Текст книги "Знак небес"

– Ладно, после договорим, – досадливо отмахнулся князь от Басыни и велел кстати подвернувшемуся под руку Любиму: – Пока я всем прочим приговор зачту, ты как следует бабу эту расспроси – что и как там было с этой троицей. Что-то я в толк не возьму, почему она за них так старательно ратует. Ну и у этих двоих тоже все разузнай… как ты умеешь. – И он поспешил к большой кучке. – С этими все ясно. Бронь и все прочее с них снять. То в добычу пойдет. Все убытки тиунам счесть повелеваю, а там и подумаем, как сподручнее пострадавшим подсобить. А вас за руду, безвинно пролитую, за полон, за пожарища, которые вы учинили в моих селищах…

Все пленные затаили дыхание. Константин не торопился, выдерживая паузу. Вообще-то поначалу он хотел лишь припугнуть черниговцев. Но в этот самый миг какая-то необъяснимая злость накатила на него, и он, неожиданно для самого себя, вдруг выпалил:

– Повесить! Всех! – И он повелительно махнул рукой стоящему неподалеку воеводе, давая понять, что остальное – дело его ратников.

Вячеслав кивнул в знак того, что все понял, но отдавать нужные распоряжения не торопился. Вместо этого он подошел вплотную к Константину, оглянулся и, убедившись, что поблизости никого, вполголоса произнес:

– А может, не стоит так уж горячиться, княже? От покойников только вонь, а нам рабочие руки нужны.

Константин возмущенно уставился на друга.

– Ты о чем, Слава? Это ж бандиты и мародеры.

– Которые выполняли приказ, – напомнил Вячеслав.

– Сейчас не те времена, – возразил Константин, – и это их не оправдывает. Запросто могли и отказаться. А вон тебе и наглядное доказательство моей правоты, – кивнул он на лежащего раненого, возле которого стояли Спех с Басыней.

– Все равно, как-то уж ты слишком быстро и огульно, – замялся воевода. – Куда нам спешить-то? К тому же, насколько я помню, по «Русской правде» за все их художества полагается взять выкуп, и только. Получается, правосудие не на твоей стороне.

– Может, и так, – согласился Константин. – По закону они и впрямь могли бы от меня отделаться откупом, но народ жаждет справедливости, а она с правосудием не больно-то дружна. Опять же согласно Библии: око за око, кровь за кровь, смерть за смерть.

– Ты президент – тебе видней, – вздохнул Вячеслав.

– Ишь ты на что намекать вздумал, – усмехнулся Константин и жестко отрезал: – Я слюни распускать и моратории на смертную казнь вводить не собираюсь! И защитником убийц никогда не стану – заруби себе это на носу. Более того, поверь, что и впредь никакой отец Николай пощады от меня для подонков и мерзавцев ни за что не выпросит. Ни за что и никогда.

– Ты думаешь, мне их жаль? – хмыкнул Вячеслав. – Тут совсем другое. Я ж тебе говорил, что не готова у меня еще армия. Год нужен. А ты почти полсотни на веревку. После этого останется ждать ответного привета. И еще одно. Вот ты о справедливости заговорил. Но, насколько я понимаю, тогда тебе придется и пленных князей подвесить, потому что на них вина куда больше. А для полного кайфа вон того придурка в рясе рядышком с ними – и считай, что коалиция будет еще и идейно вооружена.

– Да прав ты, прав, – отмахнулся Константин. – Понимаю, что нельзя, хотя и очень хочется. Ты даже не представляешь, как сильно хочется, а этого священника особенно. Даже самому чудно. А впрочем, чему удивляться, когда это и есть самый главный козел-подстрекатель. Кстати, по-моему, я его где-то уже видел, хотя в этих местах впервые, – внимательно разглядывая стоящего рядом с князьями попика, сказал князь. – Странно… – Он потер лоб и с досадой заметил: – Нет, не припомню. Но то, что видел, – точно, очень уж знакомая рожа.

– Да не он самый главный козел, – возразил воевода. – Вспомни-ка, что я тебе докладывал еще по дороге в Рязань. Получается, самый главный, который им все наблеял, в Переяславском княжестве пасется.

– Ничего. Придет срок, и до него доберемся, – заверил Константин и, считая, что разговор закончен, направился к другой кучке, что поменьше.

– Прямо у околицы вешать? – уже вдогон угрюмо осведомился Вячеслав.

Константин хотел уж было подтвердить, что да, вон сколько дубов вокруг, пусть болтаются, да заодно напоминают местному народу о свершившемся возмездии, но затем переиначил, подумав, что это перебор. Для дела куда полезнее, если эти рождественские украшения воочию увидят черниговцы.

– Лучше у самого Дона, прямо у берега, чтобы с той стороны поглядели. Авось если кто еще в набег соберется, глянув на них, призадумается. – Константин повернулся к оставшимся пленным. – Теперь с вами как быть? Бабы сказывают, грабили, но не убивали. Стало быть, нет на ваших руках людской кровушки. Ну что ж, ваше счастье. Но за разор отвечать придется. Посему налагаю на вас следующую кару: быть вам в холопах у тех баб, что кормильцев лишились. – И возвысил голос, перекрикивая поднявшийся недовольный ропот: – Благодарить надо за милость да за то, что разобрался, а не повелел всех огулом вздернуть.

Гомон стих. А ведь действительно – разобрался, не стриг под одну гребенку. Да и холопство, чай, не сук с веревкой – и удрать можно. До Дона отсюда и десяти верст не будет, а за ним уже черниговские земли, в коих у рязанского князя власти нет, как успел вполголоса сказать один из пленных своему соседу. Однако Константин краем уха уловил его слова. Уловил и отреагировал, кое-что пояснив:

– Будете вы все не обельными, а в закупах. Да и срок малый – два года. Правда, как работать станете. Если успеете все восстановить – раньше отпущу, уже после следующей весенней пахоты, а станете лениться – подольше пробудете. Но если кто надумает бежать, – счел он нужным предупредить будущих холопов, – то, едва мои люди его поймают, велю забить в колодки и кинуть в выгребную яму. А через три дня, если от вони не сдохнет, отмоем и продадим иноземным купцам. Они за русских мужиков хорошие деньги платят. Не думаю, что выживет. А посему советую о том и не помышлять.

Но тут к Константину робко подошла одна из женщин. Униженно кланяясь, она срывающимся от волнения голосом заметила:

– Мне ить избу-то и свои сыны отстроили бы, токмо их всех в полон забрали. Ежели бы ты, княже, подсобил их выкупить, век бы за тебя богу молилась.

– Вячеслав, – повернулся к воеводе Константин, – вели быстренько допросить будущих висельников – куда дели полон и где он находится.

– Уже, – кивнул тот. – Я ж как чувствовал, что еще не все закончилось. – И бодро отрапортовал: – Всех, кого из Пеньков забрали, пока держат в Дубицах – это селище верстах в пяти от Дона. Завтра собираются отвезти на торжище в Новгород-Северский или в Чернигов. Не спешили с отправкой, потому что хотели дождаться тех, кого привели бы из Залесья. Охрана у них – человек пять. Остальные все здесь, так что дело плевое. Само селище, правда, огорожено тыном с кольями, да еще небольшой вал имеется, но ни стен, ни башен нет. Думаю, возьмем без шума и пыли. Если завтра с утра пораньше одной сотне выйти, то к вечеру она преспокойненько вернется.

– Боюсь, что не выйдет у нее спокойненько, – нахмурился Константин. – Они тоже не дураки. Раз никто из набега не вернулся, значит, влетели. Тревогу поднимут. Осаждать придется, а там, глядишь, и помощь подоспеет. И гонцов они за нею, как знать, могут послать именно завтра поутру.

– Значит, ей сейчас выходить? – уточнил воевода.

– Сейчас, но я боюсь, они уже все поняли. Сделаем так: возьми с собой все три, что у нас под рукой, и покажи силу, чтобы им там, в Дубицах, страшно стало.

– А здесь вообще никого не оставлять?

– Десяток, не больше. Мне для этого квартета, – кивнул Константин на связанных князей и попа, – и половины десятка за глаза хватит. И вот что. Если нахрапом ворваться не получится, то объяви, что мы их в отместку палить не собираемся, а пришли к ним за полоном. Вернут – и ты уйдешь. А иначе ты их на копье возьмешь – сил хватит. У страха глаза велики, навряд ли они откажутся от твоего великодушного предложения, – усмехнулся Константин. – Да и что им толку с этих пленных? От них же весь доход князьям да дружине пойдет, а самим сельчанам ни одной куны не достанется. А когда станешь вести переговоры, тонко намекни, что если они не выдадут всех рязанцев, то князь решит, что они там все заодно с теми, кто набег устраивал. Иначе зачем бы им полон удерживать. Тогда ты с ними другой разговор поведешь, и не словом, а мечом.

– В общем и целом – уразумел, – кивнул Вячеслав и торопливо принялся отдавать распоряжения.

Проводив взглядом воеводу и уехавших с ним ратников, Константин не спеша прошел к лавке, которую успели для него откуда-то притащить, критически покосился на домотканый половик, постеленный вместо обычного ковра, и вполголоса поинтересовался у одного из оставшихся дружинников:

– Из него хоть пыль-то выбили?

Тот утвердительно кивнул, заверив:

– По нему вовсе никто не ступал. Я его прямо из ткацкого стана забрал. Вон, гляди-ка, нитки болтаются – до конца не доделали.

– Ну тогда ладно, – вздохнул Константин и жестом подозвал пленных князей, стоявших вместе с понурым отцом Варфоломеем наособицу, поодаль от всех.

Те послушно двинулись поближе, сопровождаемые угрюмыми ратниками. Попик тихонько семенил сзади, стараясь не высовываться из-за их спин.

Глава 21
Приговор

Воистину наполнили вы мир гробами выбеленными и нечистотой! Вы припадаете к мертвым костям и ждете от них спасения; как черви гробовые питаетесь тленом. Тому ли учил Иисус? Повелел ли ненавидеть братьев, которых вы называете еретиками за то, что они верят не так, как вы?

Дмитрий Мережковский

«Жаль, что уцелели, – мелькнуло в голове Константина. – Куда б хорошо, если б там, в лесу, остались не только эти двое, как их, Гаврила Мстиславич с Андреем Всеволодовичем, а все пятеро. И никаких проблем. А сейчас что с ними прикажете делать?»

Он вздохнул, злорадно подметив, что досталось уцелевшей троице изрядно. Меньшой брат Гаврилы Иван Мстиславич бережно держал на весу раненую руку, кое-как перемотанную какой-то замызганной тряпицей; Мстислав Глебович, стоящий посередине, все время досадливо морщился и то и дело сплевывал скапливающуюся во рту кровь – удар кистеня выбил ему добрый пяток зубов; а на голове узкоглазого Всеволода Владимировича, всем своим обличьем напоминающего половца-степняка, отчего-то наряженного в русскую одежду, была белая повязка с большим красным пятном слева.

«Хоть что-то, – с легким удовлетворением подумал Константин. – Маловато, конечно, но ничего не попишешь». – И он вновь досадливо поморщился.

Увы, но уж больно славная ему попалась компания. Один – сынок Глеба Святославича, что сейчас восседает в Чернигове, второй – наследник Мстислава Святославича, который законный преемник братца Глеба, а третий, Владимир, родной братишка Изяслава Владимировича, который рулит в Новгороде-Северском. Вот и развесь таких на дубах, особенно учитывая, что парочку его люди на тот свет уже спровадили. Ну те-то ладно, в бою погибли, а вот этих, если что, ему точно не простят. Значит, от повешения придется отказаться.

И он вдруг неожиданно для самого себя ощутил острое сожаление. Странно. Вроде бы раньше он таким кровожадным никогда не был. Однако князь сразу попытался успокоить себя мыслью, что сожаление это порождено исключительно невозможностью восстановить справедливость в полном объеме, ибо если уж рядовые исполнители приговорены к веревке, то главных сам бог велел подвесить на крепкий дубовый сук. Словом, ни о каком садизме не может быть и речи.

Толпа сельчан меж тем, словно по команде, тоже стала медленно приближаться к месту будущего судилища, охватывая Константина и пленников плотным полукольцом, чтобы ничего не упустить из предстоящего зрелища. Из людской гущи слышались приглушенные голоса. Отдельные обрывки разговоров донеслись до Константина.

– Ворон ворону глаз не выклюет, – раздалось в задних рядах.

Князь нахмурился.

– Возьмет окуп да отпустит, а они опосля сызнова придут. – Это уже какая-то баба поближе.

Константин нахмурился еще сильней.

– Раз воев их повесить повелел, стало быть, и их должон. На них-то вины поболе, – успокаивающе произнес чей-то старческий голос, но ему одновременно возразили сразу несколько человек:

– То простые вои, а то князья.

– С покойника что возьмешь, а с живых – гривны.

– Хотел бы повесить – вместе с прочими бы вздернул.

– В нашей крови те гривны будут. Не видать князю с них счастья.

И снова откуда-то из дальнего ряда, обреченно-тоскливо:

– Ворон ворону…

Константин поморщился. Слушать такое было вдвойне неприятно именно потому, что он и впрямь собирался выпустить всех троих за выкуп. И не в деньгах тут было дело. Несколько тысяч гривен тоже на дороге не валяются, но главное заключалось в другом – что бы они ни натворили, но вся троица принадлежала к княжескому сословию, то есть стояла наособицу от прочих.

И вновь рязанского князя охватил острый приступ сожаления, что иначе никак. Разве что, пока они в его руках, придумать им какое-нибудь другое наказание? А какое? Порку публичную затеять? Нет, простому люду и такого зрелища устраивать тоже нельзя. Уж очень оно чревато в будущем самыми непредсказуемыми последствиями, в том числе и для самого Константина.

Но и просто так отпускать их совсем не хотелось. Чисто по-человечески не хотелось. Получался какой-то заколдованный круг. Константин обреченно вздохнул, сознавая свое бессилие. Оставалось лишь одно – хотя бы припугнуть. Для ума. Авось проникнутся на будущее. К тому же судилище в присутствии простых селян тоже само по себе унижение. Маловато, конечно, но хоть что-то. Так, Любим, получив еще ранее распоряжение, уже стоит рядышком с ними, публика в сборе, обвиняемые на месте, можно приступать.

– Для начала хочу узнать, что вы учинили самолично, собственными руками, – негромко произнес рязанский князь. – Сколько моих ратников убил каждый, сколько простых смердов спровадил на тот свет, – начал он неспешно перечислять, давая время Любиму.

Дружинник насторожился, словно вслушиваясь. Впрочем, почему «словно»? Он и впрямь слышал сейчас их мысли – дар берегини действовал безотказно. Пленные продолжали угрюмо молчать, но это не имело значения. Однако и спешить не следовало, а потому Константин выждал еще минуту, после чего указал на стоящего поближе к Любиму Всеволода Владимировича:

– Вот ты, к примеру, что скажешь?

– Сам поведаешь, княжич, али мне за тебя ответить? – степенно спросил Любим и, видя, что тот по-прежнему молчит, вздохнул. – Стало быть, мне за тебя. – И он приступил к перечню. – В селище Пеньки оный княжич двоих мужиков самолично срубил, да еще и похвалялся, что он получше прочих сабелькой володеет, а дабы речи его за пустую похвальбу не сочли, он третьему, коего уже в полон взяли, главу с одного удара с плеч снял. Будучи уже здесь, в Залесье, бабе одной тоже голову с плеч снес.

– Она сама на меня налетела, – вскинулся было обвиняемый.

– С мечом в руках? – невинно осведомился Константин.

– У нее когти как мечи. Вон, руку мне оцарапала до крови, – не зная, что еще сказать, выпалил Всеволод Владимирович, в качестве доказательства демонстрируя тыльную сторону левой ладони, на которой алели три розовые царапины.

– Ишь ты, – усмехнулся князь. – Знатные у тебя раны. За такие и впрямь отомстить надо, чтоб на будущее никому не повадно было. А мужиков зачем рубил, похваляясь? Или они тоже царапались?

– В горячке я был, в запале. Сам не ведаю, как получилось, – снова опустил тот голову.

– Не дело ты тут учинил, Константин Володимерович, – встрял Мстислав Глебович, стоявший в середине, и вновь досадливо сплюнул красную слюну. – Я князь, и ты князь. Почто смердов на суд собрал? Окуп назови, какой тебе нужен, а перед этим вели отвести в покои да накормить, а там и обговорим, сколь гривен тебе от моего отца Глеба Святославича надобно. А что вина у нас всех перед тобой – от того ни я, ни они и так не отрекаемся.

– Вина у вас, положим, в первую очередь не передо мною, а перед ними, – кивнул в сторону толпы Константин, – потому они тут и присутствуют. А про князей ты неверно сказал. Я-то таковым являюсь, а вот вы… В чем у вас от татей шатучих отличие, не скажешь?

Ответом было возмущенное молчание, которое Константин поспешил истолковать в выгодную для себя сторону.

– Не скажешь, – протянул он с укоризной. – А почему? Да потому, что ты и сам не ведаешь. Да и я этой разницы тоже что-то не наблюдаю, – вздохнул он сокрушенно.

– А отличка хотя бы в том, – угрюмо возразил Мстислав Глебович, – что мы тебе подсобить пришли, с христианскими намерениями – обратить в святую веру здешний народишко, кой закоснел уже в поганом язычестве. Нашумели, конечно, малость, но кто же виноват, что они слушать ничего не хотят, а заместо того за косы да за топоры хватаются. Поначалу-то думали всех миром в церкву загнать да окрестить заново, ан не так все вышло.

– Они идолищам поганым в лесу молятся! Я знаю где. И показать могу, – выпалил вынырнувший из-за его спины попик.

– А с тобой, божий человек, у нас отдельный разговор пойдет, – достаточно спокойно, почти ласково, пообещал Константин. Но была в той ласковости такая затаенная угроза, что уж лучше бы князь как-нибудь прикрикнул – все лишний пар из души бы выпустил. Нет, в себе удержал, а это намного хуже.

И вроде бы отец Варфоломей не раз и не два представлял себе, как терзают его злые язычники-дикари, а он стойко выдерживает многочисленные муки, чтобы удостоиться за них впоследствии ангельского венца, но тут ему стало не по себе. Он вновь нырнул за спины князей, продолжая недоумевать, отчего бы это с ним такое, особенно учитывая, что некогда он довольно-таки смело спорил с сидящем перед ним рязанским князем, и было это не столь давно, прошлым летом.

А Константин снова потер лоб, пытаясь припомнить, где он все-таки встречался с этим попиком. Вон и голос знакомый, он его точно слышал, но в голову так ничего и не приходило. Ладно, потом разберемся.

– Батюшка верно сказывает, – подтвердил Мстислав Глебович и криво усмехнулся. – Понимаю, некогда тебе у себя под носом язычников примечать. Тебе эвон Владимир с Ростовом подавай. Известно, княжества у других князей отымать да детишек без уделов оставлять куда слаще. Вот мы и…

– А тебе, княже, что за печаль была до язычников моих? Ты кто – митрополит или черниговский епископ? – перебил Константин и, игнорируя остальные намеки Мстислава – еще не хватало вступать с ним в дискуссию, – спросил у Любима: – В чем вина этого князя?

Тот немного помедлил, склонив голову и испытующе поглядывая на Мстислава Глебовича. Константин не торопил. Времени до сумерек предостаточно, так спешить некуда. Наконец Любим удовлетворенно кивнул и приступил к перечню:

– Воя твово в Пеньках самолично на копье вздел. Все жечь повелел. Баб хлестал нещадно, а одной старухе руку перебил, чтоб знала старая, как на князей кидаться. Здесь, в Залесье, еще одного ратника срубил и кузнеца тоже.

– Да тот кузнец Точила самым главным у них был, кто Велесу да Сварогу жертвы приносил! – снова выкрикнул попик. – Ты спроси-ка, спроси сам у вдовицы его, у Пудовки, а уж она тебе как на духу ответит.

Константин повернул голову к глухо ворчащей толпе.

– Где вдовица? – спросил негромко.

Легко раздвинув перед собой двух набычившихся мужиков, угрюмо стоящих в первом ряду, вперед из задних рядов вышла крупная женщина лет сорока. Отвесив низкий поклон Константину, она повернулась к Мстиславу Глебовичу и с вызовом произнесла:

– А и скажу, таиться не стану. Он хоть и приносил Сварогу жертвы, да токмо никого никогда не забижал.

– Она и сама, поди, язычница! – радуясь тому, что все его слова полностью подтвердились, закричал Мстислав Глебович.

– Христианкой я была, а вот ныне… – Пудовка неторопливо сняла с шеи веревочку с болтавшимся на ней маленьким деревянным крестиком, сжала его в кулаке, подошла поближе к пленному и с силой швырнула ему в лицо. Повернувшись к Константину, она твердо продолжила: – Ныне не желаю, ибо не хочу пребывать в одной вере с этим кровопивцем. – Она, не глядя, кивнула на Мстислава.

– А я говорил, я говорил! – снова выкрикнул попик.

– А ты и вовсе молчи, – повернулась к нему женщина. – Из-за тебя все, окаянный. Не ведаю уж, какому богу ты служишь, но знаю, что злой он, как наш Чернобог, и негоже такому поклоны бить да ради него от наших чистых и светлых отрекаться.

– Богохульница! В аду сгоришь! – завопил возмущенный неслыханным кощунством отец Варфоломей.

– Вот-вот. Цельными днями он нас ентим и пугал, – усмехнулась Пудовка. – А когда мужики его в круг взяли, знаешь, княже, что он нам сказывал? Мол, готов он за веру свою мученический венец приять от нас, а за то ему на небесах вечное блаженство бог подарит. Мой-то Точила возьми да спроси: «А нам что от твоего бога будет?» А тот в ответ: «Адские муки. Вечно вам в котлах кипящих вариться». Ишь ты какой. Точила и говорит: «Стало быть, ты, поганец, на наших муках хотишь себе вечное блаженство заполучить? Мы-то, конечно, котлов твоих не боимся, но уж больно противно знать, что такая нечисть, как ты, блаженствовать станет». Опосля того и выкинули мы его из селища. А он, вишь, воротился, да не один – с силой ратной. А теперь хоть казни меня, княже, хоть милуй, но крест его я больше на себя не надену. – Женщина вновь склонилась перед Константином в низком поклоне и, выпрямившись, вскинула голову, ожидая своей участи.

Константин молча встал.

– Всякие людишки Христу поклоняются. Есть среди них и недостойные, кто спорит, но и других тоже хватает.

С этими словами он распахнул на себе полушубок, расстегнул ворот рубахи и медленно полез за пазуху. Как назло, под руку вначале попался оберег.

«Вот бы поп обрадовался, если бы я перепутал и вместо креста машинально достал бы из-за пазухи змеевик, – мрачно подумал он, решив, что надо бы пока на время снять его, а то мало ли.

К тому же женская голова на медальоне удивительно напоминала горгону Медузу. Разумеется, поп про нее, скорее всего, не знает, но ему будет достаточно посмотреть на змей вместо волос, чтобы завопить про князя, что тот не только покровительствует язычникам, но и сам таковым является, таская на груди изображение ведьмы.

Он досадливо поморщился, высвобождая запутавшийся в веревке оберега изящный золотой крестик, наконец извлек его и, показывая вдове кузнеца, негромко продолжил:

– Не след в плохие весь мир зачислять. Он ведь не на них стоит. К тому же и ныне все по слову Христову творится, ибо зло посрамлено, как и обещал наш спаситель. – И он, убирая крестик обратно за пазуху, с укоризной добавил: – И свой крест подбери. Не хочешь носить – принуждать не буду. Верить силком никого не заставишь. Кому пожелаешь – тому и молись. Но и так тоже нельзя. Ты же, крест свой бросив, в один рядок с этим попом встала, себя унизив.

Пудовка растерянно взглянула на князя. Иных слов она ждала в ответ. В своем запале она даже смерть была готова принять. Всем жизнь тусклой кажется в первые минуты после утраты близкого человека. Вот и ей все равно было, что с ней дальше сделают. А князь вон как все повернул. И попрекнул-то деликатно, можно сказать, ласково, и верить во что хочешь дозволил, а главное, ее, кузнечиху простую, да еще и в язычницы сызнова обратившуюся, выше попа поставил. И тут же стыд пришел – а ведь и впрямь погорячилась. Крест-то тут при чем?

Она повернулась, подошла к сиротливо лежащему на снегу кресту, нагнулась, чтобы поднять его, и… неловко взмахнув руками, рухнула навзничь. Это Мстислав Глебович, изловчась, прямо в лицо ей своим сапогом угодил, отомстив за унижение.

Увидев это, Константин понял, что надо срочно что-то предпринять. И другое осознал – чтобы отыскать выход, у него на все про все считаные секунды имеются. С десяток, не больше, а затем… Затем поздно станет.

Толпа поначалу не поняла, что случилось. Не до того ей было. Добрая половина обсуждала слова князя про то, что он никого к вере не принуждает, и каждый из них, получалось, может уже не таясь в кумирню к своим привычным богам прийти, дабы требы им принести.

Лишь когда некоторые из впереди стоящих возмущенно ахнули, все сызнова на кузнечиху внимание обратили, и опять людям еще непонятно: сидит Пудовка, одной рукой о снег опершись, а другой кровь с разбитых губ вытирает. Что случилось, откуда кровь – ничего не ясно. Но выяснили быстро – сельчане, кто в доподлинности видел произошедшее, рассказали.

Словом, если все считать, то после удара князя Мстислава до того, как толпа возмущенно загудела, прошло чуть ли не полминуты. И когда люди стали угрожающе надвигаться на связанных князей, перед ними, загораживая пленников, уже оказался Константин, вставший на их пути. Он-то мгновенно сообразил, что произойдет дальше, а потому отпущенные ему лишние секунды успел использовать по максимуму.

Кляня в душе на чем свет стоит пленных черниговцев, которые сами старательно норовили отправиться на тот свет как можно скорее, он проворно вскочил со своей лавки, да так стремительно, что она завалилась назад, и метнулся к пленным. Разумеется, одному человеку четверых не заслонить, как ни пытайся, но оставленные Вячеславом дружинники были далеко не из худших. Трое из них и без того стояли подле связанных князей, но и те четверо, которые находились близ Константина, тоже не сплоховали, устремившись вслед за своим князем. Миг, другой, и вот они уже выросли по бокам от него – одна рука на сабле, намекающе, другая на копьеце, угрожающе. Попробуй-ка напади.

Но и тут кто знает, как бы разворачивались дальнейшие события, если бы не раздался княжеский голос.

Константин не приказывал не трогать пленных и не повелевал отойти назад – все это бесполезно. Бесполезно и… глупо. Пытаться обуздать разъяренную толпу вообще бессмысленно, ибо в такие минуты она не слушается даже вожаков, если те пытаются сказать что-то поперек.

Оставалось два пути. Один – разогнать. Но тогда сызнова прольется кровь, притом тех самых селян, которых он прибыл защитить. Да и управятся ли его дружинники – уж больно мало их осталось. Значит, второй – вроде бы пойти на поводу и, возглавив, постараться повести за собой, на ходу меняя направление ее движения в нужную сторону.

По нему-то Константин и пошел.

Мгновение одно отделяло гул возмущения от рева негодования, но князь успел в эту оставшуюся секундочку зычно и весело крикнуть:

– Дубов-то сколь! Тут не на троих князей – на целую сотню хватит. – И он широким жестом обвел деревенские окрестности, как бы указывая всем на них.

В названии селища лес и впрямь присутствовал не зря, ибо окружал его отовсюду. И ближе всего к избам селища деревья подступали со стороны церкви, от которой до ближайшей лесной опушки оставалось пройти метров сто, не больше. На ней-то и остановил свою указующую длань Константин, заявив, что там, как ему кажется, деревья самые крепкие да могучие, достойные того, чтобы принять на свои ветви тяжкий груз.

Толпа остановилась, а Константин, не давая ей опомниться, повернулся к дружинникам и строгим голосом спросил:

– Чего ждете? Я же ясно сказал – увести и… – Константин изобразил в воздухе петлю.

Дружинники растерянно переглянулись. Нет, приказ-то ясен, да и жест весьма красноречив, но уж больно тревожно в такой момент поворачиваться спиной к толпе. Не ровен час, и…

– Князей?! Повесить?! – ахнул Мстислав Глебович, но Константин, не обращая ни малейшего внимания на его вопль, нетерпеливо прикрикнул на ратников:

– Быстрее!

Первым сообразил Любим. Но оно и понятно – ему куда легче, чем прочим. Грубо ухватив за плечо стоящего подле него Всеволода Владимировича, он буквально поволок его за собой.

– Попомнят тебе это и мать моя, Свобода Кончаковна, и брат мой, Изяслав! – успел выкрикнуть князь, оборачиваясь на ходу.

Следом повели князя Мстислава.

– Жди оместников, рязанец, – угрюмо пообещал тот.

Последним двое дружинников Ивана под руки ухватили, у которого ноги подкосились. Юный князь до того перепугался, что лишь жалобно пискнул:

– Маманя!

А Константин, сделав вид, что совсем забыл, досадливо хлопнул себя по лбу, во всеуслышание пояснив, что, мол, совсем он запамятовал про веревки, которые все до единой забрал с собой его воевода. И как теперь без них? Ответа дожидаться не стал, принявшись вновь отдавать распоряжения, но на сей раз толпе. Указав на одного из стоящих, он потребовал:

– Имя?

– Бусля я, – растерянно ответил тот.

– Славное имечко, – одобрил Константин. – Ну давай, Бусля, подсобляй своему князю. Али ты не слыхал, что я сказал?

– Слыхал, – кивнул тот, продолжая оставаться на месте.

– А коль слыхал, чего застыл как пенек?! Говорю ж, что без веревок не повесишь, а их у меня нет.

– Дак я чего?

– Дак ты того, – передразнил его Константин. – Ну-ка живо беги в свою избу да разыщи какую-нибудь покрепче.

Бусля закивал и опрометью припустился к своей избе.

– Еще притащит негодную, – проворчал Константин и уткнул палец в стоявшего рядом с Буслей. – У тебя лик посмышленее, так что давай-ка и ты к себе сбегай. – Но едва тот сорвался с места, как князь, глядя ему вслед, негромко прокомментировал неуклюжий бег: – Эдак он не раньше морковкина заговенья вернется. Ну-ка давай…

Угомонился он, лишь отправив еще троих – одного за веревками, а еще четверых за лавками, потому что надо же на что-то поставить каждого из будущих висельников. Только после этого он пришел к выводу, что вроде бы все, кто был больше прочих возмущен поступком Мстислава Глебовича и настроен на расправу решительнее остальных, удалены. Но успокаиваться рано, и он, снова обернувшись назад, радостно изумился:

– Ба-а, а попа-то забыли. – И сразу же последовал приказ очередному дружиннику: – Давай-ка его к остальным. – Но едва отправил, как спохватился, и эдаким доверительным тоном, вновь обращаясь к толпе и как бы советуясь с нею: – Но ежели у него дорожка мимо церкви лежит, отчего бы ему не дать помолиться в ней напоследок, а?

Ему не ответили, но он и не ждал, хотя и согласно кивнул, словно и впрямь получил его.

– Правильно, пусть помолится. Да, наверное, и князьям тоже надо дать исповедаться. Оно конечно, как ни кайся, а если душа черна, ты ее и в церкви никогда не отмоешь, но хоть немного от коросты грехов очистится. Ну-ка, беги к ним да скажи, что князь дозволяет в церковь заглянуть и помолиться.

И предпоследний дружинник, стоящий подле него, повинуясь приказанию, проворно побежал догонять ведомых к лесной опушке князей. А вот оставшегося Константин отправил в прямо противоположную сторону, приказав разузнать, где там обоз с припасами, который хоть и изрядно отстал на пути сюда, но уже давно должен был подъехать. А если он прибыл, но возницы встали на противоположной околице, то пусть немедля пригонят все сани сюда. И опять к толпе, но на сей раз заговорщически: