Текст книги "Знак небес"

Глава 10
И готово, да бестолково

Порою мы ленимся и, видя, что кому-то пришлось по нраву наше блюдо, с готовностью предлагаем опробовать его другому, забывая про разницу во вкусах – что годится одному, от того могут с негодованием отвернуться прочие.

Петр Миленин

Городу, который открылся взору рязанского князя, было уже почти четыреста лет, а может, и больше – кто знает. Во всяком случае, Киевской Руси еще и в помине не было, когда он появился. Маленький, с аккуратными деревянными укрепленьицами, тихонечко встал он на низменном западном берегу озера Неро. Да и не славяне его поставили – меряне, кои доводились сродни мещере да муроме с мордвой, а не радимичам с вятичами.

Однако как бы то ни было, а за град им спасибо.

Позже, когда по Руси уже разбрелись потомки Владимира Святославовича Киевского, Борис – любимый его сын – был прислан отцом в те места. Он-то и приступил к созданию настоящего кремника. Приступил, да не закончил – погиб от рук Святополка Окаянного. Добротные укрепления появились намного позже, при еще одном Владимире, основателе рода Мономашичей. Но даже это теперь – старина глубокая.

Зато ныне Ростов славен на всю Русь. Пускай град Новгород Великий кичится своим богатством, град Владимир бахвалится своими умельцами, которые для тебя что угодно откуют, пошьют, выстроят и изукрасят. А призадуматься ежели – это все суета сует.

У Ростова иная гордость. В нем теперь средоточие русского духа. На юго-западной Руси Киев, а на северо-восточной он. Оттого и появилось в названии города дополнительное словцо – Великий. Чего стоит одна вифлиотика, которую ныне покойный Константин Всеволодович собирал всю свою недолгую жизнь. Более тысячи томов в ней, среди коих и древние рукописи, и различные свитки, но главное, что три четверти собранного, никак не меньше, благодаря неустанным трудам монахов и переписчиков переведены на русский язык. Для истинного книгочея здесь настоящий эдем. Иной бы весь век отсюда не выходил, наслаждаясь истинным богатством, и все читал бы да перечитывал, впитывая мудрость веков.

При нем же, Константине, старшем сыне Всеволода Большое Гнездо, в Ростове появилась и первая школа. Он ее сюда из Ярославля перевел. Да много всего разного – начнешь перечислять, так и не упомнишь.

Что и говорить, умен был князь. И не только в книгах умел разбираться, но и в людях ошибался редко, даже в тех, которые по роду своих занятий, казалось бы, далеко отстояли от книгочеев.

Вот, скажем, дружина. К чему она миролюбивому ростовчанину? Зачем на нее тратить серебро? Не лучше ли вместо нее накупить еще больше книг, рукописей да древних свитков? Но на то и есть книжная премудрость, подсказывающая, что без ратных людей государству не стоять – более воинственные соседи мигом сожрут и косточек не оставят.

Но и ратник ратнику тоже рознь. Если для количества набирать – одно, а коль хочешь, чтоб лучшие у тебя служили, – совсем иное. К ним тогда помимо щедрости в гривнах и вежество надо выказать. Зато против таких, ежели что случится, ни один ворог не выстоит.

Потому и подбирал Константин к себе в дружину не абы кого, а лучших из лучших. Платил щедро, но приковывал к себе не звонким серебром, а открытостью души, лаской сердца и большим умом. Не раз и не два он вел с ними задушевные беседы и всякий раз держался как с равными, не кичась тем, что он урожденный Рюрикович, а они так себе, ни роду именитого, ни предков знатных. Понимал князь, что не в них честь человека заложена, что в тяжкий час испытаний заслугами загробных теней прикрыться никому не удастся. Отсюда и редкостное содружество, кое в дружине его царило.

Оттого и после смерти князя не пошли Константиновы вои наниматься на службу к другим. Не видели они в Юрии, брате его, того величия духа, перед которым можно было бы уважительно склонить голову, а без того службу они уже не мыслили. Сказать же, что у Ярослава, еще одного брата, ласковое сердце, можно было бы разве что в шутку.

В злую шутку.

Решив держаться всем заодно, вышли они тогда разом из Ростова и, малость проехав вдоль берега озера Неро, осели в приглянувшейся слободке. Те семена, что Константин Ростовский в их умы заронил, к этому времени всходы давать стали. Рассуждали по вечерам о единой Руси, печалились, что ныне каждый из князей сам за себя, и все думали, рядили да гадали – как им самим-то дальше жить, ибо к тому времени из твердых намерений имели только одно: в сварах да междоусобьях княжеских не участвовать. Хотят князья рвать друг друга, как псы бешеные, – пусть их грызутся.

Из-за этого и в дружину к Юрию мало кто пошел, когда тот, едва взгромоздившись на великий Владимирский стол, принялся ополчение собирать. Рассудили так – им Рязань ничего дурного не содеяла, потому соседей зорить не след. Да и у них самих рязанцев имелось немало. Коли посчитать, так с полста наберется, не меньше – стало быть, каждый восьмой из тех краев, а из сотников и вовсе двое из четверых – половина.

Не хотелось бы со своими в бой вступать, невместно такое.

Зато позже, едва до них докатился слушок о том, что рязанское войско, разбив объединенные рати Юрия и Ярослава, подалось на Владимир, чуть ли не каждый день до хрипоты судили да рядили – идти им на выручку стольному граду или поберечь силенки для Ростова. Основательно покумекав, надумали так: ежели позовут, подумаем, и как знать…

Но не позвали.

Теперь – иное. Теперь войска Константина Рязанского вплотную к Ростову придвинулись, а в городе, даже если каждому желающему по мечу выдать, больше тысячи не набрать. Ну пусть даже полторы или две – проку-то с них. Если сызмальства с луком не упражнялся, ежеден мечом не поигрывал, копьецо в щит не метал – куда тебе воевать? А ведь таковых из этих полутора тысяч почитай четыре пятых наберется, а то и поболе. Значит, выручать надо любимый град покойного князя. И пусть сам он уже на небесах, но в память его надобно еще разок потрудиться.

И когда Константин прибыл под Ростов, горожане, вдохновленные появлением удальцов из бывшей дружины Константина Всеволодовича, готовы были биться до конца и настроены были весьма решительно. В последнем их весьма активно поддерживало и местное боярство, куда более амбициозно настроенное, нежели владимирское. И пусть сами они уже не помнили времена, когда именно их град был стольным в княжестве, но живо представляли это по рассказам отцов и дедов. Да и недавно умерший князь, возлюбив Ростов, тоже немало сделал, дабы не только бояре, но и простые горожане снова воспрянули духом и принялись надменно взирать на Владимир, некогда числившийся в пригородах Ростова[41]41
  Под словом «пригород» подразумевалась не близость поселения к городу, а его подчиненность, даже если этот пригород, как, например, Владимир, располагался в сотнях верст от стольного града.


[Закрыть].

Константин же ничего из этого в расчет не взял. Решив – что хорошо сработало один раз, сработает и в другой, – он поступил по опробованной им во Владимире шаблонной схеме и пригласил всех для заключения обычного ряда, но не тут-то было: ростовчане отказались, мысля уже о значительно большем. И напрасно несколько владимирцев вместе с Хвощом и Евпатием Коловратом уговаривали вятших людей покориться добром. Нет, если бы они выступали на общегородском вече – одно. Там-то как раз было кому прислушаться к их словам, но к люду ростовское боярство их не пустило, сразу же, минуя торжище, заведя в бывший терем, где совсем недавно безотлучно пребывал в тяжкой хворости старший из Всеволодовичей.

«Сил у меня в достатке, – велел передать рязанский князь ростовчанам, – но не желаю видеть, как древность вековая в разор и запустение придет. Ведаю, сколь в храмах города святынь хранится, и боязно мне за знаменитую вифлиотику. Не хочу, чтобы пострадала она, когда я град на копье брать стану».

– Огонь чрез стену метнуть нашему князю недолго, – говорили послы, стоя в просторной гриднице, где собрались набольшие из ростовских бояр. – Но у вас самих-то душа не болит оттого, что далее с вашим градом приключится?

У бояр же душа больше за иное болела. Слыхали они, как у рязанца боярское сословие живет, и очень им оно пришлось не по нраву. Вроде бы на гривны рязанец не скуп, но власти они, если разобраться, никакой не имеют. Даже смердов в тех деревнях, которые им в кормление отданы, касаться не смей – на то тиун княжеский имеется. А он хоть и выдаст все положенное, но зато и лишку взять не дозволит.

Опять же больно много воли у него простецам дадено. Эвон какие он порядки у себя в Рязани завел – отродясь такого на Руси не бывало, чтоб всякие там кожемяки в избранное вече входили. Да и как сиживать с таким, ежели от него разит за версту. Даже пущай и отмоется он, и в баньке выпарится как следует, а стоит представить, в чем он свои шкуры вымачивает[42]42
  В связи с недостатком дубильных средств для этой процедуры использовались наиболее распространенные и самые доступные, в том числе и человеческая моча.


[Закрыть], и вмиг брюхо наизнанку вывернется.

О том они и толковали промеж собой, когда послов отдыхать отпустили. Особенно кипятился Олима Кудинович.

– Ненадобны нам его новины! – возмущался он. – Пусть будет, как было, ведь как-нибудь да было! Никогда ж так не было, чтобы никак не было. А ежели так, как он хотит, так оно неведомо, как оно будет.

Богат был Олима, да и щеголь первостатейный. А еще он любил покичиться своим добром. Вот и ныне пришел на встречу с рязанскими послами в кафтане не до пят, как все прочие, а на три вершка повыше – чтоб все могли увидеть его сапоги, расшитые жемчугом и в золотых пряжках.

– Да что неведомо, когда и так видать – ничего хорошего! – дружно поддержали его остальные.

И еще одно соображение у них имелось. Сейчас Владимир вроде бы к Рязани отошел. Выходит, если Ростов отобьется, то именно он и станет главным городом княжества, которым когда-то уже был. И князей для правления искать не надо. Эвон их сколько – не один, а трое. Маленькие, правда. Самому старшему, Василько Константиновичу, через два месяца всего девять лет должно исполниться, а братья его родные и того моложе – Всеволоду восемь, а Владимиру четыре года. Но оно и лучше. Пущай и далее детскими играми забавляются, а править мы и без них сумеем – дело нехитрое.

В том, что они сумеют выстоять, мало кто сомневался. Рвы глубокие, башни крепкие, стены высокие, а если кто на них и заберется, то вмиг о том пожалеет, ибо на смельчаков вся дружина покойного Константина набросится, а в ней каждый если не с десятком рязанцев, то уж с пятком наверняка управится. И про пожары речи быть не могло – буквально накануне дождь прошел, а пока послы речь держали, словно в насмешку над их словами, еще один начался. Не иначе как знак божий – сам господь с небес заступу для града явил. А коль кто в том сомневается, пускай попробует хоть на копье, хоть запалить, а мы полюбуемся. Когда же умается, тогда и заново говорить можно, но уже не о ряде, а об откупе.

Словом, порешили ростовские бояре наутро сообщить послам, что от сдачи города они отказываются и нового князя принимать не желают, ибо есть у них свои, Мономашичи.

А вот сотники дружинников покойного князя, которые тоже присутствовали на тех переговорах, призадумались и, посовещавшись меж собой, надумали ближе к ночи еще раз пригласить рязанцев к себе на разговор.

Хоть и охрип Евпатий Коловрат, тщетно пытаясь урезонить ростовских бояр, но, выступая перед богатырями-дружинниками, он снова обрел голос, говоря, что давно уже настала пора всем на Руси объединиться перед лицом новой опасности, которая будет гораздо страшнее всех прежних.

– Ныне брань учиним меж собой, а кому мечи в руках держать, когда страшные монголы из неведомых краев придут на святую Русь? – вопрошал он с укоризной. – А на вас у нашего Константина особая надежа, ибо вы не токмо в ратном деле умудренные, но и за Русь душой болеете. Потому и считает наш князь, что отныне у него и у вас одна дорога. Пока единство малым будет – всего три княжества в одно сливаются, но тут ведь главное – начало положить. Боярам, кои о благе всеобщем не радеют, торговаться простительно, прежние вольности выклянчивая, – они дальше своего носа не видят, а уж вам такое зазорно, – попрекнул Коловрат в конце своей речи.

– С самим бы князем перемолвиться, – внес предложение Александр Попович.

Он у прочих ратников в самых набольших ходил и среди всех четырех сотников первейшим считался. Выучкой да ратным умением и остальных бог не обидел, но у Поповича еще и ума палата. Шутка ли – самому покойному Константину в беседах редко когда уступал. И о чем бы речь ни заходила: об устроении земель, о душе и боге, о святости и древнем благочинии – на все у него свое мнение имелось; думал человек, смекал. Да и собеседника своего выслушивал внимательно и, коль его доводы казались ему убедительными, на своем не стоял уперевшись, принимал иное.

– Это верно, – не стал спорить Коловрат. – Я так мыслю, что завтра поутру получу отказ от ростовских бояр – уж очень они ныне осмелели, за вашими спинами прячась. Выходит, мне в Ростове больше делать нечего, вот и поехали к нам. Там обо всем и переговорим.

Попович оглянулся на остальных. Те в ответ согласно кивнули.

– Негоже мне одному за всех решать будет, – произнес он веско.

– А я не одного тебя – всех приглашаю. Или ты думаешь, что у князя Константина медов хмельных не хватит? А коль опаска имеется, могу из своих людей кого угодно в залог оставить, а хотите – сам с вами побуду.

Попович еще раз оглянулся, задумчиво почесал в затылке и решительно тряхнул кудрями.

– Быть по сему. Вчетвером и поедем. А залог… Если б ты его не предложил – мы б его сами с тебя затребовали, ну а коль ты опаски не имеешь, то и нам бояться зазорно.

Наутро все вышло примерно так, как и предполагал Евпатий.

– Осилит твой князь наши стены – быть по его воле, – заявил от имени всех прочих Олима Кудинович. – А нет – иной разговор поведем. – И он лукаво развел руками.

– Так ведь если осилит, то и он инако говорить станет, – заметил Коловрат, но спорить не стал.

Сотники дружинников присоединились к отъезжающему посольству у городских стен. Спесь и тут сослужила боярам худую службу – не стали они сопровождать послов до ворот, кичась своей солидностью да важностью. А уж когда узнали, что вместе с Коловратом выехали за ворота Александр Попович, а с ним еще три сотника, сделать при всем желании ничего бы не сумели, поздно.

В шатре помимо князя из рязанцев остались Евпатий, воевода Вячеслав и дружинник на выходе у полога. Получалось поровну – четыре на четыре.

– Не боязно тебе вот так с нами оставаться? – хитро прищурился Лисуня на князя. – Или думаешь, что одолеть сможешь, ежели что?

Этот тоже в набольших хаживал. После Поповича он следующим считался. Умом был не так велик, как Александр, чтоб беседы заумные вести, зато хитер и осторожен за пятерых. Потому и прозвище имел соответствующее.

– Бояться – значит ни в честь вашу, ни в совесть не верить, – спокойно ответил Константин. – Да и не принято гостей с мечом в руках встречать, если они с добром пришли. Сам же первым нападать на вас тем паче не собираюсь.

Смешался Лисуня, остальные же сотники ответ князя дружными кивками одобрили и уселись за стол. Первые две чаши осушили, особо не разговаривая – спешить-то некуда. Опять-таки в таких делах в проигрыше тот, кто первым о деле говорить начинает. Это они тоже хорошо знали, а потому все больше князя слушали. Тот их ожиданий не обманул – говорил много, да все гладко так, умно, рассудительно.

– Ты вот все о единстве Руси сказываешь, – не выдержал наконец Попович. – Но коль Рязань стольным градом будет, то Киев, получается, побоку? Хорошо ли старину рушить?

Ответить Константин не успел. За него это сделал еще один сотник – Добрыня.

– А почему бы и не Рязань? – горячо возмутился он.

Вступился Добрыня, потому что сам был родом из тех краев. Селище его родное лежало западнее Пронска, там, где извилистая Ранова впадает в Проню. Междоусобье княжеское ему осточертело еще раньше, чем Поповичу, потому он и ушел к Константину в Ростов, очень удачно попав – аккурат за месяц до Липицы. А уж в знаменитой битве так отличился, что ростовский князь самолично надел на него узорчатый пояс, шитый золоченой ниткой и весь переливающийся от нарядных бляшек. Потому и прозвали Добрыню Золотым Поясом. Силушку он имел от бога, но во зло ее не употреблял.

– Не о том речь, чей град лучше. Да и нельзя их сравнивать. Всякому человеку свой родной уголок милее будет, чем прочие, – примирительно заметил Нефедий Дикун.

Этот тоже окским был, из Ростиславля. Но хоть и лестно было сотнику, что рязанский князь ныне под Ростовом стоит, понимал он, что и впрямь не имеет особого значения, чей град наверху будет. Тут иное важней – сумеет Рязань вкруг себя всю Русь соединить али как?

– И как угадать, да чтоб не ошибиться? – осведомился Попович.

Вопрос его вроде бы Дикуну адресовался, но смотрел он в это время на князя.

– А угадать легко, – многозначительно улыбнулся Константин. – Никто из вас не задумывался, что святыня, коя ныне на Рязани объявилась, неспроста именно там оказалась? Может, это и есть знак небес, гласящий, что именно Рязани господь повелел вкруг себя Русь сбирать. – И предложил Коловрату: – Расскажи, Евпатий, как оно все было.

– Может, ты сам, княже? – возразил тот. – Невместно мне сказывать, когда не я ее…

– Неважно, – перебил князь. – Так оно, может, и лучше. Не зря говорится, что со стороны видней. Сказывай.

– Ну-ну, послушаем, – первым выказал интерес простодушный Добрыня.

Он вообще любил разные занятные истории, пусть даже и сказочные. А уж ту, которая взаправду приключилась, да не где-нибудь, а совсем рядом, почитай на родине, и вовсе грех не выслушать.

Рассказывать Евпатий умел хорошо. Не зря Константин лучшими своими послами считал именно его и старого Хвоща.

Правда, излагал Коловрат лишь то, что сам знал о появлении на Рязани частицы того самого креста, на котором распяли Христа. Но тут самое главное – вдохновение, а им Евпатий обладал в полной мере.

Константин молчал, хотя мог бы рассказать намного больше, причем о том, о чем никто и не догадывался. Он вспомнил тот майский день – солнечный и яркий, когда ему впервые пришла в голову идея надуть киевского митрополита. Дело в том, что уже давно надо было отправлять в Киев церковную десятину, а отправлять-то как раз и нечего. Все серебро он уже давным-давно истратил. Правда, вместо него в княжестве чуть ли не в каждом втором крупном селище появились школы, то есть истратил-то он гривны на богоугодное дело, но почему-то Константину казалось, что у митрополита на все это будет иная точка зрения.

Тогда-то он и придумал некий фокус. Нашел под Рязанью лачугу подревнее и как-то раз незаметно от всех… Словом, уже через день две щепки, которые князь назвал частицами креста господня, были отправлены им в Киев вместе с грамоткой. В ней Константин красочно описал, как купил их у своего шурина – половецкого хана Данилы Кобяковича, вбухав в эту покупку не только всю церковную десятину, но еще и кучу своих гривен. Хану же они достались от одного православного монаха, шедшего из Константинополя к святым местам, но по пути тяжело заболевшего. Уже умирая, он увидел золотой крест на груди Данилы Кобяковича, поведал ему все и передал святыни. Для вящей правдоподобности Константин отписал, что частиц было три, но одну из них он намерен оставить у себя в Успенском соборе.

И все прошло тихо и гладко, если не считать того, что через полтора месяца от киевского митрополита пришла особая грамотка, в которой старый Матфей благодарил рязанского князя за столь благостный и щедрый подарок и прощал неуплату десятины.

Казалось бы, все замечательно. Но тут умер рязанский епископ Арсений, на место которого Константин назначил отца Николая. Теперь ему предстояло ехать в Киев на утверждение, а затем в Никею – для возведения в сан.

Разумеется, о жульничестве князя священник был ни сном ни духом. Как половчее сказать ему обо всем, Константин не знал. Сказать же было нужно, потому что в Киеве митрополит непременно заведет речь о святынях, и будет весьма подозрительно, что в самой Рязани о них не знает даже будущий глава всей епархии. Князь оттягивал признание сколько мог. Лишь когда наступил последний день перед отъездом отца Николая, Константин понял, что дальнейшее промедление невозможно…

Глава 11
Так рождаются реликвии

Лучше быть счастливым от заблуждения, нежели несчастным от истины.

Фридрих II, король Пруссии

С самого утра на пристани полным ходом шла погрузка в ладьи, предназначенные для предстоящего путешествия в Киев. Грузили снедь и все прочее, чтобы в дороге не испытывать никакой нужды – последнее дело, когда хоть в чем-то надо одалживаться. Конечно, всякое в пути бывает, но на то ты и рачительный хозяин, чтобы предусмотреть все случайности, а не трясти попусту гривнами, которые пригодятся и за морем.

Отец Николай лично контролировал процесс, а в уме между тем напряженно прокручивал предстоящий разговор с князем. Последний, нет, теперь уже самый последний перед дальней дорожкой.

– Охохонюшки, – вздохнул он тяжело, обмысливая что да как.

Предстоящее путешествие его, честно признаться, порядком страшило. Пугали его не какие-то опасности или трудности. Отнюдь нет. Тут уж как господь повелит, так оно и будет. Но уж больно медленный ход у нынешнего транспорта. Пока он доберется до Киева, и то сколько воды убежит. А ведь от него до Константинополя еще плыть и плыть. Да и он – не конечный пункт, ибо далее надо в Никею. О том, сколько времени займет поставление в сан и выполнение княжеского поручения, ему не хотелось думать вообще. Да и обратно путь изрядный.

Не за себя переживал будущий епископ – за друзей, которые оставались на Руси. Вроде бы и осторожен князь, не вертопрах какой-нибудь, с умом все делает, а все-таки тревожно. Не сотворилось бы здесь за время его отсутствия чего-нибудь эдакого, что потом поправить, как ни старайся, уже не получится.

Опять же соседи треклятые, прости господи. Ведь ежели не сегодня, так завтра-то уж непременно Ярослав на Рязань посягнет… Надо было бы Константину направить к Юрию, братцу его, какое-нибудь посольство, хотя, с другой стороны, тут, пожалуй, князь прав – проку навряд ли можно ожидать. Три брата у них под Коломной полегли от руки рязанского князя. Такого тут не прощают.

Значит, война. А он, отец Николай, вместо того чтобы, скажем, вдохновлять воев, кои за Рязань милую да за князя своего ратиться пойдут, невесть где болтаться будет. Вот и размышлял священник, как бы половчее сказать Константину, что надо погодить с отъездом, пока здесь все окончательно не утрясется. Разговор на эту тему он затевал и раньше, но всякий раз князь нетерпеливо отмахивался, перебивал его на полуслове и чуть ли не на пальцах пояснял, что если отец Николай выедет именно теперь, в погожий сентябрь, то до зимы запросто может добраться до Никеи, а значит, успеет вернуться к лету. Но стоит ему подождать хотя бы с месяц – и отплыть из Киева получится не ранее следующего года. Вернуться же тогда новопоставленному рязанскому епископу удастся не ранее глубокой осени, а то и позже. То есть один месяц задержки сейчас грозил обернуться целым лишним годом в пути. Такая вот выходила арифметика.

Все это отец Николай прекрасно понимал, с доводами княжескими соглашался, но разумом. Чувство же того, что Константин удаляет его куда подальше за пределы княжества, благо что имелся не просто удобный, а шикарный повод, но удаляет только для того, чтобы уберечь на все тревожное время, по-прежнему не покидало священника. Да что там чувство – самая настоящая уверенность.

Для себя самого он уже давно решил, что лучше лишний год провести в дороге, чем уехать именно теперь, когда опасность черной свинцовой тучей уже нависла над его друзьями и вот-вот разразится. Ох и страшной будет эта гроза, где вместо проливного дождя – лавина вражеских всадников, вместо грома и молний – мечи и стрелы, и повсюду кровь, кровь, кровь…

Отец Николай, конечно, не громоотвод, но, глядишь, кое-что из тягот сумел бы принять на свои плечи. Опять же иногда умное слово стоит куда дороже, чем сотня дружинников, а если оно примирительное, то как знать, сколько жизней удастся с его помощью сохранить. Крепко священник в силу слова верил, потому и любил он больше всего чарующее, загадочное начало Евангелия от Иоанна: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог»[43]43
  Ин. 1, 1.


[Закрыть].

Умом он опять-таки понимал, что иные из спасенных этим словом проживут весьма недолго, лет пять от силы, то есть дотянут лишь до Калки, а то и вовсе погибнут еще раньше, и все же, и все же…

Едва Константин пришел на пристань, как священник переспросил его еще раз. Мол, как бы ему погодить с отъездом.

– Говорили уже о том, а ты снова за свое, – устало попрекнул в ответ князь. – Ты лучше о другом послушай. Я еще раньше тебе хотел рассказать, да все как-то забывал, пустяком считал, но тебе, прежде чем к митрополиту ехать, знать о том надо…

Константин вздохнул, прикидывая, как лучше начать. Шалость с тремя несчастными щепками, казавшаяся поначалу совсем пустячной, ему уже давно таковой не представлялась. А уж о том, что скажет отец Николай, узнав о столь бессовестном обмане духовного владыки всея Руси, князю и думать не хотелось.

Да и вообще, согласится ли священник при всей его чуть ли не маниакальной честности покрывать кощунственный княжеский обман? Ведь почему сам Константин пошел на него? Да потому, что не верил он в то, что до времен Средневековья, а это без малого двенадцать веков, дошла хоть одна малюсенькая стружечка от того самого креста, на котором распяли Христа. Следовательно, с его точки зрения, всем тем деревянным обломкам, большим и не очень, что во множестве хранились по церквям, соборам, костелам и монастырям, была ровно такая же цена, как и его щепкам.

Но так думает Константин, а вот отец Николай, вне всякого сомнения, посмотрит на аферу князя совершенно иначе.

Но сказать было надо. Князь чуточку помедлил, собираясь с духом и всматриваясь в лицо священника.

«Согласится или нет? – напряженно размышлял князь. – И как бы все это половчее подать, чтобы он скандал до небес не поднял?»

Слегка успокаивало князя одно – версия появления этих щепок в Рязани была выдумана вполне правдоподобная, и если отец Николай, пусть и скрепя сердце, пойдет на обман, то особо врать и выкручиваться ему не придется.

– Я киевскому митрополиту, – неуверенно начал князь, – две щепки, нет, не так, две частицы от креста господня отправил нарочным.

– Что ты отправил?! – ушам своим не поверил отец Николай.

Его можно было понять. Звучало это примерно так же, как если бы к самому князю подошел сын Святослав и сказал, что он это… ну Париж с Лондоном, а заодно и Багдад с Константинополем на днях подарил черниговцам.

– Ну от креста, – промямлил Константин, потупив глаза и боясь взглянуть на изумленного донельзя священника.

– Да где же ты взял такую святыню?! – недоверчиво переспросил тот.

– Я митрополиту все написал, как дело было. Монах шел, из Константинополя возвращаясь. Он прослышал, что крестоносцы некоторые святыни из особо чтимых собрались на Запад увезти, и, чтобы они в нечестивые руки не попали, он их и выкрал прямо из Святой Софии. Нес их в святые места, в Киево-Печерскую лавру, по пути же занемог в половецких степях, там и помер. А перед кончиной хану, у которого крест на груди увидел, все и рассказал – как да что. Хан же этот был моим шурином, Данилой Кобяковичем. Вот у него я их и выкупил. Их три поначалу было, но одну я у себя в Рязани оставил…

После изложения своей версии Константин хотел было продолжить и объяснить, как оно все было на самом деле, открыв подлинное происхождение трех злополучных щепок, но просто не успел.

– Где она?! – завопил священник.

– У меня в кабинете лежит, в шкафчике, – опешил от такого напора князь, но в глаза собеседнику по-прежнему не смотрел.

– Совсем очумел! – всплеснул руками отец Николай. – Святыню в шкафчик запихать, ровно щепку простую! Ты бы ее еще под кровать себе засунул! Ну от Михал Юрьича, изобретателя нашего, и не такого ожидать можно было, но от тебя, княже!..

– Да я… – Князь хотел уже выпалить, что никакая она не частица, но священник и слова не давал вымолвить:

– Это ж всем святыням святыня – понимать надобно. Ей же и праздничный въезд организовать требуется. Ай, ладно, – бесшабашно махнул он рукой. – Подождет пару дней наш митрополит, не беда. А я сам всем займусь. Чтоб торжественно все прошло.

– Прости, отче, но я… – сокрушенно вздохнул Константин и был снова незамедлительно перебит.

– Бог простит, а впредь такого не делай, – наставительно заметил отец Николай. – Хотя что это я… – Он стыдливо хихикнул в кулак. – Нешто такая великая удача дважды подряд улыбнется. Ну да ладно. Пойдем, пойдем, – заторопился он, увлекая за собой Константина. – Немедля святыню извлечь надобно. Я ею самолично полюбоваться хочу. Ишь чего удумал, – бормотал он на ходу. – В шкафчик запихать, будто деревяшку простую.

Идти от пристани до терема было не так уж и близко, и времени князю вполне хватило бы, чтоб сознаться. Но как это сделать, когда священник, летевший на всех парусах на предстоящую встречу со святыней, практически не давал и слова вымолвить. Нет, Константин честно пытался, но…

– А ты когда же ее выкупил-то? – на ходу поинтересовался отец Николай.

– В конце весны еще, – смущенно ответил князь. – Но я…

– И до сих пор молчал?! – ужаснулся тот. – Мог бы, по крайности, мне сказать или хоть шепнуть. Да и вообще, не пойму я, чего тут таиться-то?

– Да я хотел, – промямлил Константин. – А тут все как-то дела, дела… Ты уж извини меня, что я так поступил. Я же как лучше…

Решимость рассказать все как есть таяла с каждой минутой, но князь еще честно пытался сознаться. Пытался, но не успевал.

– За что извинять-то? – искренне удивился священник, снова перебивая князя. – За то, что не все три отправил, а оставил одну? Вот чудак! Да я бы сам на твоем месте две оставил, чтоб в Рязани их больше, чем в Киеве, было, вот!

– Так если бы они… – еще пытался что-то пояснить Константин.

– Не-эт, тут ты явно поторопился, – совершенно не слушая его, бормотал отец Николай.

– Понимаешь, отче, я все ломал голову, как за десятину оправдаться, которой нет, и взять ее неоткуда, ну и…

– Да ладно уж тебе, – отмахнулся на ходу священник. – Содеянного не вернуть. Сам вижу, что жалко тебе. Конечно, в каждый храм по одной и вовсе славно было бы, но и одна – тоже здорово! Шутка ли – частица креста господня! Это же… – Отец Николай притормозил и, не в силах выразить переполнявшие его чувства словами, безмолвно поднял руки в молитвенном экстазе.

Впрочем, длилось это недолго, и через пару секунд он продолжил свое стремительное движение, продолжая тащить за собой князя, который лепетал на ходу: