Текст книги "Социальные порядки и экономические реформы"

Роман с русской литературой

Мой отец с молодого возраста увлекался классической музыкой, часто ходил в филармонию и сразу после войны начал собирать коллекцию пластинок. Я думаю, что свой первый проигрыватель отец собрал сам из разных деталей. По крайней мере, наш первый телевизор точно был самодельным.

Отец собрал практически все первые долгоиграющие пластинки, выпущенные в СССР начиная с 1954 года. Там было также много старых пластинок на 78 оборотов. Отец очень четко различал исполнителей и собирал тех из них, которые ему нравились, так что мои музыкальные вкусы были полностью сформированы именно им. Помимо советских изданий он в большом количестве покупал пластинки гэдээровской фирмы «Этерна» с очень хорошим качеством записи и исполнения.

В 1961 году к юбилею Фредерика Шопена в Польше вышло полное собрание сочинений этого композитора на долгоиграющих пластинках, которое почти полностью присутствует в отцовской коллекции. Там были только польские исполнители. Поэтому я до сих пор убежден, что по-настоящему хорошо Шопена могут играть только поляки.

Канон классической музыки в коллекции был достаточно ограниченным: все немцы от Баха до Вагнера (без Малера и Брукнера), Берлиоз, Гуно, Сен-Санс, Григ. Русская коллекция тоже была очень богатой: весь Чайковский, Глинка, Рахманинов, Калинников. Рахманинов и Калинников для меня до сих пор находятся на вершине русской музыки. Люблю Прокофьева, а Шостаковича по слабому развитию музыкального вкуса слушать совсем не могу.

Ну, собственно, с этим багажом я и въехал в XXI век.

Отец очень хорошо рисовал масляными красками и даже пытался в Туровке учить меня и младших Наумовых рисованию. Но, по большому счету, он предпочитал архитектуру, так что дома у нас было больше архитектурных альбомов, чем художественных. Я думаю, что если бы отец выбирал профессию свободно, то стал бы архитектором. Впрочем, мои родители живо интересовались искусством и старались не пропускать художественные выставки в Эрмитаже и в Русском музее, и по возможности посещали их и в Москве.

Отец не был большим любителем чтения. Его литературные пристрастия оказались связанными с его увлечениями: история музыки, история искусств и архитектуры, научно-популярные книжки, журнал «Наука и жизнь» плюс книги о путешествиях. Например, Тур Хейердал и Бенгт Даниельссон, хорошо забытые сейчас Ганзелка и Зикмунд (чехословацкие путешественники, объехавшие весь мир на «Татре»). Вообще-то отцу была свойственна легкая форма дислексии, которую я у него унаследовал.

К литературе меня пристрастила мама, причем преимущественно к русской литературе. Диспропорция между чтением русской и иностранной литературы закладывалась еще в школе. Иностранной литературе, помнится, посвящались всего пять уроков в конце учебного года, и то не каждый год. Даже сейчас школьники изучают иностранную литературу больше, чем в советское время.

Естественной реакцией на перекармливание отечественной литературой было стремление уделять больше внимания иностранной. Мы, несомненно, читали много переводной литературы, но в памяти мало что осталось. В то время как русская классическая литература кажется все более актуальной. Я полагаю, это связано с тем, что, читая иностранную литературу, мы не больше чем наполовину понимаем культурный контекст, воспринимаем написанное достаточно поверхностно. Зато контекст русской классики всегда с нами. Я даже скажу больше: мы становимся такими, какими нас описывают наши писатели.

Из английской литературы только два живых воспоминания: Льюис Кэрролл и Оскар Уайльд, прежде всего благодаря великолепному английскому языку. Очень запал в душу Оруэлл, но я его прочитал как раз в 1984 году, так что это все-таки не по литературной части. Из французской литературы по настоянию мамы я прочел очень много у Стендаля, Бальзака, Флобера, Гюго, Золя, Франса. Все активно не нравилось, язык казался очень тяжелым, может быть, из-за качества переводов. Из французской литературы с самого начала полюбил только Дюма, а из Дюма – «Трех мушкетеров» и «Графа Монте-Кристо». Почему-то очень понравились трагедии Расина в современных переводах.

Где-то в 1978–1979 годах почти одновременно прочел «Сто лет одиночества» и «Унесенные ветром». Причем в СССР последний роман был запрещен, американское издание я купил в 1977 году в магазине иностранной литературы в Любляне. Тогда проникся сильно и до сих пор не разочарован. Из всей немецкой литературы с удовольствием могу читать только Гейне – у него настолько живой язык, как будто и не немецкий. Из испанцев отмечу только Лопе де Вегу, из португальцев – Эсу де Кейроша, обоих за легкость стиля.

Так что сухой остаток по иностранной литературе очень невелик. Зато по русской литературе он огромен. Читал я в детстве очень быстро и много, отчасти потому, что в пятых-шестых классах часто болел. Нечего и говорить, что Пушкина и Лермонтова я прочитал целиком. Причем Лермонтов по стилистике мне кажется куда более современным. Тургенева прочитал почти целиком, в молодости он мне нравился, сейчас – меньше. Гончарова в школьной программе не было, тогда не читал и сейчас не могу, какой-то он очень тягучий.

В раннем возрасте много читал Достоевского, сейчас по-настоящему ценю только «Преступление и наказание». Из всего Толстого «Войну и мир» могу перечитывать в любое время.

В конце 1960-х родители где-то достали четырехтомник А.К. Толстого с бесподобными цветными иллюстрациями Глазунова. Прочитал все, и автор мне кажется симпатичней многих своих современников. Когда читаешь его «Сон Попова», то кажется, что он написан совсем недавно: «…искать себе не будем идеала и основных общественных начал в Америке – Америка отстала, в ней собственность царит и капитал».

Другая такая вневременная вещь – «На всякого мудреца довольно простоты» Островского – не зря ее ставят все время во многих театрах:

«К р у т и ц к и й. Трактат? Да, ну, пожалуй. “Трактат о вреде реформ вообще”. “Вообще”-то не лишнее ли?

Г л у м о в. Это главная мысль вашего превосходительства, что все реформы вообще вредны».

И, наконец, третье произведение этой замечательной трилогии: «Современная идиллия» Щедрина. Как в 1979 году прочел в первый раз, между прочим, в издании 1951 года, так и сегодня читаю – ну, ничуть не устарела. Вот так она начинается:

«Однажды заходит ко мне Алексей Степанович Молчалин и говорит:

– Нужно, голубчик, погодить!

Разумеется, я удивился. С тех самых пор, как я себя помню, я только и делаю, что гожу.

Вся моя молодость, вся жизнь исчерпывается этим словом, и вот выискивается же человек, который приходит к заключению, что мне и за всем тем необходимо умерить свой пыл!

– Помилуйте, Алексей Степанович! – изумился я. – Ведь это, право, уж начинает походить на мистификацию!

– Там мистификация или не мистификация, как хотите рассуждайте, а мой совет – погодить!

– Да что же, наконец, вы хотите этим сказать?

– Русский вы, а по-русски не понимаете! Чудные вы, господа! Погодить – ну, приноровиться, что ли, уметь вовремя помолчать, позабыть кой об чем, думать не об том, об чем обыкновенно думается, заниматься не тем, чем обыкновенно занимаетесь. Например: гуляйте больше, в еду ударьтесь, папироски набивайте, письма к родным пишите, а вечером – в табельку или в сибирку засядьте. Вот это и будет значить “погодить”».

Поневоле задумаешься: то ли авторы такие гениальные, то ли в российской действительности ничего не меняется…

Совершенно особняком в моем восприятии стоит Чернышевский. Мне сразу стало понятно: «Что делать?» – это роман не о светлом будущем всего человечества в духе четвертого сна Веры Павловны. Но это и не роман о новых отношениях между полами, как мне казалось поначалу. Теперь я полагаю, что это роман о воспитании чувства собственного достоинства у «новых русских», к которым я отношу главных героев «Что делать?»

С XX веком все то же: очень люблю Блока и Есенина, то есть тех, кого прочитал в детстве. Все остальное, что читал в более зрелом возрасте, не запало в душу – ни Бальмонт, ни Гумилев.

Из советских писателей в молодости очень нравился Паустовский, например «Разливы рек», и Твардовский, возможно, больше за гражданскую позицию. К сожалению, я не имел доступа к романам Солженицына, когда они впервые были опубликованы в тамиздате, зато я почти сразу после их публикации прочитал первые американские сборники Бродского «Часть речи» и «Конец прекрасной эпохи» и оказался совершенно очарован. Тем более что его история была уже хорошо изустно мне изложена (Леной Баснер в 1973 году в деревне во время зимних каникул).

В эту обойму, несомненно, попадают также братья Стругацкие. Их вполне можно отнести к большой литературе за великолепный стиль. Для меня вершины их творчества – «Улитка на склоне» и «Обитаемый остров», прочитаны почти одновременно в 1978–1979 годах. Плюс – «Жук в муравейнике». Впрочем, чтение любой повести Стругацких до сих пор доставляет удовольствие.

Роль литературы в российском обществе совершенно уникальна. Ни в одной стране мира в течение двух столетий не было такого количества великих писателей и поэтов. В России это количество переходит в качество. Можно без преувеличения сказать, что русских как нацию сформировала русская литература. И именно литература формирует то смысловое пространство, в котором происходит обсуждение не только общественно-политических, но и бытовых проблем.

Само собой разумеется, что частью русской литературы является и авторская песня, в которой текст все-таки является доминирующим. Но ведь и советское (российское) кино – это расширение русской литературы. Сразу приходят на память классические советские комедии, в которых, конечно, игра актеров великолепна, но и тексты все разошлись на поговорки, примерно так же, как и «Горе от ума».

Вот в этой замечательной языковой среде мы, слава Богу, и живем.

Финэк: лабораторная работа

Летом 1974-го я поступил в Финансово-экономический институт (ЛФЭИ) на отделение экономической кибернетики.

Финэк в ту эпоху представлял собой довольно любопытное явление. В 1967 году ректором был назначен Юрий Александрович Лавриков, до этого занимавший пост секретаря горкома КПСС. Замечу, что при назначении в горком ему было всего 32 года. Он стал ярким представителем «хрущевского» призыва в партийные органы. У Лаврикова были очень хорошие связи в Москве, и, в частности, он получил большие полномочия по формированию учебных планов. Например, кафедра экономической кибернетики ЛФЭИ была одной из трех кафедр экономической кибернетики в СССР, которые имели собственные программы обучения: Ивана Сыроежина в Ленинграде, Станислава Шаталина в МГУ и Александра Гранберга в Новосибирске. Так что экономическую кибернетику мы изучали по такой программе, по какой ее больше нигде не преподавали.

Лаврикову удалось привлечь в Финэк ряд сильных профессоров. Это было нетрудно сделать: наступали политические заморозки, и мало-мальски думающие профессора подвергались нарастающей критике со стороны ортодоксов. Все они получили кафедры в Финэке. К ним относились И.М. Сыроежин, будущий руководитель моей кандидатской диссертации В.Я. Феодоритов, отец моего институтского приятеля В.Е. Есипов и ряд других сильных экономистов.

Нельзя сказать, что настроения сотрудников Института были антисоветскими – но они были совершенно точно несоветскими. Высказывались все очень осторожно. Старшее поколение хорошо помнило «ленинградское дело» и чистки в Университете в 1950-е годы. Потом, когда поколение студентов 1960-х пыталось развернуться во время косыгинских реформ, им опять сильно вломили. Представители этого послевоенного поколения, которые работали в то время ассистентами и младшими научными сотрудниками, казались мне весьма циничными. Но теперь мне кажется, что они были сильно поломаны 1968 годом. В общем, полноценного общения ни со старшим, ни со средним поколением не получалось, и мы варились в собственном соку.

Стиль Ю.А. Лаврикова наиболее полно проявился в назначениях секретарей парткома. Ими оказывались наиболее порядочные люди, причем, по сути, – вполне убежденные противники коммунизма. Именно такие люди были наиболее эффективны в защите Института от наездов вышестоящего начальства.

Качество образования в Финэке в то время было очень хорошим. Нас, конечно, мучили марксистско-ленинской политэкономией и «Капиталом», но остальные общеэкономические дисциплины преподавались на весьма высоком уровне.

Совершенно особым образом учили специальности. Если в других вузах под видом кибернетики преподавали микро– и макроэкономику, то у нас это была так называемая Теория хозяйственных систем (ТХС) И.М. Сыроежина (ИМС), которая вдохновлялась идеями общей теории систем Норберта Винера, трудами теоретиков западной науки управления. Российским источником вдохновения служила «Тектология» Александра Богданова. Традиционные математические модели практически не использовались.

