Текст книги "Социальные порядки и экономические реформы"

Экономика 1970-х: начало падения. Афганистан: переломный момент

Базовым уровнем восприятия, временем, когда я начал следить за советской экономикой, стал 1972 год. Примерно в это время дед дал мне одну из книг Александра Бирмана об экономической реформе, в которую, честно говоря, я не очень хорошо «въехал». Но дед давал мне ее не для полного понимания написанного, а для того, чтобы мне удалось проникнуться логикой экономических реформ. И добился своего: я заинтересовался экономикой.

Это был седьмой-восьмой класс, время после XXIV съезда КПСС, когда Брежнева начали славить совершенно невероятно, но при этом экономика после динамичной восьмой пятилетки производила впечатление очень быстро развивавшейся. В 1972 году еще не было видно, как зреют экономические проблемы. А вот тогда, когда я поступил в Финэк, а затем там учился, произошло резкое падение темпов экономического роста – радикальное, сразу по нескольким показателям.

Сократилось вовлечение в экономику новой рабочей силы. Произошло резкое ограничение демографических ресурсов: сельских, женских – ранее не вовлеченных. И производительность труда начала падать. Потом объяснение этому феномену нашел англо-венгерский экономист Николас Калдор – он разрабатывал теорию самоподдерживающегося роста. Аргументы следующие: когда у вас есть экстенсивный рост, сами собой вовлекаются свежие ресурсы, и когда вы запускаете новую отрасль, вам не нужно перераспределять ресурсы. Они приходят свеженькие извне. В Союзе это был период с 1953-го по, условно, 1973 год, когда, несмотря на хрущевские эксперименты, была очень здоровая экономика. Производительность труда быстро росла, потому что еще были свободные ресурсы. Село по-прежнему «доили». И демография еще была довольно приличная. А в 1973–1977 годах произошел резкий «схлоп». Неудивительно, что в 1978 году был поднят вопрос о новой хозяйственной реформе.

Второй фактор, который тоже надо иметь в виду, – не только падение темпов роста, но и ухудшение качества продукции. Это тоже было непросто отследить, но мы в брежневский период чувствовали негативные сдвиги в качестве очень отчетливо. Допустим, 1966 год – довольно приличные продукты питания, 1982-й – совершенно неприличные продукты питания. Сравнивать 1982 год даже с 1995-м невозможно. Например, мы говорим: душевое потребление пива. А был ли продукт, который мы употребляли в 1982 году, пивом? Я готов сказать, что этот продукт в широком смысле не был пивом. А доля целлюлозы в колбасе?! В общем, полная деградация…

Третий момент – это стратегический выбор в пользу потери технологической самостоятельности. Например, история с суперкомпьютером БЭСМ-6, который во второй половине 1960-х был на уровне американских. Тогда приняли решение сделать серию на основе образцов IBM, причем полученных путем промышленного шпионажа, а не путем закупки. И это привело практически к гибели российской электронной промышленности. Похожая история произошла с автопромышленностью, потому что как бы нам ни нравились «Жигули», но заимствования полностью погубили возможность самостоятельного развития российской автопромышленности. На самом деле «Жигули» для автопрома не дали ничего. Для потребления это плюс, но технологически – минус.

Совершенно чудовищной была ситуация в сельском хозяйстве. В середине 1960-х годов перестало расти производство продукции. Правительство рассчитывало обеспечить рост массированными капиталовложениями, но производство не росло. Мы специально рассчитывали показатель приростной капиталоемкости сельского хозяйства – он стремился к бесконечности. Что неудивительно: в деревне просто некому было работать, российское крестьянство уничтожили как класс. То есть это было полное банкротство социалистического способа производства в одной отдельно взятой отрасли.

Еще раз подчеркну, что в 1960-е годы Советский Союз не выглядел безнадежно отставшим от Запада. И совершенно иная ситуация – в 1980-е, какое-то глубоко провинциальное общество во всем.

В 1979-м вышло знаменитое постановление ЦК и Совмина СССР № 695 «Об улучшении планирования и усилении воздействия хозяйственного механизма на повышение эффективности производства и качества работы». В это время я заканчивал Финэк. Мы уже были достаточно квалифицированными, чтобы понять: выстрел – холостой. Когда я прочитал постановление, мне стало ясно, что реформистских идей мы не увидим.

Второе, что меня поразило: в 1980 году был опубликован проект директив XXVI съезда партии (сам он проходил в феврале-марте 1981-го). Такой был очень реалистичный документ. В нем сделали попытку совершить маневр между группой «А» и группой «Б». То есть тяжелая промышленность должна была расти медленнее, чем производство предметов потребления (то, что потом делал Михаил Горбачев). При том, что темпы роста в целом были очень низкие. Но на самом съезде опять приняли сверхоптимистичные директивы.

Думаю, одной из причин этого стал приход к власти в США Рональда Рейгана. Соответственно поменялась риторика, правительство было вынуждено наращивать оборонку.

А вот Афганистан оказался для меня точкой окончательного разрыва с советской действительностью. 1968 год являлся своего рода первым этапом расставания с иллюзиями – тогда я стал социалистом, не верящим в нашу власть, а тут… Я как человек, хорошо знавший историю, помнил, что англичане три раза проигрывали войны в Афганистане, и перспективы советского вторжения в этом контексте были абсолютно ясны.

Я пребывал в ярости от того, что люди просто не понимают, во что они влезают. Поначалу была иллюзия, что войти в Афганистан можно малой кровью, и туда ввели резервистов. Потом, слава Богу, резервистов быстро поменяли. На первом этапе потери были минимальными. Но, в конечном счете, афганская кампания обернулась катастрофой. Поэтому 1980 год и стал для меня переломным моментом.

Сейчас мы, возможно, недооцениваем роль афганской войны в крахе советского режима, но мне запомнился один эпизод 1984 года. Летом я ехал с дачи на рейсовом автобусе и услышал разговор двух простых женщин, сыновей которых осенью должны были призвать в армию. Они, не стесняясь, говорили все, что они думали про партию, про Политбюро и про войну. В этот момент я понял, что режиму приходит конец.

Либеральные кружки: идейная и кадровая подготовка реформ

В 1982 году благодаря Юрию Ярмагаеву мы познакомились с Анатолием Чубайсом. Юра, по образованию математик, в то время работал в Финэке на кафедре управления производством, которую формально возглавлял Ю.А. Лавриков, а фактически – Валерий Андреев. (Андреев был специалистом по теории управления, пользовался большой популярностью в Институте – на его лекции ходили со всех факультетов.)

В марте 1982-го у Андреева проходил семинар по управлению, и, кажется, именно Юра попросил нас с моим коллегой Александром Вартановым, с которым мы в 1977 году побывали в Югославии и хорошо знали тамошнюю ситуацию, сделать доклад об экономике этой страны. Именно на этом мероприятии мы и познакомились с Чубайсом. А уже в октябре Толя позвонил мне и пригласил на семинар молодых ученых в Ленинградском инженерно-экономическом институте (ЛИЭИ), где он работал на кафедре экономики НИОКР. Не помню, выступал ли я там, но ходил на заседания регулярно, потому что мне не хватало содержательного общения.

Время было очень динамичное. Брежнев умер. Появился Андропов. Мы чувствовали дыхание перемен. «Гонку на лафетах» я предсказал лет за пять до ее начала. Было ясно, что генсеки будут меняться практически каждый год – просто по демографической структуре Политбюро. И становилось очевидным, что открывается окно возможностей для реформ.

Как-то в мае 1983 года после очередного семинара Григорий Глазков попросил меня зайти на кафедру. Выяснилось, что с 1979 года существует тайная команда по подготовке концепции реформ в составе Чубайса, Ярмагаева и Глазкова. После полугодового наблюдения на семинарах я был найден заслуживающим доверия.

Возникла идея исследования опыта проведения реформ в соцстранах. Мы откопали замечательный венгерский журнал “Acta oeconomica”, который издавался на английском языке и находился в свободном доступе. А надо сказать, что Венгрия тогда находилась на очень высоком уровне с точки зрения экономической реформы и экономических дискуссий. С одной стороны, там была очередная «оттепель». С другой – многих бывших реформаторов сослали в академические институты: был секретарь ЦК – стал директор института. Там обсуждались проблемы, которые в СССР еще даже не затрагивались. Например, в журнале печатались работы по начавшейся китайской реформе. Как и где мы их могли иначе найти? Ни китайского ничего не было, ни американских журналов. Все, что касалось Китая, шло в спецхран.

В 1984 году наш семинар разделился. Сохранился широкий семинар молодых ученых. И выделился узкий семинар закрытой команды. Там появились Оксана Дмитриева, Саша Вартанов, Сергей Игнатьев, Михаил Дмитриев. Здесь уже обсуждали реальные проблемы без самоцензуры.

Сергея Игнатьева привел Юра Ярмагаев. В Питере существовал кружок преподавателей политэкономии, которые по-настоящему читали западную литературу. Там были Петр Гребенников, Михаил Иванов. Они группировались вокруг Лаборатории ценообразования Финэка, которую возглавлял В.М. Гальперин, а «крышевал» В.Е. Есипов в качестве заведующего кафедрой ценообразования. Именно она впоследствии стала первой кафедрой микроэкономики в СССР.

Игнатьев на их фоне все же выделялся, поскольку учился в МГУ, закончил аспирантуру и диссертацию защитил там же по инфляции в Югославии. В команде были два по-западному начитанных и образованных человека – Гайдар и Игнатьев. Причем Игнатьев был начитан в экономике, Гайдар же был образован более широко как обществовед. Игнатьев хорошо разбирался в моделях, Гайдар ими не интересовался. Сергей как был 30 лет назад лучшим макроэкономистом страны, так и остается сейчас.

Миша Дмитриев закончил экономическую кибернетику через три года после меня и был сразу отобран Феодоритовым в Проблемную лабораторию. Человек редкой трудоспособности, он всегда понимал, что всего должен добиваться сам. Уже в институте изучал самостоятельно риторику и стенографию. В команде все время стоял особняком, впрочем, и карьеру сделал по траектории весьма специфическую. Его вклад в экономические реформы, особенно пенсионную, очень велик.

Оксана Дмитриева так же, как и я, на втором курсе попала в объятия Олега Тимошенко, начала работать в Студенческой научной лаборатории, и мы быстро подружились. Потом уже, ближе к старшим курсам, у нас сформировалась большая, слегка разновозрастная компания, которая часто собиралась у Оксаны, в ее «сталинской» квартире у Кировского завода. С моей первой женой Ольгой они были лучшие подруги. Оксана – выдающийся экономист и способна доводить до конца очень крупные проекты. Вспомним хотя бы Бюджетный кодекс. В Думе она сейчас представляет вымирающий тип настоящего публичного политика. Оксана всегда тяготела к левым взглядам, идеи «шокотерапии» совершенно не разделяла. Поэтому в Думе она не случайно оказалась сначала в «Яблоке», а потом в «Справедливой России».

Мой близкий приятель Саша Вартанов быстро влился в нашу команду, но довольно рано от нее откололся. Когда возникла возможность (центры НТТМ), он быстро ушел в консалтинг. Саша защитил диссертацию по кафедре анализа хозяйственной деятельности (читай: аудита) и до сих пор остается непревзойденным специалистом в анализе балансов банков и предприятий. Однако его бурный темперамент не позволял ему долго засиживаться в одной сфере профессиональной деятельности. После провозглашения независимости Армении он уехал в Ереван, где возглавил Промстройбанк Армении. В свободное от работы время он «подвоевывал» в Карабахе и даже падал в подбитом вертолете. Сейчас он счастливый владелец небольшой гостиницы в Париже.

Анатолий Чубайс изначально рассматривался как лидер ленинградской команды, причем такое его положение никто и не оспаривал. По статусу он тоже был первым: уже кандидат наук (раньше всех), член парткома Института, консультант обкома КПСС. (Он был одним из главных экспертов по экономическому эксперименту «конструктор-технолог», связанному с новой системой оплаты труда.) Впрочем, АБ не зазнавался, наоборот, стремился установить в команде личностные, неформальные отношения.

Правда, мест для встреч было мало. Пару раз мы собирались в комнате Глазкова в коммунальной квартире на Пушкинской, летом была возможность ездить на дачу моих родителей в садоводстве на 40-м километре Парголовского шоссе. Там мы пару раз принимали и москвичей.

Гриша Глазков, несмотря на наличие отдельной жилплощади, чаще жил у мамы на проспекте Ветеранов в соседнем со мной доме и нередко после семинаров зависал у меня на кухне глубоко за полночь – к неудовольствию моих родителей. Вообще, в команде Глазков играл совершенно особую роль: используя свою склонность к психологии, как мне кажется, тщательно следил за внутренними напряжениями в команде и пытался по возможности их сглаживать. В конце концов он бросил профессию экономиста и целиком отдался любимой специальности – психологии.

По-настоящему близкие отношения у меня в этой в команде ни с кем не сложились – мы все-таки больше жили идеями и общим делом.

Нас уже в 1984 году накрыло КГБ. Мишу Дмитриева пытались завербовать. Он рассказал об этом Чубайсу, договорились, что Миша будет играть роль двойного агента. Я помню, мы ездили в ЦПКиО, гуляли по дорожкам, а он рассказывал… И нам удавалось координировать свои действия.

Но я думаю, что мы не казались опасными КГБ. Тот же Чубайс был членом бюро парткома ЛИЭИ. Он оставался ключевой фигурой в экономическом эксперименте, который тогда шел. Маргиналами мы точно не могли выглядеть. Возможно, нас воспринимали как молодых карьеристов, которыми мы на самом деле и были.

«Зеркальная» команда обнаружилась в московском ВНИИ системных исследований, который был создан в 1976 году зятем Косыгина Джерменом Гвишиани. Институт имел уникальный статус – он находился в двойном подчинении Госкомитета Совмина СССР по науке и технике (ГКНТ) и Академии наук и предположительно должен был заниматься междисциплинарными исследованиями. Предполагалось, что это будет своеобразный think tank правительства.

В 1980 году ВНИИСИ было поручено написать монографию для тогдашнего премьера Николая Тихонова о состоянии советской экономики. Под эту монографию была сформирована специальная лаборатория, в которой и оказалась четверка молодых экономистов: Петр Авен, Олег Ананьин, Егор Гайдар, Вячеслав Широнин. Заведующим лабораторией в момент нашего знакомства являлся Владимир Герасимович. Все экономическое направление во ВНИИСИ курировал Станислав Шаталин в ранге заместителя директора института.

К моменту нашего знакомства с московской командой лаборатория уже была переориентирована на новую задачу. В Политбюро с приходом Андропова была создана Комиссия по совершенствованию хозяйственного механизма, рабочую группу комиссии возглавил Гвишиани, а ВНИИСИ (по факту – лаборатория) стал основным рабочим органом комиссии.

Егор очень быстро выдвинулся в качестве основного идеолога группы. Гвишиани не очень хорошо разбирался в экономике, поэтому он спокойно транслировал достаточно радикальные идеи Егора на заседаниях Комиссии. А поскольку существовал запрос на новые идеи, то до поры до времени такой радикализм сходил с рук.

Первым из москвичей в Ленинград приехал Олег Ананьин. После выступления на семинаре Чубайс зазвал его на разговор по душам. Послушав Толю, Олег сказал ему: с твоими идеями тебе надо познакомиться с Гайдаром. Что Чубайс незамедлительно и сделал. Гайдар был очень рад появлению единомышленников в Ленинграде и сразу подключил нас к деятельности рабочей группы, сначала по рецензированию своих материалов, затем по подготовке отдельных разделов докладов.

Я познакомился с Гайдаром довольно поздно, в апреле 1985 года, прямо в помещении ВНИИСИ. Тут же находились Авен и Широнин. Полчаса общения хватило, чтобы понять, что мы думаем совершенно одинаково.

С Гайдаром удалось более тесно пообщаться летом 1985 года. Когда я приехал в командировку в Москву, он пригласил меня к себе домой в Строгино. Его семья была на даче, мы общались практически целый день, ходили купаться на пляж напротив Серебряного Бора. Меня поразил кабинет Егора, по периметру застроенный книжными стеллажами – эта конструкция была повторена потом во всех домах Егора.

Когда через некоторое время Гайдар переехал на Мясницкую улицу в квартиру к бабушке, он сказал ленинградцам: если едете в командировку – не стесняясь, останавливайтесь у меня. Чем мы неоднократно и злоупотребляли. Если же мы приезжали большой компанией из Питера, то почти всегда перед отъездом Егор устраивал у себя ужин. После этого мы с большим трудом преодолевали недлинное расстояние до Ленинградского вокзала.

Только Гайдар целенаправленно сохранял тесные контакты с ленинградской командой, причем поддерживал со всеми индивидуальные отношения. Не случайно из всех москвичей только он участвовал в первом сборнике научных работ ленинградской команды, изданном Советом молодых ученых ЛИЭИ.

Весь период с 1983-го по 1987-й мы работали в парадигме югославско-венгерских реформ, потому что считали, что партия не отдаст контроль. Собственно, с учетом этого все и делалось, концепция строилась исходя из возможности перепрыгивания пропасти в три-четыре шага. Этим интенсивно занимался как раз Ярмагаев. Он хорошо понимал механику процесса. Может быть, такая диспозиция – в жесткой механике типа die erste Kolonne marschiert – была несколько наивной, но по крайней мере он видел, что за что цепляется. Кстати, многих из нас трудно было назвать креативными людьми – в основном генерировал идеи именно Ярмагаев. Другое дело, что мы их обкатывали, совсем уж сумасшедшие отсекали.

В 1985 году я написал текст о том, как будут развиваться функции управления народным хозяйством в период реформ, где доказывал: Комитет по науке и технике должен быть важнее Госплана, отчего Гайдар сильно смеялся. А Ярмагаев тут же сказал, что это Минфин должен быть важнее Госплана. Так впоследствии и произошло.

1987-й был последним годом активного участия Юры Ярмагаева в команде. Потом он как-то неожиданно выпал из наших семинаров и обсуждений по причинам, мне до конца не ясным. В начале 1990-х годов он занимался консалтингом и тесно общался с Комитетом по финансам мэрии Санкт-Петербурга, где тогда работал наш общий приятель Анатолий Зелинский, и с Комитетом по бюджету Верховного Совета РСФСР, где, в частности, Александр Починок и Сергей Шаталов конструировали налоговую реформу. В те времена я обсуждал с Юрой проблемы бюджетного федерализма, которыми он тогда также активно занимался. Окончательно Ярмагаев откололся от команды после октября 1993 года.

Змеинка и другие семинары: сплочение команды

Первый большой семинар нашей команды в августе-сентябре 1986 года прошел на Змеиной Горке. Все началось с того, что на одной политэкономической конференции (в Наро-Фоминске весной 1985 года) мы познакомились с Борисом и Галиной Ракитскими. Борис пригласил нас на загородную школу Гавриила Попова – «Гавриилиаду» в Пушкино, которая проходила в январе 1986 года. Гавриил Попов читал большой, очень хороший доклад о крестьянской реформе 1861 года.

Вообще говоря, народу там оказалось довольно много, но было видно, что школа организована для общения единомышленников. В предпоследний вечер, когда мы с Толей гуляли по территории дома отдыха, обсуждая наши впечатления, я сказал, что неплохо бы самим устроить подобное мероприятие, и АБ предложил мне проработать вопрос. Я знал, что у Финэка есть летняя спортивная база «Змеиная Горка», сезон там закрывается 25 августа. Возникла идея попросить руководство продлить смену еще на неделю, что оказалось сделать довольно легко. Сложнее было с оплатой питания, и здесь помог мой одногруппник и коллега по лаборатории Виктор Рудницкий, который в это время возглавлял Совет молодых ученых Финэка. Деньги были выделены из сметы Совета.

Спортивная база Финэка находится на Гладышевском озере в 100 километрах от Ленинграда в достаточно глухом, но очаровательном уголке Карельского перешейка. Озеро имеет прямой выход в Финский залив и богато (возможно, было богато) разнообразной рыбой, в том числе проходной. Деревень рядом нет, а до ближайшей станции электрички – 7 километров. Нас вообще-то возил туда автобус от Змеинки, но иногда случалось ходить пешком. Главный корпус кирпичный, но какой-то кривой, видимо, его построили хозяйственным способом, и почти все комнаты были рассчитаны на четыре-шесть человек. Женатых пришлось селить в деревянные домики, отапливаемые трамвайными печками. Так, например, жили Петя Авен и Сергей Иваненко. Все равно было холодно, и Петя после своего доклада немедленно эвакуировался в Ленинград.

Просторными были только общественные помещения: зал заседаний и столовая, где вечером проходили капустники.

Ко времени проведения нашего семинара Гриша Глазков уже полтора года учился в аспирантуре ЦЭМИ и имел поручение от АБ искать в Москве толковых людей. Так что кроме четверки из ВНИИСИ мы увидели еще с десяток новых лиц, из которых в команде остались Костя Кагаловский, Ирина Боева (Евсеева) и Симон Кордонский (впрочем, Симона пригласил не Гриша, а Петя Авен). Всего участников было около 40 человек, в том числе человек 15 иногородних. Кроме москвичей: Симон Кордонский – из Барнаула, Георгий Семенов – из Казани, Михаил Гаврилов – из Риги.

Формат я придумал такой: длинные доклады с большими обсуждениями – два раза по три часа сессии и по три доклада в сессии. Условно, 40 минут – доклад, 20 минут – обсуждение. Сидеть не рядами, а круглым столом. Это сработало, потому что обсуждение докладов было содержательным и очень обстоятельным.

Программа конференции на Змеиной Горке, если смотреть на нее с позиций сегодняшнего дня, конечно, выглядит забавно. Там оказалось довольно много случайных людей, которые впоследствии потерялись. Тем не менее, когда единомышленники собрались вместе, это произвело на всех сильное впечатление. Каждый день фотографировали (фотографом выступил приятель Чубайса Михаил Тимофеев), и каждый день какая-то компания выпускала стенгазету с фотографиями. Они были совершенно хулиганские, и, увы, не сохранились. По вечерам устраивались «капустники», которыми рулил «дуайен» (возраст 43 года) семинара, доцент Инжекона Давид Баркан. Мне кажется, что от этого хэппенинга все ловили большой кайф.

Запомнилась замечательная сцена с Симоном Кордонским, который делал закрытый доклад о социально-политической жизни в СССР. Собственно, излагал теорию административного рынка. Мы собрались в ректорском домике, чтобы вообще никто из посторонних не слушал. Это был закрытый семинар в семинаре.

С технической точки зрения работу семинара обеспечивали еще более молодые, чем мы, сотрудники Проблемной лаборатории, из нее на семинаре было человек десять. Кордонский глазом социолога на нас посматривал и в конце семинара сказал: «Невероятно, у вас в лаборатории культура “изолята”. Не ожидал увидеть». В действительности, поскольку лаборатория была молодежной, идейно абсолютно несоветской, мы бессознательно отделяли себя от бюрократии Финэка, так что отношения внутри были совсем иными, чем отношения внешние.

«Змеинка» – первый из линии семинаров, и подготовлен он был, конечно, на голом энтузиазме.

Было ясно, что нужно менять формат и организацию. Следующий семинар мы проводили в Лосево, уже на вполне цивильной Лосевской турбазе, которая расположена в месте не менее живописном, чем Змеиная Горка, на реке Вуоксе у Лосевского порога. По форме это уже была большая конференция молодых ученых, в которой первые пять дней солировали политэкономы, а последние пять дней посвящались конкретной экономике. Причем программу этих пяти дней я вполне контролировал, благодаря чему там выступили все будущие реформаторы.

Организационную работу вел некий Паша Капыш. Он казался малоприятной личностью, никому не нравился, так что был даже запущен термин «капышизация семинара». Но надо признать, что как менеджер он был весьма эффективен. Впоследствии Капыш стал нефтетрейдером и в 1996 году был застрелен из гранатомета на набережной Невы.

Другой яркой фигурой семинара стал Сергей Ходжа-Ахмедов, крупный деятель теневой экономики, который выполнял роль вип-водителя. Совершенно незабываемая сцена: на его «Ладе»-«восьмерке» из Ленинграда в Лосево едут Ходжа-Ахмедов, Васильев, Гайдар (встреченный на вокзале) и молодой Юрий Стоянов, который этим же вечером развлекал нас своей гитарой. Трудно представить, как на заднем сиденье «восьмерки» располагались совсем не мелкие Гайдар и Стоянов. Для Егора Сергей стал важным источником информации о состоянии теневого сектора экономики.

Впоследствии Ходжа-Ахмедов совсем немного не дождался капитализма в России и сбежал в 1989 году в Вену через только что открытую австро-венгерскую границу, как мне кажется, не без помощи венгерских друзей Чубайса. Он оказался за границей без документов, пытался заниматься бизнесом и погиб в новорусских разборках в Вене году в 1994-м. В последний раз мы виделись в 1993 году в Вене, когда я там был на небольшой конференции.

В Лосево было много новых лиц: Виталий Найшуль, Алексей Улюкаев, Сергей Глазьев, Сергей Белановский. Появился Борис Львин, идейный лидер клуба «Синтез», где тусовалось еще более молодое поколение ленинградских экономистов. Я тоже посещал этот кружок и делал у них доклад. Но до поры до времени эта команда чувствовала себя немного отдельно. В 1987 году появился и Петр Филиппов. То есть наша компания очень сильно расширилась.

Именно там состоялся доклад Найшуля по ваучерной приватизации: был чрезвычайно жесткий разговор в фойе корпуса, Гайдар сильно критиковал идею: «Вряд ли фондовый рынок – это подходящее место для выработки долгосрочных инвестиционных решений».

В Лосевской школе условия оказались лучше, чем в «Змеинке», – это была турбаза с хорошими корпусами. Но в конце сентября, когда проходил семинар, стало очень холодно. Не топили, и поэтому шла большая борьба за электрические калориферы, которые перетаскивали из номера в номер. А я, поскольку знал, что мы едем надолго, завез туда перед началом семинара два ящика коньяка (армянский «Отборный», почему-то с привкусом винограда «Изабелла»). Жизнь строилась так: в 10 часов я шел на конференцию в очень холодный кинозал. В половине одиннадцатого мне начинало просто горло перехватывать. И я спокойно шел к себе в номер и наливал. Только на этом, можно сказать, и продержался, потому что заболел бы точно…

В конце Лосевской конференции погода наконец разгулялась, началось «бабье лето», и мы большой толпой вывалили на природу с чувством хорошо сделанной работы. Народу в нашей команде прибавилось, мы уже совсем не выглядели сектой, наоборот, почувствовали силу. В последний день у нас был зазор между выездом с турбазы и отъездом москвичей на вечернем поезде, так что мы отправились веселой компанией на дачу к Лене Тимофеевой (недалеко от дачи моих родителей) и накрыли большой стол прямо в осеннем саду под яблонями – вполне достойный заключительный аккорд.

После Лосево, поскольку там было очень много народу, нас по полной программе прихватил КГБ. Меня даже приглашали в первый и в последний раз в Финэке к нашему уполномоченному. Хотя комитетчикам уже, по большому счету, стало не до этого. Когда нами надо было заниматься, мы им были неинтересны, когда стали интересны, появилось много гораздо более важных для них целей.

Для того чтобы прикрыть нашу команду от наездов КГБ, Егор в декабре 1987 года организовал вызов на 10 дней мне и Ярмагаеву в редакцию журнала «Коммунист», чем вызвал большое возбуждение в Финэке.