Текст книги "Знак небес"

Остроуху в голову, видать, та же самая мысль пришла. Сплюнул он в сторону и неодобрительно головой покачал.

– Удар хороший – аж бронь прошиб, но что ж ты промахнулся? Ай-ай-ай. Не одобрит тебя Гаврила Мстиславич.

А Спех его словно не слышит. Никак сам своим глазам поверить не в силах – медленно слез с коня и двинулся к мертвому дружиннику. Дойдя до лежащего, он зачем-то потрогал копьецо, торчащее в груди Дикого, бросил взгляд на подвывающую бабу, что в страхе к бревнам избы прижалась, и лишь после этого повернулся к Остроуху.

– А я не промахнулся, – ответил он тихо. – Я точно попал. Как дядька Груша учил.

– Что-то я не пойму, малый, – враз посуровел Остроух.

– А ты детишек оставь в покое, а то я и тебя вразумлю, – таким же тихим голосом произнес Спех и меч из ножен потащил.

– На своих! – прошипел Остроух и тоже за рукоять своего меча ухватился.

– Да какой ты мне свой! – рассудительно заметил Спех. – Зверь ты. А зверь человеку своим не бывает.

«Ах малый, малый, – с тоской подумал Груша. – Я же тебя всего-то двум-трем ударам научил да совсем немного – защите. Остроух же у Гаврилы Мстиславича не зря в любимцах ходит – он во всем первый, а на мечах ему из всех молодых и вовсе равных нет. Ну куда ж ты на рожон полез?»

– Сам полакомиться захотел, – двинулся Остроух на Спеха и кивая на девчонок.

– Нет, не захотел, – мотнул головой Спех. – Токмо у меня в селище такая же сестренка осталась, и этих ты не получишь, пока я живой.

– Пока, – многозначительно повторил Остроух и «обнадежил», пообещав: – Ты не боись, оно ненадолго.

Шел он к молодому гридню неспешно, крадучись. В ратном поединке вообще спешить нежелательно – княжеский любимец это хорошо знал. Девок Остроух выпустил. Чтобы Спеха убить, времени много не нужно, во всяком случае ему, потому можно и отпустить – все равно далеко убежать не успеют. Он сделал еще шажок и осклабился в довольной улыбке – совсем глуп его враг. Не та у него стойка, неправильно все. Сейчас, сейчас он…

– Гей, Остроух, – раздался вдруг голос сзади.

Тот обернулся, стараясь одним глазом на Спеха поглядывать – не попытается ли в спину ударить, – но как увидел, кто с ним говорит, чуть на землю от удивления не сел. Да и было от чего – у молчальника Груши голос прорезался. Никак старый хрен за сельчанина своего просить станет.

– Допрежь Спеха разомнись малость, со стариком меч скрести.

– Ну давай, старый, позвеним клинками, – снова раздалось шипение Остроуха.

«Ну точно как гадюка, – подумал Груша. – И голос один к одному. Как таких людей земля носит? Впрочем, слыхал я от купца одного, что в дальних краях случается, будто дрожит она иногда и трещинами под ногами расходится. Видать, слишком много погани там всякой скопилось, вот ее и трясет от омерзения. Хорошо, что на Руси пока такого не бывало. Значит, не так уж много таких вот Остроухов по ней ходят».

Ну а он, Груша, ныне в меру сил своих постарается, чтобы их еще меньше стало. А нет, так что ж. Пожил свое, пора и честь знать. Пусть хоть и со своим в схватке сгинул, но за правое дело, а это самое важное. Да и правильно Спех сказал: «Разве зверь человеку может своим быть? Да никогда!»

Умеет старый Груша думать, даже когда на мечах рубится. Может, иному думки те помехой были бы, а ему так нет. Случается, иной раз и помогают. Рука-то сама знает, как ловчей клинок на клинок принять, как удар отбить, как его в сторону отвести, как врага сил лишить, а самому схитрить, прикапливая их для одного решающего мига, так что голове тут лучше не встревать. А чтоб ее отвлечь от поединка, пусть она о чем-нибудь ином размышляет.

Вот и сейчас мысли у Груши текут медленно и плавно, бою отнюдь не мешая. Теперь они на Спеха перекинулись. Тут тоже есть о чем подумать.

«Ай молодец парень вырос! Так сказануть не каждый седоголовый сможет. В самое яблочко угодил. Да и копьецо метнул на славу. Опять же силу какую иметь надо, чтоб добрую бронь прошить все равно что ткань иголкой. Разве что не насквозь, вот и все отличие.

А вот без старого дядьки Груши пропадет он, непременно пропадет. Где же ему среди стаи волков выжить? Значит, надо про смерть забыть пока. Нет у него, Груши, детей, не нажил. Но если б сын был – хотелось, чтобы в точности такой же, как Спех. И силен парень, и сноровка есть, и слово может молвить, и душой покамест чист да светел, а оно, пожалуй, самое важное, что у человека есть. А если этого нет – человек ли он вообще?

Опа! Слишком глубоко ты, старый, задумался, вот и пропустил стальное жало. Рана в левую руку не смертельна, но руда-то течет, сочится, исходит обратно к матери-земле. Значит, бой надо поскорее заканчивать, а то Остроух его сам закончит, чего допускать нельзя – Спех и пяти ударов не выдержит.

Ох ты! И снова пропустил. В бок тоже пустяк, но когда молодым был, а ныне, когда тебе под сорок, уж не то. И Остроух почуял победу, засуетился, загорячился. Вот это уже хорошо, вот это славно. Правду люди сказывали, что нет худа без добра. Да ты лезь, лезь на меня, а уж я отступать буду помалу. Отступать да готовить свое последнее спасение. Оно не подсобит – пиши пропало. Но должно, непременно должно выручить. Да и Остроух этой ухватки не знает. А все почему? Стариков не уважал вроде меня, а ведь я и его по простоте душевной научил бы, когда еще не знал, что он за зверь. Уйду я – уйдет и этот прием со мной. Хотя постой – никуда он не уйдет. А Спех-то как же? Человека таким приемам тайным обучить – святое дело, потому как тот завсегда сильнее зверя должен быть. И не одним словом, но и делом, ибо иному это словцо в голову токмо кулаком вбить можно, да еще вместе с зубами. Или мечом. Ну, кажись, пора».

А Спех, затаив дыхание и открыв от удивления рот, наблюдал за ходом схватки, не в силах сдержать изумления и восторга. Чего греха таить, за те три месяца, что он пробыл в дружине, Остроуха он успел невзлюбить, но как человека. Остроухом-воином он все равно восхищался и тихо вздыхал по вечерам, мечтая, но не особо надеясь, что когда-нибудь, пусть через пять – десять лет, тоже научится так ловко вертеть острым клинком.

Но чтобы дядька Груша, которого Спех в душе глубоким стариком считал, так умел мечом крутить – такого парень и представить не мог. Лишь одного не знал Спех, что это была лебединая песня старого Груши, и пел он ее именно для него, Спеха, и во имя Спеха, и ради будущей жизни Спеха.

И все-таки достал окаянный Остроух дядьку. Эх, годы… Парень в отчаянии даже губу прикусил. Ну! Удержись же, старый! Как же я тебя такого раньше-то не знал! Ох ты! Еще удар! Да будто и не в Грушу, а в него, Спеха, меч угодил. И как же больно-то стало! А еще того хуже, что видел, чувствовал молодой дружинник, как течет кровь из старого воина. Через его, Спеха, тело течет и на землю капает.

«Господи, да неужто ты не постоишь за дело правое, не поможешь тому, кто старается зло убить?! Пусть у человека сил немного, но если бы каждый это зло так, как дядька Груша, норовил прихлопнуть, издохло бы оно давно и следа среди людей не оставило», – взмолился Спех.

Но молчали небеса, словно устал господь взирать с них на землю да осуждающе покачивать головой. Никто не откликнулся на горячую молитву, никто не поспешил подсобить правому делу.

И тогда в отчаянии взмолился парень иным богам. Оно конечно, грех, и не след их поминать, ибо они суть идолища деревянные, истуканы неразумные, как сказывал им в церкви поп. Знал это Спех, ну да тут особый случай – кому угодно поклонишься, лишь бы помогли. Впрочем, почему кому угодно? Эти-то вроде бы тоже свои, родные, а ежели подумать, то самые что ни на есть исконные, которым все его пращуры испокон веков молились, да и ныне не забывали. Во всяком случае, старики в родном селище Спеха до сих пор их почитали, хоть и тайно.

«Перун златоусый! Услышь простого парня, который за славой погнался, в дружину сам напросился, и пусть не ведая того, но на черное дело пошел! Стоит он теперь как вкопанный и не знает, что ему делать. Если ты крови жаждешь, то дядька Груша в твою честь немало ее пролил. Он ведь как ты, разве что серебряной бороды не имеет, но сердца-то одинаковые у вас – за честь, за правду, и чтоб до конца!»

То ли действительно помогла старому Груше искренняя молитва Спеха и услышал ее седобородый Перун, то ли сам воин справился, но в тот миг, когда парень мысленно произнес последнее слово, и впрямь чудо произошло. А как иначе происшедшее назвать? Ведь уже опустился было на одно колено старый Груша, и Остроух уже прыгнул, чтоб к силе своего удара добавить еще и силу всего тела, а сам поединок не просто завершить, но и сделать это красиво, как тут…

Не сам Груша вбок прыгнул – человек так не сумеет, если ему боги не подсобят. И не смог бы старый дружинник так мастерски удар нанести по незащищенному боку Остроуха, если бы Перун своей невидимой дланью ему не подсобил, спасая Грушу от неминуемой гибели.

А потом все. Груша, отпрянувший в сторону сразу после нанесенного удара, так и остался лежать, окончательно сил лишившись, а Остроух к нему двинулся, но как-то неуверенно. И сам он весь трясся от натуги, и меч в руках его, от земли еле-еле приподнятый, извивался, как гадюка издыхающая. И рада была бы змея еще хоть кого-то ужалить в свой последний час, да не дано ей. Мучается она в злобе лютой, а изменить ничего не может. Так и Остроух, сделав второй шаг, наконец сообразил, что с ним случилось. Глянул на свой правый бок, а из него не струйкой – ручьем на землю руда бежит, пузырится. И поняла гадюка, что пришла ей пора помирать, повалилась на землю да издохла.

Так они и лежали рядышком – человек и змея. Первый два укуса гадючьих в себя принял, вторая слишком рано восторжествовала, и успел человек срубить гадину. Но срубить-то срубил, да и сам поблизости улегся.

Вот только разрубленное уже не склеишь. Мертвая вода лишь в сказке бывает, а в жизни если и была бы, то никому и в голову не пришло бы змеюку подлую ею кропить. Зато на всякий яд противоядие имеется. У каждого оно есть, но не каждый использовать его сумеет. А вот Груша сумел. К нему Спех один шаг всего шагнул, а воин старый застонал уже. Впрочем, стонать – это удел беспомощных душой. Груша как раз не из таковских. Скорее зарычал он, но тихо, ибо глупо последние силы на рык тратить. Второй шаг Спех шагнул – и дядька, наставник его, пошевелился. Третий раз ногой ступил – тот вставать начал. Кинулся Спех, чтобы помочь. Приобнял, встать подсобил, но едва Груша выпрямился, как парня от себя оттолкнул.

– Девок спасай с бабой, – повелел грозно и, видя, что тот стоит, глазами обиженно хлопая, а с места не двигается, уже тише и мягче добавил: – Коли назвал их сестрами, так теперь непременно должон их сберечь да от беды оградить.

Сам же у хлипкого плетня встал, раненой рукой на него аккуратно облокотился, чтобы тот под ним не рухнул, да еще и подумать успел по-хозяйски, мол, поправить бы не мешало.

Тут, откуда ни возьмись, и князь явился, Гаврила Мстиславич, а с ним все его дружинники, числом чуть больше трех десятков.

– Кто его?.. – бросил он коротко, увидев валяющийся на земле в луже крови труп своего любимца.

Кто-то из молодых торопливо в Грушу пальцем ткнул.

– По-подлому, поди. Из-за угла, – констатировал князь, оценив рану.

– По-честному они бились, – возразил кто-то из старых воев.

– Груша по-честному Остроуха одолел? – усмехнулся князь, и молодые наперебой угодливо засмеялись.

– Я сам видел, – подал кто-то громкий голос.

