Текст книги "Нестор Махно"

У вагона, слушая Батьку, толпились сотни повстанцев. Ответное мощное «Ура!» потрясло Анулова. Вот вождь, будь он проклят! Вот за кем пойдут в огонь и воду глупые хохлы.

На взмыленных конях подлетели двое. Филипп разглядел одного: черненький, с тонкими усиками. Да это же Миша Полонский! Печатник из Одессы. Свой, партиец! Прибыл на выручку! Тот спешился, протолкался к Батьке. Но что это? Они пожимают руки…

– Вот, товарищ Махно, привел тебе подмогу, – услышал Анулов, не веря своим ушам. – Десять тысяч штыков и сабель. Время грозное, и люди считают, что только ты можешь возглавить их против Деникина. Больше некому. Но помни – я большевик. До нашей веры не касайся!

– Чудак ты, – отвечал Махно. – Мне любой дорог, кто защищает свободу и Украину. Ану, дайте прапор!

Ему поднесли черный флаг с вышитым лозунгом «Мы горе народа потопим в крови».

– Бери, Полонский, приготовили специально для твоей железной дивизии.

Предатель протянул руку… Что было дальше. Филипп не видел – закрыл глаза от горя…

Ночью им с Настей удалось бежать в степь.

А к Батьке прибывали всё новые полки, вчера еще красные. В обозе одного из них, на подводах, ехали арестованные: командир бригады Кочергин, комиссар Дыбец с женой Розой, другие. Показалось большое село.

– Добровеличковка, – радостно сообщил возница. – Тут вся моя родня!

– Теплое имя дали, – озвался Дыбец, спрыгнул на дорогу и пошел рядом. Возница, которому было приказано караулить их, и ухом не повел. Винтовка его давно лежала в завале барахла. Куда им, комиссарам, бежать? Да и свои ж люди, простые.

– У нас есть ще еврэйска колония Добра и сэло Добрянка, – говорил крестьянин. – Скоро будэ ричэчка Добра. По-нашому, значыть вирна, чесна. Та й по-вашому, по-кацапськы, вроди так, га?

– Точно, точно, – подтвердил Дыбец, глядя на свои красные сапоги. Думалось: «Сидел бы с Розой в сытой Америке и горя б не ведал». По молодости лет, желая мир посмотреть и себя показать, Степан уехал за океан. Подметал улицу, язык учил, общался с русскими анархо-синдикалистами, которые и нашли ему место слесаря. Вместе основали газетку «Голос труда». Но в семнадцатом он не выдержал и в сапогах из красной кожи мотнул в Россию, свергал Керенского, потом большевиков, что распоясались, взяв власть. Бежал из Питера в Бердянск с Розой Адамовной, тоже бывалой анархисткой. У моря образовался ревком, где Степан сошелся со вчерашними врагами – большевиками. Тут налетели гуляйпольцы, контрразведку завезли. Дыбец возмутился, спорил с Махно. А вскоре подоспела Красная Армия, и он вовсе отказался от анархизма. При отступлении назначили комиссаром бригады. И вот он арестант…

В Добровеличковке красных командиров повели по улице, запруженной войсками, семьями повстанцев, беженцами, что располагались по дворам, под заборами. Над ними висели тяжелые ветки с желтыми грушами. Всюду бегали дети, ревел скот. «Как же воевать с такой обузой?» – недоумевал Дыбец.

К ним подъехали всадники. На белом коне – Махно. Ему что-то докладывали, он отвечал. Послышалось ледяное слово «расстрел». Среди них, однако, Степан с надеждой заметил Мишку Уралова, знакомого по Бердянску. Матрос-анархист, всегда взвинченный, горячий как порох, он легко хватался за наган. Но был добр и справедлив.

– Там же, я вижу, Дыбецы, жилы из них вон! – громко возразил Батьке Мишка. Они еще пошумели. Какой-то адъютант подъехал и велел Степану с Розой подойти к Махно.

– Что же ты, старая анархическая крыса! Куда влип? – спросил тот сурово. Крутолобый крепыш Дыбец молчал.

– А ты, Роза, помнишь, как сидели с тобой в екатеринославской тюрьме и ждали палача с веревкой?

– Не забыла, Нестор.

– Известно ли вам, что я у большевиков вне закона? Любой, кто прикончит меня, их друг. Так кто же вы тогда?

Дыбецы смущенно потупились. А что скажешь? Глупый звук мог решить их участь.

– Ну так вот, – продолжал Махно. – Рука у меня не поднимается на старых ренегатов. Может быть, это слабость, но я вас не расстреляю. Приказываю: чтоб волос не упал с их головы. Кто нарушит – лично коцну, и только! Чулы?

Окружающие закивали.

– Идите на все четыре стороны. Остальных держать до особого распоряжения, – он пришпорил коня и, словно боясь, что передумает, ускакал.

– Мотайте по этой улице до конца, жилы из вас вон! – оказал Дыбецам Мишка Уралов. – Увидите хату, где развесистая шелковица во дворе. Сошлетесь на меня и сидите как мыши. Контрразведка вас уже пасет. В этом кавардаке укокошат в два счета, – он усмехнулся, тонкие брови взлетели. – Мигом смывайтесь, пока он не вернулся и не отправил вас рыбке в зубы. Берегитесь Щуся с матросиками, а пуще – Леву Голика. Тот тихий, но вашу шкуру живо перекроит на лоскутки!

Мишка тоже ускакал.

– Позволь, а как же товарищи? – забеспокоилась Роза, оглядываясь.

– Самим бы, дорогая, ноги унести, – муж взял ее под руку, и они торопливо пошли искать развесистую шелковицу…

Уралов явился затемно, принес бутылку самогона. Закуску дали хозяева. Сели за стол втроем.

– Не сладко пока, не сладко, – говорил Мишка, хрустя малосольным огурцом. – Кадеты прут. У вас вон были регулярные войска, оружие, хлеб, деньги – вы позорно бежали. А нам каково? Я тоже из России, но, в отличие от Троцкого, о-ох, больно это перевариваю. Местным куда? Белой рыбке в зубы? У них же семьи, у того же Махно, Калашникова, у Федьки Щуся, да у кого хошь. Разве потащишь с собой на север? А раненые? У нас их сотни!

– Ты прав, – согласилась Роза. – Это трагедия. Но пойми же и нас…

– Ково там? – Мишка махнул рукой и рванул рубаху на груди. – Глянь сюда, глянь!

Там был выколот зубастый дракон.

– Вот тебе, Розочка, наглядно наш север: голодный и злой. Ему еще нахлебников не хватало. Он сам кого хошь сожрёт! А тут, видали, груши с кулак, дули называются. Куда бежать от них?

Еще выпили.

– Не серчайте на меня, – попросил Мишка. – Маленько, тово, люблю шебутнуть. В общем состоялся у нас сегодня реввоенсовет. Именуемся теперь Украинская повстанческая армия! Это вам не хрен собачий. Обозы сокращаем вдвое, чтоб маневр иметь. На телеги ставим пулеметы, коней – под сабли. Образовали четыре корпуса. Донецким командует Сашка Калашников. Азовским – тоже знаете его – Трофим Вдовыченко, готовый генерал. Жаль, что его земляк сбежал. Огненный характер! Я сам такой…

– Куриленко, Василь? – уточнил Дыбец.

– А то кто же? Ох, забубенная головушка. Подался с вашими, кавалерийский полк увел, дурак.

– Слышал, как Василий моих комиссаров воспитывал-испытывал? – спросил, улыбаясь, Степан. – Нет? Назначили ему новенького. Твердого партийца. Дал ему Куриленко бинокль: «Замечаешь казачий разъезд в селе?» – «Вижу». – «Поехали к ним молоко пить».

– К белякам? – не поверил Уралов.

– Ну, конечно. Те на одном конце села, а комиссар с Василием прибыли на другой. Купили у бабки молока, пьют. Прискакал белоказак: «Из какой части будете?» – «А у тебя кто командир?» – интересуется Василий. «Такой-то». – «Лети к нему и доложи, обормоту, что красный полковник Куриленко тут молоко пьет!» Казак оцепенел. Василий достал наган: «Ну, кому говорю!» Того и ветром сдуло. А наши возвратились в полк. «Ты, гляжу, настоящий, – сказал комиссару Куриленко, – с тобой работать можно».

– Ах, сукин сын, люблю таких! – восторгался Мишка. – Жаль, что изменил нам. Но звонил сюда, говорил с Махно, просил не трогать вас.

– Да не может быть! – в свою очередь удивился Дыбец. – Хотя… Вася – редкая душа. Мы его тоже спасли от пули Дыбенко. Прости, отвлеклись. А кто другими корпусами командует?

– На Екатеринославский зря поставили Гавриленко. Он хоть и штабс-капитан и полный кавалер, а горшок… – Мишка постучал по темечку. – Горшок у него пустой для такой должности. Ну, и Крымский корпус. Павловский во главе. У Григорьева полк водил, тоже Георгиевский кавалер. Мы давай подначивать: григорьевский или Георгиевский? Батько психонул: «Кому не ясно, завтра пошлю против белой гвардии. Десять тысяч отборных сабель генерала Слащева сверкают на горизонте!»

– Прости, Миша, но как вы содержите всю ораву? – спросила Роза. – Грабите население?

– Ну-у, нет. Батько сразу голову оторвет. Миллионы нам дал Дыбенко, раньше. Кроме того, сундук из Черного леса привезли, – Уралов замялся. – Это… секрет, да жилы из него вон! Там столько золота и бриллиантов, что…

Мишка налил по последней и даже капли вытряхнул в кружки.

– Розочка и Степа, выпьем за то, чтоб завтра же вас ветром выдуло отсюда. Мы драпаем на запад. А в суматохе, сами понимаете…

Закусили, помолчали.

– Да, браток, не забудь красные сапоги снять, – посоветовал Уралов. – Их далеко-о видно. Лучше оставь-ка мне. Хоть пощеголяю всласть!

Теснимый с востока нашими частями, Махно подвигался вглубь Малороссии… и к началу сентября подошел к Умани, где попал в полное окружение: с севера и запада – петлюровцы, с юга и востока – части генерала Слащева.

А. Деникин. «Поход на Москву».

– Какое личное чувство Родины! Оно не от ума – от сердца! – изрек поручик Миргородский, израненный сын того генерала, в дом которого ворвались год назад Махно с товарищами и бросили гранаты.

– У каждого, Николай, свое заветное, – довольно холодно заметил командир батальона капитан Гатгенбергер, поводя крутыми, барскими плечами. Ему не понравилось, что сейчас, в этой походной кутерьме, вслух вспоминают о святом. К тому же больно по-славянски, на православный манер, что ли, рассуждает Миргородский.

– Простите, капитан, по-моему, Родина или есть, или ее просто нет. Это покупается кровью предков!

За стеной мычала корова. Гатгенбергер уже взялся за шпору, чтобы снять сапог, но бросил его, рассмеялся.

– Вот вам и ответ, философ!

Поручик тоже усмехнулся. Правда, как глупо с его стороны затевать подобные разговоры. Столько свинства вокруг. «Перед кем мечешь бисер? – размышлял Николай. – Что Гаттенбергеру наша Украина? Прибыльный чернозем или часть империи, Малороссия. Да, у нас со времен Богдана и Мазепы не было просвещенной элиты, как в Польше. А если и появлялась, то ее покупали, переманывали в Петербург, Москву. Я же чужд и русским офицерам, и своим мужикам. Это ужасно!»

Их Симферопольский офицерский полк вчера вечером расквартировали в селе Перегоновке. Весьма символическое название. Наконец-то всё готово для полного уничтожения бандитов. Или опять ускользнут?

В хате сидел еще хозяин, молчаливый седоусый дедок.

– Не стоит раздеваться. Прикорнем так, – предложил норучик. Он был помощником командира батальона. – Все равно махновцы ночью набегут. Это уж как пить дать.

Скрипнула дверь. Вошел благообразный, лысоватый еврей Кернер. Он тоже здесь квартировал.

– Что вас-то, Михаил Борисович, миллионера, занесло сюда? – поинтересовался Миргородский. – Небось, ободрали как липку анархисты Гуляй-Поля? Но там же теперь наши. Полная свобода для банкира!

Кернер присел на скрипучий топчан и поглядел на поручика с мягким укором.

– Охотно отвечу. Бывшего миллионера. Бывшего. Ежели вы имеете в виду барыш – его давненько не видно на сих степных просторах. Корова языком слизала. Не та, разумеется, что за стеной мычит. А которая «Капитал» читала, завидущая. Остались мешочники, запрудившие поезда. Вы полагаете, что у каждого честного еврея есть друзья. Э-э, сегодня от них приходится держаться подальше.

– Чудная логика, – озвался Гаттенбергер. – Мне казалось, наоборот, всё спасение в вере и близких людях.

– Отвечаю: алтари нынче пустые, а друзья легко становятся врагами. Жизнь есть жизнь, господин капитан.

– Одни загадки, – подозрительно буркнул командир батальона.

– Боже упаси! Это вы обо мне? – Кернер покраснел и скосил печальный взгляд на холщовую сумку, что валялась под веником. Там, среди сухарей, в тряпице, были завернуты два слитка: золота и серебра. – Я весь перед вами, как на духу!

Говоря о друзьях, он имел в виду предпринимателей, с которыми много лет сотрудничал. В кого они превратились? Беженцы, затворники. На каждом шагу обижают, а то и бьют иудеев. Тут бы самому спастись. Кроме того, среди своих друзей-защитников Марк Борисович числил и Нестора Махно, которому не раз помогал. Но разве можно об этом заикаться? Поволокут в контрразведку. А ему надо к жене в Одессу и сыновей разыскать. Со станции Помошной, законопаченной со всех сторон, Кернер подался на запад и застрял в этой богом забытой Перегоновке. Кто ж такое предвидит?

Чтобы прекратить этот скользкий разговор. Миргородский обратился к седоусому дедку:

– Славно дома-то сидеть? Вот спать ляжешь. А нам каково?

Хозяин поерзал, посомневался и выдавил:

– Сыдилы б дома, паныч. Хто ж вас нэволэ?

Чувствовалось его явное отчуждение.

– Будем отдыхать, – велел командир батальона.

Николай лег на жесткий топчан, подумал о Махно:

«И где он взялся, хмырь? Отца сгубил, меня покалечил. Отомстим». Поручик мечтал попасть на московское направление. Там, слышно, уже взяли Орел, скоро белокаменная падет. А они здесь, несколько дивизий, гоняются за бандой. Не поймают – позор. Одолеют – фу-у, ерунда! Так все и считали в их офицерском полку. Шутка ли, на должности рядового – прапорщики. Отменная дисциплина, английские мундиры, фанаты генерала Лемона – и всё против каких-то пахарей. Да мы их фуражками закидаем!

С легким и веселым настроением шли они к станции Помошной. По пути встретились еврейские обозы – беженцы из колонии Доброй. «Берегитесь, мальчики!» – предупреждали. Что за вздор? Первый же бой подтвердил: бандиты лезут нахально, а стоять упорно не способны – бегут. Куда им против регулярных войск?

Симферопольский полк сходу взял станцию. Но на следующий день… в это трудно было поверить… махновцы опять завладели Помошной! Их еле вышибли. Выяснилось, что у них три бронепоезда (один вчерашний белый – «Непобедимый»!), тысячи пехоты, кавалерии. Миргородский впервые призадумался: «Откуда всё это?» Ходили слухи, что потрепаны и полки соседней дивизии. А тут привезли награды: сто девять Георгиевских крестов и семь медалей. Николай засомневался: «Для чего? Это же гражданская война!» И шевельнулась тревога: «С кем бьемся? Не народ ли? Даром такие награды не вручают!»

Но вскоре сомнения рассеялись. Банды бежали на запад, через речку Синюху и ее приток Ятрань, почти без боя оставляли села, колонии, хутора. Поговаривали, что у махновцев мало патронов. Этим провокационным слухам уже не хотелось верить. Просто сборище анархистов улепетывает. А впереди была Умань – древний город, где генерал Слащев решил покончить с Махно раз и навсегда!

Засыпая, Николай видел розовое, приятное мельтешение. Вроде бал. В Павловском училище. Скользкий блестящий паркет, статуи по углам и вальс. Господи, забытая музыка, девицы в белых платьях, длинных и шуршащих, с обнаженными плечами, улыбки, запах духов… Потом всё это съежилось. Появился дом, знакомый с детства, кабинет отца и на полу – ребристая граната… кружится, кружится…

– Господин капитан, где вы? Проснитесь! – услышал Миргородский и вскочил.

– Что стряслось? – спрашивал Гаттенбергер из другой комнаты.

– Махновца поймали. Махновца, – говорил кто-то в темноте. – Адъютант самого Батьки, мать его в тринадцать гробов…

– Прекратите! – возмутился комбат.

– Прошу прощения. Он вез пакет.

– Давайте сюда. Свети. Да свети же!

Дедок зажег огарок. Послышался топот, и в хату втолкнули небольшого парня или мужичка. Поручик все никак не мог прогнать сон и раскачивался на топчане, подогнув под себя ногу. Неясным пятном проступало лицо пленного, усы, чуть блестевшие глаза. Гаттенбергер с треском разорвал пакет, наклонился к свече. На улице что-то тихо постукивало: ток-ток, тик-так. «Дождь», – догадался Николай.

– Это план их фронта с Петлюрой! – наконец сказал капитан. – Очень интересно. Ты кто?

Махновец молчал.

– Господин поручик, берите пакет и в штаб полка. Немедля! – велел комбат, передавая бумаги Миргородскому. – И его захватите с собой. Лично генералу Гвоздакову доставите. Это чрезвычайно важно. Они договорились с Петлюрой. Не дай Бог, соединятся!

Выходить на улицу, в сентябрьскую слякоть, не хотелось. Николай прикурил от свечки.

– Слушаюсь! – взял дождевик. – Пошли! – кинул пленному. Во дворе их ждала телега и трое казаков.

– Кто ты все-таки? – спросил поручик, усаживаясь и надевая башлык. Примостившийся рядом на сене махновец долго не отвечал. – Язык, что ли, проглотил?

– Я Лютый.

– Как? – не понял Николай.

– Лютый, говорю.

– Зверствуешь? Кличка, что ли?

– Нет, фамилия такая.

– Адъютант Махно?

– Вроде того.

– Знаешь, что тебя ждет?

– По головке не погладите.

– Это уж точно.

Телега хлюпала по лужам. За кустами плыла в темноте речка Ятрань. Пленный вдруг сказал стихами:

 
Гэй ты, батьку мий,
стэп шырокый, поговорымо ще с тобою.
Молоди мойи буйни рокы
та пишлы за водою.
 

– Никак поэт? – удивился Миргородский. – Анархисты пишут стихи? Какая нелепость! Вы что, и веру имеете?

– А за шо ж умырать?

– Позволь, позволь. Ты что, серьезно? – Николай не мог представить, что у бандитов есть хотя бы намек на интеллект. Ну в лучшем ою'чае – защита интересов лодырей и нищих, как провозглашают большевики.

– Вполне, – отвечал махновец.

– Коль так, времени у нас достаточно. Давай по порядку. Ты, конечно, не веришь в Бога?

– Нет. Зачем? Человек – мерило всего.

– Но если его нет, то и совести нет. Всё позволено! Где критерий? – Николай специально употребил это ученое слово: поймет ли бандит?

– Он простой, как правда, наш критерий. Его знает любой дядько, что трудится на земле.

– Однако твоего пахаря века христианства воспитали. Не так ли?

Петр Лютый молчал. Офицерик, оказывается, тоже не лыком шит. Целится в самое яблочко. Если еще и стреляет метко – дело швах.

– Нечем тебе крыть, дружок, – Миргородский с сожалением кивал головой. Так хотелось поспорить, ковырнуть разбойника поглубже.

– Хай и хрыстыянство! – воскликнул Петр. – Спасибо за науку. А сегодня дядько уже дорос до свободы!

– Хорошо, хорошо, – не стал перечить Николай, – но чем он отличается от культурного помещика или банкира Кернера из Гуляй-Поля?

– Мозолистыми руками.

– Тогда и ты для пахаря враг, – поручик ткнул пальцем в грудь Лютого.

– С какой стати? – отшатнулся Петр.

– Очень просто. Вместо плуга держишь перо!

– Я сирота. Всё умею.

– А управлять кому доверите?

– Тружеников поставим.

– Так они же завтра карету себе потребуют и шубу лисью дочке.

– Выгоним! – Петр сидел уже как на иголках.

– Кто это сделает? Вы же ни полиции, ни суда не признаете.

– Народ вытурит.

– Эх, Лютый, Лютый, может, и светла твоя вера, да глупая. Народ! Каждый мечтает о шубе и карете.

Миргородский вздохнул. Вот она, простая, трудовая Украина, и нет с ней контакта. Или еще попробовать?

Пока он сомневался, пленный соскочил с телеги и, хлюпая по грязи, бросился в дождливую темень.

– Стой, гад! Стой! – закричали казаки, что сопровождали их верхом. Вскоре они возвратились.

– Где анархист? – с тревогой спросил помощник комбата.

– Шустёр, бродяга. Вилял как мышь, – отвечал казак басом. – Но нам недолго. Напополам развалили!

«Дубьё! – подумал поручик. – Влетит от генерала. Ох, влетит!»

И они поехали дальше.

Матрос Александр Лащенко взял школьный глобус, покрутил, поискал пальцем Украину, Елисаветград, речушку Ятрань, в излучине которой они затаборились. Эх, не обнаружил, махнул рукой и поставил шар на подоконник. В классе шумели командиры. Александр как председатель реввоенсовета постучал по столу.

– Прошу внимания, братва. Настал решающий момент: или с Петлюрой объединимся, или сами проломимся домой. Толкуйте по очереди.

Первым поднялся Трофим Вдовыченко, крепыш с усами вразлет – командир Азовского корпуса.

– Саблю у меня из рук не вышибешь. А тут большой политикой пахнет. Но рискну. Будем дураками, якшо не спаруемся. Две армии – то ж сила! Кому еще дорога наша земля? Деникину? Нет! Ему империю подавай. Ленину? Тоже нет – этому диктатура мила. Польским панам? Еще чего! Задушат нас поодиночке. Всё! – он сел, гремя шашкой, которая зацепилась за стул.

– Самостийникам держава снится, а нам – свобода каждого земляка. По-твоему, Трофим Яковлевич, как это склеить? – попросил уточнить Алексей Марченко.

– А як хочэтэ. Для того и собрались, – отвечал Вдовыченко.

– Я согласен. Но с одной заковыкой, – сказал в тишине помощник начштаба Иван Долженко. – Армии соединить, а Главного атамана Петлюру, как и Григорьева, ликвидировать.

– Правильно! Дело предлагает! – зашумели члены совета. Встал начальник штаба Повстанческой армии Украины Виктор Билаш, без всякого оружия, в сером костюме.

– От нашей мудрости сейчас зависит судьба социальной революции. В строю тридцать тысяч штыков и десять тысяч сабель. Сила, как видите, немалая. Преследуя нас, деникинцы оторвались от баз и железной дороги. Настало время бить их! Но где взять патроны? Отвечаю: у Петлюры. Не даст – купим. Золото есть. Вдобавок пусть разместит у себя наших тифозных и раненых. А объединяться не нужно. У него-то и армии нет. Галичане подчинены своему диктатору. Предлагаю: послать в штаб Главного атамана делегацию. Например, испытанного дипломата Чубенко и теоретика Волина. Тем более, что у нас уже давно сидят хлопцы с косичками-хохлами и ждут послов.

– Они друзья, Виктор Федорович, или кто? – спросил Василий Данилов, уже инспектор артснабжения армии.

– А Главный атаман не снюхался с Деникиным? – подал голос и патлатый матрос Дерменжи, инспектор телеграфной и живой связи.

– Это вон разведка пусть доложит, – отвечал Билаш. Лев Голик глянул на Махно. Тот кивнул.

– По нашим сведениям, Петлюра отправил к белым целую камарилью, чтоб сохранить свою власть.

– Так о чем речь? – не понял Федор Щусь. – Он враг, и точка!

– Яснее крой, братишка, – попросил Дерменжи. – Палуба под ногами качается от ваших премудростей, брашпиль им в рот!

– Сейчас в наличии три Украины, – продолжал Голик.

– Ну, даешь! – удивился Данилов. Он никогда не вникал в историю народа, среди которого жил. Хохлы себе и хохлы. А оказывается, их три куска. – За свободу какой же нэньки мы тогда бьемся, Лева? Едри т-твою бабушку!

– Хай Чубенко скажэ.

– Давай, дипломат! – послышались голоса.

Алексей, головастый, степенный, прошел к столу.

– Вы ж понимаете, что я не ведун. Могу и сбрехать. Оно как получилось? Подальше на запад и север от этого места, где мы сидим, тоже живут украинцы. Красная Русь называлась. Ее давно еще захватили поляки, потом австрийцы, мову нашу попортили и веру. Может, слышали: Галичина, Волынь. У них теперь свое войско и правительство. Но из Львова их поперли поляки, прижали к Петлюре.

– Короче, – потребовал Махно.

– Там, где Киев, Полтава, при царе была Малороссия. А всё остальное – наша вольная, казачья окраина, или Слободская Украина.

– Столица в Гуляй-Поле, – подсказал Василий Данилов.

В классе засмеялись. Чубенко продолжал:

– Пару недель назад петлюровцы вместе с галичанами взяли Киев. А на следующий день белый генерал выгнал их оттуда.

Лев Голик добавил:

– Негоже говорить плохо про земляков. Но мои агенты доносят, что Главный атаман ищет помощи в Париже, Лондоне, Варшаве. Готов любому черту заложить наши просторы, лишь бы тот защитил его власть, его дэржаву.

После таких «высоких материй» никто слова не просил. Председатель совета Александр Лащенко наклонился к Батьке.

– Будете выступать?

Тот поднялся из-за стола и начал недовольно:

– Ты, Вася, насчет Гуляй-Поля брось ехидничать! Откуда повел полки Богдан Хмельницкий? Из Киева, из Львова? Эгэ… из Чигирина! Слыхали о таком городке? Нет? Вот то-то. Чем же он лучше нашего, родного? А тем, что там не точили лясы, а действовали! Мы послали письмо Петлюре. Он, дурак, молчит. Значит, хай едет к нему Чубенко и правдами-неправдами возьмет хоть патроны. Задача Волина другая: добиться возможности вести там нашу пропаганду. Захотят все украинцы идти с нами – пожалуйста, милости просим. А нет – силой и обманом не заставишь. Главный атаман, думаю, на подчинение не согласится. Он даже председателя Директории Винниченку попёр ко всем чертям ради своей власти. У них, видите ли, киевский, столичный гонор. Да что гадать? Поглядим.

– А почему бы тебе, Батько, самому не отправиться к Петлюре? – спросил, не поднимаясь, Александр Калатников. После того как привел красную бригаду, он почувствовал себя в большой силе. Все притихли.

– Глупость! Нельзя рисковать! – отрезал помощник командующего, молчун Семен Каретник.

– Разрешите мне, – вежливо попросил Лев Голик. – Мы имеем сведения, что Главный атаман очень опасен. Против него пытался бузить полковник Болбочан. Его заманили на Черный остров и там прикончили. Выводы делайте сами…

Чубенко с Волиным уехали. 20 сентября 1919 года на станции Жмеринка был заключен договор, по которому стороны обязались вести борьбу с генералом Деникиным и, если победят, махновцам предоставят территорию «для свободного советского строя». После долгих препирательств Петлюра (он не доверял анархистам и сам очень нуждался в помощи) выделил даром 125 тысяч патронов, а еще 575 тысяч продал за 50 тысяч рублей золотом. Кроме того, больные и раненые махновцы размещались по тыловым госпиталям. Войско Батьки в оперативном отношении подчинялось генштабу Главного атамана.

Было ясно, что он рассматривает Украинскую повстанческую армию как бедных родственников, которые к тому же имеют наглость что-то требовать. Например, свободу проповеди любых идей. Петлюра с этим решительно не согласился. Он видел, что галичане во главе с доктором Петрушевичем молятся национальной, считай, буржуазной демократии. Анархисты же бредят свободой без государства и слышать не хотят о национализме без приставки «интер». Разве можно дать им волю спорить? Схватятся за сабли! Хуже того: махновцы мигом задурят селянские головы и перетянут казаков-сечевиков на свою сторону, как вчера – красные полки!

А вот лично встретиться с Батькой Главный атаман согласился, сказал с приятной улыбкой Волину и Чубенко:

– Лучше раз увидеть, чем десять услышать. Хай приезжает в Умань.

Высоколобый, светлолицый, в наглухо застегнутом френче, Симон Васильевич был на девять лет старше Махно. Учился в духовной семинарии, но любил играть на скрипке и без меры увлекался родной культурой – выгнали. Помаялся на Кубани, во Львове, в Москве, давал частные уроки, редактировал «Украинскую жизнь». А с рокового семнадцатого пошел вверх и вот теперь – Главный атаман. Он искренне хотел блага своему трудовому народу, лишенному государства со времен татарского нашествия и разрушения Киева. Но Петлюра был крепко убежден, однако, что только он может и обязан возглавить историческую миссию восстановления Дэржавы.

Отправляясь в Умань в салон-вагоне, прицепленном к бронепоезду, Симон Васильевич надеялся, хотя и не без сомнений, что провинциальный, какой-то гуляйпольский батько не совсем же идиот и вместе со своей ватагой подчинится законному правительству Украинской Народной Республики. Сколько же ей мытариться без официального языка, герба и границ на карте мира? Об этом болит душа даже у последнего нищего земляка!

А Махно в это время созвал новый совет. Пока собирались, он почувствовал себя одиноким. Испытывал подобное не раз в тюрьме и позже: ни жены, ни любви, ни кола ни двора. Теперь было совсем иное. Входили, разговаривали между собой командиры, а он вроде уже оставался в стороне. Пригласили-то на встречу ЕГО, не кого-нибудь. Советоваться с первым лицом на Украине. Пусть почти липовым: ни территории у Петлюры нет, ни войска доброго. Да Главный же атаман! Пишет бумажки генералам и министрам в Лондон, Париж, а позвал ЕГО и не на чарку самогона – решать судьбу страны!

Вместе с приятным холодком шевелился какой-то чертик, как будто подпрыгивал внутри, радовался: «Только с тобой, Нестор! Лично! Ишь, куда ты взлетел!» Он пытался справиться с наваждением, отвечал на вопросы товарищей. Но чуть умолкал, как черненький тут же сладко напевал: «Вот случай, что побивает всесильную судьбу. Лови его! Лови. Другого не будет!»

Помощник начальника штаба Иван Долженко ляпнул:

– С Петлюрой надо кончать, Батько! Раз и навсегда!

Ледяной искуситель затрепетал, вроде даже аплодировал. Усмирить его попытался Лев Голик:

– Поймите, друзья. Главный атаман не один. С ним совет министров, и у каждого свой штат. Это же офицерско-чиновничья камарилья. Они все там кормятся и жаждут еще большего для себя от дэржавы. Много обещают и казакам-сечевикам, и те верят. О галичанах молчу, у них свой диктатор. Теперь соображайте. Коцнем Симона – чего добьемся? И белые уже под Уманью!

– Что предлагаешь? – насупился Махно.

– Исходя из суровой реальности – не ехать, не рисковать!

– А я за то, чтобы кокнуть, и всё! – настаивал Долженко. – Будем нянчиться – не быть матери Украине свободной!

Постановили так: согласится Главный атаман отдать вожжи – брать его под свое крыло. Заупрямится – порешить! Для этого выдвинули к Умани лихую кавалерийскую бригаду. Батько поехал тоже не с пустыми руками – в окружении охраны, пятисот испытанных пулеметчиков и рубак. Лев Голик предупредил, что и гарнизон Петлюры не дремлет, стоит в ружье. Сам же, как и условлено, ждет Батьку в салон-вагоне на железнодорожной станции. «Может, и договоримся, – полагал Махно. – Почему нет?»

– Гэй, Батьку! – крикнул Захарий Клешня, что ехал в охране. – Мудрости вам! Побрататься трэба!

Тачанка, в которой Нестор Иванович направлялся на встречу, катила уже по городу, когда появился на буланом жеребце Дмитрий Попов, эсер, забубенная голова.

– Удрал мой соратник по партии, – сообщил Митя, наклоняясь к Батьке.

– Симон, что ли? – спросил тот, не веря.

– Да-а, полчаса назад укатил в сторону Христиновки, в свой тыл.

Махно сидел насупившись и покусывал губы. Тачанка и охрана в недоумении остановились. Батько чего угодно ожидал – только не бегства Главного атамана. Испугался? Считает союз невозможным? Не верит в победу? «Какая же ты несчастная, моя Украина-мать», – качал головой Нестор Иванович…

Спустя некоторое время галичане, изнемогая от тифа и враждебности местного населения, сдались на милость белых. А Симон Петлюра, бросив остатки своего войска, бежал в Польшу.

– Ох, и кинем же мы на небеса большевиков! – сказал Петр Соболев, который (Сашка не раз убеждался) зря ничего не обещает. – Идешь с нами, Барановский?

– Куда?

– Пока на Арбат.

Они зашагали по Яегтярному переулку. Петр чуть впереди. В брезентовых куртке и кепке, в заплатанных штанах он шел, не оглядываясь, стремительно и твердо ступая. Сашка еле очухался от сыпняка и отставал.

– Не лети, – попросил. Соболев озирнулся. Саркастическая усмешка тронула его рыжее лицо. Рыжими были брови, усы, даже щетина на щеках. По всем приметам – противнючий тип. А бессребреник, каких мало. Надо же! И заботливый как нянька, но только со своими.