссертацию по политэкономии. Но опубликовать ее смог только в 1991 году. Что характерно, где-то месяца через три после распада Югославии.

Я защитился в конце 1984 года. На следующий день после банкета Феодоритов сказал мне: «Все, пошли в райком! Я тебя назначаю заведующим лабораторией. Тебе надо обязательно в партию вступить». И за три месяца решил этот вопрос. Но я не был классическим завлабом, потому что Феодоритов оставался первым лицом, научным руководителем. Мне досталась роль фактического исполнительного директора. Поначалу меня жутко напрягала административная работа. Я совершенно не мог общаться с людьми. А ко мне все время приходили люди, причем в том числе и по житейским вопросам. От этой неспособности общаться я полностью излечился только тогда, когда начал работать в Совете Федерации. Произошла такая радикальная перековка…

Сам же Феодоритов – весьма занятная фигура. Он внешне напоминал купца. Вообще, один мой приятель, Леонид Лимонов, сравнил нашу лабораторию с купеческим домом. Профессора – партнеры, доценты – приказчики, а мы, мэнээсы, – на подхвате. Многие доценты действительно были с бородами и действительно напоминали купеческих приказчиков. Но на самом деле Феодоритов был очень тонкий человек. Внешне этакий купчина, жлоб, а внутренне безумно динамичный. В свое время, в конце 1960-х, он написал крамольную книжку о том, что при социализме группа «А» необязательно растет быстрее группы «Б». Видимо, ему тогда за это сильно досталось.

Кстати, в 1982 году он мне поручил подготовить научный семинар в Питере для небольшой компании. Я тогда увидел своего рода крипто-либералов, людей, которые совершенно не были видны в общественной жизни. Лидером этой компании выступал Серафим Первушин, он тогда работал в ИНИОНе, внешне выглядел как этакий бюрократ от науки. В их группе были Валентин Кудров, Луиза Ночевкина. В этой команде они занимались исследованием структуры производства. Было видно, что эти люди, очень сильные экономисты, в 1960-е годы много чего замышляли и работали именно командой: лично общались друг с другом, часто встречались на конференциях, писали книги. Первушин приехал в Ленинград с женой, я их все время сопровождал, например, на экскурсию в Петродворец. Хорошо помню сильное впечатление от общения с настоящим московским интеллигентом.

Перестройка не пошла на пользу Феодоритову. Его друзья в обкоме партии лишились своих постов, а недруги в институте активизировались. В разгар антиалкогольной кампании его обвинили в распитии спиртных напитков в помещении кафедры (происходило невинное и вполне традиционное обмывание предзащиты Оксаны Дмитриевой) и сняли сначала с заведования кафедрой, а потом и с лаборатории. Научным руководителем лаборатории стал невыразительный «лейтенант» Феодоритова Александр Иванович Попов, с которым наше молодое поколение вело партизанскую войну, пока его не сняли. К сожалению, вернуть Феодоритова нам не удалось.

Лабораторию возглавил вполне себе прогрессивный и неглупый проректор Финэка Алексей Иванович Муравьев. К «птенцам гнезда» Володарова он после нашего мятежа относился очень лояльно, более того, активно брал на работу будущих реформаторов. При нем, в частности, в лабораторию пришли Андрей Илларионов, Борис Львин, Миша Киселев.

Еще одна встреча оказала на меня серьезное воздействие, хотя к экономике ее отнести трудно. Летом 1976 года мы с Лешей Есиповым досрочно сдали летнюю сессию, и родители подарили нам поездку по Волго-Балту по маршруту Ленинград–Москва–Ленинград. Так получилось, что за столиком в ресторане нашим соседом оказался Герман Ветров, студент Ленинградской духовной академии и одновременно секретарь митрополита Ленинградского и Новгородского Никодима. Сам митрополит и его спутник, архиепископ Мелхиседек, располагались за соседним столиком.

Мы с Лешей один раз были удостоены аудиенции у его преосвященства, впрочем, вполне формальной. Зато в последний день плавания мы получили по экземпляру Библии, подарок по тем временам совершенно царский – книга на «черном рынке» стоила тогда 200 рублей. С этой Библии, собственно, и начался мой интерес к религии.

Очень впечатлило и само общение с Германом, повседневное, а местами и совершенно неформальное. Погода была чудовищная, и мы были вынуждены все время себя согревать.

В сравнении с нами студент второго курса духовной академии выглядел гигантом. Знание трех мертвых языков и пяти живых, великолепное гуманитарное образование, которое больше нигде в стране невозможно было получить. Регулярные поездки по миру с Никодимом, который в то время возглавлял Отдел внешних церковных связей (ОВЦС) Патриархии. Мы узнали много и об экуменическом движении, активным сторонником которого был Никодим.