А у Груши туман какой-то в глазах непонятный. Зажмурил глаза, снова открыл – помогло. Пропал туман. Не совсем, правда, а так, отдалился на время. Потом, наверное, опять подкрадется, но это уже неважно. Главное, что сейчас ему все видно. Все и всех. Оказывается, Басыня за него вступился. Он еще раньше, чем Груша, в дружину пришел, ныне же и вовсе ветераном среди ветеранов был.

– Не верю, – сказал Гаврила Мстиславич.

Плохо сказал. Нельзя так говорить. Коль ты не веришь человеку, то зачем его в дружине держать? А коли держишь, почто тогда не веришь?

Словом иной раз больнее, чем рукой, ударить можно. На руку рука есть, а на слово как ответишь? Словом таким же? А если тебя оскорбили безвинно? Неужто унижаться до ответной брани? Тогда ты уже баба базарная, а не воин. Меч же достать нельзя. Ты на службе, да не на простой – на воинской. Перед тобой не начальник, а куда выше – командир. И ты не работаешь у него, не трудишься – служишь. И пока длится твоя служба – перечить не смей. Пока длится…

– Ухожу я от тебя, князь, – жестко произнес Басыня. – Не люб ты мне.

Дружинники было зашептались, но Гаврила Мстиславич лишь глянул на них зло, и все разом примолкли.

– Уходи, – молвил князь. – Путь тебе чист.

Вольно тому, кто уходит, выбирать себе дорогу. Четыре их – и любая твоя. Нужно только правильный выбор сделать. Свой, а не чужой. Басыня выбрал. Он к плетню подошел, где Груша стоял. Тронул его легонько, почти ласково, а молвил грубовато:

– Подвинься, молокосос.

Слова людьми по-разному воспринимаются. Тут кое-что от воспитания зависит, еще больше – от характера, совсем много – от ума, от понимания. А еще капельку – от возраста. Это юнцу двадцатилетнему слово такое обидно услышать. Тридцатилетнему мужику смешно станет, а семидесятилетний старик, услышав такое от восьмидесятилетнего, пожалуй, и порадоваться может. Стало быть, ничего он еще, бодрый, коли его так называют.

В дружине объятия с поцелуями да льстивые слова никогда в ходу не были. Все больше грубость мужская. Но и она опять-таки разная. Бывает обидная, колкая, чтобы унизить, растоптать. А бывает с теплотой души, на ласку похожая. Что еще мог сказать Басыня человеку, который всего на два года младше его самого был, а в дружину на четыре года позже попал? Как лучше он смог бы приободрить его?

А впрочем, хватило даже того, что он рядом с ним встал.

– Ты сам свой путь выбрал, – с легким сожалением вздохнул князь, повелев: – Обоих взять. – И изумленно уставился на застывших дружинников – никто шагу не сделал.

Не иначе как убоялись. Да и то взять – одно дело сотней на пятерых кидаться, дома поджигать беспрепятственно, мужиков безоружных рубить, похваляясь силой удара молодецкого, баб за косы в полон уводить, скот из хлева выгонять… Тут же совсем другое. Тут тебе не коровы безропотные, а матерые быки у плетня стоят. Они свои шеи покорно под мечи не подставят. Скорее, наоборот, чужую острыми рогами пропорют, да не одну.

Один хоть и подраненный, но за версту видно, что ему ныне все по плечу, захочет – гору своротит. Бывает такой день у каждого человека. Не каждый, правда, его угадывает, не каждый воспользоваться им может, а многим и вспомнить-то бывает нечего. Груше будет что. Если переживет, конечно. Другой же и вовсе, хоть и такой же летами, цел и невредим. К нему молодым бычкам лучше не подходить. Эта пара в одночасье всему стаду укорот дать может, несмотря на то что их двое. Или поболе?

И, подтверждая это, со стороны крыльца звонкий голос Спеха раздался:

– Ухожу я от тебя, княже. Не люб ты мне.

Проворный дружинник и ответа традиционного дожидаться не стал – мигом к плетню подскочил, встал рядышком со стариками. Теперь на них совсем трудно нападать. Тот же Спех хоть и не больно-то овладел наукой на мечах, но с него станется и меч в сторону откинуть, а вместо него ухватить кого-нибудь из атакующих за ногу да начать вертеть им со всей силой вкруговую – попробуй дотянись.

Один и есть у парня недостаток – молодость. С годами, конечно, она пройдет, ну а до того… Ведь не должен он был к ним становиться, пока князь не скажет, что путь ему чист и пусть идет куда хочет. Впрочем, зачем ждать, когда не бывало еще такого, чтобы князь дружинника упрашивать стал. Мол, останься, сделай милость. А если и бывало, так то одно название, что князья. Гаврила Мстиславич себя подлинным считал и на такое унижение ни в жизнь бы не пошел.

Однако странное дело приключилось. Так ничего и не ответил князь Спеху. С минуту, насупившись, разглядывал парня, будто диковинную птицу, ни разу доселе не виданную, молча развернулся и прочь поехал. И все остальные следом за ним двинулись. Хоть и на конях, а вид ровно у собак побитых.

Бывает такое – вроде победил ты, а победа отчего-то не радует. Но есть и иное – как у тех троих, что остались. Вроде и не выиграли, да и битвы-то никакой не было, а в душе праздник, и лишь одного хочется – чтобы он никогда не кончался. Хотя это тоже не совсем верно – вечный праздник имеет обыкновение очень быстро в будни превращаться.

– Твой, что ли? – толкнул Басыня Грушу.

Тот напыжился от самодовольства сладкого, нос свой здоровенный, из-за которого прозвище получил, степенно почесал и горделиво изрек:

– Знамо, мой.

– Жаль парня, – вздохнул Басыня.

– Чего это? – встревожился Груша.

– Да похожи вы здорово. Значит, и у него такой же вырастет. – А глазами на нос могучий указал.

Ох, нельзя ведь Груше смеяться – раны открыться могут, которые не вот и запеклись, но как тут удержаться, когда хочется. И пускай уже и живот болит, но остановиться мочи нет.

А Спех только улыбался. Коли дядька Груша на дядьку Басыню не обиделся за шутку насчет носа, то ему вроде бы тоже не след, однако все-таки шибко громко над этим лучше не смеяться. К тому же спроси кто у парня: «Хотел бы ты вдвое больше нос иметь, чем тот, что у Груши, а к нему в придачу вдвое больше умения получить, чем у наставника твоего?» – он бы знал, что ответить. Ни минуты бы не мешкал, ни мгновения единого. За то, чтобы так с мечом обращаться, как его старый односельчанин, пускай хоть втрое больше нос вырастет, не жалко.

Но вдвое больше умения ему не надо. Ему бы так, как дядька Груша, научиться, а больше… Это ж все одно что звезду возжелать, коя на самом деле шляпка от золотого гвоздика. Ими ангелы небо прибили. Одному гвоздик дай, другому вытащи, а там и небо само рухнет. Так что несбыточного желать нельзя. Не бывает умения выше Грушиного-то.

Вот так они и смеялись, друг на дружку поглядывая. На самом-то деле смотреть им совсем в другую сторону надо было, на дорогу проселочную, по которой всадники чужие замелькали, но где там – веселились все трое, словно дети малые, ничего вокруг не замечая.

– Кто такие? – раздался вдруг совсем рядом властный голос.

Тут-то они и очнулись, посмотрели изумленно на вопрошающего и дружно, в один голос, с улыбкой – веселье-то не прошло еще – ответили:

– Черниговцы.

– Взять, – последовала команда.

И как-то очень уж шустро их скрутили. В иное время не один бы полег, а тут все трое и мечей достать не успели. Один Спех малость поворочался, пару раз засветил кому-то промеж глаз, но и того чуть погодя ловкой подножкой на землю сбили. Видать, правду говорят, что смех расслабляет, на добро настраивает, а в ратном деле злость надобна.

Связав же, потащили всех троих на околицу. А там уж и прочие дружинники в рядок стоят, накрепко веревками скрученные, – и из их дружины, и из прочих, что в лихом набеге участвовали. Не все, конечно, кто нерасторопен оказался.

«Не зря луна кровью отсвечивала, – мелькнуло в голове у Груши. – Ох не зря».

Но это была последняя мысль. Туман проклятый одолел-таки старого вояку, и пополз ратник вниз, к земле, уходя в спасительное небытие.

Глава 20
По законам военного времени

 
Что сделано, того не воротить.
Мы действуем иной раз без оглядки,
Жалеем о содеянном – потом.
 

Вильям Шекспир

Чувствуя свою вину – не успели вовремя, – Константин еще больше злился на пленных, понуро стоящих сейчас перед ним со связанными руками. Да, взяли они почти всех. Еще на подходе к Залесью Вячеслав, оценив обстановку, направил часть ратников в обход, через лес, а с остальными, выждав минут десять, ворвался в селище.

Бой черниговцы не приняли. Бросая награбленное и полон, они ринулись обратно, норовя добраться до Дона, но не тут-то было. Выскочившие наперерез рязанцы остановили беглецов, а подоспевшие со стороны селища замкнули кольцо. Успев повидать, что тати сотворили в Пеньках, ратники Константина дрались с такой неукротимой яростью, что черниговцы сопротивлялись недолго. Всего-то и потерял князь семерых своих дружинников. Царапины да небольшие раны, которые получили еще пара десятков человек, и вовсе не в счет – заживут, никуда не денутся.

Словом, все замечательно, но было бы куда лучше, если б они подоспели немного пораньше, чтоб успеть защитить жителей села. А теперь что – смотри, князь, любуйся на трупы, среди коих и мужики, и бабы, и дети.

Поначалу Константин, обуреваемый нетерпеливым желанием мести, хотел распорядиться, чтоб всех пленных сразу развесили по крепким дубовым ветвям – благо что этого добра вокруг селища в изобилии. Лишь с превеликим трудом удержал он себя от соблазна, придя к выводу, что так поступать нельзя. Даже если исходить из законов военного времени, и то получался непорядок, ибо должен быть суд. Пускай быстрый, нечто вроде военно-полевого трибунала, но провести его надо. И неважно, что финал окажется тот же самый – дубовый сук да пеньковая веревка, но все равно до приговора требуется выяснить как и что.

А вот раны перевязывать, как требует тот пленный молодой парень, что склонился над одним из тяжело раненных товарищей, – дудки. Если и подохнет валяющийся на снегу – невелика потеря.

Но тут подал голос еще один, стоящий рядом с тем самым молодым ратником:

– Княже, ежели его не перевязать, помрет вой. Получится, что он от твоей справедливости, коя с суков свисает, утек, да сам, без твоего дозволения, на тот свет отправился. Хорошо ли такое?

Умно сказал, подлец, рассудительно. И тон у него спокойный, добродушный, хотя чуточку усмешливый. Что ж, ладно. Дабы от суда да от возмездия преждевременно на тот свет не сбежал, так и быть, пусть кто-нибудь его перевяжет. Но распорядиться Константин не успел – какая-то баба чудная объявилась. В руках холстина чистая, уже на полосы разодранная, сама растрепанная, а в глазах – князь даже не поверил поначалу, хотя и рядом стоял, но, приглядевшись, окончательно убедился – слезы.

Ну и народ на Руси, ну и народ! Этот черниговец каких-то полчаса назад кровью тут все заливал, пока не повязали, а она чуть не плачет над ним. Ишь заботливая выискалась! Не перебор с жалостью-то? Не выдержал Константин, сказал пару слов, чтобы напомнить о недавнем, но и баба в ответ произнесла что-то совсем загадочное:

– Он моих дочек от полона спас и руду свою за них пролил. Он, да еще бугай вон тот, – ткнула она пальцем в молодого парня, стоящего подле раненого.

– Так они что, не черниговцы, что ли? – оторопел Константин и в недоумении оглянулся на своего воеводу.

– Черниговцы, – уверенно подтвердил Вячеслав. – Да ты вспомни, княже. Мы же их прямо на дальней околице взяли, самых первых.

– Так чего же она тогда?.. – не договорив, вопросительно уставился князь на воеводу.

– А я знаю? – пожал плечами тот. – Мне и самому интересно.

– Ладно, – решил Константин. – Этих пока в сторонку отодвинь. С ними попозже разберемся.

А молодой и рад стараться.

– И Басыню тоже! – закричал он возмущенно. – Басыня самым первым за Грушу вступился.

– За кого?.. – не понял Константин.

– Вон за него, – указал парень на лежащего без сознания. – Его Грушей кличут. А вон Басыня, – кивнул он – руки-то связаны – на стоящего рядом старого дружинника, минутой ранее рекомендовавшего сделать перевязку.

– Тебя послушать, так вы все сплошь и рядом заступники, – недовольно буркнул Вячеслав. – А настоящие защитники селища вон где, – кивнул он на лежащих отдельно от всех прочих рязанских дружинников, которые вступили в неравный бой самыми первыми.

Хорошо им досталось. У кого голова, ссеченная одним махом, сейчас просто к телу была приставлена, кому руку аккуратно к плечу приложили. Это не считая прочих ран.

– Не все, – упорствовал парень. – А Басыня за Грушу вступился. Он даже из дружины княжьей ушел из-за него.

– А ты? – осведомился князь.

– И я ушел. Не любо мне стало воевать, вот и ушел, – уже потише произнес парень.

– А тебя как звать-то, шустрого такого? – поинтересовался Константин.

– Спехом кличут, – буркнул ратник. – Мы с им из одного селища. – Он вновь кивнул на лежащего.

– Поэтому ты так за него и заступаешься? А с Басыней вы тоже из одного селища?

– Не знаю я, откель он, – сознался Спех, но тут же встрепенулся, возвысил голос: – А какая разница – откуда. Ты не по селищам суди, княже, а по «Русской правде». Вина на нас, что незваными сюда пришли, – есть, не спорю. Токмо нам сказывали, что в селище оном одни язычники живут и наше дело святое в веру их всех христианскую обратить.

– Мечом и копьем? – спросил князь.

Смутился Спех, замолчал, взгляд потупив, а Константин не унимался:

– А кто же такую умную мысль тебе подсказал, воин?

– Князья наши так надумали опосля того, яко поп им про твоих язычников поведал, – смущенно поведал Спех.

– Поп, значит, – возмущенно засопел князь. – Ладно, попа мы после об этом спросим, а ты бы, добрый молодец, сам за себя ответ держал.

– А я что. Я готов, – почти прошептал Спех и опустил голову.

– Что готов – молодца, хвалю, – одобрил Константин и распорядился: – Речистого пока оставьте отдельно вместе с этой парочкой – с ними я еще подумаю. Но от опознания не освобождать. И гляди, парень, – вновь обратился он к Спеху, – коль не укажет никто из жителей Пеньков и Залесья на тебя, твоего Басыню и этого, как его, Сливу, – считай, повезло вам. Тогда буду дальше думать. Ну а коли кровь на вас безвинная – не обессудь. Пока же с прочими разберемся. – И он скомандовал: – Давай, Вячеслав Михалыч, подпускай народ.

Ох, лучше бы Спеху сквозь землю провалиться или с головой в сугроб залезть, чем сызнова перед глазами тех баб оказаться, коих он зорил неделю назад. Точнее, не сам, но все едино – был же в их селище, с мечом и копьем приехал, стало быть, участие все равно принимал.

Народ, подпущенный к пленным, выстроенным в одну шеренгу, поначалу вел себя тихо, приглядывался, всматривался, припоминал. Но тишина длилась недолго. Первой ласточкой какая-то бойкая молодка оказалась.

– Ентот моего мужика срубил. Прямо у плетня, – ткнула она пальцем в одного из черниговцев и словно сигнал всем прочим подала.

Тут же и остальные наперебой загалдели:

– А вон тот твоему дружиннику, княже, голову со всего маху ссадил.

– Этот на копье моего батюшку вздел!

– Вот он, тать поганый, кой мою избу подпалил!

Кое-кто и кидаться на связанных стал. В одного какая-то растрепанная баба и вовсе зубами вцепилась, да прямо в шею. Насилу оторвали, но куда там – поздно. Видать, артерию перекусила – кровь не ручьем текла, а фонтаном била.

– Ну и дела. Прямо вампир какой-то, – не удержался от комментария Вячеслав.

– Она и впрямь не в себе. Эти у нее троих детей в полон увели, а старшенького прямо там, во дворе, зарубили, – вздохнул Константин. – Понять можно. Ты лучше распорядись, чтобы ее обратно к бабам отвели – пусть успокоят несчастную. Из нее сейчас свидетель, как…

Звонкий женский голос перебил князя:

– Вот он, тать, валяется. Тулуп совсем новый у меня из избы забрал!

Пожилая женщина торжествующе указывала на Грушу, лежащего на снегу.

– А теперь что скажешь, шустрый? – осведомился Константин у Спеха.

Парень уныло вздохнул, не говоря ни слова, а женщина не унималась:

– И на меня меч поднял, да я увернулась.

– Крут защитник, – восхитился воевода.

– Ты сперва думай, а опосля сказывай, – неожиданно встряла другая, которая, закончив перевязывать Грушу, никуда не ушла, оставшись стоять рядом с ним. Она неодобрительно посмотрела на обвинительницу и обратилась к Константину: – Не верь ей, княже. У страха глаза, известно, велики.

– Да чтоб подо мной Мокошь землю расступила, ежели брешу, – не сдавалась первая баба. – Как на духу говорю: еле-еле увернулась. И скалился еще, аки зверь дикой.

– Ты, княже, лучше мне поверь. Я ведь своими очами видала, яко он бился. Ежели бы он ее ударить хотел, то она бы тут не стояла, – не сдавалась защитница.

– Хоть и баба, а дело говорит, – подал голос Басыня. – Не забижай Грушу, княже. Он в своей жизни отродясь не промахивался. Коли ударит, так тут токмо держись.

– Точно сказываю, промахнулся, – стояла на своем обвинительница. – До задницы токмо и достал.

– Ранил? – поинтересовался воевода.

– Так ведь плашмя угодил, – сбавила тон женщина и пожаловалась: – Ан все одно – больно. А ентот, – ткнула она пальцем в Басыню, – еще и мужику моему чуть голову с плеч не снес. Я-то когда на крыльцо выскочила, ан глядь, а близ плетня мой кормилец лежит, весь в крови. И ентот рядышком.

– Голову не сносил. И впрямь пришлось остудить его малость – был грех, – смело глядя на Константина, ответил Басыня.

– А студил-то чем – копьем в живот или мечом в грудь? – уточнил князь.

– Мечом, – подтвердил Басыня. – Но не в грудь, а в голову, и не острием, а рукоятью.

Константин повернулся к обвинительнице, недоумевающе осведомившись:

– Так он у тебя живой?

– Живой, живой, – закивала та. – Но главу ему сей ирод изрядно рассек.

– Ладно, грех невелик. А о прочих ратниках что скажешь? – поинтересовался он у Басыни.

– А я не разглядывал, кто из них чем занимался. Да и видал бы – тебе не сказал. Негоже это – на своих наговаривать, – сурово отрезал Басыня.

– А ты не наговаривай, ты правду сказывай, – посоветовал Константин, напомнив: – Сейчас ведь, не забывай, и твоя судьба на кону стоит. Веревка и для тебя приготовлена, а уж попадет в нее твоя голова или нет, пока никому не ведомо. Чистосердечное признание…

– Да у тебя и без того видоков два селища, – бесцеремонно перебив князя, огрызнулся черниговец.

– А ты, княже, вместо того чтобы вешать, лучше бы мне, вдовице горемычной, его в холопы отдал, – плаксивым голосом произнесла другая баба, стоящая рядом с обвинительницей, и похотливым глазом скользнула по связанному воину.

– Казнить – казни, княже, а изгаляться надо мной – не дело, – возмутился Басыня. – Лучше головой в петлю, чем к карге этой старой в холопы. – И предупредил грозно: – Отдашь – сбегу, так и знай.

– А не стыдно висеть-то, как татю безродному? – прищурился Константин.

– А чего? Я и есть безродный. Ваши же рязанские всю деревню нашу и вырезали, когда я еще мальцом был.

– Значит, поквитаться приходил? – высказал догадку князь.

– На мужиках да бабах? – презрительно хмыкнул Басыня. – Я вой, а не кат. Князь повелел, вот я и пошел.

– А почему вознамерился из дружины уйти? – подал голос воевода.

– То мое дело, – нахмурился Басыня. – Мое и моего князя. А иных-прочих оно не касаемо. И я, княже, не баба, чтоб тебе тут в тряпицу на свои обиды жалиться.

Тем временем процесс опознания завершился, и все связанные воины оказались разбитыми на две неравные кучки. В той, что побольше, находились преимущественно молодые дружинники, хотя изредка встречались и летами постарше. В другой, малой, состоящей из десятка человек, преобладали люди в возрасте. Молодых в ней было всего двое.