Текст книги "Знак небес"

– Мыслю, что мой воевода не преминул и пяток бочонков доброго медку с собой прихватить. Сдается мне, убыток невелик, коли к завтрашнему дню там на один меньше окажется, а?

На сей раз толпа уже не безмолвствовала, но одобрительно загудела. То, что и требовалось.

Князь улыбнулся, но сразу же посерьезнел, только теперь обратив внимание на кузнечиху, по-прежнему сидящую на снегу в пяти шагах от него. Ах ты ж досада! И как это она выскочила у него из головы? К тому же женщина даже не вытиралась. Сейчас ее заметят остальные, увидят кровь, струящуюся у нее из разбитых острым кованым носком княжеского сапога губ, и… начнется второй акт той же пьесы, а он свой запас выдумок практически исчерпал.

Оставалось одно – вновь сработать на упреждение.

Константин направился к Пудовке, на ходу проворно извлекая платок. Князь еще успел порадоваться, какой он молодец, что уже с год как повелел, чтобы во всех его штанах сделали карманы. Ерунда, конечно, но постоянно лазить в калиту, висящую на поясе, то бишь в средневековую борсетку, ему было как-то несподручно. Опять-таки в эти времена она была значительно более громоздкой и неудобной, чем в двадцатом веке, – замучаешься ковыряться. Да и непривычен был к борсеткам бывший учитель истории Константин Орешкин. Карман все-таки гораздо проще. Вот ныне он и пригодился.

Подойдя, он присел рядом на корточки, заботливо стер кровь с ее лица, сунул в руку платок и помог подняться.

– Загваздаю я его совсем, княже. Лучше уж снегом. Да оно и привычнее, – как-то беспомощно улыбнулась очнувшаяся от оцепенения кузнечиха и жалобно, почти по-детски протянула: – За что он меня так-то?

– Черна была его душа, и бес гордыни крепко обуял ее, – нашелся Константин, прикинув, что бы сказал на его месте отец Николай. – Не держи на него зла, но лучше… пожалей.

– Пожалеть?! Его?! – изумленно уставилась на князя кузнечиха.

– Его, – подтвердил Константин. – Ему ведь за все содеянное скоро ответ перед богом придется держать за все свои злодеяния. Вот и представь, какие муки ему вседержитель уготовит. – И он мягко добавил: – А крест ты все же прибери. Не ожесточайся душой.

– Я прибрала, – послушно закивала женщина и, разжав правый кулак, показала крестик Константину. – Ты уж не серчай, княже, на словеса мои глупые. Со зла я наговорила, – повинилась она.

Константин понимающе кивнул и подманил к себе из толпы пеньковскую бабу, которая недавно горячо обвиняла Грушу и Басыню. Предстояло вынести им обоим вместе со Спехом приговор, и он решил предварительно удалить чересчур пристрастную свидетельницу. Вместе с нею подозвал и еще одну молодку из самых языкатых, поручив им обеим не просто довести кузнечиху до самого дома, но и там подсобить бедной женщине.

– Да я эвон, близехонько совсем живу, – попыталась отказаться она и даже указала на свой дом, который и впрямь стоял недалече, на самой околице, в какой-то сотне метров от них.

Константин прищурился, разглядывая.

– Ишь ты. Прямо не изба, а терем, – похвалил он. – В таком не только тиуну или боярину – князю жить не зазорно.

– Мой Точила в своем художестве все хитрости[53]53
  Художеством на Руси называли профессии, специальности, а под хитростью подразумевалось что-нибудь изощренное, замысловатое в той или иной специальности.


[Закрыть] ведал, потому, когда избу ставил, скупиться не стал, – простодушно пояснила она и застенчиво предложила: – А ежели не зазорно, то, может, и заночуешь в нем? У тиуна нашего домишко, эвон, наполовину сгорел, а в шатре-то зябко, поди.

Константин вздохнул. Вообще-то он уже не первую ночь проводил в шатре, и его вполне устраивало. Да, прохладно, невзирая на жаровни с раскаленными углями, зато свежо, и под теплыми шкурами сладко спится. Только поутру вылезать из-под них не хочется. Правда, ясное небо сулило усиление мороза, а значит, этой ночью будет слегка похолоднее, но ничего, перетерпел бы.

– Боюсь, стесню, – шутливо попытался отговориться князь. – Да и храплю я громко – спасу нет.

Но женщина так просительно на него смотрела, так горячо уверяла, что детишков у них нет, а потому ни о каком стеснении и речи быть не может, а что касаемо храпа, то она его положит в отдельной горенке, что он не выдержал и согласился. Та перед уходом протянула ему платок, возвращая, но Константин отказался:

– Сейчас он тебе нужнее.

Она посмотрела на пятна крови, оставшиеся на мягкой зеленоватой ткани, сокрушенно вздохнула и торопливо заверила:

– Я его нынче же отстираю – как новый будет.

Константин хотел было сказать, что он его ей дарит, но смущали пятна крови. Пускай они и ее собственные, но все равно как-то не то, поэтому он лишь досадливо отмахнулся. Кузнечиха смущенно улыбнулась, еще раз склонилась перед ним в поклоне и, поддерживаемая под руки двумя женщинами, пошла к себе.

Притихшая толпа внимательно наблюдала за ними. Настрой у людей был… Константин прикинул, оценивая лица оставшихся. Нет, кажется, всплеск ярости уже не повторится. А если сейчас еще и обоз с припасами подкатит, совсем хорошо будет.

Ага, вот и они. Саней пока не видно, зато скрип полозьев слышен за версту. Теперь-то уж точно можно перевести дыхание. Сейчас он распорядится скинуть на снег бочонок крепкого меда, повеселится, пока еще светло, а там можно будет и заняться последней троицей пленных и навестить князей и попа в церкви.

Глава 22
Здесь уговорился, там не договорился

 
Сулил он людям только страх,
Взяв из учения Христа
Одни лишь скорбные места.
Недаром из окрестных сел
Никто с бедой к нему не шел.
 

Вальтер Скотт

Разбирался Константин с Басыней, Спехом и пришедшим в себя Грушей, когда уже стемнело. Всех троих к тому времени по распоряжению князя отделили от остальных пленных, разместив у той самой женщины, за чьих детей они вроде бы вступились.

Любим, у которого Константин предварительно уточнил, как все происходило, успел доложить, что Спех и Груша действительно защищали ее девчонок, причем так рьяно, что положили своих двоих.

– Одного проткнул копьем молодой, да с такой силой, что доспехи пробил, а второго Груша – мечом, – излагал дружинник. – Видоки сказывали, не поединок был – загляденье. Супротив него лучший мечник из княжеской дружины дрался, ан все равно не справился, завалил-таки его старый. Третий, Басыня, за старого вступился, когда его князь схватить приказал, и от службы в дружине отказался. Ну и молодой тоже от князя ушел.

– Ишь ты, – уважительно заметил Константин. – С волками жили, а по-волчьи выть не захотели. Значит, для нашей дружины годятся, – сделал он вывод.

– Если согласятся, – осторожно поправил Любим.

– Ну а на нет и суда нет, – равнодушно пожал плечами Константин. – У меня и без них людей хватает.

Спеха и Басыню он застал сидящими подле крыльца избы, на завалинке. Около них нетерпеливо переминался с ноги на ногу дружинник. Константин, подумав, махнул ему рукой, отпуская, и пояснил:

– От меня не убегут.

Он и Любима отпустил, чтобы тот пока распорядился насчет установки шатра. До ночи еще далековато, но Константину хотелось переговорить с ними без свидетелей. Остановившись возле сидящих, князь тоже, ни слова не говоря, присел рядом на корточки. Молчание длилось с минуту. Первым не выдержал, как ни странно, Басыня.

– Ты уж либо так, либо эдак, княже, – посоветовал он миролюбиво. – Чай, не маленькие мы. Порешил что, так не томи душу. А то ишь, гляделки уставил на меня, как телок недельный. Что я тебе, икона, что ли? – И уже совсем грубо поторопил: – Давай-давай, чего ты там удумал для нас, то и делай.

Спех изумленно покосился на старого ратника, обреченно решив, что если князь и колебался до начала речи Басыни, отпускать их или нет, то теперь-то уж точно сунет их в холопы вместе с остальными.

– Как думаешь, что учинила бы с тобой добрая половина князей за такие дерзкие слова? – словно в подтверждение мыслей Спеха поинтересовался князь.

– А чего мне думать. Ты-то, как я слыхал, из другой половины будешь, – осклабился Басыня.

– Из недоброй? – усмехнулся Константин.

– Из меньшей, – уточнил старый ратник.

– Ну-ну, – протянул Константин и распорядился, вставая: – Ладно. Говорят, утро вечера мудренее, так что пока отдыхай, а там и поговорим. Стражу я выставлять не буду. Вы ныне – вольные птицы. Можете даже ночью уйти, если не любопытно, о чем утром князь с вами толковать станет.

– В одном ты чуток промашку дал, княже. Это вон ему, молодому, – кивнул Басыня на Спеха, – любопытно, а я-то уже знаю, что ты сказать нам хочешь. – И он торжествующе усмехнулся в густые усы, обильно припорошенные сединой.

– И что? – заинтересовался князь.

– Да в дружину свою пойти предложишь, – почти равнодушно ответил Басыня, но голос его чуть-чуть дрогнул, выдавая волнение старого вояки.

– А если бы предложил, то ты бы согласился?

– Как на духу скажу тебе, княже, да и то потому, что правильно ты понял слова мои дерзкие и обиды на них не выказал. – Басыня глубоко вздохнул и продолжил: – Я уже старый. За молодыми не всегда смогу угнаться, но кое в чем ином и они до меня не дотянутся. И вой из меня справный – прежний князь не жаловался. Опять же ни кола ни двора не имею.

– Чего ж так? – подивился Константин. – Лета-то у тебя изрядные, пора уж.

– Да язык подводил. За него меня что князь Мстислав, что сынок его Гаврила Мстиславич не больно-то жаловали. Потому и не нажил я ни селищ, ни терема своего. Да оно мне и без надобности.

– Вот и хорошо, – кивнул Константин. – А то я ведь тоже селищ не раздаю. У меня все смерды в княжьей воле ходят. А гривны получать будешь, как все прочие.

– Так-то оно так, – снова вздохнул Басыня. – Да душа у меня, видать, шибко волю любит, так что ты погоди маленько, дай ей время. Перья мои малость пощипали твои орлы – пусто в калите, ну да ладно уж, и так не пропаду.

– А летать где собрался? Если по Чернигову, то зря, – посоветовал Константин. – Стоит князьям проведать, что здесь стряслось, так они тебя быстрее, чем петуха, обдерут и живьем в котле сварят.

– А по твоим владениям, стало быть, дозволяешь? – вновь хитро прищурился Басыня.

– Да хоть круглый год броди, – весело махнул рукой Константин и посоветовал: – А утром ты все-таки ко мне загляни, а то негоже с пустой калитой на воле гулять. Верну тебе все сполна.

– Э-э-э нет, княже, – с укоризной возразил старый ратник. – То людишек твоих законная добыча. Я порядок знаю. Не дело ее назад отбирать.

– А я и не буду, – пообещал Константин. – Из своих отдам.

– Во как, – изумился Басыня. – Так там много было, аж четыре гривенки новгородские да кун порядком.

Константин усмехнулся.

– А и брехать ты горазд, ратник. Про куны не спорю – может, и лежали в нем, а вот гривны… У таких, как ты, кто ни кола ни двора не имеет, с серебром в кошеле всегда туго. А как что-нибудь побольше звенеть начинало, ты их тут же и просаживал. Ну да ладно, знай мою доброту. Дам я тебе твою гривну, даже если у тебя ее там не было. Вроде как за будущую службу.

– Гривну-то новгородскую?[54]54
  Вес гривен в те времена был неодинаков. Самой тяжелой была новгородская, приравненная к серебряной марке, – 204 грамма. Киевские и черниговские гривны в ту пору весили соответственно одна 140–160 граммов, другая 180 граммов.


[Закрыть] – уточнил Басыня.

– Рязанскую, – улыбнулся князь и успокоил насторожившегося ратника: – По весу как новгородская, а станешь расплачиваться – товару еще больше возьмешь, она у меня баская. Держи. – Покопавшись в кармане, он выудил оттуда крупную серебряную монету свежей чеканки.

На аверсе у нее красовался в полном парадном облачении сам Константин со скипетром в одной руке и шаром-державой – в другой. Обрамляющая надпись заверяла особо бестолковых, что это и есть «Великий князь Рязанский Константин». На реверсе был выбит гордый сокол, цепко сжимающий в своих когтях обнаженный меч. Вообще-то надлежало сунуть в лапы птице трезубец, но после некоторых колебаний – все казалось, что это какие-то вилы, – вид оружия было решено изменить. Чай, не Посейдон, чтоб трезубцем махать, да и нет в Рязанском княжестве морей – не вышли к ним покамест. Рисунок был обрамлен снопами пшеничных колосьев. Здесь же был указан и номинал монеты: «Одна гривна».

Какими цифрами его обозначать, гадали долго. То ли не спешить и оставить на всех русские буквы, то ли последовать рекомендации Миньки, который настаивал сделать первый шаг к переходу к арабским цифрам. Резон в этом имелся. После реформы алфавита переходить на них придется обязательно, ведь некоторые буквы, которые предстояло сократить, тоже означали цифры. Коли их не станет – придется перечеканивать и монеты, а это та еще морока.

Константин, с одной стороны, соглашался с доводами изобретателя, но и на арабские переходить не хотелось – слишком рано. Получится, что они ставят сани впереди лошади – переход-то произойдет не скоро. Отсюда и возник компромиссный вариант – обозначать цифры словами. Так и появились надписи: «Полугривна», а в скобках указано «Рубленая», «Четверть гривны», а также «Десять кун», «Пять кун», «Одна куна».

– Как живой, – уважительно, но в то же время с легкой долей усмешки – мол, чем бы дитя ни тешилось, – заметил Басыня, внимательно разглядывая изображение князя на монете.

– А то, – в тон ему поддакнул Константин.

– А ежели я к тебе совсем в дружину не пойду? – уточнил Басыня. – Гривну-то назад, поди, истребуешь?

– Что с возу упало, то пропало, – пожал плечами Константин. – Чай, не разорюсь я с такого подарка. Да и где тебя искать, коль ты ко мне не явишься. Пожалуй, на розыск вдесятеро больше израсходую.

– Ну-ну, – напряженно размышляя о чем-то, хмурил и без того морщинистый лоб Басыня. – А с Грушей да со Спехом как?

– Если бы ты не спросил, то я б тебя в дружину нипочем бы не взял, – заявил ему князь и ответил: – Грушу твоего лечить надо. Раны-то не очень тяжелые у него, но крови много вытекло. Раньше чем через месяц он не оклемается. Ну а когда в себя придет – сам решит. Захочет на вольные хлеба – земли у меня в достатке. А если в дружину пожелает – тоже не откажу. Молодой же ваш…

– Я дядьку Грушу не оставлю, – выпалил Спех. – Куда он, туда и я. – И получил увесистый подзатыльник от Басыни.

– Не перебивай князя, – поучительно произнес тот и извинился перед Константином: – Ты не гляди, что он телок телком. С жеребцом-двухлеткой на плечах плясать может. Осталось ратной науке обучить да вежеству чуток, и вой станет на загляденье.

– Я и так на загляденье, – буркнул Спех, немного обиженный на такую бесцеремонность.

Впрочем, обиду существенно перевешивали добрые слова дядьки Басыни. Такая лестная рекомендация старого воина, как понадеялся парень, должна была сослужить ему хорошую службу, если князь станет колебаться – брать или нет его в дружину. Но радужные мечты Спеха сменились еще одним подзатыльником, столь же увесистым, как и предыдущий.

– Думай допрежь того, как хвастливое слово молвить, – прочел еще одну нотацию Басыня. – Пока еще загляденье ты для одних девок. Для князя же – неуч языкатый, не боле. Ну да, пока Груша болеет, я за тебя всурьез возьмусь.

Спеху оставалось лишь горестно вздохнуть. Лестная рекомендация разваливалась буквально на глазах.

– Крепись, парень, – сочувственно посоветовал князь и поинтересовался: – Тяжелая рука-то, поди, у Басыни?

– Да не тяжельше, чем у Груши, – бодро прокомментировал Спех. – Разве что чаще.

– Ну тогда ничего. Авось тебе не привыкать, – констатировал князь. – А у тебя-то что же? – обратился он к Басыне. – Планы-то никак поменялись? Я так понимаю, что ты остаться надумал, коли пообещал взяться за парня.

– Куда их бросать-то ныне? – вопросом на вопрос ответил тот и пожаловался: – Я и сам – человек ветреный. Вечор так надумал, а поутру, глядишь, уже все переиначить норовлю. Нынче мысль в одну сторону, а к завтрему… Токмо ты, княже, повели, чтоб бронь мою твои людишки возвернули. Особливо сабельку. Она у меня последняя память от побратима.

– Погиб, – понимающе кивнул Константин.

– Помер, – поправил Басыня. – Да ты ведаешь – сам его в последний путь провожал. – И он пояснил: – То я о Ратьше. Он в ту пору хошь и был куда старее меня, но мне как-то в одной из сеч довелось его заслонить. Тогда-то он и одарил меня сабелькой. Опосля разошлись наши стежки-дорожки. Между прочим, из-за тебя.

– Из-за меня?! – удивился Константин.

– Уйти мы засобирались: он, я да еще пяток. Притомились глядеть, яко князья меж собой грызутся. А тут ему тебя твой батюшка поручил, вот он и остался. А за то, что ты его по старому доброму обычаю проводил, церкви не испугавшись, низкий поклон тебе.

И тут Константин вспомнил, где видел этого попика. Ну точно, священник в деревушке Ратьши. Кажется, отец Варфоломей. Правда, тогда он был куда как бойкий на язык, а ныне вроде присмирел – хоть и вякал пару раз, пока он допрашивал черниговских князей, но с прежним поведением никакого сравнения.

А тем временем стоявший на коленях перед богородичной иконой священник тоже недоумевал, отчего так получалось. Стоит князю на него посмотреть, как у него и язык немел, становясь непослушным, и слова в горле застревали. Откуда в нем взялся этот панический страх, который охватывал его всякий раз, стоило ему только заглянуть в глаза Константина? Ведь не было же его еще полгода назад, а что изменилось с той поры? Да ничего.

Хотя нет – изменения произошли. Княжеские глаза. Тогда, летом, они были совсем иные. Пускай гневные, пускай злые, угрожающие, но какие-то… человеческие. Зато теперь из них на отца Варфоломея словно смотрел совсем иной человек – мрачный, суровый, не ведающий пощады… Да полно, человек ли это на него смотрел?! Только сейчас отцу Варфоломею пришло на ум, что непохож был этот взгляд на человеческий. И не только потому, что был он слишком холодный, слишком отчужденный и равнодушный, взирающий ровно как на какую-нибудь букашку. Было там и кое-что еще, чего священник не мог объяснить словами, и в этом «кое-что» и состояло главное отличие князя Константина от всех прочих людей.

Он похолодел и в страхе оглянулся на князей. Мстислав Глебович успел уснуть на принесенных рязанскими ратниками шкурах. Рядом с ним лежал и плакал юный Иван, прилежнее других молившийся на вечерне, которую отец Варфоломей отслужил для князей. Всеволод Владимирович оставался на ногах, бесцельно слоняясь из угла в угол маленькой церквушки.

Рассказать? А кто поверит? Решат, чего доброго, будто священник вовсе обезумел от страха, а ведь он ничуть не боялся, во всяком случае теперь, когда знал причину. И если придет князь Константин, то он непременно…

За входной дверью послышались голоса, затем скрежет старого ржавого ключа, с усилием проворачиваемого в замке – видать, давно им никто не пользовался, – наконец что-то лязгнуло, дверь широко распахнулась, и через порог шагнул Константин, сопровождаемый двумя ратниками.

Странно, но князь перекрестился. Дивно сие. Почему-то священнику показалось, что тот, кто сидит внутри князя и взирает на мир его очами, креститься не должен, ан нет. Отец Варфоломей продолжал смотреть во все глаза на Константина, усилием воли вызвав воспоминания полугодовой давности и сейчас пытаясь сравнить его тогдашнего с нынешним. Но и тут священника поджидало разочарование. То ли ему плохо помнилось, то ли память решила сыграть с ним дьявольскую шутку, но никакой разницы между тем и этим он не находил.

– Чудны дела твои, господи, – еле слышно пробормотал он себе под нос.

Очередная попытка смело заглянуть в бесовские княжеские очи и не отводить от них глаз ему тоже не удалась, хотя он и старался изо всех сил. Гордо вскинув голову и сжав кулаки, он с ненавистью уставился на Константина, но через десяток секунд сам почувствовал, что бесполезно. Хотя надо признать, что в этот раз он взирал на него чуть дольше, чем во время допроса пленных князей-черниговцев, но результат был весьма плачевный. Почувствовав сопротивление, сидящий в Константине усилил давление, в свою очередь впившись в очи отца Варфоломея, и он вскоре ощутил, как по его ногам струится что-то горячее и мокрое. Стало стыдно.

Константин устало вздохнул и неспешно подошел поближе к священнику, все так же пристально продолжая смотреть на него.

«Неужто сей зверь самолично терзать меня учнет», – мелькнула испуганная мыслишка, но отец Варфоломей усилием воли отогнал ее прочь и принялся почти беззвучно читать отходную молитву, настраиваясь на тяжкие муки во имя господа, за которого и пострадать должно быть сладко. А уж погибнуть в сражении с антихристом, который таился в обличье рязанского князя, – о таком он и мечтать не смел.

Больше всего священник переживал за свои мокрые порты. Тоскливо становилось, что князь навряд ли поверит, что он, отец Варфоломей, готов принять предстоящую мученическую смерть легко и с улыбкой. Да и кто бы на его месте поверил, учуяв эдакий запашок.

«Хоть бы уж сразу пришиб», – уныло подумал священник.

– А ведь все это из-за тебя, – негромко произнес князь. – Ну и сволочь же ты, батюшка.

– И укрепи меня, господи, в последний час тяжких испытаний, ибо слаб я телом, и не совладать мне с диаволом, у коего я ныне в лапах. Да будет на все воля твоя, господи… – донесся до Константина приглушенный торопливый шепот священника.

– Это ты про меня, поганец?! – возмутился Константин. – Да ты сам слуга его! А я… на, смотри. – И он вновь полез за пазуху, чтобы продемонстрировать крестик.

На сей раз оберега не было – еще на пути к церкви Константин снял его и сунул в карман, – и извлечь золотой крестик ничто не мешало. Показав крест, он посоветовал:

– Вместо того чтоб винить других, лучше бы в своих грехах покаялся.

– Каюсь, ибо грешен, – смущенно ответствовал отец Варфоломей.

Ему и впрямь было стыдно за содеянное. Не так представлялось священнику крещение жителей Залесья, совсем не так. Нет, ежели бы они противились, тогда дело иное. Во славу божию можно разок-другой и плетьми огреть. Такое и за грех считать нельзя, ибо во благо заблудшим душам пойдет, но убивать, резать, да еще без разбору – есть крест на груди или нет…

Он после набега на Пеньки две ночи мучился без сна, каясь, что так нехорошо все вышло. Пробовал и с князьями переговорить – мол, не дело вы творите, неправильно оно. И вроде бы добился от Мстислава Глебовича обещания, что на сей раз, в Залесье, все будет иначе. Князь даже пояснил причину. Дескать, в Пеньках отсутствовала церковь, вот его дружинники и разъярились. В Залесье же божий храм имеется.

Только тогда отец Варфоломей и угомонился, успокаивая себя мыслью, что как бы там ни было, а без малого три десятка душ из числа тех, что угодили в полон, он все-таки окрестил. А уж где – на той стороне Дона или на этой – господу должно быть безразлично.

Черниговские ратники и впрямь вели себя не столь безудержно. Если не считать посеченных рязанских дружинников и еще трех или четырех жителей, ухвативших топоры и вилы, жертв в Залесье не было. Еще бы час, и их действительно загнали бы в церковь, но не успели. Здраво рассуждая, получалось, что вина рязанского князя тоже имеется. Не подоспей столь сноровисто его людишки, и тогда все было бы в порядке.

Он посмотрел на Константина, уперев свой взгляд в широкую княжескую грудь, и более смелым голосом произнес:

– Все мы, рабы господни, грешны перед всевышним.

– Может, и все, – кивнул Константин, – а вот я так особых грехов за собой не чую. Во всяком случае, смертных. Да и насчет рабов ты того, погорячился. Себя к ним причисляй, если хочется, а меня не записывай. Да и на бога не греши. Ему рабы не нужны. Не для того он нас, людей, создал. – Константин сделал еще пару шагов вперед, подойдя почти вплотную, и лишь теперь учуял запах, исходящий от священника, и брезгливо поморщился. – Эх ты, – попрекнул он отца Варфоломея. – Даже смерть принять как следует не можешь.

Священник побледнел и закрыл глаза, пытаясь настроить себя на принятие мученического венца. Странно, но вблизи он смотрелся куда менее привлекательно, чем когда отец Варфоломей рассуждал о нем абстрактно, в своих фантазиях. В них он выглядел стойким мучеником, который терпеливо сносит все во имя Христа и даже время от времени снисходительно улыбается своим палачам, жалея их, погрязших в невежестве. Сейчас же он боялся, что окажется не готов к тяжкому испытанию, выкажет слабость и не сможет показать заблудшим, как велика его вера.

К тому же порты, по которым вновь потекла горячая струя. «Узрят их и не токмо не устыдятся, но, чего доброго, еще и насмехаться примутся», – подумал он.

Константин, внимательно наблюдавший за ним, выждал паузу, смакуя – хоть припугнуть мерзавца, и то хорошо, – но особо растягивать ее не стал и успокоил священника:

– Да не трясись ты так – смотреть противно. Жив останешься, не бойся. Не стану я об тебя руки марать. У меня даже рясу с тебя содрать и то прав нет. Хотя, может, оно и к лучшему. Куда лучше написать пару ласковых в Рязань. Думаю, святые отцы получше наказание для тебя учинят. От петли-то сдохнуть недолго – раз, и готово, а вот монастырская темница куда страшнее и дольше. Так сказать, медленная, мучительная смерть, растянутая на годы. А уж как ее растянуть, вашей братии хорошо известно. Верно я говорю? – И, не дожидаясь ответа, продолжил: – А сейчас геть отсель с глаз моих долой, и пока свои порты не отстираешь, чтоб обратно не возвращался. – И он повернулся к Мстиславу Глебовичу, который успел минутой раньше проснуться.

– Грешно смеяться над телесными слабостями, особливо ежели сам человек над ними не властен, – раздался вдруг сзади голос отца Варфоломея.

– Ты мне еще и замечания будешь делать! – возмутился Константин. – А ну гоните его в шею к ближайшим сугробам, – рявкнул он на оторопевших дружинников, – и чтоб он до утра себя в божеский вид привел, а то такого и в Рязань везти противно.

Те, выполняя приказ, действовали бесцеремонно, и сан служителя церкви их ничуть не смущал. Правда, при этом его никто не бил, не пинал, но наружу вытащили довольно-таки быстро.

– Да чтоб как следует все отстирал, на совесть, – вдогон им крикнул князь, вполголоса проворчав: – Если она у него, конечно, имеется.

Оставшись наедине с черниговцами, Константин для начала, не удержавшись, вслух выразил свое горячее сожаление, что все трое не болтаются на крепком дубовом суку, но многозначительно заверил, что это дело поправимое.

Правда, они в долгу тоже не остались. Мстислав, язвительно кривя губы, незамедлительно напомнил, что вообще-то не они начали первыми. Чьи люди не далее как всего месяц назад на княжеский поезд налетели, чтоб Ярослава с его братаничами умертвить? Константин от такого наскока даже опешил, а плененный князь, подметив замешательство рязанца, принялся еще увереннее обвинять его в черных замыслах, попутно напомнив про Исады. Согласно его словам получалось, что эта злобная затея в отношении малолетних княжичей у Константина далеко не первая, ибо точно так же он поступил ранее и с детьми своих двоюродных братьев, ловко свалив все на убитого князя Глеба. Ну а тут, очевидно, им было решено переложить свою вину на черниговских князей.

Константин поначалу открыл было рот, чтобы попытаться пояснить, как обстояло дело, но внезапно накатившая злость помешала, и он не стал оправдываться, а резко оборвал Мстислава и, мстительно ухмыльнувшись, злорадно сообщил, что все их разговоры – пустой звук, ибо ныне они в его руках и в его власти. Хочет – с хлебом съест, а пожелает – повесит. Словом, пусть пока пользуются его добротой, но не забывают, что она не беспредельна, и перешел к делу.

Свои условия он изложил кратко, незамедлительно назвав сумму выкупа. Услышав цифру – пять тысяч гривен за каждого, – Мстислав Глебович охнул, Всеволод иронично усмехнулся, а Иван согласно закивал, готовый на все, лишь бы быстрее оказаться дома.

Спустя минуту выяснилось, что сумма не окончательная, ибо троице предстоит рассчитаться за урон, причиненный погибшими, а это еще по две с половиной тысячи за каждого. С Мстислава же и Всеволода, как имеющих собственные, хоть и маленькие, уделы, в качестве наказания за жадность дополнительно тоже по пять тысяч. Итого – по десяти с носа.

Поторговаться не получилось, хотя Мстислав и попытался, завопив, что столько же серебра Константин потребовал с Владимира, с Ростова Великого и с Переяславля-Залесского. Как же может Константин равнять черниговцев со своими старинными ворогами, которые не только сожгли стольную Рязань, но и причинили его княжеству и его людям немало других бед? Их собственная вина куда скромнее – всего-то два селища, да и то одно уцелело, ну или почти уцелело.

– То я брал откуп с градов, которые ни в чем не виноваты. Князья же их к тому времени были один на том свете, да и у другого душа пребывала меж небом и землей. А кроме того, ты забыл, что помимо откупа вся княжеская казна тоже перешла в мои руки. Разве тебе Ярослав, с коим ты так полюбил беседовать, о том не сказывал? – холодно осведомился Константин.

– Все равно много, – покачал головой Мстислав. – У моего батюшки столько не сыщется. Давай уменьшим.

– Уменьшать не будем, – твердо произнес Константин, – но можно поступить иначе. Тебе «Русская правда» хорошо ведома?

Мстислав замялся. У него в уделе все решал вирник, а сам он в эти дела не совался – уж больно муторно разбираться с каждым смердом. Но и сознаваться в своем незнании, лишний раз, пусть и косвенно, подтверждая превосходство Константина, тоже не хотелось. После некоторого колебания он уклончиво передернул плечами – пусть рязанец понимает как хочет.

– Тогда должен знать и это, – продолжил Константин и насмешливо процитировал: – «Будет ли стал на разбои без всякоя свады, то за разбойника люди не платят, но выдадят всего с женою и детьми на поток и разграбление». Мы с тобой не ссорились, а потому посидишь у меня в темнице лет сорок, авось поумнеешь.

– А я? – подал жалобный голос Иван.

– Ты молодой совсем, – повернулся к нему Константин. – Значит, придется сидеть подольше, лет эдак с полста.

– Ты в своем уме, князь?! – возмутился молчавший до сих пор Всеволод, и его и без того узкие глаза превратились в щелочки. – То для смердов сказано, для купчишек, ну, пускай, для бояр, а не для нас, князей.

– В «Русской правде» не оговорено, для кого сказано, а значит, для всех русичей, – отчеканил Константин. – И исключений для вас я делать не собираюсь. – И ему припомнился подходящий пример в качестве подтверждения серьезности своих слов, который он не замедлил озвучить: – Мои дядья тоже в князьях ходили, но некогда чуть ли не все в темницах у тезки твоего, Всеволода Юрьевича, сиживали.

– То великий князь был! – закричал Всеволод Владимирович.

– Великий, кто спорит, – согласился Константин. – А я чем хуже? По летам – тут да, не дотягиваю. Мстислав Глебович и вовсе старше меня, да ты, Всеволод Владимирович, если и моложе, то ненамного. Но ничего страшного. С годами, думаю, непременно исправлюсь. Зато если брать земли с градами, так у меня их ныне куда больше, чем у Всеволода Юрьевича. Он-то Муромом не владел, да и в Рязани его сын Ярослав всего с годок посидел, после чего его рязанцы выгнали.