Текст книги "Социальные порядки и экономические реформы"

Кризис: события, люди, выводы

За войной олигархов никто поначалу не обратил внимания на начавшийся мировой финансовый кризис. Очнулись только тогда, когда началось бегство капиталов из России. Дело в том, что к 1997 году пирамида ГКО в весьма значительной степени финансировалась иностранными инвесторами. Валютный коридор был устойчив, а разница в процентных ставках между Россией и западными рынками была огромной: настоящий рай для спекулянтов. Российские финансовые власти рассчитывали на то, что в ходе финансовой стабилизации разница в уровне ставок будет уменьшаться и пирамида все-таки станет обслуживаемой. И действительно к моменту начала кризиса ставки ГКО начали снижаться.

Однако кризис в Юго-Восточной Азии породил панические настроения среди инвесторов. Поглядев трезвыми глазами на размер российской пирамиды и на невеликие валютные резервы, инвесторы сочли, что следующей упадет Россия. Это предвидение стало самооправдывающимся.

Если бы в России к этому времени был плавающий курс рубля, то проблема могла быть решена простой девальвацией. Однако валютный коридор в это время уже стал политической «священной коровой», и отказ от него мог иметь серьезные политические же последствия. Получилось так, что механизм валютного коридора, который позволил ускорить стабилизацию в 1995–1996 годах и привлечь значительные средства с мирового рынка, теперь стал политической ловушкой. Не зря Стенли Фишер на переговорах о валютном коридоре летом 1995 года заявил, что это суверенное решение России, так что МВФ не будет ни одобрять, ни не одобрять эту меру.

Теперь в начале ноября 1997 года делегация под руководством Фишера приехала в Москву, чтобы выработать план противодействия кризису (так называемый план Кудрина–Фишера). Наконец-то на шестом году реформ правительство и Фонд перешли от секвестра бюджета и борьбы за повышение собираемости налогов к системным мерам по снижению бюджетных расходов. В плане Кудрина–Фишера ключевым звеном стала инвентаризация бюджетополучателей, анализ излишних организаций и сокращение сети бюджетных учреждений. В этой работе активное участие принял и Сергей Кириенко, для которого раздутая сеть бюджетных учреждений являлась источником неплатежей в ТЭКе. Программа была утверждена постановлением правительства 19 июня 1998 года уже при премьерстве Кириенко. Она не смогла повлиять на развитие кризиса, но стала надежной основой для последующей финансовой стабилизации.

В конце ноября 1997-го меня и Сергея Алексашенко послали в Вашингтон на переговоры о новом пакете помощи для России, где мы встречались с замминистра финансов Ларри Саммерсом, замглавы МВФ Стенли Фишером и президентом ВБ Джеймсом Вулфенсоном. Нас любезно встречали, но ничего не обещали. Особенно задушевной была встреча c Вулфенсоном. В конце беседы, имея в виду только что прогремевшее «дело писателей», Джеймс сказал: «Передай Чубайсу, что он своей глупостью поставил под угрозу все ваши усилия по борьбе с кризисом» (не отвечаю за точность, но смысл и эмоции примерно помню).

Между тем после отставки ЧВС премьером был номинирован Кириенко. Не до конца понимаю, откуда взялась мысль его назначить. Утверждение в Думе прошло, хоть и с третьего раза: депутаты все-таки не хотели идти на выборы. Затем утверждали состав правительства, и только в начале мая оно приступило к работе. Сам Сергей Владиленович оказался вполне харизматической личностью и в отличие от Гайдара и ЧВС мог на хорошем русском языке и доступными для большинства населения словами объяснить, что он делает и собирается делать.

Состав правительства был достаточно странный: из четырех вице-премьеров – Якова Уринсона, Бориса Немцова, Виктора Христенко и Олега Сысуева – только один был москвич. Правительство мало соотносилось с внешней средой и казалось подвешенным в воздухе.

Степень угрозы кризиса мало кто понимал.

13 мая произошел meltdown в Индонезии, и последующая атака на российский рубль стала неизбежной. В это время только что назначенное правительство отмечало свое появление на свет в загородном пансионате, и Гайдару стоило немалых усилий дозвониться до Кириенко и объявить ему «приятную» новость.

Почти сразу же в Москву приехала очень представительная делегация из США, шесть человек, в том числе Ларри Саммерс, Стивен Сестанович (тогда – специальный советник госсекретаря), Моргенстерн (специальный посланник по делам СНГ) и еще три человека высокого уровня. Я их раньше всех встречал по отдельности, но вместе в Москву они никогда не приезжали. Их совместный приезд означал крайнюю степень тревоги в США за состояние дел в России.

Здесь произошел курьез, который характеризует степень адекватности аппарата Кириенко тогдашней ситуации. Дело в том, что подавляющее число сотрудников аппарата было привезено Сергеем из Нижнего, и они не очень разбирались в международных делах. Когда Саммерс попросил о встрече, Кириенко ему отказал. Советники сказали ему примерно так: ну хотя бы был министр финансов, а так всего-навсего заместитель, не стоит встречаться. Между тем Саммерс руководил тогда делегацией Штатов в МВФ и реально решал вопросы предоставления помощи.

Потом вся эта команда сидела в моем офисе в совершенно офигевшем от такого приема состоянии. Думаю, Саммерс сильно обиделся, но виду не показал.

Тем временем ситуация на рынке пошла вразнос, и надо было любыми способами договариваться с Фондом. Пришлось опять вызывать Чубайса и поручать ему вести переговоры в Вашингтоне. Меня Чубайсу придали для официальности: чтобы представлять аппарат правительства. Переговоры в Вашингтоне в конце мая прошли значительно успешнее, мы были приглашены к Саммерсу домой, и нам в конечном счете обещали начать переговоры по предоставлению экстренной финансовой помощи.

В конце июня Толя был назначен представителем правительства по связям с международными финансовыми организациями, а в начале июля начались переговоры с объединенной миссией МВФ и Мирового банка. Мне АБ поручил организационную координацию, и начался десятидневный марафон переговоров – примерно с 5 по 14 июля.

Проблема была в том, что приходилось разговаривать одновременно и с Мировым банком, и с МВФ. От Фонда работал аргентинец Хорхе Маркес Руарте. А от Банка – Майкл Картер. Честно говоря, они на дух друг друга не переносили. При этом оба сидели безвылазно в Москве.

Кончилось тем, что буквально в последний день переговоров, 14 июля, часов в 9 вечера, они пришли ко мне, и я им сказал: «Ребята, запираю вас в своем кабинете до тех пор, пока не будет выработано решение». Они просидели четыре часа – до часу ночи. Потом поехали в офис Мирового банка, где были видеоконференцсвязь и последние согласования. И утром 15 июля мы уже получили готовый продукт, который я поехал подписывать к Сергею Дубинину. Потом мы с Чубайсом должны были подписать бумаги у Кириенко. Мне показалось, что я потерял документы. Была жуткая паника, но документы нашлись. Вечером того же дня мы сидели у Кириенко и подписывали бумаги. А наутро у меня началась на нервной почве жуткая аллергическая реакция, и я на выходные загремел в ЦКБ под капельницу.

В пребывании в больнице был один большой плюс: я смог в течение 17 и 18 июля увидеть в прямом эфире всю церемонию перезахоронения останков царской семьи. Причем любопытно, что в эти дни погода и в Москве, и в Питере была превосходной, хотя все лето 1998 года было холодным и дождливым.

Запомнилась еще одна замечательная сцена. Когда на следующей неделе приезжал вице-президент США Эл Гор, Кириенко в награду за переговоры посадил меня во время ланча за главный стол. И я увидел с близкого расстояния Гора. Кириенко – премьер всего три месяца. Говорил без бумажки. Вице-президенту все ответы писали помощники. При этом Гор шесть лет выступал в качестве партнера Черномырдина! Невероятно, но относительно молодой Гор напоминал Брежнева. А мог бы легко стать президентом Соединенных Штатов. Клинтон совершенно другой – последний великий президент. Вообще, генерация западных руководителей 1980-х – 1990-х была на голову выше лидеров поколения нулевых. Кого ни возьми: Клинтон, Коль, Тэтчер, Миттеран, даже Ширак – люди другой когорты.

