Текст книги "Нестор Махно"

– На память не жалуюсь, – бодрился дедушка.

– Та-ак. Пока они ищут, мы проверим твою честность. Ану, топай сюда, – командир направился к подводам. Галина с Феней тоже пошли с ними. Там лежали мешки с зерном. Рядом ютились раненые.

– Узнаёшь? – Зверев указал пальцем на усатого мужика, что с перевязанной шеей покоился на сене. Галина глянула и обмерла. То был Трофим Вдовыченко – неустрашимый командир Азовского корпуса, последнее время скрывавшийся в соседнем хуторе. Видал его и дедушка, недавно встречались.

– Цэ хтось чужый, – глухим голосом отвечал пасечник.

– Ты, рухлядь, что… считаешь меня оболтусом? – злобно зыркнул Зверев. – Да его же здесь каждая собака нюхала! Отстреливался, гад, до последнего и в себя пулю всадил. Нам повезло – дышит. Не будь ты древним, дед – вот слово большевика – шлепнул бы тебя на месте за ложь. А так… патрон жалко.

Тут подошел старший красноармеец, производивший обыск, доложил:

– Ничего нет.

– Ну, пчеловод, молись, что припасы у нас на исходе! – рыкнул Зверев. – Этот бандит – Вдовиченко. Слышал? Вместе с сообщником двенадцать моих молодцов ухлопал. А ты… Бедняк, называется. Дерьмо ты несознательное! По коням!

Отряд покинул хутор, а его обитатели всё смотрели вслед карателям, опасаясь, что возвратятся.

– Пропал герой, – вздохнул дедушка Максим. – Редкой справедливости земляк. Помню его еще пацаном.

– Куда повезли Трофима? – спросила Галина. – Не иначе, як в Александровск. Там теперь центр губернии.

– Туда, туда, – кивал пасечник. – Ой, та в мэнэ ж рыба в капусти валяется! Пишлы жарыть и мэдовухы выпьем за його здоровья. Жывый же пока.

Галина чистила окуней, плотву и всё думала о Вдовыченко. Она видела уже тысячи убитых в бою, умерших от тифа, расстрелянных по приговору комиссии антимахновских дел, и сердце ее огрубело. Больные рубцы оставила в нем смерть отца, потом брата, и вот сейчас на очереди Трофим – железный воин. «Если таких теряем, – думалось, – то это всё. Последняя надежда – Нестор. Но где он? Весна кончается».

Когда сели за стол и выпили терпкой медовухи, дедушка повеселел, загоцррил погромче:

– Счастливые мы, девки!

– Та шо ж доброго? – не поняла Феня.

– На солнце смотрим, на виноград вот рядом. И чоловикы у вас е, диткы. Правильно?

Подруги переглянулись. Никто в округе не знал, кто они такие. Но Максим догадывался: по намекам, по гонору, который нет-нет да и проявлялся.

– Чьи вы – то не мое дело, – махнул рукой дедушка. – С пчелами хватает задушевных бесед. А еще когда я был дома, в Ново-Спасовке, под Рождество Христово приползла до нас сосед очка, тоже молодуха. Чую, хто-то скребется в двери. Думав, можэ, собака. Открываю – ой, Боже, – Настя лежит на снегу. А светло так, месячно. Втянул ее в хату, гладь – платье в крови. Обмыли мы ее с жинкой, перевязали, в постель уложили. Она плачет, еле голос подает. Накануне нагрянули до нас чекисты. «Де твой муж-махновец?» – требуют. Откуда Насте ведомо? У нее младенец на руках. «Обоих в расход!» – приказал командир, наверно, цэй самый Зверев. А бойцы свирепые: их повстанцы не щадят. Один интернационалист и гавкнул: «Еще две пули на них тратить!» – и выстрелил во младенца. Настя упала. Когда пришла в себя, сжимала мертвое тельце. Приползла до нас…

– Живая? – в один голос спросили Феня с Галиной.

– Хто зна. Давно дома нэ був. Так что мы счастливые!

Спустя несколько дней, перед рассветом, хуторские собаки подняли гвалт. Феня с наганом выскочила во двор. За кустами маячили верховые.

– Кто вы? – спросила.

– Убери псов! Свои!

Она осторожно приблизилась к забору.

– Не узнаешь меня? – послышался родной голос.

– Пантюша, ты? – воскликнула Феня, еще не веря, что прибыл муж, Каретник. Тот грузно спрыгнул с коня, толкнул ворота, схватил жену на руки и зацеловал. Из хаты уже вышли Галина и пасечник.

– Скачи до Батьки. Скажи, нашли! – радостно велел Пантелей своему разведчику, и вскоре даже в заброшенных хатах появились огни, запахло жареным мясом. Выставили караулы. Прибыл и отряд во главе с Махно – человек триста. Галина обняла мужа и плакала от радости.

– Жив, жив, – повторяла, как воробей.

Дед Максим смотрел на нее и качал головой. «Яка птыця тут хоронылась!» – думал с запоздалым страхом.

– Больше мы от вас не отстанем, – заявила Галина мужу, вытирая слезы. – Такого натерпелись…

– Угрожал кто? – спросил Нестор.

– Давайтэ до столу! – пригласил пасечник. – Голод нэ свий брат.

Расположились посреди двора, под виноградом.

– Недавно тут прошел карательный отряд Зверева, – рассказывала Галина. – Обшарили у нас все углы. А на подводе… без сознания лежал раненый… Вдовыченко.

– Схватили, – упавшим голосом проговорил Батько. – Такого гладиатора! И куда повезли Трофима?

– На север. Видимо, в Александровск, – предположила Феня.

– Надо выручать земляка! – сказал Виктор Билаш, выросший вместе с Вдовыченко в Ново-Спасовке.

– Там же войск чертова уйма, в губернском Александровске, – возразил Лев Зиньковский.

– Ну и что? – нахмурил брови Нестор Иванович, допивая кружку медовухи. – У Москвы их еще больше, а мы… на коне! Руки у них коротки. Мужик отсеялся, ждет нас не дождется. Днем выступаем.

Галина глядела на мужа с недоумением. Ну откуда в нем эта безудержность? Посидел бы на бережку, отдохнул бы с удочкой в дремотных камышах. Вон и левую ногу почему-то не сгибает.

– Ранен опять? Болит, милый? – она нежно коснулась покалеченного бедра. Нестор так отвык от ласки, что поперхнулся, скрипнул зубами.

– Прости, Галочка. Зажило, – он украдкой обнял ее за талию, чтобы не видели командиры. Они все истосковались по уюту, по самым простым радостям, а конца этому озверению не было.

– Можэ, хватэ? – шепнула Галина. – Пошли к Петлюре или в Галичину. Подлечишься, объединимся с братьями.

– Не-ет, рано. Еще поклюем тиранов, погуляем на родном просторе!

Тов. Фрунзе

18/V. 1921 г.

Теперь главный вопрос всей Советской власти, вопрос жизни и смерти для нас, – собрать с Украины 200–300 миллионов пудов.

Для этого главное – соль. Все забрать, обставить тройным кордоном войска все места добычи, ни фунта не пропускать, не давать раскрасть…

Вы отвечаете за все.

Председатель Совета Труда и Обороны В. Ульянов (Ленин).

В революционной горячке Михаил Фрунзе не гонялся за должностями. Они сами находили его. Был командующим армиями, фронтами. Теперь заправлял войсками Украины и Крыма. Это заслуженно. К тому же был уполномоченным реввоенсовета и Совета труда и обороны Республики на Украине. Это положено по должности. Ладно. Так он еще и заместитель председателя совнаркома здесь, член ЦК и центрального исполкома. А теперь опять и главком соли! Не слишком ли? Даже при царе не видывали таких чиновников! Успевай лишь заседать и бумажки подмахивать! Невольно позавидуешь Махно, что держится от власти подальше.

О нем не раз докладывали Фрунзе: дескать, убит, исчез, короед, навсегда. Командующий не верил. Где труп атамана? Кто его опознал? А дотошный и непреклонный Ильич всё требовал расправы над бандитом. Когда подсохли дороги, крестьяне отсеялись и в это лучшее. свое время батька не появился – Михаил Васильевич, которого уже официально называли «полководцем», отрапортовал, наконец, о его уничтожении. Ответом из Москвы было письмо про соль. Оно ясно показывало, кто на Украине хозяин: не липовое правительство и не ЦК большевиков. Что они могут, болтуны? Хитрый, прижимистый хохол прячет зерно, и выход один – лишить его соли. Китайская жестокость? Да. Север гибнет от голода! Не одумается «юг России» – придется потрошить его штыком. Для того и держат тут Фрунзе с трехсоттысячной армией.

Не успели, однако, помощники разобраться с добычей соли, как появился… Махно! Правда, всего лишь с кучкой сообщников где-то у Азовского моря. Конный корпус зазевался, а Батько сжег поезд с аэропланами, пленил красных гусар и попер на север, чтобы соединиться с отрядами Куриленко, Щуся и Фомы Кожина. Те колесили по Черниговщине. Сольются – быть новой беде. Тут уж не до соли. Харьков бы уберечь! В район боевых действий стянули лучшие полевые части. Не помогло. Повстанцы объединились на Полтавщине, грабили сахарные заводы, на спирт выменивали оружие, лошадей, просто одаривали мужиков, и те, подлые, горой стояли за бандитов. А их набралось уже до пяти тысяч.

Михаил Васильевич бросил против них вооруженные до зубов истребительные отряды Жигулина, Зоммера, Бубенца, Губергрица, Григорьева. Наперерез шли дивизия Червоных казаков, вышколенные курсанты, бронепоезда. Но Махно все равно брал городки, стоял там и легко уходил. «Стожильный он, что ли?» – ломал голову Фрунзе, начисто забыв о соли, которую вождь велел тоже «обставить тройным кордоном».

Наконец повстанцев таки прищучили. Всю ночь командующий ждал вести об их полном разгроме. Лишь под утро прикорнул в салон-вагоне своего бронепоезда на станции Решетиловка, недалеко от Полтавы. Но поспать не дали. Явился заместитель – статный белокурый Роберт Эйдеман.

– Мне срочно к Михаилу Васильевичу!

– Да он же лег час назад, – запротестовал помощник.

– Дело не терпит. Буди!

Фрунзе поднялся и умывался, когда услышал:

– Махно… ускользнул опять!

– Куда?

– Где-то вблизи.

– Это не рапорт, а позор! – вспылил командующий. Он был бледен, глаза устало распахнуты. Набычившись, продолжал: – Вы что же думаете, Роберт Петрович, мне делать больше нечего? Гоняемся за прохвостом пол года, и всё впустую! Есть у меня заместитель или нет? Самому бежать в разведку?

Эйдеман стоял по стойке смирно. Что отвечать? Шальная шавка Махно мечется по клетке с разъяренными львами, кусает их и никак не дается в лапы.

– Ищите его хоть в пекле! – приказал Фрунзе.

Заместитель взял под козырек и тут же отправился в местечко Решетиловку, что неподалеку от станции. Командующий же до обеда связывался с уездами, отрядами, ничего толком не добился, и вдруг помощник принес телеграмму: «Что удалось сделать с солью? Кто ответственен за соль? Ленин». Михаил Васильевич в ярости поморщился. Какая соль? Что за вздор? Но спрашивал-то вождь!

– Ответь: «О соли сообщим позже», – проговорил Фрунзе сдавленным голосом. – А сейчас… готовь лошадей.

– Простите. Опасно! Пока не выяснили, где он…

– А я сказал – готовь!

– Будет исполнено, – опешил помощник, видя, что Михаил Васильевич не в себе. Зачем ехать вслед за Эйдеманом? Для проверки? Но Роберт Петрович никогда не обманывал! Может, начальник решетиловской милиции Маховский что-то нашептал?

Пока вяло обедали, готовили лошадей, появился заместитель. Едва взглянув на него, Фрунзе спросил:

– Не нашли?

– Оторвался от преследования, волк… – начал Эйдеман. На него жалко было смотреть. Броневик обстреляли, раздробили боковое стекло. Командующий не стал слушать.

– Поехали! – кинул начальнику милиции, выходя из салон-вагона. За ними стайкой сбежали адъютанты, ординарцы. С маузером через плечо Фрунзе, словно не заметив их, сел на коня и вместе с Маховским молча поскакал в Решетиловку.

Угасал тихий июньский день. Далеко впереди темнел холм, и за него опускалось червонное солнце. Накануне сеялся дождик, прибил пыль. Пахло васильками и карликовой пшеницей, что зеленела, а где и желтела на полях. Михаил Васильевич дышал полной грудью, не ощущая радости. Побаливал желудок. Вспомнилось, как жаловался Буденный, что его казаки объели уши селянам и уже скармливали лошадям солому с крыш. А Ленин требует еще 200 миллионов пудов хлеба! Конармия стояла в Екатеринославской губернии. Были опасения, что белые снова высадятся в Крыму. Но главное – этот Махно. Когда Буденному разрешили-таки уйти на Кавказ (там тоже бушевало восстание), по дороге он встретил Батьку. Казалось бы, вот счастливый случай покончить с ним навсегда. И что же? Удалой Семен Михайлович сам еле ноги унес! Махновцы рассеяли его многочисленную охрану и взорвали автоброневик командарма!

«Откуда у них такая лихость? – не мог понять Фрунзе, переводя коня в шаг. Допустить, что это – народная война, он, вчерашний революционер, никак не позволял себе: тогда его должности, вся жизнь теряли смысл. – Алчут свободы? Зачем? Блажь! Задурены анархистами! Или защищают добро, хаты? Почему, ну почему мы бессильны? Или у него дьявольский талант?»

Нервничая, Михаил Васильевич стал. анализировать вчерашний день. Было точно известно, что Махно заночевал в селе Крынки. К утру пути его отступления перехватили бронепоезда и верные курсанты. С севера окопалась пехота и незаможники. А Батька стоял себе в селе как ни в чем не бывало, пока туда не приблизился истребительный отряд Зоммера, усиленный другими частями. Повстанцы снялись и, поливая всё вокруг пулеметным огнем, ушли. За ними гнались, потеряли след. И сколько раз так? Красноармейцы явно не желают подставлять лбы под бандитские пули. А те дерутся с отчаянием обреченных, рыщут под носом, шакалы. А тут еще эта соль… на рану!

Солнце село за холм, и в затухающих лучах появились три всадника.

– Осторожнее! – предупредил Маховский. – Может, бандиты, Михаил Васильевич!

– Вперед! – угрюмо приказал тот и пришпорил коня.

Верховые исчезли. В сумерках на дороге показалась воинская колонна.

– Давайте вернемся! – не без страха попросил начальник милиции.

Но его спутник ничего не ответил. Когда до неизвестных оставалось метров сорок, Фрунзе попридержал лошадь и крикнул:

– Командир, доложите!

Колонна приостановилась, но никто не отвечал и не спешил навстречу. Тогда Маховский выехал вперед и потребовал:

– Доложите командующему, товарищу Фрунзе!

После некоторого замешательства раздался выстрел, и начальник милиции упал. Михаил Васильевич кинул коня в пшеничное поле, пригнулся и поскакал. По нему палили вдогонку. Лошадь осеклась и присела на задние ноги. «Это махновцы! Зарубят!» – мелькнула шальная мысль, и больно ударило в правый бок. Лошадь, на счастье, вдруг поднялась и побежала. Сзади слышался топот. За полем… Опять везение! За полем был лесок, и в его темноте Фрунзе потеряли. Он выехал к речушке, ощупал бок. Пальцы слиплись в крови. А на душе полегчало, словно смьш позор…

Когда Нестору Ивановичу доложили об этой встрече, он вспомнил безумную контратаку, где его ранили в бедро. «Фрунзе тоже ярится, мечет икру, – усмехнулся Батько. – Мы с ним из одного теста, да разной выпечки».

В сухменном, без единого облачка, небе появились аэропланы. С ревом скользнув над повстанцами, они кинули вместо бомб листовки. Одна упала прямо в двуколку. Виктор Билаш взял бумажку, заметил постылые слова «амнистия», «сдавайтесь» и уронил ее под колеса. Лень было перекинуться парой слов со спутником (он дремал рядом), больно даже смотреть на утомленные жарой, поникшие подсолнухи. Зачем эти мучения? Бились на сахарной Полтавщине, теперь влекутся в Донбасс, чтобы соединиться с отрядом Каменюка. Где он, жив ли?

Аэропланы развернулись и снова уронили что-то белое, похоже, газеты. Они парили в раскаленном небе. Спутник Билаша перекрестился.

– Ишь, антихристы! – сказал громко. Виктор скосил глаз на него. Давно уже не слышал подобных слов, и говорил их не забитый старичок или худосочный монах, а коренастый, наголо стриженый мужчина лет сорока.

Он явился к ним где-то у села Константиновки на Полтавщине. Там вскипел жаркий бой, в котором пал Федор Щусь. Хоронили его с почестями: склонили черные знамена и дали три сухих залпа. Среди зевак, что собрались в роще, оказался и этот Николай, сразу же прозванный Угодником. Он сказал на могиле такую речь, что обратил на себя всеобщее внимание: «Я верующий… христианский анархист. Сам Бог велел человеку… быть свободным! Нет выше этого тяжкого дара. И кто погибает в борьбе за него – святой!»

Билаш повидал уже всяких анархистов, но вот о христианских даже не слышал и заинтересовался странником. Тот куда-то исчез. Их опять потеснили красные. А Угодник вскоре заявился и сообщил, что Щуся… выкопали! «Ох, большой он грешник, если осквернили его последний приют», – заключил Николай. Что искалц чекисты? Чтобы выяснить это и ближе познакомиться, Виктор пригласил свидетеля в свою двуколку.

– А они пронюхали, что похороны были торжественными, решили: предан земле Махно, – рассказывал Угодник. Лицо у него крупное, но какое-то мягкое, не повстанческое, и глаза кроткие, светятся изнутри. Других таких Билаш не мог припомнить.

– Они уже отрапортовали куда следует, что нет Батьки, пропал, сердешный, – продолжал Николай. – А им не поверили, заставили вырыть труп и освидетельствовать.

– Ты-то откуда знаешь? – насторожился бывший начальник штаба. Его недавно переизбрали, и появилось время для бесед.

– Так они же меня и спрашивали: «Видел близко Махно? Это он или не он?» Говорю им: «Нет, дорогие товарищи. Не он! Этот же оспой побит, а Батько чист!» Они вызверились: «Чист, значит? Он, может, и святой, по-твоему?» Еле от них открестился, чертей!

Билаш усмехнулся. Ему все больше нравился Угодник. В нем обитала редкая, почти позабытая незлобивость, свойственная слабакам. Но Николай к ним явно не принадлежал. На этой бойне, в кровище, озверении он казался лишним, чужеродным пришельцем.

– Так ты что, и правда верующий? – спросил Виктор, когда ехали уже на юг.

– А что тут удивительного? – не понял Угодник, светя чистыми глазами. – Миллионы чтят Бога!

– То ясно, – согласился Билаш. – Но они же не называют себя анархистами!

– Слово-то в чем виновато? – воскликнул Николай. – Его путают с анархией, хаосом. А истинная свобода – мать гармонии. Важно, что у тебя в душе таится. Есть две жизни: людская и Божественная.

– Прибавь сюда еще зверскую, как у нас и у комиссаров: потрошим друг друга, – горько усмехнулся Виктор.

– Э-э, нет. Это всё человечье, только сильно искорёженное.

– Ну, а Божественное какое?

– То, что завещал Христос, говоря: «Имеющий уши да услышит». Большинство думает, что это им сказано, раз у них есть уши. Святая простота! У барана тоже уши. А слух надо выстрадать годами светлого терпения и молитвы.

Такой разговор, ни в чем не убедивший Билаша, был прерван стрельбой, броском через железную дорогу Полтава – Харьков, а затем жестокими боями, в которых погиб Василий Куриленко и опять был тяжело ранен Фома Кожин – самые отчаянные коренники. На одном из коротких привалов, собрав своих ребят, ушел в родную Сибирь Глазунов. Армия таяла, колобродила.

Но бывший начальник штаба заметил, что во время схваток Угодник вовсе не терялся. Когда к их двуколке вихрем вылетели красные кавалеристы с пиками наперевес, он весьма неумело, а отстреливался из нагана, приговаривая: «Принес вам не мир, но меч! Не мир, но меч!»

– Какой же ты Христос? – с издевкой спросил потом Виктор. – Надо было правую щеку под лезвие подставлять!

– А я тебя, человече, защищал. Свобода духа и тела нам всем дана от Бога. Но это… непосильное бремя для миллионов.

Билаш высоко поднял брови.

– Чем же мы занимаемся, по-твоему?

– Своеволием, – твердо заявил Угодник. – Проходите через искушающий опыт, чтобы постигнуть заветы.

Потому я с вами. А безухий народ уже устал и готов отдаться в лапы антихриста.

Виктор смотрел на своего странного спутника со всё возрастающим любопытством. Кто он: поп не поп, расстрига не расстрига. Кто? Николай отшучивался: «Божий агнец, отданный на заклание». Но повстанцы, и прежде всего Иван Долженко, уже с неодобрением поглядывали на Угодника. Сбивает с толку, задуривает Билаша, у которого погибло полсемьи и сердце, понятно, ищет отдушину. Лев Зиньковский даже прямо спросил бывшего начальника штаба: «Что за птица с тобой воркует?» Нахальный тон не понравился Виктору Федоровичу, и он отрезал: «Не суй свой нос, куда не просят!»

Между тем основания для беспокойства у главного охранника были. Месяц назад Билаш высказался за новый союз с красными или перемирие, чтобы спокойно уйти в Турцию на помощь вождю тамошней революции товарищу Кемалю. Махно возмутился, считая, что армия это не поддержит, разбежится. Но начальник штаба все-таки телеграфировал Фрунзе. Думка была толковая. Коммунисты за всемирную революцию. Не раз об этом заявлял и Ленин. Почему же не остановить тут братоубийство и не дать шанс анархо-коммунистам? Э-э, нет! Тогда мир услышит правду о повстанцах из первых рук! Билашу не ответили. Он упрямо повторил запрос, и эта лента с записью попала Зиньковскому. Тот передал ее Батьке. Разразился скандал. Начальника штаба переизбрали. Виктор Федорович оказался не у дел, и тогда ему подвернулся Угодник.

– Кто ты? – лениво спрашивал его Билаш, когда падали с неба газеты. – Отвечай, а то контрразведка сует нос. Сцапают как шпиона, и фамилию не узнаю.

Николай пятерней вытер вспотевшую лысину и заговорил:

– Народец у вас крутой. Вконец отчаялся. Всё могут. Да я готов. Там… лучше.

– На том свете, что ли?

– А то где. Ты вот тоже считаешь, что там… свет!

– Не уверен.

– Вот и не стращай. Из черниговских крестьян я. Отец при рождении записан Колесо. Меня взяли в духовную семинарию и при выходе нарекли Колесовским.

Пытливость привела к толстовцам. Есть и такие мирные анархисты. Слыхал, нет, Виктор Федорович?

Тот поморщился. Занимая высокое положение среди повстанцев, он давно отвык от назойливых вопросов. Да и жарко, лень думать. Угодник продолжал:

– Обитали мы трудовой коммуной. Это же и ваша мечта, верно? Славные люди, бесцерковные, но с крестами на теле и в душе. Там я встретился и со Львом Толстым. Грозный дед, привередливый, хоть и проповедовал непротивление. Я эту ложь унюхал и убёг от них. А тут война. Меня в лечебный поезд определили. Нагляделся горя неизбывного. Зачем крошат друг друга? Никто не ведал. Собираясь в кучи для брани, люди теряют последние искры Божественного света. Не так ли?

Эти слова были новы и чужды Билашу. Он рассердился:

– Что ж, по-твоему, плюнуть на свободу и заживо сложить ручки в гробу?

– Ни в коем случае! – воскликнул Угодник. – Мы просто по-разному мыслим. Вы ищете свободу в толпе, как и комиссары. Из-за этого бьетесь. Они жаждут выловить ее и кастрировать, а вы противитесь. Но ее там нет, в орде. Пустая затея!

– Что же кастрировать, если ее нет? – резонно возразил Билаш, сердито прогоняя слепня, что жужжал и жалил.

– Да своеволие же! – в свою очередь удивился Николай. – Я же вам толковал. Сейчас идет бойня не за свободу – за своеволие. Ленин обольстился им, и Махно тоже. Войны все из-за этого. Давно пора понять: человек – не светоч, а лишь то, что нужно преодолеть. И силой здесь не поможешь.

Всегда сдержанный Билаш забыл о жаре, поднялся, сел. Таких зловредных трепачей ему еще не приходилось встречать. Что он мелет? Значит, все их жертвы – псу под хвост? Вася Куриленко ради чего погиб? Трошку Вдовыченко, раненого, замучили зря? Деда за что расстреляли?

– А пролитая родная кровь? – рыкнул Виктор. – Как с ней быть, Колесовский? Простить?

Тот нисколько не смутился, смотрел так же светло, вприщур, может, и от яркого солнца. Их войсковая колонна спускалась в балку, что раскинулась у села Голодаевкй. Впереди заманчиво блеснула речушка, но было явно не до купания.

– Батю моего, смирненького, красные повесили, – кротко проговорил Николай. – Боже упаси, я не мщу. Но бесовское самоистребление никак не приемлю. Слышите?

Виктор не успел ответить, да и не знал, что сказать, когда сзади затрещали пулеметы. Колонна сломалась. По сухому бурьяну на нее набросились автоброневики, кося кинжальным огнем кавалерию, пехоту на тачанках. Повстанцы заметались в низине, пытались вжаться в кусты, прятались за камни. В свисте пуль Билаш погнал коней вперед, напропалую. Пристяжной упал. Виктор обрубил саблей постромки, заметил, что Угодник сидит как-то странно. Полетели дальше, ворвались в село. Там огонь стал потише.

– Эй, спаслись! – Билаш толкнул спутйика, но тот не шевелился. Белая сорочка на боку была разорвана и в крови.

– У-у! – взвыл Виктор и больно прижал пальцами глаза. Отнял руки, присмотрелся – мертв святой!

Броневики не решились войти в Голодаевку, где их могли забросать гранатами из-за хат. Бой примолк. Повстанцы передохнули, узнали, что отряд Каменюка, с которым надеялись объединиться, недавно был взят в кольцо, порублен и рассеян, а остатки ушли за Дон. Весть эта повергла в уныние. Таяли последние надежды. А тут еще разговоры:

– Хлопци, бачылы, яка мала пшэныця? – спрашивали крестьяне. – Засуха. Ой, голод будэ!

– Нам бы коня поменять, – просили ездовые. Им строго-настрого запретили делать это самовольно.

– Якого коня? – ехидно отвечали мужики. – Амнистия вам. Чулы? Идить сдавайтесь. И продналог тэпэр. Нова политика. Нажралысь зэрна комиссары. Подобрилы!

После таких слов рушилась сама почва махновского движения.

– Да это же мы их заставили подобреть! – горячились командиры. – А свобода? Запрягут вас в ярмо большевики!

– Шо та свобода? Йийи в рот нэ покладэш. Порядок давай! Хватэ быться! – устало возражали селяне.

Наслушавшись их, повстанцы покатили дальше на восток, за пределы Украины. Дезертирство и брожение в поредевшей армии вынудили Батьку признать:

– Нет единства. Скликаем большой совет!

Стояли в селе Исаевке Таганрогского округа. Поскольку никаких секретов не было, вынесли стол под развесистую шелковицу, и любой желающий мог забраться на него и говорить. Первым поднялся Виктор Билаш.

– Я уже не раз предлагал заключить новый союз с Советской властью…

– А она что? – спросили из толпы.

– Молчит, стерва. Значит, нам один путь: через Кавказ в Турцию, к товарищу Кемалю.

– Верно! – шумел Иван Долженко.

– Кому мы там нужны? – не соглашались, смеялись другие. – Хай Махно скаже! Батьку давай!

Билаш спрыгнул на землю, мельком вспомнил Колесовского, подумал: «Вот она, толпа. Какая ей свобода?» А на стол подсадили Нестора Ивановича. Он подождал, пока утихнут особенно ретивые.

– На Украине мы теряем почву, и только, – начал негромко. – Селяне перестали нас поддерживать. Это факт! Они покидают армию, являются с повинной. Даже в Гуляй-Поле, – голос его креп. – Надо во что бы то ни стало сохранить войско! Не сдалась Галичина. Тоже наша земля. Туда нам путь. Вдохнем ей силу вольнолюбивых сердец, и успех обеспечен!

Снова зашумели. Батько поднял руку.

– Тогда так! Отходите направо все, кто со мной. А налево те, что с Билашом!

Войско разделилось. Налево колыхнулась большая часть. Махно молча наблюдал. Некоторые не знали, куда податься, метались из стороны в сторону. Батько достал из кобуры наган и выстрелил поверх голов. Поутихло. Все смотрели на него.

– Вы сделали свой выбор, – продолжал он. – Спасибо всем за героическую борьбу! Мы хотели добиться свободы личности, самоуправления, изобилия. И это будет! Только не верьте большевикам, не бросайте оружия. Спасибо еще раз!

Он низко поклонился и спрыгнул со стола. Начали обниматься, прощаться. Многие скупо плакали, догадываясь, что расстаются навсегда.

На исходе лета 1921 года они плыли на рыбачьих лодках через Днепр ниже Кременчуга. Насупившись, Нестор Иванович поглядывал на родной, обрывистый левый берег, что удалялся. Сколько там исхожено-изъезжено дорог, сколько друзей, товарищей и надежд похоронено! В большой лодке-дубе вместе с ним сидели Галина с Феней, Петр Петренко и Лев Зиньковский. А Иван Лепетченко и Пантелей Каретник гребли. Вот они – самые близкие. Сзади в остроносом челне Махно видел Якова Тарановского – последнего начальника штаба, сотского Захария Клешню, приютившего когда-то их, бездомных мечтателей, на чердаке в Рождественке, Василия Данилова, которому уже не было привычной работы. Ни одной пушки нет. В отряде всего-то три сотни бойцов, ни за что не пожелавших покинуть Батьку.

Примерно столько же было и когда разделились с Билашом. Да по пути сюда половина полегла, новые появились из тех, кому некуда податься. Где Виктор сейчас? Прорвался ли на Кавказ? (Прим. ред. – К тому времени отряд Билаша был уже разбит. Тяжело раненного Виктора Федоровича с Иваном Долженко и кучером переправили на Кубань, где они затаились. Вскоре Иван уехал на разведку и пропал. А Билаша выдал кучер. Бывший начальник штаба попал в камеру смертников, написал подробнейшие показания и был помилован. Расстрелян в 1938 году).

Нестор Иванович смотрел на волны, что бежали и бежали друг за дружкой. Ничем их не остановить. Только ветер если утихнет, тогда – покой. Значит, угомонились вихри революции? Устали мужики, придавленные засухой и надвигавшимся голодом. Вымотались. Шутка ли – семь лет войны! Лучшие из лучших, самое бродило народа порублено, повешено, разбежалось по белу свету. Какая бы еще нация в мире выдержала такое? Австрияки, немцы припёрлись – их били, они зверствовали. Красные, за ними добровольцы утюжили Украину вдоль и поперек, опять комиссары явились, потом барон Врангель и снова чекисты, заград– и продотряды. Уму непостижимо! Махно тяжко вздохнул. Эх, Гуляй-Полюшко-Поле! Загуляло, родимое, до белого каления и цыганского пота.

Тихому теперь Дону тоже досталось, хотя, может, и поменьше. После раздела в Исаевке Батько повел своих туда. Надеялся перед Галининой подкормиться, взять свежих лошадей, найти Ивана Пархоменко или Каменюка. Напрасно! Засуха свирепствовала в Миллерово, вокруг станицы Вешенской, и рано овдовевшие казачки вопили из-за каждой «убиенной» курицы.

По слухам, Пархоменко вроде бы подался на Тамбовщину к Антонову. Кинулся к ним и Махно. Уже в Курской губернии, однако, стало ясно, что выгорело повсюду. На повстанцев пялили глаза жалкие голодающие с детьми.

– Вы откуда? – спрашивали махновцы.

– С Волги, милые. С Урала-батюшки.

Словно сама природа лишила людей сил, чтобы не продолжали бойню. Удрученный Батько полетел снова на Украину, полагая, что хоть благодатная Херсонщина при хлебе. Фрунзе в который раз пытался перехватить «бандитов», но опять опростоволосился. Они прорвались к Днепру и теперь плыли на правобережье.

Там, в селе Мишурин Рог, их встретили без радости. Митинг некогда было затевать: уже вечерело, и повстанцы валились с ног от усталости. К Батьке подошел неунывающий Василий Данилов.

– Ужин готов. Но лошадки совсем дохлые, и мужики не хотят их менять. Тачанки скрипят же, как сто ведьм. Смазать бы.

– Ну? – не понял Махно.

– Так не дают же ничего, даже подков!

– Кто?

– Кооператив незаможных селян. Он тут всем заправляет. Чекисты захапали кулаков в заложники, а середняк снюхался с голотой.

– Лёва! – позвал Батько Зиньковского. – Ану мотай с Васей в кооператив и разберись, живо.

– Может, сам попросишь, Нестор, – заменила Галина. – Все-таки труженики.

Муж зыркнул исподлобья.

– А ежели и тогда заупрямятся? Скоро каратели нагрянут! Для кого же мы корячимся? Давай, Лёва. И не церемонься!

– Правильно, Батько, – поддержал его начальник штаба Тарановский, худой, с беспокойным взглядом запавших серых глаз.

Наскоро поужинав, повстанцы разбрелись по хатам и уснули. Галина еще сказала мужу в постели: