Текст книги "Нестор Махно"

– Я тебе, Шура, не раз толковал: мы, анархисты подполья, – самые свободные на этой неуютной, пока рабской земле. Слыхал? Деникин задавил пол-Расеи. Сюда прёт. Завтра большевики, коль не пугнем их, зябликов, объявят тотальный террор.

– Им недолго, – согласился Сашка.

– И подметут всех сомнительных. В первую очередь нас. Но мы… готовы!

Барановский как-то читал с восхищением о римских гладиаторах, бестрепетных мужиках, которые восклицали перед боем: «Идущие на смерть приветствуют вас!» Вот что-то подобное. Соболев здорово напоминал их: большая голова с короткой стрижкой, мощная грудь плотника. И глаза. Редкие, молочно-голубые, как февральский лед. Беспощадные.

– Кремль? – спросил Сашка. Ему тоже не терпелось тряхнуть силушкой.

– Нет, проще. Они сегодня во главе с Лениным будут кучковаться в особняке графини Уваровой. Мы их, любезных, и пустим вне очереди на небеса. Витольд с Марусей Никифоровой кончают на юге Деникина. А у Батьки Махно уже новая армия. Слыхал?

– Откуда? – удивился Барановский.

– Прибыл гонец. Правда, сразу же уехал. Советовал начинать. Одним махом разорвем сети власти над славянами. А там – Европу и мир освободим!

На Арбате они вошли в подъезд дома № 30, поднялись в 58 квартиру. Им открыла блондинка в фартуке с цветочками.

– Ну и нюх у вас, мальчики! – улыбнулась. – Котлеты с картошкой и грибным соусом ждут. Пальчики оближете!

–' Потом, Татьяна Никитишна, – Соболев прошел в комнату. Барановский не отставал. Петр нагнулся, достал из-под кровати деревянную коробку, плотно обмотанную бечевой.

– Бери, – велел Сашке.

Тот поднял.

– О-го! – и понес к выходу.

Хозяйка, однако, расставила руки, не пускала:

– Обижусь, мальчики. Я так старалась. Ну прошу вас к столу!

– Ладно, Саня. Уважим, – они присели. Татьяна Никитична захлопотала у печки. Квартира была куплена специально для конспиративных свиданий анархистов.

– Где же моя подруга, Маруся Никифорова? Давненько не виделись, – спросила между прочим хозяйка.

– В Крыму, будьте любезны, отдыхает, – отвечал Соболев. – Под пахучими кипарисами.

– Счастливая. Там сейчас бархатный сезон. Море как молоко, – Никитична подала блюдо. Запахло опятами. – По рюмочке, мальчики, примете? Смирновской плесну, забытой нынче. Чистая слеза! И огурчик с пупырышками.

– Нельзя, – отказался Соболев. – На дело топаем. Потом.

Перекусив, они откланялись. Коробку взял Петр. В ней больше пуда весу, и переболевшему Барановскому, хотя он и на голову выше, такая ноша оказалась не под силу. К тому же он разглядывал то печальный памятник Гоголю, то какой-нибудь особняк с колоннами и лепкой, подсвеченный заходящим солнцем. Это было сейчас ни к чему, и Петр ворчал:

– Потом, Шура!

– После… не будет.

– Ты чо? – забеспокоился Соболев. – Пал духом? Так возвращайся! – и посмотрел на Сашку ледяными, молочно-голубыми глазами.

Тот смутился:

– Не-не, интере-есно. И мало ли. Не на свадьбу топаем.

Петр поставил коробку на землю, озирнулся. Напротив, у подъезда, сидел холодный сапожник, постукивая по каблуку. Какие-то бабы спешили с узлами. Никого подозрительного.

– Ребята соберутся славные, каленые, – зашептал Соболев на ходу, – и все же ты из них самый верный, Саня. Не идеям, нет. Свобода трудящихся от любого гнета для нас всех священна. А вот рука не дрогнет лишь у тебя. Дело-то мокрющее. Грандиозное, слышь! Метать снаряд будем вдвоем.

Барановский судорожно глотнул. Далеко ли кинешь такую тяжесть? Это верная гибель! Ну и что? Недавно чуть не окочурился от тифозной вши. Какая разница? И Петр на смертника не похож. Улизнем!

– А остальные?

– Те – охрана.

– Ну что ж, я готов, – согласился Сашка, польщенный тем, что даже не совсем выздоровевший ценится выше всех боевиков. Осторожный Соболев не сказал, что сегодня утром к нему пожаловал член левоэсеровского ЦК, осужденный большевиками за мятеж и с тех пор скрывающийся Донат Черепанов по кличке Черепок.

– Читал «Известия ВЦИК»?

– Нет. А что?

– На ловца, Петя, и зверь бежит. Вся верхушка диктаторов слетается вечером в особняк графини Уваровой, где раньше располагался наш цэка. Захватили, стервятники. Будет Ленин, Каменев, Бухарин, Ногин. Хватит тебе?

Соболев кивнул.

– Давай грохнем? Другого такого случая скоро не представится, – серые глаза Доната горели ненавистью, ноздри нервно вздрагивали. Галстук под белым воротом съехал на сторону. Петр слышал, что Черепок – юрист, чуть ли не профессор. Не чета ему, плотнику из артели. Но не сомневался: гость тоже крут.

– Подходы найдем? – лишь уточнил Соболев.

– Как свои пять пальцев. Мы там почти год заседали. Сад, лестница, балкон. Лучше не придумаешь. Вот гляди, – Донат взял карандаш. – Дом большой. Фасадом выходит в Леонтьевский переулок. Видишь? Тут охрана, и нам делать нечего. А вдоль Чернышевского переулка, Петя, идет забор…

Обсудив детали, договорились встретиться вечером, в восемь часов, когда собрание большевиков будет в разгаре.

– Деньги еще нужны? – предложил Соболев. – У нас касса миллионная!

– Не стоит дразнить Фемиду, – махнул рукой Черепанов. – Она хоть и слепая, а не любит самонадеянных…

С Тверской Петр и Сашка свернули в Чернышевский переулок. Прохожих почти не было, и стояла какая-то гнетущая тишина.

– Здесь, брешут, при Грозном опричники баловались, – заметил Соболев. – А при моем тезке разудалая тать гуляла. Веселенькое местечко, будьте любезны.

В саду, за оградой, сонно позвонила синица. Они отправились дальше. Показались еще двое.

– Это наши, – предупредил Петр, осторожно опуская коробку на тротуар. – Справа Черепок. С ним Федя Николаев, тоже эсер. Ты его не знаешь. А вон и своя братва: Миша Гречаников с Яшей Глазгоном. Все в сборе.

– Здравствуйте и дальше, орлы! – бодро и многозначительно сказал Черепанов, пожимая руки товарищей. – Меня могут узнать возле особняка. Туда пойдет… хотя бы ты, Яша. Вместе с Митей. Договорились? Поднимется шум до взрыва – палите по окнам, чтоб отвлечь внимание на себя.

Чувствовалось, что именно Донат среди них главный. Соболев не возражал.

– А мы с Федором остаемся здесь, – продолжал Черепок. – Обеспечиваем тыл операции. Все ждем взрыва. И тихо… подчеркиваю, тихо расходимся. Не бежать! Это – и без криминалистики ясно – верная гибель. Был бы верующим, пожелал бы: «Да поможет нам Бог!» Пошли.

Петр и Сашка отправились к ограде особняка. Они, конечно, не ведали, есть там кто, с той стороны в саду, или нет. Сейчас это уже не имело значения. Тем более, что опускались сумерки. Барановский подпрыгнул, схватился рукой за кирпичи на ограде и влез. (Соболев потому и выбрал именно его, высокого и крепкого, что никто другой не смог бы здесь забраться). Осмотрелся. Вроде никого.

– Давай, – шепнул.

Петр двумя руками поднял коробку, потом с помошью Сашки влез и сам. В саду было мрачно, сыро и пахло свежими палыми листьями. Оставив бомбу у ограды, они пошли к особняку. К нему была приставлена лестница, как и говорил Черепок. Она упиралась в балкон второго этажа, где в большом зале заседали большевики. Петр потолкал лестницу. Стояла надежно. Он полез вверх, осмотрелся. Всё точно: балкон, за ним дверь, окна. Молодец Донат, верный следопыт. Даже окно приоткрыто.

