Текст книги "Знак небес"

– Я и подумал, дай, мол, отправлю. А одну оставил, чтоб вера была…

– Да уж, вера будет о-го-го, – откликнулся священник, краем уха уловивший последнюю фразу своего спутника. – Народ теперь валом в храм пойдет. Это ж здорово-то как – нигде нет, ни во Владимире, ни в Суздале, ни в Ростове, ни в Новгороде Великом, а у нас имеется! А монаха-то как звали? – перескочил вдруг он.

– Какого? – не понял поначалу князь.

– Ну того, который скончался по дороге, – пояснил священник.

Это был очень хороший момент. Оставалось ответить, что не было никакого монаха, и вообще он все от начала и до конца выдумал. Константин так и сказал бы, но эта идея пришла ему в голову слишком поздно. Вместо этого он ляпнул:

– Феофан или Феогност. А я хотел тебе сказать, отче, что…

– После, после, – нетерпеливо отмахнулся священник, то и дело переходя с быстрого шага на легкую трусцу и не выпуская рукава ферязи Константина.

Вот так, чуть ли не волоком, и дотянул он князя до малой гридницы, нетерпеливо подтолкнув к шкафчику со словами:

– Извлекай с богом.

Константин нехотя достал из самого верхнего отделения злополучную щепку и протянул отцу Николаю.

– Дерево как дерево, – попытался он в очередной раз начать свое саморазоблачение.

Какое там!

– Да ты что ж ее так грубо хватаешь?! Так и залапать недолго, – запричитал священник.

Он бережно, самыми кончиками пальцев, принял эту щепку, вытянул вперед руку с нею, а сам опустился на колени.

– Сам ты дерево, – умиленно попрекнул он Константина и снова погрузился в созерцание святого чуда. – Невелика, – бормотал он вполголоса, разговаривая сам с собой и не переставая любоваться драгоценной реликвией. – А с другой стороны, как она может большой быть? Не-эт, шалишь. Вот эти большие как раз и есть обман. Разве они дошли бы до наших дней? Да ни за что на свете! А вот такая малюсенькая, сколок, как раз и уцелела. Даже запах от нее идет древний, стариной отдающий, из Иудеи или… погоди-ка, может, это пот Христа так ее пропитал, а?.. Ну да, ведь потел же он. Непременно потел, жарко там было. Опять же солнце на Голгофе сильное, а он… Да вот же и пятно. Точно пот, хотя вроде темновато оно для пота… Неужто?!

Он наконец-то соизволил повернуться к князю, стоящему чуть позади коленопреклоненного священника. Повернулся, потому что ему непременно нужно было поделиться с кем-нибудь своей гениальной догадкой.

– Костя! – не сказал, а выдохнул он, с усилием проглотив комок, подкативший к горлу. – Сынок мой золотой! Это же кровь Христа! Как же я сразу-то ее не признал? Это же… – Он больше не мог говорить и снова замолчал.

– Может, и впрямь кровь, – мрачно ответил князь. – Во всяком случае, сильно похоже, – искренне согласился он, присматриваясь в свою очередь к темному пятну на щепке.

«Но Христос тут совершенно не при делах, – продолжил он мысленно. – И апостолы со святыми тоже к бабке той навряд ли хоть раз заходили».

Но как сказать это вслух человеку, который чуть не плачет от умиления… хотя погоди-ка. Константин присмотрелся повнимательнее. Да нет, не чуть. Из глаз отца Николая и впрямь текли слезы, а руки священника, держащие деревяшку – будь она неладна, – тряслись крупной дрожью.

– На-ка, прими ее у меня, – протянул он свою реликвию князю и пожаловался: – Еще миг, и выпущу из перстов, а перехватить тоже мочи нет. Вот что значит святыня. Обычная-то щепа легче легкого, а эта столь тяжела, ровно из свинца отлита. Прими, милый.

«Взять бы ее сейчас да с маху об колено, заразу этакую, – подумал Константин, неохотно принимая деревяшку, и раздраженно засопел. – Нельзя, поздно. Его тогда точно кондрашка хватит».

И он отчетливо понял, что поезд ушел, причем безвозвратно. Минут десять – пятнадцать назад он еще мог рассказать все как на духу. Да даже пять минут назад, то есть до того момента, пока не достал из шкафчика эту штуковину, было не поздно. Теперь же оставалось молчать, благо, кроме него, ни одна живая душа не ведала, где он взял эту небольшую дубовую, длиной сантиметров тридцать – тридцать пять и толщиной с человеческий палец, ну, может, чуть больше, щепку.

Константин мысленно попытался припомнить, а имелось ли похожее темное пятно хоть на одной из двух других деревяшек, что он отправил митрополиту. Вроде бы нет.

«Ишь ты, – подумал он. – Будто уже тогда готовился сжульничать всерьез. И что мне теперь со всем этим делать? – спросил он сокрушенно неизвестно кого и сам же ответил: – А ничего. Пусть все как началось, так и идет».

Желая успокоить совесть, которая продолжала недовольно ныть, он припомнил в качестве анестезирующего средства те факты, которые ему довелось прочитать в одной документальной книге о культе реликвий, которых еще в двадцатом веке в Европе была тьма-тьмущая. В разных монастырях и храмах верующим демонстрировали более двухсот гвоздей, которыми был прибит к кресту Христос, восемнадцать бутылок молока богородицы, двенадцать погребальных саванов Христа, тринадцать голов Иоанна Крестителя и пятьдесят восемь пальцев его рук, двадцать шесть голов святой Юлианы и еще много-много чего из той же серии.

Ну ладно, может, книга слегка привирала, не без того. Все-таки советские времена, воинствующий атеизм и всякое такое. Но Жан Кальвин, глубоко верующий швейцарец, сам писал, что если бы собрать во всех монастырях и храмах многочисленные куски креста, на котором распяли Христа, то из них можно было бы построить корабль.

Тоже преувеличение? Кто спорит. Чего подчас не скажешь ради красного словца. Но если и уменьшить, думается, все равно на небольшую яхту хватило бы запросто, и навряд ли хоть одна деревяшка была подлинной. У римских легионеров в небогатой на растительность Иудее в прохладные весенние ночи в костер шел каждый кусок дерева, в том числе и те кресты, на которых распинали всякий разбойный люд или беглых рабов – а чего добру пропадать.

«Ну подумаешь, – размышлял князь, уныло глядя на священника. – Добавил я чуток к этой яхте. Тоже мне, велика беда».

Но настроение по-прежнему оставалось гнусным, словно он взял да и нагадил самому себе, прямо в душу.

Объяснять что-либо отцу Николаю он уже не пытался, протестовать тем более. Вместо этого покорно принял на себя роль, которую отвел ему в своем небольшом сценарии священник, и безропотно отработал номер до конца, проделав все, что от него требовалось. Правда, мрачную маску с лица согнать никак не удавалось. Как прилипла она к нему, так и оставалась на протяжении всего торжественного шествия в город вплоть до вручения этой щепки у ступеней Успенского собора отцу Николаю. Хотя даже это сыграло ему в конечном счете на пользу.

– Князь-то наш, князь каков, – перешептывались взволнованные необычайным событием горожане. – Хоть бы бровью повел, хоть бы моргнул.

– Да нешто он не понимает, что несет, – вторили другие. – Стало быть, всей душой проникся.

Шкатулку для щепки тоже успели подобрать, правда, не серебряную и тем паче не золотую, а деревянную, но красиво изукрашенную.

Впрочем, три златокузнеца уже вовсю трудились над серебряным ларцом, в который эту «частицу креста господня» предполагалось переложить впоследствии. Более того, каждый из них почел за великую честь приобщиться к ее изготовлению, ничего не взяв за работу, а лишь приняв от князя по весу необходимое количество драгоценного металла.

Когда состоялась передача, «святая реликвия» была занесена в храм. Отец Николай благоговейно установил ее на небольшой квадратной тумбе, стоящей посреди главной залы собора и сверху донизу обтянутой золотным аксамитом[44]44
  Золотный аксамит – вид шелковой ткани, вышитой золотой нитью, изготавливаемой преимущественно в Византии.


[Закрыть]. Открыв шкатулку, будущий епископ обратился к прихожанам с настоятельной просьбой о том, что уж если возжаждал человек коснуться святыни, то трогать ее надлежит очень легонько, бережно, самыми кончиками пальцев, а лучше вовсе не касаться, вместо того подержав ладонь над нею. Многие так и поступали, уверяя потом, что от нее «прямо веет святостью».

Не обошлось и без чудодейственных исцелений.

Одного, немощного старика, перенесли к святыне сыновья. Ноги ему отказали еще пять лет назад, но… Стоило ему прикоснуться к щепке, как через несколько секунд он вдруг твердым голосом приказал сынам поставить его на пол и отпустить. Те попытались протестовать, однако старик повторил свое требование, и они нехотя подчинились, разжали руки и…

Толпа ахнула. Константин глазам своим не верил, но факт оставался фактом – паралитик не упал. Правда, стоял он неуверенно, слегка покачиваясь, но ведь сам, без посторонней помощи. Мало того, он самостоятельно ушел домой, хотя и держась при этом за плечи сыновей – все-таки за пять лет изрядно отвык.

Еще один человек прозрел, причем, как Константин позже выяснил, он действительно раньше ничего не видел, ослепнув еще в детстве. У третьего стала сгибаться увечная рука, которой он не мог пошевелить. И тут все честно, без жульничества.

«Правильно сказано мудрыми, что вещь сама по себе никогда не бывает святой. Такой ее всегда делают сами люди», – подумал Константин после третьего по счету исцеления.

Совесть к тому времени его уже не терзала. Три человека благодаря деревяшке стали счастливы, и одно это с лихвой перевешивало учиненный им всеобщий обман. Последний чувствительный укол от нее он получил лишь еще раз, когда к шкатулке, спустя полчаса после третьего исцеления, подошла та самая бабка, от стен ветхой и древней лачуги которой Константин и отколупнул все три щепки. По коричневым, продубленным многими ветрами, дождями и непогодой морщинистым щекам древней старухи безостановочно текли слезы. Она то и дело крестилась трясущейся рукой, тихонько приговаривая беззубым ртом:

– Шподобил-таки господь, шподобил, родимый.

Вот тут уже Константин не выдержал, круто развернулся и пошел к выходу. Но преждевременный уход с торжественной церемонии тоже сыграл ему на руку.

– Ишь как князюшка наш проникся, – с умилением шептала соседке прихожанка. – Да и то взять, я всего чуток у святыни постояла, так и то чуть ноги от счастья не отнялись.

– А то! Сила-то в ей какая, просто силища, – поддакивала соседка.

И даже записные вольнодумцы-кузнецы, которые, по поверьям, непременно хоть чуть-чуть да знаются с чертом и прочей нечистью, и те степенно рассуждали, сидя вечерней порой на завалинке:

– Ведь вот с виду взять – деревяшка деревяшкой. В любой избе такие отыскать можно. А окажись поближе и вмиг почуешь – непростая она, ох непростая.

– А князь-то наш, князь каков был.

– Да что там. Ему теперь за это на том свете непременно сотню самых тяжких грехов скостят, – донеслась до Константина концовка одного из таких разговоров, когда он в вечерней тишине неспешно возвращался рязанскими улочками в свой терем.

«Или добавят, – не преминул он прокомментировать про себя последнюю фразу, но отмахнулся. – Ну и ладно. Мой грех – мне и ответ держать. Если это грех, конечно», – лукаво уточнил он и впервые за весь неимоверно тяжелый день легонько улыбнулся.

А щепка продолжала действовать, исцеляя болезни. Новых ног, правда, ни у кого не выросло, рук тоже, но вот женщина, покрытая страшными даже на вид гнойничковыми мокнущими язвами, через три дня с гордостью демонстрировала соседкам, как они зарубцевались и покрылись корочкой. Особо мелкие успели настолько поджить, что корочка отвалилась, обнажая розовую пленку новой молодой кожицы.

Князь очнулся от воспоминаний и посмотрел на сотников, завороженных увлекательным сказом рязанского боярина.

– И вот с того самого времени она у нас в храме Бориса и Глеба и хранится, – вдохновенно вещал Коловрат, уже заканчивая. – Но не просто хранится, а еще и всемерно помогает. Сами посудите: орда половецкая ни с того ни с сего взяла да назад в степи подалась – это как? Да и под Коломной у Юрия с Ярославом воев вдесятеро супротив нашего было, а кто победил? То-то и оно, – завершил он многозначительно.

В тот вечер между ростовскими дружинниками и рязанским князем было еще много чего говорено, и трудно сказать, насколько сильно история с частицей креста господня повлияла на окончательное решение Александра Поповича, Лисуни, Добрыни и Нефедия Дикуна, но, вне всяких сомнений, какую-то роль она сыграла, и, пожалуй, немалую.

Словом, на следующий день ближе к полудню Ростов открыл ворота для рязанского воинства. А куда было деваться боярам, если еще рано утром все четыре сотника объявили им, что отныне они переходят на службу к Константину, а вместе с ними и прочие дружинники, а потому пусть на городские стены бояре ставят других ратников.

В ответ на упреки о предательстве они возразили, что ряд с городом не подписывали, а защищать Ростов хотели, потому что боялись, как бы ему худа от рязанцев не приключилось. Ныне же все они уверились, что зла от Константина ждать нечего. Опять же Рязань господь осенил благодатью с небес, а это верный знак, что именно ей надлежит объединить вкруг себя все русские грады.

Задерживаться в Ростове Константин не собирался, учитывая, что впереди еще Переяславль-Залесский, которым тоже желательно овладеть до наступления осенней распутицы. Однако, невзирая на спешку, он изыскал часок-другой, чтобы поговорить о том о сем с княгиней Агафьей Мстиславной, вдовой умершего тезки.

Он обнадежил ее, что повеление Юрия Всеволодовича отменять не собирается и отбирать у ее малолетних сынов Переяславское княжество не станет, а заодно наказал, что, если киевский или черниговский князья покусятся на их владения, немедленно слать весточку в Рязань. Получив ее, Константин найдет способ убедить наглецов, что не стоит посягать на наследство малолетних сирот. А чтобы у ее новых соседей и мыслей таких не возникало, пообещал, что, едва покончит со всеми неотложными делами, непременно отпишет им всем. И не просто отпишет, но и намекнет, что горемычная вдова вовсе не так уж беззащитна, как это может кое-кому показаться. Авось этим посланием удастся развеять вредные иллюзии, если таковые возникнут.

Да и с выездом из Ростова он тоже не торопил. Наоборот, предложил задержаться, ибо не сегодня завтра вновь польют дожди, а потому ей куда проще дождаться первого снега, когда установится хороший санный путь. Но про клятву на иконах, которую они с ее покойным мужем дали друг другу, говорить не стал – ни к чему ей знать такое.

Нашел он и пару часов для общения с ее сыновьями. Те поначалу смотрели на Константина настороженно, но спустя полчаса воспринимали князя совершенно иначе – участие в играх, пусть и короткое, существенно помогло.

Обрадованная столь радушным отношением к себе и детям, вдова изъявила желание взять к себе маленького Всеволода вместе с сестрой Добравой и поухаживать за еле живым деверем Ярославом, который до сих пор продолжал упорно цепляться за жизнь. Настолько упорно, что рязанского князя это стало тревожить, и Константин недолго думая принял ее предложение, оказавшееся как нельзя кстати, отправив во Владимир распоряжение немедля перевезти детей Юрия и тяжелораненого в Ростов.

– Не боишься, что он по пути того, копыта откинет? – узнав о княжеском приказе, поинтересовался Вячеслав.

– Зато родственный уход. Это, знаешь ли, дорогого стоит, – преувеличенно бодрым и донельзя фальшивым голосом парировал Константин, но не выдержал, сорвался и в сердцах выпалил: – Сдается мне, что этот черт еще нас с тобою переживет.

Воевода невозмутимо пожал плечами, хотел было сказать что-то еще, но, внимательно посмотрев на друга, отделался понимающим кивком и резко сменил тему разговора:

– А может, лучше мне Переяславль-Залесский взять? Если узнают, что ты сам к нему идешь, – могут испугаться. Вдруг ты мстить вознамерился. Запрутся в городе и не откроют ворота. А ты пока по поволжским городкам прошвырнешься.

Константин задумался. Ну в самом деле – к чему он так рвется туда? Еще раз увидеть княгиню? Ну повидает он ее, и что? Только душу растравит, вот и все. Но отказаться от возможности встретиться с Ростиславой было выше его сил.

– Нет, – твердо ответил он. – Переяславль я брать буду. Есть у меня там… кой-какое дельце.

– Так ты что, и впрямь за Рязань мстить вознамерился? – неверно истолковал его слова воевода и, задумчиво почесав в затылке, неуверенно продолжил: – Ну-у если мыслить на перспективу, то, возможно, ты и прав. Типа чтоб другим неповадно было. Виноват, конечно, Ярослав, с которым ты сю-сю-сю, а не жители, но если действовать по-военному – разберусь как положено и накажу кого попало – тогда да, сойдет.

– Сдурел? – с укоризной посмотрел на друга Константин. – Никакой мести. Просто… – Он замялся, подыскивая оправдание своему настойчивому желанию ехать самому, но нашел подходящее объяснение. – Это ж столица княжества, хоть и удельного, так что мне и с этим городом тоже надо ряд заключить. Ну как во Владимире или в Ростове Великом.

– А-а-а, – облегченно протянул Вячеслав. – Тогда конечно. Удачи тебе, старина. Заодно и ростовчан опробуешь, если что.

Но том они и расстались.

Правда, из ростовских дружинников с Константином под Переяславль-Залесский поехали не все. Почти половина из них попросили у рязанского князя разрешения навестить его столицу, чтобы самолично узреть драгоценную святыню. Когда они высказали свое пожелание Константину, тот почему-то поперхнулся, некоторое время откашливался, но добро свое на эту поездку дал, всерьез задумавшись о том, что неплохо было бы обзавестись еще парочкой реликвий.

В голове его уже робко шевелились очередные скромные идейки, связанные с зубом Иоанна Предтечи, пальцем евангелиста Луки, волосами апостола Павла и другими «святынями». Если, к примеру, как следует проинструктировать одного дружинника из тех, кто отправится в очередной рейс за еретиками во Францию… у них все равно будет остановка в Константинополе, где и прикупить за умеренную цену, даже… даже если их там не окажется.

* * *

Оный князь Константин чистоту соблюдаша не токмо телом, но и самою душою. И бысть свет пред им сияющий, кой за праведность наградиша князя оного и вручиша ему дар велик – частицы креста господня. И бысть от святыни сей чудес без числа на земле Резанской и исцеленья разны люду во множестве.

Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 г.

Издание Российской академии наук. Рязань, 1760 г.

* * *

В сказаниях по-разному говорится про первую и, пожалуй, самую драгоценную святыню, ставшую национальным достоянием и гордостью рязанских жителей. Я имею в виду бережно сохраненную до наших дней частицу креста господня.

Ученые вообще и историки в частности обязаны быть чрезвычайно объективны в своих суждениях, опираясь только на факты. Но, думается, читатель согласится со мной, что далеко не случайно именно в те суровые времена и именно в руки князя Константина Рязанского попала эта уникальная святыня. Лишь на первый поверхностный взгляд может показаться, что все произошло благодаря некой цепочке совпадений. Начальное звено в этой цепи – то, что ушедший из Студийского монастыря и унесший из храма Святой Софии бесценную реликвию монах Феогност (его имя в некоторых летописях указывается по-разному, но мы взяли наиболее распространенное) устремился именно на Русь.

Второе – он умер именно в стане шурина Константина – половецкого хана Данилы Кобяковича. Третье – рязанский князь, которому для его грандиозных замыслов вечно не хватало наличных средств, не поскупился и заплатил за святыни, по одним летописям, две или три, а по другим – и вовсе четыре ладьи, доверху груженных серебром и драгоценными камнями.

Бесспорно, источники преувеличивают. Но вот Владимиро-Пименовская летопись подробно описывает, сколько всего было в тех ладьях. Количество судов, правда, не указывается, но зато говорится, что в них находилось тридцать два кожаных мешка и в каждом лежало по двести пятьдесят рязанских гривен. Получается, что всего князь заплатил за святыни восемь тысяч гривен, или свыше полутора тонн серебра – колоссальная сумма.

Наконец, последнее звено так называемых случайностей. Константин не отправил в Киев, а оставил у себя в Рязани именно ту реликвию, на которой позже были обнаружены частицы крови самого Христа.

И еще одно. Обратите внимание на дату, когда эти реликвии появились в Рязани, – осень тысяча двести восемнадцатого года. Это время, когда во всем его княжестве нам более-менее известны семь-восемь городов, включая саму столицу. То есть до обретения святынь Рязань наряду с Муромом являлась подлинной украйной русских земель, будучи одним из слабых княжеств в военном отношении и одним из самых небольших по территории. А теперь я предлагаю читателю припомнить события последующих лет, многочисленных врагов княжества, удачу, так часто улыбавшуюся Константину, и призадуматься – смогла бы Рязань вообще уцелеть, если бы не…

На мой взгляд, тут далеко не простое совпадение. Скорее, эти частицы действительно стали неким символом небесной благодати, осенившей и самого князя, и все его потомство.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 168–169. Рязань, 1830 г.