Сыроежину в ТХС удалось решить задачу, над которой до него безуспешно бились теоретики социалистического хозяйства, – выделить основное звено плановой экономики. До этого все терялись в загадках: что это – цех, завод, отрасль? Цех является частью завода, завод является частью отрасли, отрасль является частью народного хозяйства. Ребус…

Сыроежин решил этот ребус. Рассматривая функции собственности в социалистическом хозяйстве, он пришел к выводу, что структурообразующей функцией собственности является функция распоряжения, а базовой структурной единицей выступает распорядительный центр (РЦ), объединение лиц, принимающих решения. РЦ – звено переменного масштаба, так что и цех, и завод, и министерство – это все РЦ.

Экономические интересы РЦ определяются их ресурсами, причем, поскольку ресурсы разных центров не только количественно, но и качественно различны, то так же разнокачественны их интересы.

А поскольку ресурсы различных РЦ могут пересекаться, то возникает проблема согласования интересов. В силу того, что одним из важнейших ресурсов на верхних уровнях управления является информация, то проблема информационного обмена в процессе согласования интересов становится доминирующей. Отсюда всего шаг до теории административного рынка.

Другой фишкой Сыроежина, которую он разрабатывал уже в конце 1970-х – начале 1980-х годов, стало измерение режимов функционирования объектов в народном хозяйстве. Действительно, было видно, что, измеряя уровни и темпы роста отдельных показателей, мы используем очень малую часть доступной информации. Сыроежин начал измерять режимы функционирования по отклонению порядков темпа роста показателей от эталона.

Для этого брался некоторый набор значимых показателей функционирования объекта и создавался эталон: какой показатель должен расти быстрее всего, какой – чуть медленнее, и т.д. Потом брался фактический порядок темпов роста и при помощи ранговой математики сравнивался с эталонным. Степень близости порядков – мера эффективности управления. И не надо заморачиваться с определением весов, что приходится делать в традиционных многокритериальных задачах. Метод, к сожалению, почти забыт, а он очень пригодился бы сейчас, например, для расчета ключевых показателей эффективности в корпорациях или для оценки эффективности функционирования регионов.

Сейчас понятно, что идеи Сыроежина находились на переднем крае экономической науки, а изучение макро– и микроэкономических математических моделей могло привести к упрощенному пониманию сути экономических процессов. Однако в то время подход ИМС казался мне – выпускнику физматшколы – догматическим и узким. Я начал читать работы по математической экономике вне программы. И надо сказать, что Сыроежину это не нравилось. Школа ИМС в это время уже успешно эволюционировала в секту, где собственные идеи были излишними – от учеников требовалось только развивать учение Учителя.

Гораздо более открытое и содержательное общение сложилось у нас с молодыми преподавателями кафедры политической экономии Андреем Вейхером (к сожалению, он довольно быстро ушел с кафедры) и Олегом Тимошенко. Заведующим кафедрой был в это время В.Я. Феодоритов, а при кафедре функционировала лаборатория региональных экономических исследований, которая занималась построением региональных межотраслевых балансов для Северо-Западного экономического района.

Лаборатория привлекала к работе студентов, причем с третьего курса мы уже могли получать здесь зарплату – 35 рублей в месяц, что было хорошей добавкой к повышенной стипендии (50 рублей в месяц).

Наш преподаватель политической экономии социализма О.Ф. Тимошенко привлек к работе в лаборатории пять или шесть человек с нашего потока и создал из нас студенческую научно-исследовательскую лабораторию (СНИЛ). Последующие потоки кибернетиков регулярно поставляли сюда лучших студентов. В 1979 году, как раз, когда наш курс заканчивал обучение, Феодоритову удалось пробить для «большой» лаборатории региональных исследований бюджетное финансирование (до этого она финансировалась за счет хоздоговорных работ и существовала организационно как совокупность хоздоговорных тем). Штат лаборатории довольно быстро составил 50 человек – это размер небольшого НИИ. По тем временам – уникальное достижение. Подобных проблемных лабораторий во всей стране существовали единицы.

Благодаря такому стечению обстоятельств вся СНИЛ региональных исследований влилась в течение нескольких лет в Проблемную лабораторию. Тоже чудо – потому что в то время остаться после выпуска в институте было крайне трудно – зато в Проблемную лабораторию попали все, кто хотел.

Став уже на втором курсе как бы стажерами в лаборатории региональных исследований, мы сразу приобщились к работе с цифрами. Дело в том, что формирование межотраслевого баланса требует сбора и обработки больших массивов информации. Лаборатория этим занималась с 1970 года, когда в СССР впервые рассчитывался межотраслевой баланс (по данным обследования 1966 года). Потом баланс делался за 1972 и 1977 годы. И уже в обработке данных по балансу 1977 года мы принимали участие.

Аналитическое и прогностическое значение межотраслевых балансов уже тогда было довольно сомнительным. Зато в лаборатории была пропасть первичной информации – например, данные обследований по всем предприятиям северо-запада России. И мы могли составить себе хорошее представление о структуре экономики региона.

Также большие объемы сводной информации мы получали из Статуправления – причем значительная часть этой информации открыто не публиковалась.

В середине 1970-х основу лаборатории составляли молодые преподаватели кафедры политэкономии Финэка – все были совместителями на темах. Они вели основной объем исследований и расчетов и очень эффективно помогали нам овладевать навыками практической работы. (Это были А.И. Леусский, А.И. Салов, В.А. Грошев, Л.А. Добрынин, М.Г. Яськов, Т.Г. Бродская, Н.А. Иванькова.) Впоследствии именно они сформировали костяк современной кафедры экономической теории и международной экономики Финэка.

Расширение освоенного пространства

Ленинград был важнейшим фактором восприятия окружающего пространства. К началу 1960-х центр города очень мало изменился по сравнению с дореволюционным временем. Практически вся городская инфраструктура была создана до революции: театры, музеи, больницы. Все это строилось с имперским размахом и сильно отличалось от выморочных советских новостроек. Читая, например, раннего Блока, я прекрасно представлял «место действия», улицы Петроградской стороны, примыкающие к Крестовскому острову, которые нисколько не изменились. И даже в 1970-е годы еще сохранялся трактир (в виде довольно приличной советской столовой) на углу Гесслеровского проспекта и Большой Зелениной улицы, в котором происходит действие драмы «Незнакомка».

Перебить эту имперскую мощь советской пропаганде удавалось с трудом, несмотря на заклинания про город великого Ленина, город трех революций или про ленинградскую тяжелую промышленность (Кировский завод и т.п.). Ленинград воспринимался как модельный и вполне самодостаточный Город, а все остальные города с ним сравнивались – и сравнение оказывалось не в их пользу.

Необходимыми приложениями к Ленинграду были имперские пригороды и Карельский перешеек, совершенно скандинавский по природе, с летними пляжами вдоль тогда еще чистого Финского залива и зимними лыжными трассами. Выезд на лето в деревню под Лугу воспринимался как уже довольно серьезное путешествие. Ялта представлялась южным филиалом Ленинграда, а Южный берег Крыма – разновидностью Карельского перешейка.

Заграница была довольно близко – на карте Ленинградской области за Выборгом виднелась финская Лаппеенранта. Она была очевидно недоступна. Что было совершенно не принципиально – я и в Выборге-то побывал только в восьмом классе, а ближние Новгород и Псков в первый раз посетил после окончания института. Большое путешествие в моем детстве случилось только однажды – после восьмого класса мы с отцом плавали по Волге от Москвы до Астрахани.

Мир по-настоящему начал открываться, только когда мне исполнилось 20 лет. Получилось так, что я за короткое время побывал в трех весьма разных местах – в ближнем зарубежье (Эстонии), дальнем зарубежье (Югославия) и Сибири (Академгородке).

Во время зимних каникул 1977 года мы с девушкой Галей Г. отправились в Таллин на один день. Тогда в гостинице устроиться было невозможно, и молодежь ездила в столицу Эстонии одним днем на ночных поездах. Впечатление было сильным. Раннее утро, еще темно – и вдруг ты входишь в сказочный зимний средневековый город. Несмотря на советскую власть, все совершенно иначе, чем в России. Особенно запомнилось качество кофе и плюшек, благоустройство кофеен. Чуть позже я ездил в Таллин со студенческой группой – мы жили в интуристовской гостинице «Виру», и нас особенно поразило фондю, которое мы сами себе готовили в ресторане на 22-м этаже (в меню это называлось «мясо фондуэ»).

Знакомство с Сибирью состоялось в апреле 1977-го. К нам в Финэк перевелся парень из Новосибирска Валя Крюков. А его брат-близнец Валера в это время заканчивал экономический факультет Новосибирского университета и занимался Студенческим научным обществом. Именно Валя пригласил меня с приятелем (Алешей Есиповым) принять участие в ежегодной апрельской студенческой конференции в Академгородке.

В Академгородок я летел один. Билетов на прямые рейсы не было, мне пришлось делать ночную пересадку в Москве из Шереметьево в Домодедово. Новосибирск был закрыт до четырех утра, я сильно опоздал и приехал за 10 минут до начала конференции, под ужасным дождем – все для того, чтобы послушать установочное выступление академика Абела Аганбегяна.

Впрочем, потом все как-то «устаканилось», меня разместили в общежитии, на следующий день погода разгулялась, у нас появились местные друзья.

Надо сказать, что в 1977 году Академгородок еще сохранял следы энергетики 1960-х, которая сопровождала создание этого научного центра. Это был настоящий кампус западного образца. Все студенты жили в общагах. (Хрущевки в чудовищном состоянии, но жить было весело: в 22.30 заседание комсомольского бюро, в 23.30 – репетиция художественной самодеятельности.) В университете практически не было штатных преподавателей – все занятия вели сотрудники академических институтов. В комнатах студентов в общаге, к моей зависти, лежали западные учебники экономики.

Как-то очень быстро мы задружились с местными комсомольскими активистами. Валера Крюков, конечно, с нами пообедал, но потом был сильно занят, и мы активно общались с двумя местными лидерами – Валерой Марьясовым и Алексеем Мананниковым. После 1977 года мы еще несколько раз ездили в Академгородок, и это дружеское общение продолжалось. В Новосибирске в это время мяса не было совсем, и мы регулярно привозили из Ленинграда в специальных сумках замороженное мясо, из которого потом Таня Марьясова делала пельмени. Правда, все пельмени съедались еще до нашего отъезда из Новосибирска.

Позже я познакомился и с другими выпускниками экономфака НГУ: с Юрой Петровым в 1979 году на финале Всесоюзной студенческой олимпиады в Москве (в 1990-е годы он был заместителем Глазьева в МВЭСе), с Сергеем Коковиным на семинаре в Академгородке в 1982 году, и уже только в 1991 году – с Сергеем Павленко, с которым мы с тех пор сильно дружим.

Надо отметить, что, несмотря на высокий уровень преподавания в НГУ, Новосибирск в перестроечное время дал не очень много сильных экономистов. Мне кажется, это связано с самой моделью Академгородка. Мечтой сильного студента было остаться работать в местном Институте экономики. Но там было очень мало вакансий, поэтому многие сильные выпускники уезжали по распределению в другие города Сибири, попадая в не очень благоприятную среду, где многие их знания не были нужны и где у них отсутствовали стимулы к творческому росту.

Судьбы моих новосибирских приятелей сложились весьма различным образом. Валера Крюков, как и ожидалось, стал большим ученым, теперь он академик РАН, директор Новосибирского института экономики и главный редактор журнала «ЭКО». А вот Леша Мананников очень быстро стал диссидентом и уже в 1982 году получил срок по соответствующей статье. Потом активно участвовал в политике, в 1990 году стал народным депутатом РСФСР, баллотировался в губернаторы Новосибирской области. Валера Марьясов некоторое время в 1990-е годы работал в консалтинге, потом занимал пост вице-мэра Новосибирска и в 2004 году стал жертвой покушения.

Поездка в Югославию летом 1977 года состоялась в рамках программы студенческих обменов. Финэк заключил соглашения о студенческих обменах почти со всеми странами Восточной Европы. За каждым факультетом была закреплена одна страна. За промышленно-экономическим факультетом – Югославия, а конкретно – экономический факультет Люблянского университета.

Конкуренция за попадание в группу была очень высокой – в нее могли войти четверо юношей после третьего курса и четверо девушек после четвертого. Такое неравенство было связано с тем, что после четвертого курса всех молодых людей отправляли на военные сборы. В группу кроме меня попали мои близкие друзья – Леша Есипов и Саша Вартанов.

