Текст книги "Нестор Махно"

– Ездили хлопцы, и я бывал, – согласился Билаш. Ему не нравился тон Зуйченко, какой-то покровительственный.

– А теперь нас попросили сгребать огонь в кучу, – говорил Назар, почесывая заячью губу. – У тебя, Витя, есть отряд? Или сам ошиваешься? Чего ждешь? Где кубанцы?

Хозяин еще принес бочковых помидоров, вяленой осетрины, четверть самогона поставил.

– Долго рассказывать, – ответил наконец Билаш.

– Для того и собрались. Ану, дед, угощай!

За окном все шел снег, в печке потрескивали дрова, и, греясь около нее, сладко зевал пушистый котик.

– Я же весной задумал десант высадить в Ейске, чтоб одним махом турнуть немцев и радовцев, что их привели, – начал Виктор.

– Мы ждали, – сбрехал Зуйченко. Из Таганрога он сбежал в хутор и тихо сидел до осени, пока не объявился Махно.

– Небитому кажется: горы сворочу! – продолжал Билаш, закусывая понемножку. Ему неловко было объедать хозяина, и так засиделся на чужих харчах. – Я мотнулся в Екатеринослав, Александровск, Пологи, оповестил всех, кто желал драться, и подался в Ново-Спасовку. Там меня уже ждали, сели на подводы и в степь. Смотрим – австрийцы! До полуроты. Что делать? Залегли, ждем. Всё цветет вокруг, колышется. Когда они приблизились, командую: «Первая цепь – в атаку! Вторая – на месте!» А нас всего-то двадцать. Вскочили, стрельнули поверх голов. Австрийцы и сели. Мы их разоружили, отпустили, а сами на хуторе ждем десантников. В это время в селе нашелся провокатор… – Билаш обратил внимание, что Зуйченко покраснел, то ли от выпитого, то ли еще от чего. – Да. Начались аресты. Подъехали к нашей хате. А в саду прятался знакомый. Ранил австрийца и бежал. Тогда хату оцепили, выволокли моего деда. Ему семьдесят лет. Батю тоже и брата Петра. Поставили к стенке. Офицер командует: «Огонь!» А солдаты ни в какую…

Виктор не мог продолжать, плеснул самогона в кружку. Тут в комнату прибежала девчушка с бантиком, забралась деду Федору на колено и с интересом рассматривала гостей. Билаш выпил, сказал:

– Хай она погуляет, – хозяин отпустил кроху, и та пошла, недовольно оглядываясь. – А не стреляли потому, что на руках у деда был вот такой же внук, а у бати – мой брат младшенький.

– Та ну! – отшатнулся Зуйченко.

– Офицеры выхватили кольты и… всех… до единого… моих.

– Господи, та шо ж воны? – хозяин закурил.

Виктор с усилием, вытаращив черные глаза, досказал:

– Барахло потащили из хаты, солому из клуни… Подчистую все спалили. Дотла.

– Во-о Европа! – воскликнул Назар. – Теперь удивляются, что мы не признаем власти, ни Центральну Раду, ни Директорию, никого… Так, Виктор, нечего ждать у моря погоды. Батько им всем показывает, где раки зимуют.

– Поехали! – согласился Билаш. Он загорелся и тащиться на подводе не смог. – Доберусь до Гуляй-Поля поездом. Подбросьте к любой глухой станции.

– Учти, до самой Розовки каратели шастают, – предупредил Зуйченко. – Есть лукавый документ?

– Имеется.

– Ну, гляди в оба.

На том и расстались.

Война войной, а в поезде народу хватало. От духоты Виктор протиснулся в тамбур.

– Скоро Волноваха, – сказал сосед. – Держись. Возьмут за грудки!

Остановились в поле, у семафора. Билаш услышал залп, выглянул: на откосе лежали пять трупов в одном белье. «За что их? Почему не убрали?»

– Приготовить документы! – донесся приказ, и было уже не до чужих судеб. Самому бы не улечься на откосе. Они въехали в прифронтовую полосу.

– Кто проверяет? – спросил Виктор соседа.

– А х… его, знает. Сутки назад офицеры шмонали.

Еще в Екатеринославе анархисты смастерили Билашу три бумаги: для предъявления красным, для петлюровцев и для белых. На любой спрос. Важно лишь не ошибиться, показать то, что надо. Офицер повертел «документ» Виктора, уточнил:

– Почему не на фронте, прапорщик?

– Четыре года в окопной соломе вшей кормил. Маму, детей могу повидать?

– Ваше право, – согласился офицер и отдал честь. – Но и жену не забудьте, – он подмигнул. – Возвращайтесь поскорее. Тут горячо!

Следующей была Розовка. Вокруг поезда стояли, ходили вартовые, старые казаки с красными лампасами, немцы-колонисты в аккуратных полушубках, австрийцы.

– Что за часть? – набравшись наглости, поинтересовался Билаш у патруля.

Тот окинул его подозрительным взглядом, ответил:

– Смешанный отряд генерала Май-Маевского. Ждем подкрепление – чеченскую дивизию.

Наконец поехали. В полях было пустынно, бело, печально, и даже не верилось, что рядом кто-то воюет. Теперь поезд остановили уже махновцы. Опять щупали вещи, смотрели документы.

– Сюда, хлопцы! – позвал дюжий повстанец в серой папахе. – Тут колонисты из Розовки! Я их, тварей, сразу узнал.

Белолицые, носатые пассажиры в шубах упирались.

– Вы ошиблись! Ошиблись! – протестовал один из них, постарше, в очках.

– Я ошибся? – возмутился повстанец, подзывая товарищей с карабинами. – Дывиться, цэ ж Браун! Дэ твойи сыны? В карательном отряде? Забыл, как я служил у тебя?

А потом в красную гвардию записался. Забыл? Что вы сделали с нашей хатой? Спалили, гады!

Грубыми дрожащими пальцами земледельца немец снял очки. Слезы бежали по его багровым щекам.

– Скидай одежу! – командовал тот, в серой папахе. – Ану живее, живее! Видишь, люди голые. На выход марш! В штаб Духонина их!

Колонисты продолжали упираться. Их штыками погнали из вагона. Поезд тронулся, но Билаш и другие пассажиры выглядывали из окон, из открытого тамбура. Было жалко беззащитных людей, двое из которых ни в чем не виноваты, и любопытно, что же с ними сделают. Тот, в серой папахе, размахнулся и ткнул штыком в зад старшего из арестованных. Очки полетели в снег. Немец упал, его кололи, как и тех двоих…

Опять остановились. Надолго. Пути были забиты составами, пахло паровозной гарью. Виктор спрыгнул на насыпь и увидел собаку. Она что-то еле тащила через рельсы. Господи, да ногу же. В сапоге! Билаш судорожно глотнул и глянул вниз. Там, в глиняном карьере, навалом лежали припорошенные снегом трупы, не сочтешь даже сколько. А вокруг них поскуливали собаки. Одна, большая, вроде сторожила добычу и не пускала остальных. Билаш поёжился, схватил камень и бросил. Они не разбежались, а завыли по-волчьи. «Одичали! – смятенно думалось. – Псы и люди… Было ли такое когда?» Он не знал историю Украины. Он вообще почти не читал никакой истории, но ответил себе: «Было, конечно. Да спало до поры».

– Виктор? Откуда? – услышал и увидел земляков с винтовками. Новоспасовцы окружили его, не обращая никакого внимания на трупы. А он не мог прийти в себя.

– С того света, – отвечал, криво усмехаясь.

– Ну и шутки у тебя! А мы уже молебен заказали. Айда на станцию.

– Кто там у вас командует?

– Та твий же прыятэль, а наш сапожник – Васыль Куриленко.

Они вышли на дорогу.

– Голова у него не хуже генеральской, слушай, больша-ая! А вот и он!

Подкатила тачанка, застланная теплыми одеялами. С нее легко соскочил мужчина лет тридцати в черном кожухе. Пугвицы на груди не сходились. Он враз обнял Билаша и прижал к себе.

– Потише, медведь!

– Жив, барбос! Жив! – повторял Василий с радостью. – Я же им говорил: такие – не пропадают! Поехали, Витек, в штаб.

Все они – Махно, Каретники, Марченко и Лютый, и Билаш, и Василий – учились лишь в начальной школе. Затем, войдя в кружки анархистов, много читали, спорили. Куриленко в армии приглядывался к мозговитым мужикам, проявил отвагу, получил солдатского Георгия первой степени. В Ново-Спасовке организовал отряд. Австрийцы его турнули, пришлось уносить ноги аж к Азовскому лесничеству. Оттуда с боями прорвались, наконец, к махновцам в Цареконстантиновку, и все атаманчики быстро признали главенство Куриленко.

– Добровольцы нас диким быдлом зовут, – рассказывал Василий, когда сели за стол к горячему борщу, налили австрийского рома. – На днях они поперли буром. У моих землеробов что? Самодельные пики, вилы, дробовики. Были, правда, и пулеметы, винтовки. Но сколько? Слезы! Четыре часа бились. Пропали бы…

Билаш не узнавал своего приятеля: такая уверенность и сила чувствовались в его голосе, жестах. «Мне бы еще прийти в себя, – даже с завистью подумал Виктор. – А то совсем раскис».

– Спасло нас, земляк, что насильно мобилизованные переметнулись, – говорил Куриленко. – Офицеры как увидели – дрогнули, побежали. Мы вооружились и двести пленных взяли. Заметил в глиняном карьере? Там они все, – и Василий выразительно рубанул рукой.

Виктор вздрогнул и залпом выпил стакан рому.

– Я же к Батьке еду, – сказал. – Все силы хочу сжать в один кулак. Иначе – крышка!

– Смешной ты, земляк. Что же, по-твоему, в Гуляй-Поле мало вождей? А впрочем, – Куриленко искоса глянул в широко поставленные черные глаза Билаша. – Впрочем, у тебя, пожалуй, хватит духу. Дерзай, казак, атаманом будешь!

Похвала и поддержка столь крепкого мужика много стоила. Виктор это оценил, положил руку на плечо приятеля, сжал его и отпустил.

– Да, семья бедствует твоя, – прибавил Василий. – Хаты-то нет. Бабы одни, в слезах. Может, лучше махнешь к ним? Заодно и моих проведаешь.

– А сколько у вас народу?

– Где-то семьсот штыков.

– Э-э, брат, мало. Я в Розовке слышал: чеченская дивизия летит сюда. Надо дружнее раскачивать веревку колокола. Еду в Ново-Спасовку. Дай мне для острастки с десяток сабель.

– Прямо сейчас?

– А чего ждать? Как выражается дед Федор из-под Мариуполя: «Каждый из нас кочевник, привыкший к свободе неограниченного пространства».

– Верно, верно, – согласился Куриленко.

Виктор вытер тарелку корочкой хлеба и поднялся.

– Еду!

Звонили колокола, блестели ризы, маячили иконы и хоругви. Я действительно не принимал в этом участия, но что же из того? «Казаки», которые мерзли с самого утра, как на царских парадах, понуро глядели на это старое, знакомое им явление и знали, что это Директория так празднует свою победу, – «революционная», «де м ократичес кая»…

В. Винниченко. «В/'дродження наци».

Сожженную хату Евдокии Матвеевны, матери Махно, привели в порядок на реквизированные деньги: вставили новые окна, двери, наладили крышу из красной черепицы, завезли мебель. Нестор лежал на кровати, пахнущей лаком, и вытирал со лба испарину. Его прихватила испанка (Прим. ред. – Вид гриппа). Вчера мать даже плакала над ним: «Сыночек, сыночек, полюбил ты эту свободу, как черт сухую вербу. Мытарь мой несчастненький». Он весь горел, бредил, вскрикивал:

– На рубку их! На рубку!

«На яку таку рубку?» – недоумевала Евдокия Матвеевна в страхе. Ее сменял у постели больного брат Савва, недавно выпущенный из Александровской тюрьмы, того – Петр Лютый или Григорий Василевский. Поилй Нестора крутым настоем зверобоя, чаем с малиновым вареньем, подметали в хате только веником из полыни-чернобыля, и сегодня полегчало.

– Батько, наши пригнали вагоны с оружием! – радостно сообщил Лютый. – Теперь держись, вражина! Прибыли даже пироксилиновые бомбы!

– Где хапнули? – слабым гоЛосом спросил Махно. – Петлюровцы вроде не обещали.

– Да ты же знаешь Сеню Миргородского как облупленного. Он и у сатаны из зубов выхватит. Когда грузили винтовки, заметил в складе кучу взрывчатки. Но не подступишься, казаки зверем глядят. Занес две бутыли самогона. Пей, хлопцы! Вот так хабарь!

– Семен далеко?

– Дома. Всю семью испанка завалила.

– Зови. Хочу подробности услышать.

– Может, завтра? Поспи лучше.

– Не-ет. Зови.

Миргородский был памятен ему по событиям годичной давности. Им тогда поручили «разгрузить» Александровскую тюрьму, такую знакомую паршивку. Послушали арестантов и… разошлись ни с чем. Не явился, видите ли, член ревкома, будущий председатель местной чеки. Нестор возмутился: «Разве может быть что-то более важное, чем дать людям свободу?» Он уже тогда полагал, что тюрьмам не место на земле.

Потом прибыл с севера целый эшелон – первая красногвардейская группа «помощи украинским рабочим и крестьянам в борьбе против Центральной Рады». Это за четыре месяца до прихода немцев. В столыпинских вагонах, кроме того, привезли генералов, полковников царской армии, полицейских, прокуроров – более двухсот человек. Их судьбы вручили фронтовому суду. Председателем избрали Махно, секретарем – Сеню Миргородского. Дали дела: «Читайте и быстро решайте. Времени в обрез!» – «Как, не видя людей?» – гневно спросил Нестор и стал вызывать бедняг по одному.

«Зачем их припёрли? – пожимал плечами Сеня. – Хотят спрятать грехи? Чтоб родные не выли? Нашими руками жар загребают?» Махно смотрел на него с любопытством: слишком въедлив этот левый эсеришко, как тюремный клоп! «Обратите внимание, – продолжал Миргородский, стуча пальцем по протоколу, – человека схватили без оружия. И того тоже. Нашли контру! Они попались по доносам гадов, которые под шумок сводят личные счеты. Эх, большевички – железная метла. Исколбасят они публику ой-йо-йой. Попомните мое слово. Надо выпускать, Нестор Иванович!» Многих освободили. Но было и другое. Допрашивали полковника. Он ничего не скрывал, ни о чем не просил. Когда выводили, крикнул: «Да здравствует Государь император Николай Александрович!» – «Враг, а красив, – заметил Сеня. – Со смертью за ручку. Мне бы его мощь!»

Вот такого живчика ждал Нестор. Он уже вздремнул, попил крутого настоя зверобоя, заботливо поданного Евдокией Матвеевной, когда вошел Миргородский. Лет тридцати, молодцеватый, в дубленом полушубке, он так и стрелял по сторонам темными воловьими глазами. «Еврей или хохол – сама бабка-повитуха не разберет, – прикидывал Махно. – Скорее всего, гремучая смесь».

– За оружие спасибо, – сказал. – А руки не подаю, чтоб не заразить. Как там Екатеринослав?

– Слоеный пирог, Батько. Полмоста через Днепр держат петлюровцы, а с другой стороны торчат большевики. Намыкались с вагоном, – Семен присел. – В центре австрийцы, по бокам добровольческий корпус. Ни-ичего не поймешь!

– Слушай, по силам взять Екатеринослав?

Миргородский призадумался.

– Ежели с кем-нибудь снюхаемся, – ответил. – Пока там неразбериха. Ранняя пташка росу пьет.

– Говори яснее. С большевиками, что ли?

– Только с ними!

– Почему, Сеня?

– Железные пройдохи!

Когда Махно чуток поправился и, захваченный замыслом взять губернию, созвал в Гуляй-Поле большой митинг и начал там сначала тихо, потом все пуще распаляясь, говорить поверх тьмы голов, что качалась, любовно смотрела на него (а где-то по восставшим селам тоже ждали его появления и слова), когда он кидал ей призывы к борьбе за землю и свободное от любой власти житье, и масса открывала рты и вопила восторженно, уже не слушая его, – он чувствовал и знал наверняка, что это не ОДИН говорит, а поверившее в него, вот. оно, многоликое существо, плотью от плоти и душой от души которого он теперь стал. Батько лишь внятно выражал то, что ОНО давно жаждало и чего вместе с ним алкало. Что могут поделать с ЭТИМ все Ленины, директории, Красновы, Вильгельмы и прочая? Кто они такие? Хай ученые-переученые, генералы, министры, комиссары, пусть даже колдуны индийские прибегут – все они есть и будут чужаками для слитой в едином порыве массы гуляйпольцев, а скоро, глядишь, и екатеринославцев, и всех украинцев!

Вместе с тем Нестор с тревожной радостью ощущал, что ТЫСЯЧЕГОЛОВОЕ жаждет и его женитьбы. Ему уже не раз, настойчиво и в шутку, напоминали об этом. Он и сам давно искал ту, что нужна Батьке. Нашел, да не давалась, и это было странно, глупо, даже дико! Вроде она тоже чужая, как те фокусники. А может, и правда посторонняя? Почему бы и нет? Чьей саженью измеришь потаенное родство?

Галина Кузьменко между тем была на митинге и не устояла против общего порыва, кричала вместе со всеми, не разбирая слов, и ей было хорошо. Вначале она пыталась не поддаться зову толпы. Но нечто, давно дремавшее в ее душе, зашевелилось и словно шепнуло: «Вот миг. Хватай! Ты будешь, будешь!» И она вдруг почувствовала, что Нестор уже не просто народный герой, Батько суровый, которого боялись. Нет. Он – другой. Кто именно, Галина не смела назвать, но противиться этому не было никакой надобности и возможности. Потому что… «Потому, – шепнул голос, – что ты не с ними – с НИМ!»

Раньше она убеждала себя, что Нестор забыл ридну мову, не желает добра одним только украинцам. Вот и агронома Дмитренко недавно застрелили за то, что помогал когда-то немцам и Центральной Раде. Это же варварство! Нужно, наоборот, биться за нэньку Украину, за нашу дэржаву, а не за какую-то абстрактную свободу, анархические идеи.

Теперь же, испытав единый порыв со всеми гуляйпольцами, кто пришел на митинг, Галина заразилась их восторгом и потеряла себя. «Ты с ним, – радостно шептал голос. – Хватай миг и будешь!» – «Та що ж цэ такэ?» пыталась она вникнуть. «Будешь их Матерью!» – и голос умолк.

Нестор разглядел ее в толпе, протолкался, улыбнулся и взял за руку. Ощутив тепло, о котором давно мечтала, и ток большой, вроде бы даже не просто мужской силы, она, словно та коростелевская собака, покорно примолкла. Он сказал:

– Поедем кататься, а? Тачанка ждет!

Галина вспыхнула маковым цветом и легонько пожала его руку в знак согласия.

– Нашу станцию Гайчур захвачено. Ой, бида будэ, Батько! – в панике лепетал гонец в заплатанном кожухе, шапка набекрень, глаза дикие.

– Кто? – спросил Махно, еле сдерживая усмешку.

– Налэтилы, як коршуны. Бабахають!

– Да кто напал?

– Бабахають. Мэнэ до вас послалы.

– Фу т-ты, граммофон. Беги назад. Скажи: спасем!

Это было опасно. Гайчур недалеко от Гуляй-Поля и связан с Екатеринославом по «чугунке». Все надежды и планы захвата губернии могут рухнуть. А уж если добровольцы с казаками прорвались – хоть караул кричи.

– Ану запроси станцию, – велел Нестор Федору Щусю. – Да построже. Какая сука там шебуршит? Яйца оторвем и на забор повесим!

– Так у нее ж нету, – возразил помощник весело.

– Другое нащупаем.

Федор вскоре возвратился от аппарата.

– Большевики там. Какой-то штаб юго-восточной группы войск. Командует Колос. Предлагает встречу.

– Та-ак, штаб, значит? Брешут, сволочи! Шайкалейка налетела… Пусть приезжают.

– А здоровье?

– Ничего. Я их дома приму, в постели.

Коварная испанка все не отпускала Нестора. После прогулки с Галиной (эх, какой прогулки, слаще любого медового месяца!) он опять почувствовал слабость. В гостиницу, где теперь располагался штаб, наведывался, но больше лежал дома.

Евдокии Матвеевне понравилась невеста (эту женитьбу без венчания мать молча не признавала), да и как иначе, если столько ждала, уже и не надеялась скоро увидеть помощницу по хозяйству. Галина готовила еду, заваривала крутой зверобой и старалась во всем угодить свекровке, которая называла ее «дитка».

– Не горюй, – говорила Евдокия Матвеевна. – Я тебя в обиду не дам. Нестор бывает очень сердитым. А ты не поддавайся, дитка, и тоже грымни на його. Он отходчивый, и я тэбэ пиддэржу: Ладно?

– Ладно, – соглашалась Галина, поглядывая на мужа, который усмехался загадочно.

В порыве благодарности он подарил ей чудное колечко с бирюзой и впервые с удивлением обнаружил, что никогда не делал ничего приятного для матери. Даже пустяков не привозил, как другие, скажем, для кухни что-нибудь или платочек, или что там еще бабам хочется. Да он ее и за женщину-то не считал: мать и мать. Лупила. когда-то, от виселицы спасала, ждет всегда, беспокоится, плачет. «Эх ты, сынок называется, – сокрушался Нестор. – А потом… Что делать с Галиной, если придется отступать? В тачанке учительнице не место. Бросать же опасно: изнасилуют, украдут, а то и… Пчелы и те летят на красный цветок! Вон у Гаврюши жена и мать пропали. Хорошо еще, что живые нашлись. Позволь, но и у Марченко жена, и у Каретников молодухи, у Пети Лютого… Всех тащить с собой? – раньше об этом как-то не думалось. – Целый же семейный обоз. Обуза! Ян Жижка тоже возил? А Пугачев? О-о, елки-палки, как выражается Ермократьев. Этих забот нам только не хватало. Пока тихо и фронт надежен. А дальше? А Галина вдруг не захочет бросить школу, детей? Во влип. Не имел лиха да женился!»

Пока он так размышлял, лежа в постели и попивая зверобой, к Гуляй-Полю катили сани. В них, кроме кучера, сидели двое. Их охранял отрядец верховых, пятнадцать сабель.

– Не в ловушку ли сунемся, а? – спросил Колос. Бледное суровое л идо его выделялось на фоне черного воротника.

– Кому написано быть порубленным, командир, того уж не повесят, откликнулся его спутник и захохотал.

«Молодо-зелено», – думал не без зависти Колос.

Сидящий рядом с ним Максименко, краснощекий и широкоплечий, был отчаянным хлопцем, хотя судьба уже успела и попытать его и пощадить. Подручный коногона, он сколотил на шахте ватагу сорвиголов и напал на австрийцев. Легко добыли два пулемета и поперли на Гришино. А там как раз стоял петлюровский атаман Мелашко, который быстро Охладил пыл молодцов, разоружил их и сказал: «Или пойдете с нами, или – к стенке. Выбирайте, да поживее!» – «Мы же пленные», – попытался выкрутиться Максименко. «Забудь это слово, бандит! – оборвали его. – Гражданская война – не мать родная». Куда денешься? Отправились с петлюровцами на Синельниково, с ходу взяли бронепоезд и покатили к Екатеринославу. Ночью, однако, их забросали гранатами и захватили большевики во главе с Колосом, или Колосовым, или Снеговым – его по-разному окликали, подпольщика. Опять возник проклятущий вопрос: «Куда денешься?» Переметнулись, теперь уже вместе с Мелашко, к большевикам. Они шустрые ребята. Особо понравилось Максименко наставление Колоса: «Не давай врагу опомниться!»

Скрипел снег под полозьями, глухо постукивали копыта лошадей, и казалось, что в этом пустынном степном краю не то что нет войны – живым не пахнет. От станции Гайчур до Гуляй-Поля верст двадцать. Пока Колоса и его спутников никто не беспокоил. Но вот на взлете холма замелькали темные всадники, покрутились, исчезли. «Трусливый народишко, – определил Колос. – Или осторожничают? А вдруг не махновцы?»

– Глянь, с двух сторон прут! – вскрикнул кто-то из сопровождения. К ним летели гражданские на разномастных конях.

– Без моей команды – ни звука, – предупредил Колос.

– Что за шайка? – гаркнул воинственный хлопец в кожухе нараспашку и с наганом в руке.

– До батьки направляемся.

– Батек тут хоть ж… ешь. К какому?

– Махно.

– Так бы сразу… А откуда?

– Из Гайчура.

– Мы вас ждали, – хлопец махнул наганом и сунул его в карман. – Дуйте за нами!

«Ты гляди, у них как на параде. Почетный эскорт! – удивился Колос. – А говорят, дикая анархия». Железнодорожник, он не представлял себе жизни без расписания и твердой дисциплины. Потому диктатура пролетариата была ему близка, понятна и дорога.

В Гуляй-Поле никто не буянил на улицах, не стрелял, даже бабы торговали на базарчике. Подъехали к штабу. На двухэтажном каменном здании висели тяжелые черные знамена с лозунгами: «Мир хижинам – война дворцам», «С угнетенными против угнетателей всегда». Максименко пожал плечами: «Та наши ж слова!»

Гостей в штаб, однако, не пустили, велели подождать у входа. Вскоре на соловом жеребце прискакал бравый матрос в бушлате с копной курчавых волос.

– Я Федор Щусь. Будем знакомы!

Членам штаба, кто ездил в Екатеринослав на переговоры с петлюровцами, Махно категорически запретил показываться на глаза большевикам. Щусь извинился:

– Батько болен, но ждет вас. Без сопровождения. Вы, братцы, отдохните тут. А кто в санях, за мной!

Гости надеялись увидеть пусть не дворец, какой раньше занимали в Екатеринославе анархисты, но хотя бы кирпичный дом, где живет Махно. Подкатили же к обыкновенной глиняной хате, разве что наличники да двери были свежестругаными. На крыльце стояли Петр Лютый с Григорием Василевским. Строго оглядев прибывших, они пригласили их войти. «Осторожные, барбосы, – отметил Колос. – Таким можно доверять».

В комнате сидели Семен Каретник и Алексей Марченко. Махно лежал на кровати.

– Здравствуйте, товарищи! – бодро приветствовал их Колос. – Не господа и не паны. Это пока единственное, что нас уж точно объединяет.

– Пока да, – согласился Нестор, пожимая руки гостей. В постели не виден был его рост. А пронизывающий взгляд Батьки произвел должное впечатление. – Располагайтесь. Галя, неси зверобой! Может, чего покрепче?

– Нет, – отказался Колос. – Делу время, потехе час. А зверобой у вас на чем настоян?

– Кипяток.

– Ну, отлично!

Максименко, Каретник и Марченко молча разглядывали друг друга. «Чем же эти большевики отличаются от нас? – прикидывал Алексей. – Люди ка^люди. Просто кто под какой ветер попал – туда и несет. Или нет? Поглядим».

– Кого вы представляете? – спросил Махно.

– Штаб юго-восточной группы войск. Я вроде как начальник, – сообщил Колос, и неясно было: он сам придумал эту должность или другие.

Галина принесла два стакана червонного зверобоя, поставила перед гостями. Молодой Максименко даже затаил дыхание: «О-о, а что она здесь выгибается, в логове патлатых, такая лозиночка в голубом платьице?»

– Будь ласка, дороги гости, – Галина усмехнулась приветливо, и Максименко заулыбался: «Ах ты ж, зорька ясная!»

– Это моя жена, – не без гордости и предостережения сказал Нестор.

– Весьма рады, – Колос отпил глоток, крякнул и предложил: – Будем вместе брать губернию?

Установилось молчание.

– У меня два вопроса, – начал Марченко. – Какие силы в Екатеринославе? Не сломаем себе рога?

– Австрийцы уже ни во что не вмешиваются. Им бы домой удрать поскорее. А у петлюровцев тысячи три штыков и артиллерийские батареи, – отвечал Колос.

– Но там же и добровольческий корпус?

– На днях его поперли кошевые казаки.

– Теперь второй вопрос. Кто, по-вашему, должен командовать?

«Молодец, Алеша», – подумал Махно с благодарностью.

– Это решать губревкому, – честно признал Колос. – А мое личное мнение, и я буду его отстаивать: главнокомандующий – товарищ Махно.

«Вот оно!»– екнуло сердце Нестора, как у полковника, внезапно произведенного в генералы. Пусть тут никто не вручает золотых погон (будь они трижды прокляты!), но это тебе не батько какой-нибудь. Их вон сколько гуляет по селам. Не-ет! Сама советская власть прибыла с поклоном, и никто ее за язык не тянул, не выпрашивал подачек. Думая так, Махно ничем не выдал своего ликования.

– А что же взамен? – подал голос, наконец, и Семен Каретник.

Колос по достоинству оценил и его реплику.

– Мы ничего не требуем, – сказал он с простодушным видом.

– Ой ли! А власть? – тверже настаивал Семен.

– Так она же вас, анархистов, не волнует.

– Это когда ее нет! – уточнил Марченко.

– Не будем, как цыган, делить шкурку неубитого зайца, – примирительно подвел итог Махно. – Возьмем Екатеринослав – оно само покажет. Галя! – позвал он. – Накрывайте на стол. Як то кажуть: булы б у ковбасы крыла – кращойи птыци на свити нэ було б!

Все заулыбались. Напряжение спало. «Ты дывысь, – поразился Марченко. – Батько мову вспомнил. Вот что значит жена – щыра украйинка!»

– Не тому печено, кому речено, а кто кушать будет, – многозначительно изрек Максименко, потирая руки.

– Как, как, ану еще, – попросил Нестор. Гость повторил. – Занятно. Надо-олго запомню, – тоже многозначительно пообещал Махно.

Галя с Евдокией Матвеевной принесли тарелки с борщом, картошку, бутыль самогона, австрийский ром, маринованный перец…

– Там у штаба наши товарищи ждут, – забеспокоился Колос.

– Уже напоили, накормили до отвала! – доложил Федор Щусь. Он нюхом чуял угощенье и поспел как раз к столу.

После нескольких тостов Максименко вспомнил своих замурзанных коногонов, шахтерскую пивную, захотелось домой, и он запел грустно:

 
Получил получку я,
веселись, душа моя.
Веселись душа и тело,
вся получка пролетела.
 

Выросшему в селе Федору эта песня была чужда, и он спросил:

– А за что ты воюешь, браток?

– Диктатура пролетариата, видал? – Максименко показал здоровенный кулак. А слова эти он недавно услышал от Колоса. – Вот так весь буржуйский мир зажмем, и будет счастье. Понял?

Щусь некоторое время с иронией глядел на шахтера.

– В нашем Дибривском лесу, – сказал, – летом поймали оленя. Красивый, молодой. Огородили сеткой. Он взял и сдох. Не болел, никто его не пугал кулаком, ничего подобного не было. А он кончился. Знаешь почему, братишка? Нет? То-то же!

Федор с хрустом пожевал огурец, все так же иронично глядя на Максименко, потом продолжал:

– Или вот тебе другой пример. Хорек вонючий повадился в курятник. Мы, конечно, поставили капкан. И что думаешь? Попался! Но… отгрыз собственную лапу и ушел. Опять почему? Отвечаю: даже для вонючки нет ничего дороже свободы! Усвоил, диктатура?

Коногон поерзал и буркнул:

– Казала Настя, як удастся…

Спустя неделю, объединившись, они пошли на Екатеринослав.

К вечеру город наполнился отступающей петлюровской кавалерией. Когда ранним утром следующего дня мы с женой отправились на ближайший рынок, чтобы запастись припасами перед предстоящими событиями, солдаты настойчиво предлагали разойтись, предупреждая, что сейчас будет открыта пальба по железнодорожному мосту, уже занятому махновцами…

На четвертый день Махно занял всю нижнюю часть города и повел наступление на гору. Снаряды стали разрываться над нашими головами. Пули дождем сыпались на крышу. Все собрались в передней первого этажа. Думали о смерти и молчали. К 7 часам вечера стрельба внезапно затихла. Вдруг постучали в дверь.

Я открыл и невольно отшатнулся: на меня направлены были дула нескольких ружей. В квартиру ворвались гурьбой человек 10 с ног до головы вооруженных молодцов, обвешанных со всех сторон ручными гранатами. Одеты они были в самые разнообразные костюмы. Один – в обычной солдатской шинели, другие в роскошные енотовые шубы, очевидно, только что снятые с чужих плеч, третьи, наконец, в простые крестьянские зипуны. На испуганный вопрос: «Кто вы?» раздался ответ: «Петлюровцы!» и послышался дружный хохот. «Небось, обрадовались? А мы ваших любимчиков в порошок истерли и в Днепр сбросили. Поиграли и будет. Мы – махновцы и шуток не любим…»

Припасы все были съедены, и жена решилась, пользуясь затишьем, выйти на площадь. Махновцы узнали ее и пустили: «Ну иди, иди. Только скорей! А то стрелять надо». Однако палила тяжелая артиллерия подоспевших на помощь из Кременчуга петлюровских частей. Махновцы в беспорядке разбегались.

Г. Игренев. «Екатеринославские воспоминания».

Они удирали к мосту через Днепр, а им лупили в спины. Кто? В суматохе некогда и нельзя было разобрать. Петлюровцы еще не могли усесться на хвост. «Так кто же? – в растерянности мерекал Махно, скача во весь опор к реке. – Неужто большевики предали?»

Часа два назад к нему влетел разведчик:

– Гайдамаки прут, Батько! С ними «куринь смерти»!

Их ждали. Со стороны Кременчуга были выставлены заслоны из рабочих местных заводов. Не для того они брали город, чтобы отдать без боя. «Жаль бить, свои же. Но сейчас попрем панских олухов!»– хорохорился Нестор, приближаясь к окраине. Увиденное, однако, потрясло его.