Текст книги "Социальные порядки и экономические реформы"

Родственный клан: лето в деревне

С пяти до пятнадцати лет я проводил летние каникулы в Туровке, за исключением выездов с родителями в Крым, обычно в июне, чтобы по максимуму избежать комаров. Место это было довольно диким, и вся цивилизация туда пришла на моих глазах. Еще в 1950-е годы мои родители от станции Толмачево добирались на катере по реке Луге – 20 километров до пристани Ижлово, куда из деревни присылали подводы. А если подвод не было, то семь километров приходилось идти пешком. Дорога от Толмачево до Осьмино была такая, что грузовики проезжали по ней расстояние в 70 километров за сутки. Электричество тоже отсутствовало, и если не топили печь, то готовили на керосинках. Радио – на батарейках.

В первый свой приезд я запомнил только что отсыпанную гравийную дорогу, которая обрывалась у околицы. Стали ходить автобусы в Лугу, а через пару лет провели электричество. Все-таки ощущалась оторванность от цивилизации – для связи с городом нужно было либо писать письмо, либо идти на переговорный пункт на почту в Красные Горы, а это километра четыре. Прямой автобус на Ленинград – один раз в сутки, и на него еще надо изловчиться сесть. А так – час до Луги на рейсовом автобусе и часа четыре на поезде: тогда еще была паровая тяга, электрички появились только в начале 1970-х.

В природном плане здесь все сильно отличается от Карельского перешейка, летом намного теплее, очень плодородные почвы, бурная вегетация. В общем, практически Центральная Россия, хотя и при большом ингерманландском элементе: да и само название деревни идет от ее основателя Ивана Турро, который, понятное дело, был финном.

У Наумовых все дети были примерно одного возраста со мной, так что у нас сложилась тесная компания, к которой примыкали и соседские дети. Нас с довольно раннего возраста интенсивно привлекали к хозяйственным работам: копанию грядок, прополке, сбору ягод. Большинство моих практических навыков тоже сложилось в деревне: тут я освоил велосипед, греблю и рыбалку (на Красногорском озере). На участке был стол для пинг-понга, а чуть позже на лесной опушке мы устроили волейбольную площадку.

Леса в этом месте довольно заболоченные и мрачноватые, но чрезвычайно богатые грибами. Если в грибной год кто-то из моих сверстников приносил из леса меньше ста белых, то это считалось неудачей. Последним таким грибным годом на моей памяти стал 1971-й. Все это сушилось, мариновалось, засаливалось на зиму, чаще всего на летней кухне.

Именно к 1971 году относится мое грибное соревнование со старшей (троюродной) сестрой Таней. Грибы тогда только пошли, и я отправился в ближний лесок (куда нам разрешалось ходить без взрослых). Принес оттуда 20 белых. Ни слова ни говоря, Таня отправилась туда же и принесла 25. Я снова пошел в лес и принес 30. В этом аукционе мы дошли где-то до шестидесяти, и я не помню, кто первым сломался. Однако шаг в пять штук мы выдерживали. А сам-то лесок – всего гектаров двадцать…

В деревне было всего семь домов, и жизнь получалась дружной, как бы одним коллективом. Хорошо помню день рождения своего двоюродного дяди Владлена Владимировича (Вадика) в 1968 году, когда собралась полностью вся деревня. Причем это была вовсе не пьянка – проводились разные конкурсы, спортивные состязания.

В соседней деревне Сабо жила еще одна большая семья родственников – Кукушкины. Так что на их семейные праздники мы ходили большой компанией – этакий формальный визит.

Семья Наумовых исторически была военной, но брат Владимира Александровича Наумова Николай Александрович стал крупным биологом, и по этой стезе пошли почти все младшие родственники. Мой двоюродный дядя Донат Владимирович Наумов, в то время по факту глава клана, был доктором наук и директором Зоологического музея в Ленинграде.

Донат был существенно старше всех, 1920 года рождения. Он воевал в разведке на Лениградском фронте. Однажды у меня сильно болела голова, и я стонал и скандалил. Донат дал пощупать свою рану на голове (у него там не было куска кости) и сказал: «А ты представляешь, как мне было больно?» Я сразу замолк.

В Туровке биологические знания, с одной стороны, прилагались к саду и огороду, где все цвело и плодоносило, с другой стороны, они пополнялись благодаря огромному числу разных животных, которые в разное время здесь жили. Дядя Дарвин (NB!) держал для охоты спаниелей, кошки были сиамские – по тем временам экзотика. Плюс всякие дикие животные, которые к нам случайно прибивались. В течение пары лет, например, жила ручная ворона.