Несмотря на успех переговоров, полагаю, что к этому времени мы были уже обречены. Дума опять не поддержала согласованный с МВФ пакет законодательства, объем помощи – 22 миллиарда долларов – оказался недостаточно большим, тем более, что он был разделен на транши. Рынок не поверил в программу и проглотил первый транш без видимых последствий. К моему возвращению из отпуска (12 августа) рынок развалился, и девальвация рубля стала неизбежной. Надо заметить, что для МВФ это был хороший урок, и в следующих программах помощи счет шел уже на десятки миллиардов долларов. Почти все эти масштабные программы увенчались успехом.

Я сейчас размышляю о том, почему мы так неуклонно шли по тупиковому пути, ведь вопрос о девальвации и дефолте мог бы быть поднят и раньше. Думаю, что нас пугали экономические последствия девальвации (например, неизбежный развал банковской системы), но в большей степени – политические последствия: рост популярности коммунистов и новая попытка Зюганова стать президентом.

Насколько мы неадекватно оценивали реальность, показывает такой пример: Илларионов выступил с заявлением, что для преодоления кризиса надо обеспечить первичный профицит бюджета в размере 2 процентов ВВП, на что Гайдар ответил, что это находится за гранью политически возможных действий. Между тем и года не прошло, как левое правительство Примакова приняло бюджет именно что с первичным профицитом в 2 процента.

Само по себе управление кризисом оказалось очень разумным: одновременно осуществили и дефолт, и девальвацию, что виделось избыточным. На самом деле так удалось избежать раскручивания инфляционной спирали, которая стала бы неизбежной в случае монетизации пирамиды ГКО.

К моменту дефолта я уже находился в процессе перехода на новое место работы. Дело в том, что у меня совершенно не сложились отношения с новым руководителем аппарата правительства, и я начал поглядывать на сторону. Кроме того, накопилась чудовищная усталость, тем более, что в 1998 году на меня навесили огромные нагрузки. Уже до этого я был ответственным секретарем Комиссии по оперативным вопросам (так называемый Малый Совнарком), а теперь мне поручили еще и ВЧК (Чрезвычайную комиссию по собираемости налогов). Я делал всю работу как бы на автомате, но с ощущением чрезвычайной моральной усталости. Так что, когда Петя Авен предложил мне перейти на вакансию председателя правления Международного инвестиционного банка (МИБ), я согласился. Номинация председателя утверждалась Минфином и ЦБ, Задорнов и Алексашенко меня быстро согласовали, после этого с 22 июля шла процедура согласования в странах-участниках. К концу августа (к моменту короткого возвращения Черномырдина в правительство) она была практически завершена.

Когда ЧВС вернулся, главным его желанием было отомстить (довольно мелко, кстати). Меня вызвал и.о. руководителя аппарата Игорь Шабдурасулов и с некоторой неловкостью (мы были в хороших отношениях) предложил собирать вещички. На что я ему ответил, что и без этого завтра заступаю на должность в МИБ. Игорь воспринял новость с явным облегчением, зато ЧВС рвал и метал, требовал ответа от Задорнова, на что Михаил Михайлович ответил, что ничего отмотать назад нельзя, так как российский документ был подписан 22 июля.

ЧВС уже чувствовал себя преемником. Но тут сильно напряглась Дума, никому не хотелось, чтобы вопрос был решен за полтора года до выборов. ЧВСа прокатили, а затем Явлинский предложил в премьеры Примакова, который вскоре триумфально въехал в Белый дом. Примаков сознательно создавал правительство парламентского большинства, даже «национального единства», поэтому он пригласил туда даже Александра Шохина и Владимира Рыжкова, которые отказались, возможно, зря. Главным экономистом в правительстве стал Юрий Маслюков.

Надо отметить, что Примаков и Маслюков вели весьма сдержанную экономическую политику, не вполне понимая, что происходит, и опасаясь резких движений. Это было, по сути, первое и последнее парламентское правительство, и его опыт только подтверждает мои предположения о жизнеспособности парламентской республики в России.

Инфляция после короткого всплеска в октябре-ноябре 1998 года быстро пошла вниз, неплатежи были в большой степени съедены кризисом, а собираемость налогов под надзором Александра Починка начала вдруг расти (у меня до сих пор нет внятного объяснения этому). По итогам 1999 года был зафиксирован рекордный 10-процентный рост ВВП.

Кризис 1998 года фактически подвел черту под периодом интенсивного общения российского правительства с Международным валютным фондом. Из нынешнего времени итог видится скорее негативным, чем позитивным. В позитиве – общение с весьма продвинутыми экспертами международных организаций и лучшее понимание процесса реформ. Но, в принципе, все это можно было обеспечить за счет технической помощи, без миллиардных программ заимствований. Нет, конечно, деньги были очень нужны, тем более, дешевые деньги международных финансовых организаций (МФО). Но получилось так, что вливания МВФ фактически не ускоряли, а замедляли реформы, позволяя затыкать дырки в бюджете.

С другой стороны, условия предоставления займов были по факту очень мягкими, США не собирались допускать неудачи российских реформ и, соответственно, давили на МВФ для того, чтобы программы корректировались в нужном направлении. А мелкие неувязки ЧВС прекрасным образом разрешал с Мишелем Камдессю во время охоты в Завидово.

Наведение порядка в бюджетной сфере началось только при Кудрине и Кириенко и дало впоследствии прекрасные результаты без всяких программ МВФ.

Разлом: до реформ и после

В начале 1990-х годов я и многие мои знакомые проводили значительную часть свободного времени на берегу Финского залива в близлежащем Сестрорецке.

Здесь в советское время на острове в устье реки Сестры были построены два элитных санатория: «Дюны» для обкома КПСС и «Белые ночи» для Четвертого главного управления Минздрава. Во время войны в этом месте проходила линия фронта, и даже в 1965 году можно было обнаружить окопы, доты и колючую проволоку. Потом это все почистили и благоустроили. Превосходный микроклимат. Место было оценено еще в начале века и воспето Александром Блоком в цикле «Вольные мысли».

В советское время мы и думать не могли о том, чтобы отдыхать в «Дюнах» и тусовались в значительно более демократичном Репино, причем преимущественно зимой. Именно в Репино в треугольнике пансионат «Буревестник» – Дом отдыха имени Горького – тургостиница «Репинская» во время зимних студенческих каникул завязывались романы, 24 часа в сутки жизнь била ключом, а прогулки на лыжах были важным, но необязательным элементом этой жизни.

Начиная с 1991 года, «захватив» Ленгорисполком, мы получили возможность отдыхать и в «Дюнах». У всех жилищные условия оставались ужасными, дач не было, так что саму возможность несколько дней подышать воздухом и даже сделать некоторые процедуры мы очень ценили. Из спортивных удовольствий здесь были лыжи, каток, велосипеды и совершенно выдающиеся бильярдные столы.

Уже в феврале 1991 года большая команда под руководством Андрея Илларионова работала здесь над нормативными документами по зоне свободного предпринимательства. В следующий раз я туда выбрался в феврале 1993 года в отпуск на десять дней. Ко мне в гости приезжали многие знакомые из Питера, в том числе Леша Кудрин, который в 1992 году стал председателем Комитета по финансам питерской мэрии, и Ирина Карелина, которая после отъезда Гриши Глазкова на работу в МВФ стала генеральным директором Леонтьевского центра. Именно тогда они близко познакомились с моим приятелем по Финэку Костей Тублиным.

Костя вообще невероятный заводила. Его в нашу компанию привела осенью 1977 года Оксана Дмитриева (они познакомились в студенческом колхозе), и Тублин сразу организовал большую тусовку, доходившую в лучшие времена до двадцати человек. Традиционно каждое первое воскресенье ноября мы отмечали День кибернетика в большой «сталинке» Костиных родителей. Во время крупных мероприятий подруга Оксаны, наша in-house поэтесса Таня Кауфман писала довольно-таки ядовитые эпиграммы.

К началу 1990-х после эпизодической пробы пера (роман, опубликованный в журнале «Нева») Костя основал вместе с Рушаном Насибулиным издательский бизнес – «Лимбус Пресс». С Рушаном и его женой Светланой мы познакомились летом 1993 года в деревне в погранзоне под Выборгом. Условия там были спартанские, мы ночевали на сеновале, но грибов в лесу было такое количество, какого я с тех пор ни разу не видел. Вскоре Рушан построил там деревянный дом, а затем приватизировал шикарную двухэтажную финскую усадьбу из бруса, облицованную гранитом (совершенно уникальная местная технология), так что получилось небольшое поместье на берегу озера. Стало хорошей традицией привозить туда московских гостей. Так, в 1996 году, когда отмечалось десятилетие «Змеиной Горки», после посещения мемориальных мест мы отправились на дачу к Рушану.