Все было организовано очень серьезно. Мы проводили июль в Любляне, где нас опекали студенты из партнерской группы – те же восемь человек. Затем они отправлялись в СССР, где уже мы их опекали. Все участники группы были закреплены за разными предприятиями Любляны, где мы «практиковались» с начала рабочего дня до 11 утра. Затем проводились ознакомительные экскурсии на другие предприятия, после обеда – свободное время.

Я работал в вычислительном центре Университета, где осваивал систему SPSS (статистический пакет для социальных наук). Не то чтобы у нас не было в то время такого пакета – просто не было компьютеров, способных с ним работать. Университет был связан по выделенной линии с могучей по тем временам американской ЭВМ “Cyber” с быстродействием миллион операций в секунду, работавшей в режиме разделенного времени. Наши машины работали на два порядка медленнее, а американские компьютеры были запрещены к ввозу в СССР по стратегическим соображениям.

Югославия представляла в то время единственную действующую версию «социализма с человеческим лицом». (Если не считать шведскую.) В стране были однопартийная система и общественная собственность. В прессе – строгая цензура, а немногочисленные диссиденты сидели в тюрьмах с умеренными сроками. В то же время границы были открыты, и в страну свободно поступала буржуазная пресса. Все наши новые знакомые из студенческой обменной группы к 22 годам уже успели проехать автостопом почти по всей Европе.

В стране было практически свободное ценообразование, дефицит и очереди отсутствовали, при этом цены казались даже по советским меркам весьма умеренными, а инфляция не превышала 10 процентов в год. Динар можно было свободно обменять на любую европейскую валюту. В общем, все указывало на то, что рыночный социализм вполне возможен, при этом сама однопартийная система нисколько не деградирует. Более того, рыночный социализм вместе с системой рабочего самоуправления на предприятиях и открытыми границами создавал иллюзию значительной свободы.

Политический контроль был весьма изощренным, буквально за несколько лет до нашей поездки Тито разгромил либералов в руководстве компартий Сербии и Хорватии и жестко подавил выступления хорватских националистов. Культ Тито, несомненно, присутствовал, но в очень мягких формах – скромные бюсты в государственных учреждениях, никаких славословий в прессе, достаточно сильные публичные выступления. Это отчетливо контрастировало с поведением брежневских прихлебателей и косноязычными речами самого Леонида Ильича. (Перед поездкой я в течение полугода учил сербскохорватский язык и в поездке уже мог читать местные газеты и журналы.)

Те, кому режим не нравился, могли свободно эмигрировать. Очень большие масштабы имела и экономическая эмиграция – многие хорваты работали в Германии. Но на самом деле Югославия выглядела очень симпатичной и для многих европейцев: дружелюбный народ, простые нравы, ощущение свободной страны.

Когда мы впоследствии обсуждали программу рыночных реформ, политический пример Югославии стоял у нас перед глазами. Ограничения свободы в СССР выглядели совершенно избыточными, как, например, система комиссий по выездам при райкомах. Мы с достаточным основанием полагали, что неизбежные переход к рынку и смена поколений в руководстве КПСС создадут пространство для мягкого авторитаризма, в котором рыночные механизмы, как-то: свободное ценообразование, свобода внешней торговли, конвертируемость валюты – не будут исключать руководящей и направляющей роли партии.

Особую роль в нашем восприятии страны сыграло то место, куда мы приехали на практику. Словения в то время была, и, собственно, остается и сейчас самой богатой страной Восточной Европы. На фоне других республик Югославии она выглядела как Эстония на фоне России, но еще более продвинутой. Как ленинградцы ездили за покупками в близлежащую Эстонию, так словенцы ездили в итальянский Триест, где динары принимались наряду с лирами.

При больших австрийском и итальянском элементах в населении Словения сочетает славянскую душевность с немецким порядком и итальянской креативностью. Не говоря уже о природных красотах: все уикенды мы проводили на выезде и смогли посмотреть Словенские Альпы, Постойнску Яму, Словенское приморье (Порторож и Пиран), Загреб и даже Плитвицкие озера.

Нам очень повезло с принимающей нас группой. Вообще говоря, словенцы достаточно провинциальны, хорошо образованы – но в рамках своей специальности, без широкого гуманитарного охвата. Есть редкие исключения, и наша словенская группа была таким исключением. Нам с ними было безумно интересно, им с нами, видимо, тоже. Неудивительно, что после окончания Университета все наши друзья быстро продвинулись по карьерной лестнице, а некоторые даже заняли министерские посты.