Соболев слез, кивнул, дескать, порядок. Пошли к бомбе. Петр чиркнул, проверяя зажигалку, вспыхнул огонек, погас. Взяли коробку и понесли к лестнице…

В особняке обсуждался не один вопрос о партийных школах, как было объявлено в газетах, а два. Вначале говорили о тайном. На днях чекисты раскрыли белогвардейский заговор – организацию «Национальный центр» и нащупали там агентов-информаторов. Кто они – оставалось загадкой, и активисты, а их бьшо более ста, явственно почувствовали угрозу. Где затаились те вражины? Может, и в этом зале сидят? Поди угадай. Когда зашла речь о школах, настроение не изменилось, хотя некоторые агитаторы все же беззаботно гуляли по коридорам.

Вдруг со стороны последних рядов раздался треск. Что это? Люди насторожились. А когда упало что-то тяжелое, одни в зале остолбенели, другие толпой бросились к выходу. Кто-то взвыл:

– Бо-омба!

Пропагандисты с воплями залазили под кресла, под рояль у стены. Не видя никакой причины для паники, к ним смело направился высоколобый, молодцеватый секретарь московского комитета Владимир Загорский. Его изумило малодушие людей, которые минуту назад громко клялись в верности… подумать только… мировой революции? Собирались вести за собой миллионы!

– Да что же вы, товарищи, в самом деле? – спросил он огорченно. – Ничего тут нет. Стыдитесь!

И в это время оглушительный взрыв потряс здание. Падали балки перекрытий, с грохотом валились стены. Всё вокруг заволокли пыль и гарь. В наступившей тишине раздавались крики о помощи, стоны раненых.

Вскоре прибыли медики, пожарные, чекисты и всю ночь разгребали завалы. Двенадцать человек было убито и пятьдесят пять ранено.

Виновники скрылись. На следующий день в газетах сообщалось, что это «дело рук белогвардейцев и кадетских Иудушек».

Я с полным основанием заявляю, что революция торжественно провозгласила новую подлинную религию, не небесную, а земную, не божественную, а человеческую – религию исполнения предназначения на земле…

Свобода! Только свобода, полная свобода для каждого и для всех! Вот наша мораль и наша единственная религия.

М. Бакунин. «Международное тайное общество освобождения человечества».

КАЗНЬ МАРУСИ НИКИФОРОВОЙ

Комендантом Севастопольской крепости и начальником гарнизона генерал-майором Субботиным опубликован следующий приказ.

Из дознания, произведенного чинами севастопольского контрразведывательного пункта, видно, что именующая себя Марией Григорьевной Бржостек, она же по прозвищу «Маруська Никифорова» обвиняется в том, что в период времени 1918–1919 годы, командуя отрядом анархистов-коммунистов, производила расстрелы офицеров, мирных жителей, призывала к кровавой и беспощадной расправе с «буржуями» и «контрреволюционерами». В 1918 году между станциями Переездной и Лещинской по ее приказанию было расстреляно несколько офицеров и, в частности, Григоренко. Она участвовала вместе с войсками Петлюры во взятии Одессы, причем принимала участие в сожжении гражданской тюрьмы, где и был сожжен ее начальник Перелешин. В июле месяце 1919 года в гор. Мелитополе по ее приказанию было расстреляно 26 человек, между прочим некто Тимофей Рожнов.

Витольд Станиславович Бржостек обвиняется в том, что укрывал Марию Бржостек, не довел до сведения властей о совершении ею преступлений.

3 сентября военно-полевой суд приговорил к смертной казни Никифорову и ее мужа. Она держалась вызывающе и после прочтения приговора стала бранить судей. Расплакалась только при прощании с мужем.

Ночью они оба расстреляны.

Газета «Александровский телеграф».

Перед рассветом пугливые кольчатые горлинки вдруг сорвались с веток, где ночевали, и заполошно заметались в сумраке – неслыханный взрыв потряс холмы у речки Ятрань (приток Синюхи, которая в свою очередь впадает в Южный Буг), леса, поля и даже докатился до Умани.

Это команда Алексея Чубенко подорвала две тысячи морских мин на возвышенности у села Перегоновки, тем самым известив все свои полки о начале наступления на белых.

Накануне вечером удар по ним был нанесен у сельца Рогово, что приютилось севернее на той же Ятрани. Однако командир офицерского Симферопольского полка Гвоздаков, произведенный в генералы за стойкость у станции Ломотной, донес: яростные атаки снова успешно отбиты и махновцы бегут на запад.

«Ну и слава Богу, – размышлял ночью Яков Слащев, стоявший во главе всей операции по уничтожению бандитов. – Никуда они не денутся. Николай Васильевич (Прим. ред. – Генерал Скляров) взял Умань и отрежет им пути отступления. А с юга идет со свежими дивизиями генерал Андгуладзе. Мышеловка захлопнулась». По всем правилам боевого искусства замысел был безукоризнен, но это не радовало Слащева.

Он тяготился ролью, которая выпала ему, выпускнику Императорской военной академии, пять раз раненному, получившему Георгиевское оружие и ордена всех степеней Святой Анны с мечами и надписью «За храбрость», Святого Станислава с бантами, Святого Владимира и Святого Великомученика и Победоносца Георгия. У многих ли есть такие награды в тридцать три года? Ему ли, гвардейскому генералу, гоняться за шайкой разбойников, когда вот-вот падет красная Москва? Газеты вон захлебываются сообщениями о победах над достойными соперниками. Но что поделаешь – дисциплина! И видимо, не судьба. Да теперь уже скоро этому конец. Рассеют повстанцев, пнут под зад никчемного Петлюру (как он, самостийный пёс, бежал из Киева, да всюду!) и замирятся с поляками. Слащев подумал еще о жене, повздыхал, протер одеколоном подмышки и уснул.

Перед рассветом его неожиданно разбудил офицер для особых поручений, штабс-капитан Ершов.

– Ваше превосходительство! Яков Александрович! Взрыв!

– Где? – строго спросил генерал.

– Со стороны махновцев. Я бы не беспокоил вас, но жуткий гром! У Перегоновки. Может, наши подорвали их обоз со снарядами?

– Славно бы. Ану, езжай туда, капитан, выясни обстановку. Скорее всего бандиты сами уничтожают свои запасы, чтоб легче было бежать.

Порученец поскакал на передовую. Еще в степи услышал нараставшие звуки боя: рявкала артиллерия, дробно стучали пулеметы. Ершов пришпорил коня, но командира Симферопольского полка Гвоздакова в Перегоновке не застал. Тот был севернее. А в штабе причину взрыва толком не могли объяснить.

– Может, морские мины пустили в расход, – предположил комбат Гаттенбергер, высокий блондин с тяжелой челюстью. – Разведка что-то такое докладывала.

– Не исключено, – согласился порученец и вышел.

Село запрудили обозы.

– Какой части? – спросил Ершов первого попавшего вахмистра.

– Феодосийский, рядом Керчь-Еникальский полк.

Синие утренние тени вытягивались вдоль заборов и хат. По улице метались всадники.

– Пятую! Офицерскую сюда! – требовал полковник, сидя на горячей вороной лошади. В руке у него бинокль, стекла взблескивали. Ершов подъехал, представился, поинтересовался:

– Что за взрыв был?

– А бес его ведает. Это у них. Пугают уркаганы и лезут, как саранча. Вы ближе, ближе взгляните! – рассердился полковник. – Пятая! Подтянись! За мной! – и он ускакал.

Порученец поехал за ротой. Она пела:

 
Грудью под-дайсь!
Напра-во рав-няйсь!
В ногу, ребята, иди-те!
 

От этой лихой песни легче стало на душе. Но путь капитану преградили телеги. На них стояли пулеметы с продетыми лентами и поднятыми прицелами. Рядом торопились солдаты. А назад уже везли раненых, шли сестры милосердия в белых косынках. Справа на огороде стояли пушки. Подпрыгивая, били прямой наводкой.

– С коня, капитан! – услышал Ершов. – С коня! Срежут!

Он и сам видел, что порет глупость, но молодой задор и пример генерала Слащева, которого пуля боится, не позволяли прятаться. Кто-то звал:

– Ершов! Сюда!

Он заметил на чердаке открытое окошко и чью-то руку. Заехал во двор, привязал коня и по лестнице поднялся под крышу.

– Какая встреча! – послышался незнакомый голос. – Лезь сюда. У нас тут наблюдательный пункт.

Капитан забрался на чердак.

– Не узнаешь? Эх ты, друг ситцевый. Кроткое я! Новочеркасск, госпиталь. Сестричка Вера с шелковыми прядями!

– А-а, – Ершов улыбнулся. – Здорово, Анатолий!

Они обнялись.

– Теперь зыркни, зыркни! – приглашал Кроткое.

В щель было видно, как за голубой речкой ехали на тачанках, бежали толпами к Перегоновке махновцы. В реве орудий, в свисте, стоне можно было лишь понять, что идет навальное наступление. Выдержат ли защитники? Сражение шло внизу. Вправо и влево на огородах фигурки рассыпались, терялись. Весь в чердачной пыли Анатолий передавал команды орудиям, и за Ятранью, за хатами, то и дело кустисто рвались снаряды, вспыхивали белые облачка шрапнелей. А с того берега всё валили, лезли новые конные и пешие и словно пропадали у околицы. Глухо доносилось: «Р-ра! Р-ра!»

Усилился и обстрел позиций добровольцев. Неподалеку от наблюдательного пункта вздыбилась земля, полетели доски.

– Ох и лупят! – поразился Кротков. – Отличные наводчики. Откуда снабжаются? Поди разбери.

Немало повидавший Ершов тоже был удивлен упорством махновцев. Он не раз восхищался холодной стойкостью офицерских частей, но чтобы так отчаянно дрались какие-то бандитские шайки – казалось невероятным. «Мы бьемся за святую белую идею, за судьбу великой России, – полагал он. – Любовь к ней, честь ее – без этого моя жизнь теряет смысл. А что им надо? Чего ради сирые лезут на смерть? Хотят прорваться к беленьким хатам, к женам, детям? Пожалуй, так».

Спустя часа два махновцы, наконец, выдохлись и покатились, толпами побежали назад. Теперь, решил порученец, пора возвращаться и докладывать генералу, что атаки отбиты…

В это время севернее по речке, у сельца Рогово, повстанцы Александра Калашникова с высот пытались развить наступление. Но и тут ничего не получалось. Роты Симферопольского полка во главе с генералом Гвоздаковым стояли стеной. Виктор Билаш тем не менее был спокоен.

– Ждем вестей, – говорил он Калашникову, стоя на кургане. – И не пори горячку! Штаб армии следит…

– Какую горячку? – кипятился Александр. – Мы в окружении. Ловушка вот-вот захлопнется, и перебьют как мух. Давай подкрепление, пока не поздно!

Начальник штаба загадочно усмехался, кривя правый угол губ. Хотя в глубине души он тоже стал сомневаться. «А если всюду так? Белые не шутят. У них небитые войска, куча генералов. Но и мы не пальцем сделаны, как выражается Батько. Потомки славных запорожцев! Где-то обязательно прорвемся».

Особые надежды он возлагал на южный участок. Там уперся Крымский корпус. Испытанные хлопцы. Один железный полк Полонского чего стоит. А на них надвигались из Одессы новобранцы: всякие гимназисты, уркаганы и прочая шваль. Разметать их и ударить в тыл офицерам по речке Ятрань – вот какая стояла задача. Но первым прискакал все-таки гонец с севера, куда была отправлена почти вся кавалерия.

– Умань наша! – доложил он радостно. – Кадеты обоср… Что там творилось!

– Говори яснее.

– Туча пленных. Они, дурачье, взяли вчера город без сопротивления. Петлюровские сечевые стрельцы драпанули, как зайцы, а частью переметнулись к белякам. Пили на радостях, а мы тут как тут. Тысячи порубили. Остальные разбежались. Коней гоним тьму!

– Вот за это, – сказал Билаш, – спасибо, дорогой, от имени всей армии! А где наши хлопцы?

– Семен Каретник ведет к Перегоновке.

– Чув? – обратился начальник штаба к Калашникову. – Я тебя предупреждал: не пори горячку. О победе, думаешь, только нам донесли? Деникинцам тоже. Теперь бей их, пока не опомнились, и заходи в тыл к Перегоновке. А я со штабом тоже туда поеду, но по нашему берегу.

Не успели они собраться, как прибыл гонец и с юга.

– Одесская шваль тикае!

– Сам бачыв? – спросил Билаш.

– Та шоб мэни повылазыло!

Штаб армии отправился к Перегоновке. Махно с охранной полутысячей встретили у небольшой рощи. Дело шло к обеду. Дымились кухни, пахло жареным салом и кашей.

– С чем прибыл? – поинтересовался Батько. Вид у него усталый, подавленный. Серая папаха съехала на ухо.

– Юг прорван, – доложил Билаш.

– Знаю, это рядом. А север? Умань как?

Виктор медлил. Их обступали повстанцы.

– Наша! – выпалил Билаш.

– Ура! Ура! – закричали вокруг.

Эту весть давно ждали. Махно же и не улыбнулся.

– А у вас тут что? – задал вопрос и начальник штаба.

– Упёрлись, как волы рогами. Ни туда ни сюда.

– Давайте подождем подкреплений. Эй, повар, неси кашу! – попросил Виктор. – Веришь, Нестор Иванович, маковой росинки во рту не было.

– Кого ждать? – не согласился тот. – Еще раз ковырнем их!

– Правильно, – поддержал его командир охраны Гавриил Троян.

Но Билаш осуждающе покачал головой, взял миску, ложку, сказал:

– Не спешите. Кавалерия скоро прибудет. Калашников по тылам вот-вот врежет. Тогда и навалимся.

А Нестору Ивановичу перед тем доложили, что пал в бою брат Григорий и Петя Лютый пропал без вести окончательно.

– Поднимай охрану! – резко приказал Батько Трояну. – Мы им покажем, шакалам. Где пушки? Ану влупите по передовой!

Не притронувшись к еде, он повел своих рубак на Перегоновку. Билаш смотрел на них и все качал головой: «Что за лихость? Глупо! Глупо!»

Напор был силен, и белые оставили село на правом берегу, а затем и его центральную часть. Вскоре они, однако, опять потеснили махновцев.

Тут и показались кавалеристы, идущие с севера, от Умани. Лошади как на подбор, еще и запасных ведут. Но люди усталые, многие в бинтах. К Билашу подъехал инспектор кавалерии Максим Дорож, шахтер из Юзовки, вчерашний красный комбат.

– А где Каретник? – не понял начальник штаба.

– Ранен. В обозе. Приказ выполнен, – докладывал инспектор, глядя в сторону села. Там заливались пулеметы. – Никак не можете взять?

– Уперлись рогами. Подсобите? – попросил Билаш.

– Силы, считай, на исходе, Виктор Федорович. У хлопцев глаза слипаются.

– Вижу, потому и не приказываю.

Вокруг них крутились верховые, прислушивались. Другие сразу же подались в Перегоновку, где дрались у кого отец, у кого друг или брат. Оттуда прискакал Михаил Уралов:

– Спасайте пехоту! Батько в опасности!

Кавалеристы молча переглядывались. Они не спали, измотались. Кроме того, не всем пришелся по нраву один из последних приказов Махно. Видите ли, хлопцы обыскали в селе какого-то Евдокима Бабия. Взяли штаны, кожу для сапог, женский платок, перочинный ножик и три рубля 75 копеек. Чи не богатство? А хлопцев-то тютю. Еще и возвратили всю эту чепуху Евдокиму, чтоб он подавился. «Цэ, бля, вжэ зовсим! За шо ж воюем?» – говорили между собой повстанцы. Видя, что они не торопятся ударить по врагу, Михаил вскочил на тачанку, достал книжечку.

– Братишки! В моих руках дневник офицера. Вот он, смотрите и слушайте! – голос Уралова звенел. Верховые подъезжали, останавливались. – Это исповедь. Он пишет: «Добивать пленных красноармейцев мало удовольствия. Привязали его к дереву, между ног повесили гранату. Дернули шнур… и вдребезги! Поймали махновца. Решили поджарить. Кинули на лист железа, развели под ним огонь. Как он извивался! Поручик Ника разрывной пулей снес ему голову». Братишки! – кричал Мишка. – Отряхнем с плеч панов и палачей! Вперед на тирана!

Загремело «Ура!» Инспектор Дорож, видя такое, скомандовал:

– По коням! Рысью марш!

Эскадрон за эскадроном вперемешку с тачанками двинулись в сторону села. Билаш на ходу давал последние распоряжения. Эту разъяренную лавину нельзя было остановить. Она ринулась через Ятрань и, взблескивая саблями, устремилась на деникинцев. Те стойко отбивались, но вскоре вынуждены были отступить. Часть кавалерии пошла вправо и в сельце Краснополье окружила Лабинский полк. Кубанцы воткнули штыки в землю. Их пощадили. Литовский полк не сдался и был полностью изрублен.

Другая часть кавалерии охватила Перегоновку слева. Симферопольцы и феодосийцы, отступая, пытались проскочить в лесок, но он уже был занят махновцами. Пришлось уходить по полям на восток.

– Почему они не стреляют? – недоумевал поручик Миргородский.

– Нет патронов, Ника… Но нас это вряд ли спасет, – отвечал командир батальона Гаттенбергер. Они шли, спотыкаясь, по пахоте. Раненых и пулеметы везли на подводах. Вдали темнел еще один лесок. Над ним вилось воронье. Припекало солнце – последний дар бабьего лета. А вокруг, на небольшом расстоянии, гарцевали махновцы. Самые удалые (среди них был и Сашка Семинарист), презирая пули, подскакивали поближе и бросали гранаты.

– В лес! – приказал Гаттенбергер. Но опушка, словно на грех, была окопана глубокой канавой. Пришлось бросить раненых и пулеметы.

– Ради всего святого, пристрелите меня! – попросил Николай Миргородский, валясь на бок. Его зацепило осколком. Гаттенбергер молча взглянул на верного помощника, достал наган и выстрелил.

Едва остатки батальона выбрались из леска, как их снова стали преследовать по пятам. На этот раз палили картечью прямой наводкой. Люди теряли рассудок. Но, слава Богу, впереди засинела вода. Над ней пригорюнились вербы.

– Доберемся… и вплавь! – подбадривал офицеров комбат. Из полутысячи их осталось человек шестьдесят. Все ускорили шаг. Вот уже и вода-спасительница! Впереди тихо плыла меж полей и курганов река Синюха. Но на том берегу… Лучше бы и не видеть… Их ждали махновцы на лошадях.

– Давай сюда! Давай! – звали, размахивая на солнце клинками.

Капитан Гаттенбергер вынул из кобуры наган, постоял минуту, приставил дуло к сердцу и нажал на курок.

Петлюра действовал вяло и нерешительно. Оставался один типичный бандит – Махно, не мирившийся ни с какой властью и воевавший со всеми по очереди…

Это умение вести операции, не укладывавшееся с тем образованием, которое получил Махно, даже создало легенду о полковнике германского генштаба Клейсте, будто бы состоявшем при нем и руководившем операциями, а Махно, по этой версии, дополнял его военные знания своей несокрушимой волей и знанием местного населения. Насколько все это верно, сказать трудно.

Я. Слащев. «Материалы по истории гражданской войны в России».

Отдохнув полдня у речки Синюхи и раздав бедным крестьянам лишние подводы и коней, повстанцы готовы были лететь домой. Ждали решения реввоенсовета. Он заседал на пасеке, под старым дубом. Виктор Билаш наклонился над картой и провел три линии, что лучом расходились на восток.

– Наш рейд – это нож в спину белых. Они даже не подозревают, что им грозит. Захватим базы с оружием и продовольствием, перережем дороги, связь. Это крах всей их стратегии! Бьем тремя колоннами…

– Может, рано? – усомнился Алексей Марченко. Члены совета зашумели недовольно – всем давно хотелось домой.

– Что ты имеешь в виду? – спросил начальник штаба Билаш. Ему не нравилась всегдашняя въедливость высоколобого Марченко. С таким характером в конторские крысы иди, а не лезь в стратегию.

– Хай бы они сцепились намертво под Москвой, – объяснил Алексей. – Порвут глотки друг другу – тогда и ударим. Иначе, вот увидите, поднесем победу комиссарам на широком блюде!

Мысль была колючая. В суматохе боев, от которых еще не остыли, об этом не думалось, и все примолкли.

– Он прав, прав, – согласился Махно. – Подождать бы не мешало. Да хлопцы уже как на иголках. Не усидят же, барбосы. По юбкам и хатам скучают. И тут оставаться опасно, на этой Синюхе. Деникин тоже не дурак, скоро опомнится, нагрянет, – Нестор Иванович вздохнул. – Пойдем напролом. Такая уж наша планида. Что будет, то и будет. Как считаете?

Его поддержали.

Первая колонна отправилась севернее – на Екатеринослав. Главная – в Александровск, а третья – на Никополь и Кривой Рог. Получался гребешок.

– Мы им крепко почешем затылок беляков! – грозился Батько. Но четкий замысел сразу же был нарушен им самим. С кавалерийской бригадой он заехал на часок в Песчаный Брод: навестить тещу-вдову и взять с собой Галину. Домна Михайловна была убита горем.

– Посыдить хоть зи мною, диты, – просила, беспомощно качая головой. – Що ж я одна останусь? На кого вы мэнэ кыдаетэ?

– Поедете с нами! – решил Нестор.

– А як же могыла Андрия Ивановыча? Свижа ище, и травка нэ выросла, – теща заплакала, по-детски ловила слезы ладонями. – А хату на кого оставлю? Собаку, кота, курэй. Та тут же вси наши ридни кости. Ой-йо-йой!

Нестор смотрел на мокрые заскорузлые ладони Домны Михайловны, представил мать, что тоже где-то горюет, вздохнул. Уважить просьбу, остаться здесь хотя бы на денек, ну никак нельзя. Тысячи повстанцев ждут его в пути. Мало ли что там может случиться в любой момент. Страдания близких и личные привязанности теперь должны быть безжалостно отброшены прочь! «Но ради чего? – спросил он себя. – Разве счастье все^с дороже слез одной вдовы?» Тут и Галина всхлипнула, заикнулась о Пете Лютом, что пропал без следа, о гибели брата Григория. Сердце Нестора зашлось, кровь ударила в голову.

– Ну, если вы просите, – сказал и вспомнил слова Алексея Марченко: «Может, рано? Пусть порвут глотки друг другу». – Если просите… Готовьте ужин!

– А скилькы ж… чоловик у вас? – поинтересовалась Домна Михайловна.

– До шестисот, мама.

– Ой боже, скилькы? – она даже руками взмахнула. – Чым же йих угощать?

Нестор усмехнулся, увидел, что под образами в красном углу горела теперь лампадка.

– Не волнуйтесь, мама. Пригласим лишь командиров. Остальных разместим по хатам. Федор! – позвал он Щуся, возглавлявшего бригаду. Тот тактично ждал во дворе, зашел. – Караулы расставил?

– По всем стежкам-дорожкам, Батько.

– Тогда созывай митинг, да побыстрее!

Крестьянам было объявлено о большой победе над деникинцами, о том, что вся земля теперь навечно и даром отдается тем, кто на ней работает, власть – тоже. Выбирайте, кого хотите. Просто и ясно.

– А чтобы не болела голова, где взять тягловую силу, – продолжал Махно, – хай выйдут сюда все безлошадные!

Им тут же вручили по коню из тех, что отбили у добровольцев. Всем вдовам без различия, с кем воевали их мужья: с немцами, Григорьевым, Петлюрой, Махно, с красными или белыми – всем выдали, кроме того, по три тысячи рублей и по куску мануфактуры, взятой ранее на станции Помошной. Люди плакали, порывались целовать руки Батьке. Слыханное ли дело? Это же в сказках только случалось!

Нестор Иванович сказал:

– А сейчас просьба к вам, земляки. Разберите по хатам моих хлопцев. Пусть обмоют победу и отдохнут.

Вскоре в Песчаном Броде заиграли, запели, затанцевали…

Тем временем главная колонна, которой руководил штаб армии, с боем взяла станцию Ново-Украинку и, нигде не задерживаясь, ушла верст за сто на восток. Затаборились на родине Григорьева – в селе Верблюжке. Здесь Виктору Билашу донесли, что северная группа под командой Александра Калашникова, как и было условлено, внезапно атаковала Елисаветград и выбила оттуда белых. Не успели порадоваться этому – новая весть. Калашников проявил беспечность, его уже потеснили, и, видимо, с испугу он двинул свой корпус не на Екатеринослав, а вопреки замыслу – на Кривой Рог, то есть поперек пути всей остальной армии.

– Да он что, издевается над нами? – вспылил начальник штаба. – Атаманом снова себя почувствовал? За такие вывихи судить надо! Где же Батько запропастился?

Вошли двое. Наметанным взглядом Виктор Федорович выделил белокурого хлопца с большими голубыми глазами. Тот представился:

– Командир отряда Васыль Блакытный, – и покраснел, как девица. Таких стеснительных среди махновцев мало попадалось, и начальник штаба скривил в усмешке правый угол губ.

– Он еще и поэт, понимаешь? Не терзай его, – попросил Миргородский. – Прозвище даже имеет, или как это у вас, книжных червяков?

– Псевдоним, – подсказал Блакытный, беря себя в руки. – Пеструшкой еще зовусь и Стэповым тоже. Но это чепуха. У нас, под Кременчугом, тысячи повстанцев бедуют в лесах без оружия. Помогите, товарищ начальник штаба. Не пожалеете! – голос поэта зазвенел страстно. – Люди рвутся в бой. Берите под свое маховое крыло!