В середине 1990-х годов мы регулярно выезжали в разные времена года и в «Дюны», и в «Белые ночи», но главными стали выезды на Новый год и зимние школьные каникулы, потому что у всех были дети школьного или предшкольного возраста. Так мы отмечали 1994–1996 годы, а Новый год в 1997-м для разнообразия отметили в подмосковном «Бору», но в том же составе. В конце каникул там разразилась эпидемия гриппа, детишки заболели, и мы их оттуда эвакуировали с некоторым опозданием.

С 1993 года мы начали организовывать коллективные зарубежные поездки. Первым местом стала в 1993-м Словения, где члены Общества дружбы «Словения-Россия» восстановили так называемую Русскую часовню в Альпах в районе Краньской горы. Часовня была построена в 1916 году на месте гибели в лавине российских военнопленных, строивших прифронтовую горную дорогу.

С 1992 года в этом месте ежегодно проходят русско-словенские встречи. В числе инициаторов этих встреч были мой знакомый по студенческому обмену Метод Драгоня (в то время генеральный директор фармацевтической компании «Лек») и близкий друг Любо Сирца Саша Славец – в то время президент Ассоциации частных предприятий Словении.

Позже мне неоднократно приходилось бывать у Русской часовни в традиционное последнее воскресенье июля, а также участвовать в неформальных посиделках в доме у Саши Славца поблизости от часовни.

В последующие годы мы организовывали наши поездки на майские каникулы. В 1994 году смогли за неделю объехать бóльшую половину Израиля, в 1995-м проехали Рим, Флоренцию и Венецию, а в 1996 году через Лиссабон добрались даже до Азорских островов.

Все поездки были организованы по-простецки: например, по Италии мы ездили на поездах, причем по дороге из Флоренции в Венецию половину пути простояли в коридоре. На Азорских островах приходилась перелетать на маленьких самолетах с острова на остров почти каждый день.

Сразу после поездки я отправился на семинар Лэйарда в Лондон. Ричард, услышав про поездку на Азорские острова, очень вдохновился и сразу вспомнил балладу Теннисона про своего предка, сэра Ричарда Гранвиля, корабль которого принял неравный бой с испанцами у острова Флореш. А вот Ричарду Брейтвейту, бывшему послу Великобритании в России, наша поездка не понравилась, он воспринял это, наверное, как чудачество новых русских.

В первой половине 1990-х годов моя семья, Насибулины и Южа-новы жили рядом на Комендантском аэродроме, причем Насибулины и Южановы прямо-таки в одном доме (48-й по улице Королева). В этом же доме жила и близкая подруга моей жены Лена Соколова. Так что мы во время праздников иногда даже переходили из квартиры в квартиру, запускали на Новый год фейерверки во дворе. Во второй половине 1990-х связи в компании чуть ослабли, некоторые пары распались, все начали строительство больших квартир и дач.

В 1990-е годы благодаря работе с МВФ и Мировым банком я часто ездил в Вашингтон. Там мне довелось много общаться формально и неформально с экспертами этих международных организаций, с которыми я имел контакты и в Москве. Но самым приятным оказалось общение с сотрудниками российских делегаций, среди которых было много моих знакомых. В начале 1990-х там работали Костя Кагаловский, Алексей Можин, Гриша Глазков, Борис Львин, Леонид Григорьев. В 1994 году Леня познакомил меня с новым российским директором в Мировом банке Андреем Бугровым. Встречи с ними всегда проходили (и проходят сейчас) очень тепло и неформально.

Надо сказать, что в середине 1990-х Вашингтон стал для меня главным местом для шопинга. Обычно из трех дней пребывания я полдня выкраивал на поездку в молл для закупки одежды. В сравнении с европейскими цены были тогда очень низкими, но смотреть на эту одежду я сейчас без слез не смог бы.

В Нью-Йорке я бывал значительно реже, но там у меня есть близкий друг по институту. Саша Гершман входил в нашу большую институтскую компанию, но в послеинститутские годы я с ним общался чаще, чем с другими студенческими друзьями. В начале 1980-х мы увлекались лыжными походами, и третьим активистом в нашей компании стал Миша Скоробогатов. (Остальные наши приятели были небольшими энтузиастами спорта.) Один сезон мы даже снимали на зиму дачу в Зеленогорске.

В Америку Саша уехал в начале 1990-х в большой толпе отъезжающих. У всех были разные резоны, у Саши в США уже жили мама и старший брат. Саша почти сразу устроился программистом в «Ситибанк» и вырос там до вице-президента (правда, как он говорил, «по железу»). Мы с удовольствием встречаемся в Нью-Йорке во время моих редких визитов. (Надо заметить, что город в последние годы становится все более пригодным для жизни.)

К концу 1990-х я стал меньше ездить в Вашингтон и больше в Лондон. Соответственно, центром шопинга стал именно Лондон. Хотя цены в столице Великобритании были существенно выше (в фунтах примерно столько же, сколько в Америке в долларах), но качество одежды гораздо выше. Так что к началу нулевых годов меня в самолетах начали принимать за иностранца. Только с 2003–2004 годов я стал одеваться в России.

В Лондоне самые тесные отношения связывали меня с Ричардом Лэйардом, я даже иногда останавливался у него дома. Во время моих приездов в Лондон я регулярно выступал на семинарах Лэйарда в Лондонской школе экономики. Уже в начале нулевых Ричард стал членом палаты лордов, а я приезжал к нему в качестве российского сенатора.

Общее число зарубежных поездок, не связанных с работой, было все-таки ограниченным. Из экзотического вспоминается короткое плавание на паруснике «Крузенштерн» летом 1998 года сразу после окончания переговоров с МВФ. «Крузенштерн» участвовал в регате парусных кораблей, приуроченной к ЭКСПО-98 «Мир океана», а мои новые знакомые Дима Озерский и Гена Миргородский пригласили меня с женой на короткую прогулку на паруснике. В это время я только познакомился с Александром Городницким, так что возникла идея пригласить на прогулку и его с супругой. Идея прошла на ура, и в конце июля мы отправились в Лиссабон, провели там три дня, поучаствовали в параде парусников в устье Тежу и два дня шли на «Крузенштерне» до испанского порта Виго. Там мы не без проблем взяли напрокат микроавтобус и за два дня проскочили всю Северную Испанию до французского Биаррица, где после этого некоторое время кайфовали в «Отель дю Пале».

В поездке Александр Михайлович написал несколько стихотворений, одно из которых – «Пиренеи» – посвятил мне:

 
«Поиграем в заграницу, поиграем, как умеем.
Ведь без вас я, врать не стану, не сумел бы, видно, сам
На машине прокатиться по туманным Пиренеям,
То ныряя к океану, то взлетая к облакам.
Мясо лобстера отведать над волною серебристой,
Где басконские гитары начинают канитель,
В славном городе Овьедо спать в отеле “Реконкиста”,
(Так, я помню, этот старый называется отель.)
Поиграем в заграницу, поиграем, как умеем.
Пусть очистит наши души иберийский суховей.
Устремимся к Биаррицу по зеленым Пиренеям,
Мимо горных деревушек и ухоженных церквей.
Прочь от брошенного дома, позабыв его обиды,
По ажурным эстакадам и туннелям, где темно,
Как картинки из альбома перелистывая виды,
Разливая по стаканам астурийское вино.
Там над лентою дорожной, где, усталый глаз лаская,
Жизнь проносится иная, убегая во вчера,
Я смотрю, покуда можно, на багряный край Биская,
Потому что точно знаю – скоро кончится игра».
 

Действительно, игра скоро кончилась, через пять дней после возвращения произошел дефолт.

Вообще, 1997–1998 годы стали для меня тяжелым временем, и не потому что было много работы, а потому что в это время произошли два политических убийства очень близких мне людей. Первое – убийство Миши Маневича. Миша единственный из всей команды Собчака остался работать в Петербурге после избрания Владимира Яковлева губернатором, и находился под таким серьезным давлением, что АБЧ решил перевести Мишу в Москву. Всю технику он поручил вести мне, и мы с Мишей уже договорились, что 18 августа 1997 года он приедет ко мне в Москву. С каким же ужасом я узнал утром от его секретаря, что он был убит за десять минут до моего звонка.

Другой жертвой стала Галина Васильевна Старовойтова. С ней я познакомился только весной 1998 года, когда мы вместе затеяли создание нового политического движения «Северная столица». Все лето и осень мы тесно общались друг с другом, в это время шла избирательная кампания по выборам в Законодательное собрание Санкт-Петербурга. Галина в это время очень быстро набирала политический вес, я наблюдал ее на встречах с избирателями: отношение к ней было очень хорошим. Тем большим шоком оказалось для меня ее убийство.

Эти две смерти стали для меня водоразделом между молодостью и зрелостью – думаю, что после этих событий я стал значительно меньше улыбаться и потерял изрядную долю природного оптимизма.

В интеллектуальном и культурном плане 1990-е годы представляются мне в известной степени пустыней. Не могу вспомнить ни одной книжки по экономике, которая меня хотя бы как-нибудь вдохновила. Впрочем, экономические книжки вполне заменялись частым общением с первоклассными мировыми экономистами и повседневной практикой экономических реформ. Из книжных хитов 1990-х запомнился лишь Мураками, благодаря ему я стал намного лучше понимать Японию: писатель реально принадлежит и к японской, и к западной культурам, так что он лучший посредник в этом деле. У Акунина прочел с удовольствием первые повести про Фандорина. Очень понравились первые книжки Павла Крусанова.

Именно в 1990-е годы я в полной мере открыл для себя замечательных авторов научной фантастики: Урсулу Ле Гуин и Ларри Нивена. Впрочем, это чтение только отчасти художественное, оно в значительной степени профессиональное. По сути, все книги Ле Гуин и Нивена – это социальная фантастика, то есть рассказы о том, как развиваются общества в определенных природных и технологических условиях. Наш известный социолог Даниил Александров даже предлагал использовать сюжеты Урсулы Ле Гуин для курсовых работ студентов. У Ле Гуин два самых значительных романа – это «Левая рука тьмы» и “Disposessed”.

Оба романа получили высшие премии в области научной фантастики, написаны в превосходном стиле и замечательно переведены на русский Ириной Тогоевой. Лучший роман Нивена “Destiny’s road” до сих пор на русском языке не опубликован.

Что касается кинематографа, то конец 1980-х и начало 1990-х почти ничем не запомнились: отмечу только «Зеркало для героя» Хотиненко и «Собачье сердце» Бортко. То, что у нас показывали по телевизору из зарубежных фильмов, тоже совсем не впечатляло до тех пор, пока в 1997-м во время моей поездки в США Боря Львин не подсадил меня на DVD, и я по крайней мере смог для себя выбирать, что смотреть. (Эпоха видеокассет в начале 1990-х прошла мимо меня, видимо, из-за большой загрузки на работе.)

В 1993 году в Давосе я показал женe CD-плеер и сказал, что через два года виниловые диски уйдут в прошлое. Марина не поверила и потом удивлялась, что все произошло в точности так, как я говорил. В это же время на CD были выпущены в неплохом качестве все российские барды, но сам жанр начал приходить в упадок.

Правда, с конца 1980-х в узких кругах стал широко известен Михаил Щербаков, которым мы с женой сильно увлеклись: сверхталантливый поэт и исполнитель собственных песен, человек необычайно изощренный в филологическом и музыкальном отношениях. Затем мы открыли для себя Зою Ященко и группу «Белая гвардия», которая хорошо отфиксировала состояние общества в постперестроечное время. И, наконец, в середине 1990-х Сергей Павленко подарил мне диск Александра О’Шеннона, тексты которого, конечно, выходят за грань политкорректности, но талант также несомненен. Однако каждый из этой троицы на свой лад по факту авторскую песню убивает, доводя жанр до логического завершения.

Собирая в вашингтонских магазинах звукозаписей полное собрание сочинений ансамбля «Инти-Иллимани», который в середине 1990-х был на пике своего мастерства, я обнаружил по соседству большой раздел бразильской музыки, открыл для себя Жобима и Шику Буарке, что стало сильным стимулом для последующего изучения португальского языка и поездок в Бразилию.

Вообще говоря, именно 1990-е годы обозначили разлом жизни моего поколения на две части: до реформ и после. Тогда в потоке событий это было не так заметно; зато теперь есть полное ощущение, что проживал две жизни и обе в совершенно разных мирах.