Текст книги "Знак небес"

– Он хоть с годок, а ты покамест во Владимире да Ростове Великом и того срока не прожил, – огрызнулся Мстислав. – Допрежь просиди там хотя бы пару лет, а опосля поглядим.

– Это кто ж глядеть станет? – прищурился Константин.

– Да мы все, – гордо подбоченился Всеволод. – Словом, князья.

– Не пойму я что-то, – протянул Константин. – А отчего ты князем до сих пор себя величаешь? Ты им еще седмицу назад быть перестал, потому что после набега на мои Пеньки да на Залесье разбойником стал. Помнится, дед твой Игорь Святославич, когда славы ратной искал, иными путями шел, – всплыло у него в памяти «Слово о полку Игореве». – Правда, не всегда удачно он на половцев хаживал, но уж тут как Авось улыбнется. Зато открыто, не таясь. – И Константин заодно, очень уж хотелось побольнее, пускай словесно, но врезать этому наглецу, напомнил: – Видать, внучок не в него пошел, а в родимого батюшку, Владимира Игоревича, который по чужим княжествам шастал, да все без толку.

– Шутки шутишь?! – окрысился Всеволод.

– Над пленными измываться ума не надобно, – встрял Мстислав.

– Да и запугивать нас веревками с дубами тоже не след, – добавил Всеволод. – Не боимся. Все одно – не посмеешь.

– А никто и не запугивал, – возразил Константин, посерьезнев, и твердо пообещал: – Как бог свят: не уплатите выкупа – повешу. Тем более вашему роду не привыкать, – вновь усмехнулся он и выдал опешившему Всеволоду: – Помнится, это твоих двух стрыев, Романа да Святослава, всего шесть лет назад повесили в Галиче? А если такое дозволили себе какие-то бояре, то уж великому рязанскому князю оно и вовсе не в зазор.

Ждать, пока тот, красный от гнева, придет в себя и подыщет нужные слова, Константин не стал. Развернувшись, он направился к выходу и вскоре скрылся за дверями, которые дружинники тут же принялись запирать.

Встав на пороге, Константин задрал голову, глядя на огромную луну, лениво повисшую почти над его головой. С минуту полюбовавшись круглолицым волчьим солнышком, он заодно с улыбкой выслушал, как истошно кричит, припав к дверям, Всеволод:

– Ни единой куны ты от меня не получишь! Так выпустишь – и никуда не денешься! А тронуть насмелишься – сыщутся оместники, с лихвой расплатятся! И на том свете господь тебя покарает! Гореть тебе в аду жарким пламенем!

Рязанский князь негромко произнес:

– Значит, не договорились. Ну-ну… – И он добавил, повернувшись к церковной двери: – Выпущу. Но только на тот свет. А кому и где гореть – не тебе решать.

Хотел сказать что-то еще, но досадливо махнул рукой и направился к своему шатру, белая ткань которого почти сливалась с искристым снегом – если бы не знал, что он там, нипочем бы не заметил. Разве что по темным силуэтам двух дружинников, стоящих подле полога. Двух? Или трех? Константин присмотрелся. Да нет, третья фигура на дружинника не походила.

Он насторожился, но, подойдя поближе, признал – кузнечиха. Ей-то чего понадобилось? И поморщился, припоминая, что он сам сгоряча обещал ей, что эту ночь проведет в ее «терему». Как бы отказаться поделикатнее, чтоб не обидеть, – и без того баба вдовой осталась. Он прикинул и так, и эдак – не получалось. А спустя всего пару секунд передумал – промелькнула мысль, что вообще-то ее предложение как нельзя кстати. Морозец-то изрядно усиливается, вон даже ноздри во время дыхания слипаются – верный признак, что не меньше двадцати градусов ниже нуля, а то и больше. А если не поддерживать огонь в жаровнях шатра, то для ночного дежурства и одного человечка за глаза.

– Ну как же, как же, помню, – заверил ее Константин, еще не успев подойти, и огляделся по сторонам, но отца Варфоломея не увидел. – Куда священник-то запропал? – лениво осведомился он у дружинников.

– Дак стирается все, – пояснил один из них. – Ты ж ему сказывал, чтоб он до утра трудился, так что времени еще довольно.

Константин почесал в затылке. Свинья, конечно, этот Варфоломей, но до утра точно замерзнет.

– Если пораньше обратно в церковь запросится – пустить, – приказал он.

Окликнув Любима, он сообщил, что ныне будет спать в избе Пудовки, и распорядился, чтобы туда принесли что-нибудь пожевать, ну и запить. Особо напомнил про дежурство возле церкви – мол, раз его в шатре не будет, то дозволяет караулить поодиночке, но чтоб менялись почаще, дабы не замерзнуть и не заснуть. Да перед тем как отправить народец поспать, выпустить князей для отправления нужды – не в божьем же храме им пакостить. Хватит уж, и без того насвинячили изрядно.

Потрапезничал он быстро, да и Пудовка была на удивление неразговорчивой. Впрочем, оно и понятно. Только сегодня поутру был муж, а ныне…

– Как хоронить-то будешь? – спросил он ее.

– Как дедов и отцов наших, – твердо ответила та.

– Значит, костер? – уточнил он.

Кузнечиха молча кивнула и испытующе покосилась на Константина, ожидая, что он скажет. Но князь не стал отговаривать, равнодушно пожав плечами – твое дело.

– А ты мне лучше об ином поведай, – попросила она. – Почто князей не покарал, почто попа в живых оставил?

Константин помялся, но нашел ответ, пояснив, что он бы их всех четверых с радостью развесил на дубах, но есть «Русская правда», а в ней говорится иное. Правда, что именно, цитировать не стал, поскольку тогда следовало ждать логичного вопроса: «А как же простые ратники?» И что тогда отвечать?

– Стало быть, жизнь всем четверым оставишь? – констатировала Пудовка.

Константин с сокрушенным вздохом развел руками – дескать, и рад бы, но закон есть закон. Однако в утешение привел и практичный довод. Мол, если их сейчас казнить, то тогда неминуема война с черниговцами, и пусть она сама представит, сколько крови прольется из-за этих казней с обеих сторон, а если говорить о Залесье, которое лежит на рубежных землях, то ему и вовсе суждено быть сожженным дотла.

Пудовка внимательно слушала, время от времени согласно кивала, ни разу ни в чем не возразила, но Константин чувствовал – не убедил. Будь выбор за нею – кузнечиха плюнула бы на все и приказала убить всех четверых. В подтверждение его догадок женщина в самом конце все-таки не утерпела, и у нее вырвалось:

– А я б ни на что не поглядела да самолично их… И рука бы не дрогнула. – Она сожалеюще вздохнула.

Константин покосился на могучую руку кузнечихи, на крепко сжатый кулак и согласился. Кто б сомневался, что управится. Сильна баба, что и говорить. Не позавидуешь тому, кого она по челюсти отоварит. Поскромничали с прозвищем, явно поскромничали. Могли бы и Пятипудовкой назвать.

– Ты с дровами-то для костра сама управишься? – поинтересовался он, предложив помощь. Мол, дров для обряда надо много, а завтра из Дубиц должны вернуться его ратники, так что нарубили бы сколько потребуется.

Женщина горько усмехнулась:

– Меня ить Пудовкой не просто так – за силушку прозвали, – пояснила она. – Уж больно рука крепкая. В девичестве пудовый куль одной рукой брала и несла, куда батюшка приказывал. Так что не сумлевайся, княже, сама управлюсь и такой огнь учиню – до небес, чтоб непременно в ирий[55]55
  Ирий – славянский рай.


[Закрыть] мой Точила вознесся. А плат свой возьми – без надобности он мне ныне.

Она с некоторой обидой протянула Константину его платок и молча направилась куда-то из избы. Константин поглядел ей вдогон, хотел дождаться, чтобы пояснить причину, по которой черниговских князей никак нельзя предавать смертной казни, но не стал. О таком если и говорить, то гораздо позже, а не сегодня – слишком свежа утрата, все равно не поймет. Да и спать хотелось неимоверно – денек выдался тот еще.

– Ну и как знаешь, – проворчал он, обращаясь в сторону входной двери, и поплелся спать в отведенную ему хозяйкой горницу.

Заснул он на удивление быстро, но сон этот вряд ли можно было бы назвать сладким. Скорее напротив. Чем такие сны, уж лучше бессонница…

Глава 23
Не было печали!

 
Ужель бедой грозит судьба?
Ужели ряд жестоких мук
Искусством тайным эту ночь
В грядущем видела она?
 

Михаил Лермонтов

Неприятные, пугающие сновидения, больше похожие на кошмары, не раз и не два посещали его и в предыдущие ночи. Не в каждую, конечно, но посещали. «Пройдет», – поначалу небрежно отмахивался он, считая, что это результат перенесенной болезни, тем более что начались они как раз во время нее.

Однако болезнь прошла, а вот ночные кошмары заканчиваться не собирались. Более того, они постепенно стали учащаться – раз в неделю, а в последний месяц раз в два-три дня. Были они очень похожими друг на друга – это он знал точно. Но попроси его кто-нибудь рассказать, о чем они, Константин при всем желании не смог бы выдавить из себя ни слова, ибо стоило ему проснуться, как содержание сна начисто исчезало из памяти. Оставались от такой ночи лишь гнетущая тревога и мерзкое, тоскливое настроение.

На сей раз кое-что ему запомнилось.

Где происходили события, он так и не понял – сплошной туман. Кто за ним гнался – тоже неясно. Но то, что его догнали, настигли и схватили, – это в память врезалось. Дальше же как отрезало – сплошной мрак, угрюмо зияющий своей чернотой, в которой не было ничего. Пустота. Вакуум. Лишь вдали ощущалось присутствие в этой черноте чего-то еще более страшного, чем даже его преследователи. Оно не просто таилось там, но терпеливо поджидало князя, а его, как назло, стремительно несло к нему все ближе и ближе.

Обрадоваться, что Любим разбудил его хоть и среди ночи, но весьма кстати, Константин не успел, услыхав о причине побудки – пожар.

– Какой пожар? Где? – не понял князь.

– Церква горит, – обрывисто выпалил Любим, стоящий подле его изголовья. – Никак поджег кто-то.

– Кто поджег? – удивился Константин. – Зачем?

Смысл сообщения дошел до него спустя несколько секунд, он подскочил на мягкой постели – Пудовка постаралась с перинами на славу – и истошно заорал во все горло:

– Там же черниговские князья! – И с надеждой уставился на ратника. – Вытащили?!

Любим виновато развел руками:

– Не подступиться к ней. Ежели бы чуток поранее, а теперь что уж там. Полыхает, проклятущая, спасу нет, а жаром несет – за десяток саженей стоять невозможно, лик опаляет.

Кое-как наскоро одевшись, Константин ринулся к церкви. Сбоку бежал расстроенный Любим, продолжая на ходу пояснять, почему оказались невозможными его попытки спасти пленников:

– Опять же ключей у убитого Ореха не сыскали, а как без них дверь отворить. И куда он их сунул – бог весть. Уж мы все облазили рядом с телом – нету.

– Так надо было лезть! – рявкнул Константин. – А дверь и выломать недол… – И осекся на полуслове, увидев размеры пожара.

Даже чудно стало. Церквушка-то не больно велика, что вдоль, что поперек не больше десятка саженей, а горела знатно.

Прибежавшие на пожар люди без дела не стояли. Кто-то пытался подцепить багром бревна венцов, стремясь развалить стены, другие торопливо забрасывали бушующее пламя снегом, но все их усилия были бесполезны. Огонь торжествующе ревел, с громким треском и хрустом переламывая кроваво-красными зубьями крепкий дуб, и одолеть его нечего было и думать. Да и жаром несло от церкви так сильно, что на расстоянии в десять – пятнадцать метров действительно находиться было невозможно – обжигало лицо.

Константин попытался прислушаться, но, как ни старался, голосов изнутри не уловил. Если князья к этому времени еще не сгорели, то, значит… Он похолодел. А не бежали ли они? Ну да, скорее всего, так и есть. Кто-то шарахнул по голове дежурившего Ореха, забрал у него ключи, открыл пленникам дверь, и они, подпалив церковь, бежали. И счастье Константина, что он пошел ночевать к Пудовке, потому что пленники не торопились с уходом в лес. Поначалу они попытались рассчитаться со своим обидчиком, заглянув к нему в шатер, и, не найдя его там, от досады подпалили его и лишь после этого удрали. А пламя от шатра, который стоял рядышком с церковью, перекинулось на ее стены.

Вот если бы они остались в ней, тогда… Он передернулся, на краткий миг представив, что было бы тогда. Это уж трагедия так трагедия, и за то, чтобы она не произошла, Константин с радостью выложил бы не одну тысячу гривен в качестве выкупа. А церковь… Подумаешь…

– Ну-у сгорела и сгорела, – успокоенно заметил он. – Все равно священника нет, служить в ней некому, а заново построить недолго.

Улыбнуться он не успел, ибо услышал от Любима такое, от чего впору заплакать. Оказывается, никто оттуда не сбежал, потому что, когда дружинник впервые прибежал к полыхавшему строению, он сам слышал истошные крики о помощи, да сделать ничего не смог. О проклятиях, которыми осыпали Константина черниговские князья, Любим упоминать не стал.

Константин побледнел и машинально шагнул вперед. Прошел немного – от силы две сажени. Нестерпимый жар, который обжег его нос и щеки, отчасти привел рязанского князя в чувство, и он очнулся, растерянно оглянувшись на Любима.

– Это что же получается? Выходит, их кто-то подпалил?

– Выходит, что так, – согласился Любим. – Поначалу Ореха по голове чем-то тяжелым, а потом…

– И чего мне теперь делать?

Дружинник вздохнул и опустил голову. Вроде бы и не виноват, но за старшего князь оставил именно его, и сказать было нечего, не говоря уж о том, чтобы ответить, чего делать князю. Но Константин и не ждал ответа от Любима, да и вопрос задал скорее самому себе. В отличие от остальных он-то прекрасно сознавал трагизм сложившейся ситуации.

Еще вечером все представлялось легко и просто. Пишется грамота черниговскому князю Глебу Святославичу, в которой перечисляется – не без легкого преувеличения, разумеется, – огромный урон, причиненный его сыном Мстиславом вкупе с его племянниками и прочими родичами. Ну а в конце итоговая сумма, в которую рязанский князь оценивает убытки своих людей, включая оплату «морального ущерба» ему самому.

Возможно, что тридцать тысяч гривен выжать бы не удалось, но не беда. Половина или треть – тоже ничего смотрится. Как-никак, даже если брать по минимуму, то есть десять тысяч, две тонны серебра – это о-го-го. Получалось, в ближайший год, с учетом торговых пошлин и других поступлений, с бюджетом никаких проблем. Удастся даже организовать склады с зерном на случай неурожайного года, который, если верить статистике – в среднем один из трех, не реже, – в виде засухи или затяжных дождей вот-вот обрушится на его земли.

Зато теперь…

То, что произойдет в ближайшие месяц или два, ему даже представлять не хотелось. И без того понятно, что ничего хорошего. Оставалось гадать об одном – сколько оместников ждать Рязани, которые придут рассчитываться за заживо сожженных князей.

С оглушительным гулом рухнул внутрь ярко полыхающий купол, и почти сразу же вслед за ним обрушилась одна из церковных стен. Горящие бревна, злобно шипя, покатились по снегу.

– Отойти бы тебе, княже, – негромко сказал Любим, с тревогой поглядывая на разваливавшуюся на глазах церковь. – Не ровен час…

– Хуже уже не будет, – мрачно ответил Константин, но послушался и, повернувшись, отошел немного назад.

Да уж, куда хуже. Разве что выдать головой тех, кто сотворил черное дело? Константин задумался, глядя на останки своего шатра. Если бы найти злоумышленников, тогда да, тогда и впрямь, может, удастся угомонить ярость отцов-князей. Но найти их надо очень быстро, в ближайшую пару дней, чтобы привезти в Чернигов вместе с погибшими, а как искать?..

Князь оглянулся, пытливо всматриваясь в тех, кто стоял поблизости от него. Лица селян выражали у кого сожаление, у кого скорбь, а кто просто завороженно упивался разрушительной картиной пожара – и впрямь захватывающее зрелище. Но главного – улыбок или радости – обнаружить не удалось.

И что ему теперь делать? Подвергнуть пыткам все село?

– Княже? – услышал он сзади робкий голос.

Константин обернулся. Кузнечиха. Вот еще одна из подозреваемых. На лице никаких эмоций, словно в Залесье каждую ночь горят церкви и гибнут в них заживо сжигаемые люди. Хотя да, Точила-то погиб от руки одного из них, так что впору и радоваться. Однако злорадства на лице Пудовки не наблюдалось – скорее озабоченность.

Женщина протянула платок и посоветовала князю:

– Замотай длань-то.

«Какую еще длань?!» – едва не вырвалось у него, но он сдержал раздражение и удивленно осмотрел ладонь, внутреннюю сторону которой прочерчивала тонкая полоса успевшей запечься крови. Странно. Когда это он и где? А впрочем, какая разница? Он сердито отмахнулся от глупых мыслей, машинально кое-как замотал платком ладонь, по-прежнему не отрывая взгляда от полыхающей церкви, но кузнечиха не отставала:

– Ты б к бабке Малуше заглянул опосля, – посоветовала она. – Не ровен час, огневица приключится.

Константин молча кивнул, но тут же забыл ее слова – не до того.

– Первым делом, как только потушите, надо отыскать тела погибших, – распорядился Константин, обращаясь к стоящему рядом Любиму.

– Какие уж там тела, головешки одни, – уныло откликнулся тот.

– Что от них осталось, то и найдешь, – вздохнул князь. – И сразу меня зови. Сам хочу на всех четверых посмотреть.

Однако погибших оказалось только трое. Последнего искали долго, но безрезультатно. Первым догадку, что священника в церкви не было вовсе, высказал Мокша, дежуривший перед Орехом.

– При мне поп в церковь точно не заходил, – твердо заверил он Любима.

– А где он тогда может быть? – задумался Любим.

– Узрел, яко оно тут все полыхает, спужался, сызнова обмочился, – усмехнулся Мокша, – да опять в лесок подался, рясу свою застирывать.

Но отыскать в лесу отца Варфоломея не вышло. Правда, удалось обнаружить цепочку следов, ведущих в сторону Дона, и несколько розовых комочков снега – по всей видимости, священник вытирал им руки. Однако спустя версту эта цепочка пересеклась с санной дорогой. Вдобавок метель, начавшаяся с самого утра, так старательно и обильно все запуржила, что дружинники остановились и в растерянности переглянулись. Всё. Теперь искать бесполезно. И точно – дальнейшие поиски результата не принесли. Попик как в воду канул.

Уже в избе кузнечихи, узнав о том, что сгорели одни князья, а священник исчез, Константин чуть не взвыл. Еще пару минут назад он был уверен, что самое плохое произошло и хуже не будет, некуда. Получалось, что насмешливая судьба его услышала и решила наказать за такую категоричность, доказав, что хуже не лучше – всегда есть куда. Теперь, если отец Варфоломей объявится в Чернигове раньше рязанского посольства, не поможет никакая выдача убийц.

Или погоди-ка? Да уж не сам ли священник шарахнул по голове Ореха, после чего запалил церковь? Ран-то у него на теле не было, так откуда взялись розовые комочки снега? Так-так…

– Всем на коней, – приказал он, вскочив с лавки, – и немедля на розыски попа. Объяви, что нашедший получит десять гривен. Нет, двадцать, – поправился он и, уже вдогон Любиму, повысил цену еще раз: – Пятьдесят.

Любим остановился, изумленно повернулся к Константину и недоверчиво переспросил:

– Я не ослышался, княже? Пятьдесят?

– Пятьдесят, – подтвердил Константин, пояснив свою щедрость: – Иногда время куда дороже серебра. Если мы не сыщем этого зассанца сегодня, завтра он мне обойдется дороже раз в сто. А то и в двести.

Пока ратники отсутствовали, он сходил посмотреть на останки пленников. Огонь постарался на славу – все трое обгорели настолько, что отличить их друг от друга было невозможно. «Кажется, у родственников возникнут большие проблемы с опознанием», – мрачно подумал он, глядя на оскаленный в последнем предсмертном крике рот одного из них. Признать, что это Мстислав Глебович, мог бы только тот, кто знал, что за сутки перед смертью князь лишился половины передних зубов. По ним, точнее, по их отсутствию Константин и опознал сына ныне правившего в Чернигове Глеба Святославича.

Когда Константин вернулся в дом кузнечихи, Пудовка невозмутимо предложила ему потрапезничать, но от одной лишь мысли о еде после всего увиденного князя чуть не стошнило. С трудом выдавив, что не голоден, он выскочил на улицу. Тошнота не проходила, и Константин решил побыть на свежем воздухе – авось полегчает.

Все мысли были об отце Варфоломее. Кто же он – нежелательный свидетель, что само по себе ой-ой-ой, или вдобавок еще и убийца. Последнее, при всей неприязни рязанского князя к этому фанатику, никак не согласовывалось со священником.

И не потому, что он состоял в духовном сане. Это как раз ерунда. Да, среди них, наверное, редко встречаются убийцы, но ведь достаточно и одного-единственного, даже если он – досадное исключение из общего правила. Но это если рассуждать обобщенно, так сказать, абстрактно, никого не имея в виду. Однако конкретная фигура отца Варфоломея никаким боком не желала вписываться в версию Константина. Не монтировался он с образом злобного поджигателя, готового ради своих целей предать мучительной смерти не просто ни в чем не повинных людей, но недавних союзников по своим замыслам.

Про покушение на жизнь дружинника и говорить не проходилось. Он еще и еще раз попытался представить, как священник подкрадывается сзади к Ореху, как замахивается и бьет зазевавшегося ратника по голове, как… Нет! Не сходилось, хоть тресни. Кишка тонка у попика. К тому же…

Князь решительно направился к полусгоревшему дому тиуна, где находились все пятеро, нет, теперь уже шестеро погибших рязанских дружинников. Бережно приподняв голову Ореха, он внимательно посмотрел на его затылок. Так и есть. Такая рана не от полена – слишком небольшая, зато глубокая. Удар явно был нанесен тяжелым, но не тупым предметом. Вот острая железяка – другое дело, но где священник сумел отыскать в ночном лесу топор или какой-нибудь шкворень. Русь тринадцатого века – не Россия двадцатого. Здесь железо ценится, и разбрасываться им в лесу никто не станет.

Получалось, что отец Варфоломей лишь свидетель, который видел убийцу.

«Не исключено, что видел», – досадливо поморщившись, поправил он сам себя, опасаясь очередной каверзы судьбы.

Трапезничать он отказался и после вторичного приглашения Пудовки, которая, недоуменно хмыкнув, осведомилась:

– Неужто жалеешь их, княже? Нашел об ком печалиться.

Константин помялся, но ответил честно:

– Если б можно было вернуть вчерашний вечер, никакого серебра бы не пожалел.

– Ну-у о том ранее надо было думать, – туманно заметила она.

Константин удивленно покосился на кузнечиху. Женщина не отводила глаз, но смотрела как-то не так. Что-то было неправильным в ее взгляде. Однако что именно, князь не понял, а чуть погодя стало не до того – в селище наконец-то вернулся Вячеслав. Дружинников с ним оказалось на удивление мало – около сотни, но зато полон из Пеньков он привез в целости и сохранности, до единого человека. Отсутствие остальных двух сотен воевода объяснил тем, что, встретив на пути Любима, отрядил ему их в помощь. Да еще он посоветовал дружиннику в сторону Дубиц не ездить – сам только что оттуда, и если бы попик шел в этом направлении, то их пути непременно бы пересеклись.

– Вообще-то другой дорогой он идти не мог, – задумчиво добавил он. – Со стороны Дона в Залесье только она одна и имеется. – И он, оживившись, предположил: – А может, его волки в лесу сожрали?

– Если выбирать, то уж лучше волки, хотя это тоже нежелательно, – ответил князь, пояснив причину.

Мол, с его помощью появляется возможность уже сегодня отыскать убийцу, а найти его необходимо как можно быстрее, иначе… Константин вкратце изложил предполагаемый расклад грядущих событий.

Но с другой стороны, если выбирать между появлением священника в Чернигове и его встречей с волками, то, конечно, «санитары леса» куда предпочтительнее.

– Да уж, представляю, что он понарассказывает черниговским князьям, если доберется до них, – хмуро проворчал Вячеслав.

– И чем он меня вымажет с ног до головы, – в тон ему подхватил князь, горько заметив: – Лучше бы я его и впрямь повесил. А теперь он своими россказнями заварит такую бучу, что только держись. И ведь эта зараза не только к князьям пойдет – он же еще и епископа навестит. Мало мне владимирского Симона, так еще и черниговский Митрофан подключится, чтобы во второе ухо киевскому митрополиту против меня дудеть.

– Они-то к тебе каким боком? Все-таки духовная власть – не светская, – усомнился Вячеслав.

– Так князья-то, получается, невинно убиенные, как Борис с Глебом. Нет, даже хуже, – поправился он. – Тех-то в свое время просто прирезали, как баранов на бойне, и вся их вина была в том, что они мешали Святополку в борьбе за власть, то есть никакой идеологической подоплеки. Да и то их в святые записали. А тут тебе великомученики за святую веру. И конкурентов у них на небесах ни одного – насколько я знаю, в Чернигове со своими собственными святыми большая напряженка. Словом, поверь, что такой подарок судьбы, преподнесенный лично рязанским князем, они используют на всю катушку.

– Значит, снова война?

Константин крякнул. Ему и в мыслях-то произносить это слово не хотелось. Главное – только-только зарыли топор войны, ликвидировав проблему северных соседей. Притом весьма удачно зарыли – вместе с самими соседями. Не со всеми, конечно, но дети не в счет, пока они подрастут, много воды утечет, и до Калки о них можно не думать, а Ярослав… Да, он та еще заноза, но пусть побаливает. Даже полезно – будет своим существованием поддерживать в самом Константине бодрый боевой тонус, не позволяя чрезмерно расслабиться.

Словом, живи и радуйся, по мере возможности решая свои задачи. И тут на тебе. А уж какой крик до небес поднимет все тот же Ярослав – одному богу известно. Мол, сызнова Константин-братоубийца голову поднял. Мало ему рязанских братьев, так он теперь за черниговских взялся. Ату его, а то он всех Рюриковичей в могилу загонит! И начнется. А плюс к нему два убитых горем отца. Их и науськивать не надо – сами не угомонятся, пока не отомстят. Хорошо хоть, что еще двое папаш умерли – все поменьше оместников по его душу. Зато у каждого из живущих не просто по погибшему, но по сгоревшему сыну.

– И то, что моей вины нет, никому не докажешь, – прервал воцарившееся за столом молчание Константин.

Услышав слова князя, хлопотавшая возле печки Пудовка громко кашлянула. Константин оглянулся и вновь напоролся на ее внимательный взгляд, в котором отчетливо прочитал нескрываемый испуг. С чего бы? Но гадал недолго. Догадка напрашивалась сама собой. Очевидно, женщина попросту боится, что князь, не сумев разыскать священника, в поисках поджигателя примется шерстить селян, в том числе и ее. Вообще-то правильно боится. Придется и допрашивать, и угрожать. Правда, только на словах – не пятки же им на огне поджаривать.

Однако было в ее глазах что-то еще, больше похожее на удивление, но оно-то каким боком? И Константин отмахнулся, решив, что ошибся. Да и не до того ему было. Предстояло решить, что делать дальше, в случае если отца Варфоломея разыскать не получится. Он еще посидел за столом, думая, гадая и прикидывая. Так и не сумев отыскать нечто относительно приемлемое, Константин пришел к выводу, что либо в сложившейся ситуации подходящий выход отсутствует вообще, либо у него замылился глаз и надо сделать паузу, отвлечься на что-нибудь другое.

Немного погодя Константин вспомнил, что половина семей в Пеньках лишились крова. Самое время помочь им нарубить и привезти из лесу две-три сотни бревен для строительства новых изб. Народ и армия едины. Кажется, именно так гласил один из советских лозунгов? Вот и пускай сотня, которая здесь, в полном составе отправляется в Пеньки.

Константин принялся одеваться, чтоб идти внедрять лозунг в массы, но на пороге его остановил заботливый голос кузнечихи:

– Ты не запамятовал мои словеса про Малушу?

Князь нахмурился. Какая еще Малуша? Заметив недоумение на его лице, Пудовка напомнила:

– Я про рану.

Ах вон оно что. Константин посмотрел на ладонь, бинт-платок с которой снял еще утром, – засохло вроде бы, так чего там. Сжал и разжал пальцы – ничего не болело. Ну разве что немного припухло, вот и все. Досадливо фыркнув, он так и ответил ей. Мол, нашла рану. Не пристало князю трястись над каждой царапиной.

– Ну так я и думала, – всплеснула руками кузнечиха. – И что теперь делать? – Она задумалась, но через пару секунд ее полное лицо оживилось. – Ладно уж, есть у меня один заговор. Сыщется кому твою хворь с собой утянуть…

Вячеслав, которого князь застал прощающимся с погибшими, отнесся к его идее скептически, заявив, что армия существует несколько для иного, многозначительно кивнув на тела дружинников. Но особо упираться он не стал, согласившись, что при таких форс-мажорных обстоятельствах и впрямь грех не помочь людям – все равно бездельничают.

– Хотя навряд ли пеньковцы отыщут для них сотню топоров, – добавил он, подумав.

– Не отыщут, – не стал спорить Константин. – Но их можно занять и здесь, в Залесье. У одного Точилы, поди, осталось несколько штук, а ему уже ни один не понадобится.

Как ни странно, но отыскать у кузнеца ничего не удалось. Возможно, что сказалось отсутствие хозяйки дома, которая запропала неведомо куда, а без нее дело продвигалось худо. Облазив всю кузню, ратники сумели найти всего один, да и тот не просто тупой, но еще и заметно выщербленный. Очевидно, его принесли для ремонта.

– Не может же быть, что у него в доме не было приличного топора! – возмутился Константин, но делать нечего.

Он отпустил ратников, а сам пошел обратно в избу. Проходя мимо двери, ведущей в холодную подклеть, где находилось тело Точилы, князь остановился и нахмурился. Раздавшийся за дверью странный звук – не то скрип, не то стук – насторожил его. Он прислушался. Стук повторился. Константин аккуратно потянул за ручку.

В подклети окон не имелось и царил полумрак, но света, льющегося через дверной проем, вполне хватило, чтобы заметить, как встрепенулась сидевшая у тела мужа Пудовка. Увидев князя, женщина проворно вскочила на ноги.

– Мне бы топор, хозяюшка, – мягко пояснил Константин.

– Какой топор?! – испуганно вскрикнула кузнечиха и подалась чуть вперед, явно стремясь загородить Точилу. – Нет здесь никакого топора! Нет и отродясь не было!

Константин опешил. Ну нет и нет, а орать-то зачем? Несколько секунд он молча смотрел на Пудовку, недоумевая, почему она так разволновалась, и попутно пытаясь разглядеть то, что кузнечиха старательно норовила скрыть от его глаз, загородив своим массивным телом. Получалось у нее это не ахти – во всяком случае, краешек скрываемого князь разглядел, и этот краешек ему очень не понравился.

Константин молча шагнул вперед, властно отодвинул Пудовку в сторону и увидел в руках у Точилы какую-то странную железную штуковину. Больше всего она напоминала некую заготовку, из которой при умении можно отковать что угодно – от косы до того же топора.

Это что – такой обряд? А что за темные пятна на штуковине? Уж очень сильно они походили на… И тут он неожиданно вспомнил, что платок-то, который ему протянула утром Пудовка, тоже был в кровавых пятнах. Мало того, еще вчера вечером, перед тем как лечь спать, кузнечиха, разобидевшись на Константина за отказ покарать черниговских князей, вернула его, причем с таким видом, что он, ни слова не говоря, взял и засунул в карман. А поутру он снова оказался в ее руках – откуда?