В старших классах мы выезжали в Туровку несколько раз в неурочное время: на зимние или весенние каникулы, на майские праздники. Особенно запомнились выезды зимой. Тут уже были особые удовольствия, типа подледной рыбалки, катания на буерах по озеру или штурма снежной крепости. Нами открывались летние заготовки, например, соленья, которые в замороженном виде рубились топором.

Ну и потом в этом возрасте уже зарождались романтические отношения, так что начинались прогулки на фоне зимних пейзажей под полной луной …

Школа

Мы жили с родителями на Крестовском острове. Сейчас это самый дорогой район Петербурга, а тогда он был застроен жилыми корпусами 1930-х годов и дореволюционными особнячками с коммуналками. В 1960-е население острова резко сокращалось – рушили деревянные бараки, расселяли особняки. В результате к 1967 году на Крестовском осталась лишь одна школа № 41, очень посредственная – и по уровню преподавания, и по составу учащихся.

Все ученики делились на три группы: интеллигенция из корпусов на Морском проспекте, хулиганы с Каменного острова, где в старых особняках, переделанных под коммунальное заселение, была чудовищная концентрация люмпенов, и ребята-спортсмены, которые занимались в близлежащих спортивных обществах. Таких обществ было по крайней мере два десятка, так что весь остров выглядел как одна большая спортивная база.

Главным спортивным объектом на Крестовском острове был стадион имени Кирова. Когда я учился в школе, мы ходили туда после уроков смотреть матчи «Зенита». В будни, когда мы сидели на нижних рядах, сверху непрерывно скатывались пустые бутылки из-под водки. Лишь в выходные, когда стадион заполняли люди семейные, обстановка становилась пристойнее.

С детства я любил играть в футбол и хоккей. В нашем дворе было футбольное поле, которое зимой превращалось в хоккейную коробку. Было удобно: родители могли наблюдать за мной из окон. В пятом классе я пошел в конькобежную секцию на стадион «Динамо», где еще три года занимался беговыми коньками.

Зимой мы с родителями по выходным и даже в будни катались на лыжах. Рядом три парка – ЦПКиО, парк Победы и парк на Каменном острове, так что для любителей лыж там было раздолье. Позже мы стали выезжать зимой на лыжную базу в Репино.

В ЦПКиО заливался огромный каток. И там рождалось ощущение праздника, типичное для 1960-х – огромное количество народа, освещение, музыка, все катаются, пьют кофе…

Родители не хотели меня отдавать в английскую школу – пришлось бы довольно далеко ездить на трамвае. Поэтому для освоения английского языка мне нашли преподавателя в соседнем доме, который приходил со мной заниматься два раза в неделю. Это было довольно эффективно: за шесть лет, со второго по восьмой класс, я вышел на уровень третьего курса языкового вуза и впоследствии, несмотря на длительные перерывы в использовании языка, никогда его не забывал.

Мой преподаватель Моисей Семенович Штейнгардт был неординарным человеком. Его еврейская семья иммигрировала в 1917 году в США, а он – самый младший – стал коммунистом. В 19 лет, в 1933 году, решил вернуться в СССР. Учился на филфаке, изучил 14 языков. На войне в июле 1941 года под Ленинградом попал в плен. Как еврея, его бы сразу расстреляли. Но он выдал себя за татарина. Привели татар, чтобы проверить его. Он прочитал несколько сур из Корана, и они признали в нем своего. Затем он сбежал из плена и присоединился к партизанам. Потом воевал в рядах регулярной армии, потерял руку. Его героическая фигура сильно впечатляла…

К восьмому классу я закончил изучение английского, и родители перевели меня в 30-ю физико-математическую школу на Васильевском острове. Причем по знакомству пристроили в самый сильный класс, где руководителем была Таисия Ивановна Курсиш, «главный математик тридцатки». В 30-й школе тогда были только девятые и десятые классы, и она собирала отличников со всего города. Поэтому главной задачей учителей в начальные месяцы учебы было сбить спесь с этих «первых учеников». Хорошо помню ужасающие диктанты, на которых почти все получали двойки.

Нагрузка была очень большой. Я вообще не помню, как делал домашние задания в своей старой школе, зато хорошо помню, как в десятом классе 30-й школы однажды пришлось взять 70 интегралов за вечер.

В 30-й школе на высоком уровне были и гуманитарные дисциплины. Достаточно сказать, что на первом же уроке внеклассного чтения нам читали отрывки из «Мастера и Маргариты». После чего в течение месяца роман прочитал весь класс.

Были два великолепных историка: Лев Андреевич Киршнер и Соломон Натанович Езерский, в десятом классе он вел и обществоведение. Помню, как мы подробно разбирали с ним понятие презумпции невиновности. Именно С.Н. Езерский заложил во мне основы либерального мировоззрения.

В 30-й школе я приобщился к авторской песне. У нашей классной руководительницы мы были любимым классом. На зимние каникулы в десятом классе она вывезла нас на десять дней в Домбай. Вторым преподавателем, который поехал с нами, был молодой математик Володя Ильин (преподававший нам, кстати, теорию вероятности). Он взял с собой гитару и каждый вечер пел бардовские песни. И весь класс основательно «заболел» этим.

Вернувшись в Ленинград, мы, во-первых, заставили самого Ильина напеть нам эти песни на магнитофон. А потом начали переписывать друг у друга то, что удавалось найти. Качество записей было тогда чудовищным, а при перезаписи еще больше ухудшалось. Но это никого не смущало.

Впоследствии в клубе авторской песни «Меридиан» практиковалась множественная перезапись – это когда все садятся кружком вокруг центрального магнитофона и переписывают концерт одновременно. Качество здесь, конечно, было намного лучше.

В увлечении бардовской песней сыграло свою роль то, что это занятие было полузапретным. Ничего не издавалось ни на пластинках, ни на бумаге. Концерты были очень редкими и не афишировались. Я, к примеру, ни разу не слышал вживую ни Окуджаву, ни Визбора, ни, само собой, Высоцкого.

Но, думаю, была еще одна причина такой увлеченности. Начало 1970-х оказалось периодом глубочайшего кризиса советской эстрадной песни. Достаточно разнообразное песенное творчество 1960-х сменилось унылым официозом 1970-х. Гигантская волна музыкального хлама обрушивалась на наши уши по радио и телевидению.

Неудивительно, что открытие нами целого корпуса очень самобытной, очень талантливой авторской песни было подобно открытию Америки. Я уже не говорю об искренности и органичности творчества – ведь автор сам сочинял текст и музыку, сам играл и сам пел.

Плюс к тому каждый мог попытаться это повторить – и воспроизвести (благодаря гитаре) в любых условиях. Нечего и говорить, что я при достаточно хилом музыкальном образовании (до шестого класса занимался с преподавателем пианино) освоил гитару за несколько лет.

В 30-й школе я был отличником. Однако общение с по-настоящему талантливыми физиками и математиками помогло мне уяснить свои реальные способности. Так, в районных олимпиадах по математике и физике я регулярно побеждал, а в городских не поднимался выше диплома третьей степени. Особенно скверно я чувствовал себя в академбоях с 239-й школой и 45-м интернатом. В команду меня включали, но результаты были ужасными.

Тем не менее до десятого класса я хотел стать физиком. Уже читал университетские учебники. Стройность и красота теорий завораживали. В принципе, дальнейший путь был ясен: отделение теоретической физики Физмеха в Политехническом институте (физфак ЛГУ был закрыт из-за процентной нормы – 1 процент, и все будущие первокурсники, победители олимпиад, были расписаны еще с девятого класса), а затем Физико-технический институт.

Перелом наступил в начале десятого класса. Я вдруг с ужасом подумал, что если пойду на физику, то мне придется заниматься этими формулами всю оставшуюся жизнь. И буквально под Новый год я решил стать экономистом.

Это решение не было случайным. К поступлению в Финансово-экономический институт (Финэк) меня склонял мой дед, Лев Ильич, сам профессиональный экономист. В начале 1960-х он работал в Ленинградском совнархозе начальником отдела перспективного планирования, а с 1966 года стал главным экономистом объединения «Ленполиграфмаш». Там он активно занимался продвижением идей косыгинской реформы, писал статьи, выступал на телевидении, ездил в Москву общаться с единомышленниками. В начале 1970-х он уже вышел на пенсию, защитил в Финэке диссертацию и работал в научно-исследовательской лаборатории.

Помимо идей собственно хозрасчета, именно в начале 1970-х годов были очень популярны идеи математического моделирования экономики и автоматизации управления с помощью математических моделей и использования ЭВМ. В вузах создавались кафедры экономической кибернетики. Такая кафедра была создана, в том числе, и в Финэке. Дед рассказывал мне о заведующем кафедрой Иване Михайловиче Сыроежине – он его характеризовал как очень яркого ученого.

Надо сказать, что экономические специальности к моменту моего поступления в Финэк (1974 год) стали очень популярными. Еще в середине 1960-х годов Финэк был совершенно выморочным местом с практически нулевым конкурсом. В середине 1970-х конкурс здесь был уже пять человек на место. Благодаря косыгинской реформе (хотя к этому времени она была уже свернута) на предприятиях появилось больше должностей экономистов, вырос статус финансовых служб. Было ощущение, что в экономической науке предстоит прорыв. А вот в физике, как мне тогда ошибочно казалось, все вершины уже были взяты.

Формирование политического сознания: между Чехословакией и Чили

Первые мои «социальные» воспоминания связаны с космосом. Полет Гагарина я не помню. Зато хорошо помню полет Терешковой. Я спал после обеда на даче и сквозь сон услышал, как моя троюродная сестра Таня говорила бабушке: «Как здорово, что женщина полетела в космос». Я проснулся и спросил: «Это правда или мне приснилось?» «Правда», – говорят.

Из политических событий помню убийство Кеннеди – прямо кадры хроники по телевизору. К нему было хорошее отношение: молодой, прогрессивный. Из того, что вещала наша пропаганда, у меня складывалось впечатление, что его убили куклуксклановцы – ну как же, Техас, известное расистское гнездо.

Снятие Хрущева прошло совершенно незаметно. Я как раз пошел в первый класс, и в букваре был портрет Хрущева, но в самом конце, после того как должна была быть изучена буква «Х». Так вот, прошли мы весь букварь, а текст про Хрущева не читаем. Спрашиваю отца: «Почему?» А, говорит, его еще в октябре пленум снял, но прошло незаметно, потому что в эти дни в космос полетел «Восход-1» с тремя космонавтами на борту. Хорошо хоть из букваря страницу не заставили вырывать…

Сильным шоком был разрыв с Мао Цзэдуном в 1966 году. Мы ведь знали, что Китай – большой друг. И вдруг ни с того ни с сего: культурная революция, культ личности Мао, истребление воробьев, доменная печь в каждом дворе – в общем, новое издание сталинизма.

Поначалу брежневское руководство представлялось симпатичным. (Тут, мне кажется, я транслирую тогдашнее восприятие моих родителей.) Народ устал от эскапад Никиты Сергеевича, и здоровый консерватизм всех привлекал. Тем более политического зажима на первых порах не было никакого, разве что с большой помпой в первый раз за 20 лет отметили День Победы. Было впечатление коллективного руководства.

Ленинградцам очень нравился Алексей Косыгин. Сам из Ленинграда, интеллигентный, немногословный, запустил экономическую реформу. Очень привлекательно выглядел, особенно на фоне мудаковатых местных руководителей: Василия Толстикова, а позднее Григория Романова.

Для меня первой ласточкой новой эпохи стала Шестидневная война 1967 года на Ближнем Востоке. Наше руководство было уверено, что на этот раз арабы хорошо нами вооружены и Израилю настанет крышка, но случился полный провал, после чего в широкий общественный оборот было введено ругательное слово «сионизм». Замечу, что до 1967 года оно практически не употреблялось.

Одно из главных последствий Шестидневной войны – изменение самооценки у евреев СССР. До этого в общественном сознании евреи фигурировали как весьма хитрый, но слабый, не воинственный народ. Поражение вооруженных до зубов советским оружием (танки, самолеты, ракеты) больших арабских армий от маленькой нации было настолько быстрым и очевидным, что замолчать его не удалось. Евреи в СССР сильно воспряли духом. А презрение антисемитов по отношению к евреям сменилось ненавистью. Следствием этих событий стал массовый отъезд советских евреев в Израиль, а потом и в другие страны и практически полная потеря Россией своей исторической еврейской общины.

«Пражская весна» 1968 года поначалу была малозаметна: все внимание было приковано к выступлениям против де Голля во Франции. По газетам было видно, что наше руководство надеялось на социалистическую революцию. О Чехословакии писали мало и невнятно, поскольку еще не были приняты политические решения.

Зато летом тон газет изменился, и интервенция представлялась неминуемой. Характерная шутка того времени: рыбачим в июле на озере с родителями. Вдруг над головой проносятся несколько эскадрилий истребителей. «Наверное, полетели в Чехословакию», – меланхолично говорит отец. Так что вторжение не стало большим сюрпризом.

Несмотря на всю бешеную пропаганду в прессе относительно того, что натовцы готовили вторжение, а мы его предупредили, отношение в народе к этим событиям было двойственным. С одной стороны, конечно, присутствовал этакий имперский дискурс: мы их освободили от немцев, они же, неблагодарные, хотели от нас (от империи) отколоться. Но с другой стороны, отношение к чехам в России всегда было очень хорошим (не то что к полякам). Все знали, что симпатии взаимны, все понимали, что история была затеяна местной компартией, – в общем, ощущение неправедности произошедшего присутствовало даже в рассуждениях вполне себе простых людей.

После 1968 года я сильно разочаровался в нашем руководстве, хотя не в идеях социализма как таковых.

Мне трудно понять сейчас, насколько четкими были мои политические взгляды в это время. Но полагаю, что политически я взрослел довольно быстро, потому что благодаря своей родне довольно рано вступил в контакт с диссидентскими идеями. Двоюродный брат моей мамы, Соломон Львович Розенталь, был записным антисоветчиком, слушал западные голоса и имел доступ к самиздату и тамиздату. Все это обсуждалось во время родственных застолий, и контуры диссидентского движения я представлял себе более или менее ясно. Я не помню процесс Синявского и Даниэля, но вот фамилии Сахарова и Солженицына были на слуху года с 1969-го.

Льву Ильичу, который был членом КПСС с 1943 года, эти разговоры в моем присутствии не нравились, поэтому начиналась бурная полемика – к еще большей моей радости. Дед спорил без энтузиазма, больше для того, чтобы обозначить для меня политически корректную позицию. Свои действительные взгляды как человек крайне осторожный он никогда не высказывал, но думаю, что он был этаким внутрипартийным диссидентом. Верил ли он в социализм – не знаю.

Еще одно событие более позднего времени очень хорошо отложилось в моей памяти, и, судя по некоторым высказываниям моих сверстников, – в памяти всего поколения. Речь идет о пиночетовском перевороте в Чили.

Ситуация в Чили была в некоторой степени зеркальным отражением чехословацких событий. Легитимное правительство Сальвадора Альенде пыталось построить «социализм с человеческим лицом», перейти без революционных потрясений от капитализма к демократическому социализму. Точно так же, как Дубчек в Чехословакии – от сталинизма к демократическому социализму.

Эксперименты и в Чехословакии, и в Чили были насильственно прерваны. Хотя переворот был организован армией изнутри, а не в результате внешнего вторжения. Тем не менее, с учетом сплошной полосы военных переворотов в Латинской Америке в 1960–1970-х годах, общий «месседж» стал понятен: США не допустят прихода здесь к власти левых правительств, так же, как СССР в Восточной Европе не допустит правых.

Момент для советской пропаганды был великолепный, и она развернулась по полной программе. Тем более что на стороне Народного единства был мощный культурный фактор: в конце 1960-х годов в Чили началось национально-культурное возрождение, которое самым наглядным образом проявилось в музыке. Виктор Хара, убитый пиночетовцами в первые дни переворота, стал в СССР культовой фигурой. Музыкальные группы «Килапаиюн» и «Инти-Иллимани» оказались в вынужденной эмиграции, получили международную известность. Этому культурному взрыву Пиночет ничего противопоставить не мог.

Благодаря чилийским событиям у меня появилась возможность выучить испанский язык. В 1973-м в СССР приехали чилийские эмигранты. Меня попросили помочь чилийской студентке Финэка Нелли Салас с математикой. А она нам с приятелем (Сашей Вартановым) помогала учить испанский. Примерно в объеме средней школы.

К слову, единственной доступной в СССР газетой на испанском была кубинская «Гранма», официальный орган Коммунистической партии Кубы, которую я пару лет выписывал. Благодаря этой газете, например, формировался взгляд на португальскую революцию 1974 года. Примерно в это время я прочитал и книгу Че Гевары «Эпизоды революционной войны», изданную Воениздатом в 1973 году.

Еще одно интересное событие, которое дало мне большую информацию к размышлению, – поездка в 1971 году в пионерлагерь «Орленок». Помимо ряда приятнейших воспоминаний, включающих, например, занятия на тренажерах для пилотов самолетов, мне удалось тесно пообщаться со сверстниками из республик Северного Кавказа: в лагере тогда проходила «встреча детских творческих коллективов северо-запада России и Северного Кавказа».

В моем отряде был ансамбль танца из ингушского города Назрань – редкие хулиганы, между прочим. Но эти хулиганы мне подробно рассказали про депортацию 1944 года и даже про ряд малоизвестных эпизодов времен гражданской войны, связанных с отношениями между осетинами и ингушами. И, само собой, про Пригородный район, часть которого до депортации входила в состав Чечено-Ингушской АССР, а потом была передана Северной Осетии. С осетинами они не разговаривали, а больше старались подраться.

Меня поразило тогда, что у детей из бедных, малообразованных семей так развито национальное самосознание. Стало понятно, что Кавказ – это пороховая бочка, и поэтому события 1990-х годов для меня сюрпризом не стали.