Текст книги "Нестор Махно"

– Соску вам дать? – усмехнулся Махно. – Ану попробуйте без меня, может, я и не нужен. Брата оставляю. Крепитесь!

Попридержав коня, Петр Лютый спросил у тетки, что несла воду на коромысле:

– Это же Песчаный Брод? Где Кузьменки живут?

– Йих тут багато. Яки? – женщина качнула ведрами, смотрела подозрительно.

– Андрей Иванович.

– А-а, вон абрикосы видите? Там его хата.

Лютый с еще тремя всадниками ускакал, а хозяйка ускорила шаг, гадала: «И кого принесла нечистая сила?» Вода плескалась из ведер. Тут уже побывали григорьевцы, петлюровцы и красные. Снова послышался топот. По мосту через речку Черный Ташлык, мимо плакучих ив неслись верховые, за ними карета. Женщина поставила ведра на землю и глядела из-под руки с удивлением и страхом. «Неужели все в гости к Кузьменкам? Чем же их кормить, поить? Замается Жандарка!» (Прим. ред. – Так в селе прозвали мать Галины, жену бывшего жандарма). Впереди отряда тетка заметила черное знамя. «Антихристы, что ли? – она перекрестилась, ибо была из старообрядцев, которые более века тому основали эту слободу. – Спаси, Господи, и помилуй нас!»

Лютый подъехал к ограде. Увидев его, Галина открыла ворота.

– А дэ Батько, Пэтя? – спросила с тревогой.

– Здравствуй, мать. Вон летит твой сокол!

Вскоре вся сотня уже располагалась у белой хаты с красной черепицей. Нестор обнял, поцеловал жену и только тогда приметил двух стариков, что стояли рядом и с любопытством разглядывали его.

– Ой… познайомся, – Галина покраснела, поправила прическу. – Мойи тато та мама… А цэ… Нэстор.

Родители подступили чуть ближе. В глазах их не было радости, скорее плохо скрываемое смущение. Андрей Иванович, высокий, суховатый, волоокий, пожал руку гостя, сказал:

– Прошу до хаты.

Махно не обратил внимания, что его никак не называли: ни зятем, ни сыном, ни по имени. Они вчетвером вошли в сени, потом в светлицу. Всё здесь было по-крестьянски простое и знакомое Нестору. Даже запах, мирный, застойный. Небольшие оконца, дубовый стол посредине. Герань цветет. В углу икона, без лампадки. Стулья, правда, городские, тонкие, с гнутыми спинками.

– Принимайте, какой я есть, отец, – сказал Нестор с уважением. Это был первый человек, которому он так говорил. Своего отца не помнил.

– Быстро же ты женился, скакун! – грубо ляпнул Андрей Иванович. Ему не нравились россказни Галины о повстанцах, презирающих власть. Не для того он растил и учил любимую дочь, точную капельку свою, чтобы отдать какому-то анархисту да еще и коротышке. «Ишь ты, у него войско! Видали мы эти шайки», – раздраженно думал старый жандарм.

– Скакун, значит? – Махно ударил кулаком по столу. – Я не навязываюсь! Если не хотите…

Галина обняла его, шепнула на ухо:

– Пошли, милый, умоешься с дороги. Пошли! – и увела во двор, к колодцу. По пути говорила: – До Петлюры мы с Феней не добрались. По пояс раздевайся. Вода у нас ледяная. Давай. От и ладненько. Облейте Батьку, хлопцы! Ему жарко.

Махно кусал губы. Вся его маята, раны здесь гроша ломаного не стоят. Ты хоть лоб себе расшиби ради крестьян и всей Украины, а каждому кулику дороже его выводка и болота все равно ничего нет! Эту преувеличенную, как полагал Нестор, жалкую заботу о своей хате, детях, скотине он постоянно замечал в повстанцах, и его коробило, что для них идея, свобода – дело четвертое. Нет, он понимал, что люди в большинстве темны и корыстны, да сердце бунтовало, не хотело смириться, и лично его это раньше почти не касалось. А тут нагло ткнули носом в свое обывательское корыто, чуть ли не цыкнули: «Не сметь!» И кто? Человек, которого он впервые назвал отцом!

– Наклоняйся, наклоняйся, – просила Галина, легонько касаясь его шеи. – Лейте, хлопцы. Смелее!

Ему плеснули на спину из ведра. Нестор крякнул от холода. «Как говорит Петя? – вспомнилось вдруг. – Лучше десять раз дать, чем один раз просить. Выходит, все твои жертвы… блажь! Кто о них просит?»

– Хватит, хватит. Заморозите Батьку! – Галина принесла полотенце, шепнула: – Не кусай губы. Батькы просять, шоб мы повинчалысь.

Нестор распрямился, остолбенел.

– Что, что?

Краем глаза он заметил, что на заборе висели, разглядывая их, мальчишки. Они болтали голыми, черными от пыли и загара ногами, смеялись.

– Любишь меня? – жена растирала ему грудь, спину. – Любишь или нет? Отвечай скорее!

У Махно перехватило дыхание. Его волнует даже росянистый запах ее рук, щек, блеск ее темно-карих глаз. Но идти в церковь? К попу! Ему, анархисту? Что за блажь?

– У тебя армия, – тихо убеждала Галина. – Они все верят в Бога. Худо ли бедно, а скажут: «Батько с нами». Это же твой авторитет, балда. Мама очень просит, и церковь у нас красивая. Бери сорочку.

– Ну черт с вами, – согласился Махно.

Они вошли в хату.

– А ты ёж, ёж. И колючий! – Андрей Иванович присел, жестом приглашая Нестора. – Без сватов прискакал, без креста, и «отец, отец». Вот свадьбу сыграем, под венцом постоите – тогда пожалуйста. Каким временем располагаешь?

– На станции Помошная красные. Что у них на уме? – отвечал Нестор.

– А вы с ними как? По ручкам или на ножах?

– Я у них вне закона.

– Ишь ты-ы. Сурово. Хотя, по-моему, закон должен быть один для всех. Ладно. К свадьбе надо подготовиться. С бухты-барахты нельзя.

– Предлагаю завтра.

– А ты скорый, – покачал головой Андрей Иванович. – Это же не пожар… Ну что ж, завтра так завтра. Мать, ану иди сюда! Домна Михайловна, успеете картошку сварить?

– Чи цэ довго? – отвечала та. – Люды ж голодни, с дорогы. Счас накормим. А вы батюшку найдить.

– Где он? – не понял Нестор.

– Як прыйшлы красни – утик, – сказала Домна Михайловна, толстенькая, круглолицая, степенная.

– Позови Петю сюда, – попросил Нестор Галину. Вошел Лютый. Он и здесь караулил у порога. – Понимаешь, друг, свадьбу готовим. Твоя задача, Петя: первое – до завтра найти попа. Где он – неизвестно. Достань из-под земли. Второе – завалите кабана. Не хватит, еще одного купи у соседей. Третье. Тут оркестр есть?

– А як же. Сотни хат все-таки, – отвечал Андрей Иванович. Ему нравилось, как четко распоряжается будущий зять.

– Да, выпивка, – вспомнил тот.

– Аж два ведра вина ждут в погребе, – доложил тесть.

– Ма-ало, – не согласился Нестор. – Позовем же весь Песчаный Брод. Мотни, Петя, по хуторам и прикатите бочку самогона. Понял? А для женщин еще ведер пять вина…

– Подуреете! – возмутилась Галина. – Красни рядом. А у нас якый народ? В Бердянске, чтоб не перепились, мы сливали вино в море. Так мужики плавали в канаве и хлебали. Потопились же!

– Не путай коня с мерином. То ж был бальзам! Выполняй, – приказал Махно Лютому, – и побыстрее. Это раз в жизни случается. Васю Данилова прихвати с собой. На нем шкура ходором ходит. Да, с этой минуты – строжайший караул! Сам проверю…

На следующий день сыграли свадьбу такую, что даже пятьдесят лет спустя вспоминали ее с восхищением. Дорогу от хаты Андрея Ивановича до самой церкви выстелили дорогими, точнее, персидскими коврами. Правда, где их взяли – неизвестно. Играло десять (деды-балагуры предпочитали именно это число) цыганских оркестров. Заполняя паузы, «скрыпилы» махновские баянисты. А уж о выпитом и съеденном не стоит и заикаться.

Как бы там ни было, достоверно известно другое.

Еще когда Батько с хлопцами ехал в Песчаный Брод, с холма им открылось полотно железной дороги. Под солнцем блестела стальная колея.

– Давай поднимем ее в воздух, – предложил Алексей Чубенко. В свободное от «дипломатии» время он командовал подрывниками.

– Зачем? – нахмурился Махно.

– Это же единственная ветка, соединяющая красный Киев с Одессой, и вон же за курганами станция Помошная. Рукой подать до Галины. А вдруг комиссары захотят напасть. Поэтому взорвем и будем спать спокойно, пока они ремонтируют.

– Ну, трахните, – неохотно согласился Нестор. Обычная осторожность изменила ему.

Разъяренные красные узнали от путевого обходчика, что диверсию сотворила кучка бандитов, вроде каких-то махновцев. Куда пошли? Да в Песчаный Брод. Туда и отправился отряд члена реввоенсовета 12-й армии Владимира Затонского. Это он год назад по указанию Ленина выдал Махно поддельный паспорт на имя учителя Шепеля. Теперь их пути снова пересеклись, и, чувствуя вину, Затонский ехал покарать подлого «крестника», объявленного вне закона.

Разведчики Батьки, хоть и с похмелья, но заметили опасность.

– Сколько их? – спросил он Пантелея Каретника.

– До черта!

– В таком разе, чтоб не омрачать веселье, уходим в Добровеличковку. Там, кажись, живет Феня Гаенко?

Бегство махновцев взбесило Затонского. Были арестованы и расстреляны члены ревкома и все мужики, сидевшие за свадебным столом, в их числе Андрей Иванович Кузьменко. Теперь никто не посмеет обвинить старого партийца в потакании бандитам! Утомленный расправой отряд заночевал в Песчаном Броде. Затонский же, видимо, опасаясь мести, уехал по своим делам.

В ту же ночь к Батьке в Добровеличковку прискакал гонец со страшной вестью. Сотня мигом поднялась, тихо сняла часовых и перебила весь отряд красных, кроме тех, кто сразу поднял руки. Днем пленных вывели на церковную площадь. Мимо в тачанке ехал Махно. Рядом с ним – убитая горем Галина в черном платке и беленькая Феня Гаенко.

– Останови, – попросила она кучера, выхватила его револьвер и со словами: – А-а, подлецы, расстреляли Андрея Ивановича! Получай счет! – стала палить в голых пленных.

«Махно мрачно смотрел на эту картину, – писал очевидец, – не участвуя, но и не вмешиваясь».

Сотня тут же пошла к станции Помошная, где толпились беженцы, стояли составы с мешками, ящиками, пушками. Между вагонами ходили красноармейцы, явно не ожидая нападения. С бронепоезда, правда, озвался пулемет, но был подавлен.

Данилов запрыгнул на платформу с бронеавтомобилем, открыл дверку, заглянул… Сундуки! Василий решил, что они с патронами, кликнул помощников. Два сундука вытащили и увезли. Увидев их, Нестор рассвирепел:

– Барахольщики! Кто взял?

– Я, – сказал Данилов. – Там, кажись, патроны или бомбы. Тяже-елые!

Заглянуть некогда было – уносили ноги. Батько еле сдержался. Уже в степи к нему подъехал Петр Лютый.

– Вирш не идет из сердца. Послухаешь?

Нестор кусал губы: «Эх, Андрей Иванович, дорогой отец. Не успели даже толком познакомиться. И куда теперь? Григорьев ждет в Плетеном Ташлыке. Туда, наверно. Или покрутить, повертеть?»

– Читай, – разрешил. Петр начал прерывающимся голосом:

 
Гэй ти, батьку мій,
степ широкий,
поговоримо ще з тобою.
Молоді мої буйні роки
та пішли за водою.
 

– Ты что это, вроде прощаешься? – зыркнул исподлобья Махно.

– Вечное учуял.

– Не нравится оно мне, Петя. Берегись. Едем в Черные леса. Они ведьмовские, говорят.

В затишном заливчике плескались дикие утки. Около них, на прибрежной скале, примостился дед с удочкой. Взмахнул ею – рыба засверкала на леске. Он так увлекся, что и не заметил сотню, которая ехала рядом. Глядя на него, Нестор позавидовал. Приютиться бы на камешке, опустить ноги в прохладные струи – и катись оно всё мимо! А Галину куда, Феню? Они тут вот. А войско? А Гуляй-Поле ждет!

Дорога свернула в степь. Солнце жгло немилосердно. Слепни какие-то или оводы появились, гудели, как аэропланы. Лошади вздрагивали от их укусов. Уныло вокруг. Лишь на телеграфном столбе чистил перья линялый коршун да вековечная каменная баба безглазо сторожила курган. До горизонта – одна желтая стерня. «Ага, мужик освободился от жнивных забот, – размышлял Нестор. – Теперь ухватится за ружье. Что это впереди плывет, вроде пруд? Мираж! Сколько же мы будем за ними гоняться? Где Григорьев? Дал шкуровцам по загривку или нет?»

В селе Плетеный Ташлык атамана не застали. Прошел мимо. Бабы подсказали: «Мабуть, подався в Черный лис». Только сели обедать, в хату влетел Михаил Колесник, молодой, грудь распирает сорочку. Он при Махно вроде телохранителя.

– Хлопцы с заставы прискакали! – выпалил. – Шпионов словили!

– Веди сюда, – разрешил Батько, поднимаясь из-за стола.

Вошли два мужика в потных косоворотках, мятых штанах. А лица белые, тонкие, не сельские.

– Атаман Григорьев? – осведомился тот, что гладко выбрит, и каблук к каблуку приставил. Махно сжал зубы, несколько мгновений разглядывал гостей. За столом все оторопело примолкли.

– Я атаман.

– У нас конфиденциальный разговор, если позволите.

– Выйдите все! – приказал Батько и прибавил: – Прошу простить, господа, но у нас такой порядок. Лютый и Колесник, обыщите новоприбывших.

Оружия у них не оказалось. Остались втроем.

– Господин атаман, мы офицеры ставки Добрармии, – тихо представился тот, что гладко выбрит. – Прибыли для связи. С нами письмо. Неделю назад, как и договорено, вам посланы деньги в сумме полтора миллиона николаевских рублей. Извольте получить в елисаветградском кооперативе.

Слушая его, Махно покусывал губы: «Ах сволочь, Григорьев! Вдруг пронюхает об этой комедии. Что с моей сотней сделаешь? Убрать?» Он выхватил револьвер и несколько раз пальнул в офицеров. Колесник, Лютый, Троян мигом влетели в комнату.

– Обыщите. У них письмо, – велел Батько холодно. Казалось, ему неведомы ни страх, ни боль. В штанине одного из связников была зашита бумага. Трупы вынесли, сразу закопали. А Махно читал вслух:

Начальник штаба Главнокомандующего

Вооруженными силами Юга России

5 июля 1919 г.

Многоуважаемый Николай Александрович!

В настоящую грозную минуту, когда боевое счастье, слава Богу, стало поворачиваться к нам лицом, предлагаем вам более энергичные совместные действия. Надлежит поспешить с повторным восстанием против войск Троцкого. Для этого вам следует соединиться с частями генерала Шкуро и действовать по внутренним операционным линиям, железнодорожным магистралям, закрывая красным пути отступления из Николаева и Одессы.

Желаю всего наилучшего!

И. Романовский.

На выстрелы уже собрались все командиры.

– Что будем робыть? – спросил Махно.

– Арестовать гада Григорьева и зашморгнуть! – потребовал Федор Щусь.

– Они давно снюхались и ждут момент, чтоб нас угробить, – поддержал его Алексей Марченко. Каретник, как всегда, отмалчивался.

– Ты что, Семен?

– Может, их чека подсунула? – засомневался тот. – Она мастерица на подобные штучки. Чтоб мы переколошматили друг друга.

– Думка серьезная, – согласился Махно. – Да кто бы поперся на пулю? Ты бы пошел?

– Я? Не-е.

– Вот видишь. Это отпадает. Лев, что скажешь?

Начальник контрразведки Голик, плотный, лысоватый токарь из Гуляй-Поля, никогда не лез вперед. Слушал, тихо добывал ценные сведения. Организовал вокруг себя в основном женщин, так или иначе пострадавших от австрийцев, вартовых, белых и красных, и посылал их на самые рискованные задания. Кто заподозрит глупую, заеложенную бабу? Правой рукой у него была Феня Гаенко.

– Я кумекаю вот о чем, – начал он осторожно. – Копнуть всегда успеем. Нам не Григорьев – оружие и люди его нужны. А им подай жареные факты. Что это письмо? Скажут, сами вы и состряпали. Потому кончать атамана рано.

– Верно, – подвел итог Махно. – Нас лишь сотня. Если Григорьеву донесут о расстреле лазутчиков – капец! С этой минуты запрещаю какие-либо отлучки.

На том и порешили. Обедать уже никто не стал. Вышли на улицу.

– Батько, Батько! – к ним, спотыкаясь, бежал Василий Данилов. За ним никто не гнался. Что еще стряслось? Он подлетел к Махно и шепнул на ухо:

– В сундуке… Помните? Золото! Мы ж думали… патроны, открыли ломиком… и ахнули!

– Оглоблей надо было, костоправы! Пойдем, поглядим.

В сундуке навалом лежали кольца, серьги, слитки, ожерелья – ведра три.

– Откуда всё это? – не мог понять Нестор Иванович, небрежно перебирая драгоценности. Он был к ним равнодушен.

– Ог-го! Из Одессы-мамы! – с восторгом предположил Лев Зиньковский. – Туда вся знать слетелась, как моль на свечу.

Он взял сверкающее колье. Темные глаза его тоже заблестели.

– Положь на место, тезка! – предупредил Голик. – Это, наверно, Дыбенко из Крыма вывез, где во дворцах великие князья обитали, генералы, банкиры.

– Ему ж цены не соберешь, братцы! – Зиньковский не смел оторвать взгляд от колье. – Тут не просто миллионы. Это же искусство. Мировое! Раритет!

– Во-о, эшелон снарядов купим, – простодушно обрадовался артснабженец Данилов.

– У кого? – мрачно осведомился Щусь. Чужое богатство угнетало его.

– Да сам Деникин продаст! – ерепенился Василий. Он чувствовал себя именинником. Это же надо: такой клад унюхать и утянуть из-под носа комиссаров.

– Даст, а потом догонит и еще поддаст! – съязвил Алексей Марченко.

– Всё до единого положить в сундук, – велел Махно. – Ставь его на тачанку, Петя, и отвечаешь головой. А куда деть – решим. Василию же объявляю революционную благодарность!

– На станции чуть нагайкой не огрел, – напомнил Данилов. Все как-то странно заулыбались. У них были деньги: неразрезанные простыни керенок, засаленные николаевские, хрустящие советские, петлюровские, донские, даже какие-то пшеничные, и все они «ходили». Публика это ценила. Кто ни нагрянет, требует свои знаки, а махновцы признавали любые. Водились и золотые червонцы, взятые в банках или у толстосумов. Но такого богатства еще никто из повстанцев не только не держал в руках – не видел, и оно поразило их, некоторых – пришибло.

Махно сразу смекнул: если стоустая молва об этом кладе (кладбище, ох, похожее слово!) разнесется по округе, за ними, как волки, начнут охотиться все, кому не лень. Армию могут кинуть в погоню! А уж если, паче чаяния, Григорьев прознает… Батько усмехнулся горько. Чего он ждет, штабс-капитан? Давно бы мог подкараулить и стереть сотню в порошок. Блюдет честь, золотопогонник? Вряд ли. Уверен, что перетянет на свою сторону!

«Да что Григорьев? – призадумался Нестор Иванович. – У Левы Зиньковского вон как глазищи заблестели! Другие… Словно их подменили. Недалеко и до беды. Запросто могут озвереть. Не зря говорится: золото желтое, а сердце от него чернеет. И лес уже где-то рядом, тоже Черный. Надо же, какое совпадение. Или дьявольский намек? Ясно одно: возить с собой этот сундук – накликать лихо. Спрятать, и только! Но где?»

Батько не забыл свой принцип: тайна – верная собака авторитета. Но этот же баламут Васька прибежал, расшумелся. Попробуй теперь скрыть клад – пойдет молва: «Присвоил!» От красивых побрякушек вроде исходили злодейские токи, убивающие все святое, саму суть их борьбы. Нет, надо избавиться от проклятого соблазна. Бросить в омут, в говно, куда угодно! Миллионы? Сумасшедшим же сочтут!

С такими тяжелыми мыслями Махно ходил весь день, прикидывал и то, и это. Богатство всегда пригодится: оружие купить, коней, бумагу для газет, помочь нищим, наконец. Пригласил Семена Каретника.

– Куда затюрим сундук?

Тугодум покурил, покачался на стуле, уперев руки в колени.

– Налей чарку.

Выпил, понюхал огурчик.

– Оставим в Черном лесу, – сказал. – А где? Оно покажет.

– Как потом найдем? Там же сам черт ногу сломит.

– Выберем что-то приметное: курган-могилу или озеро по казацкому обычаю.

– Угу, – хмыкнул Махно.

Лес, как и всюду на юге, возник неожиданно. Лежала бескрайняя степь – и нет ее. Темные заросли подступали к дороге со всех сторон. Приветливые клены, ясени, ребристые грабы, великаны-дубы хранили приятную после солнцепека прохладу. В их сумеречной тени таилась, однако, совсем другая жизнь – подозрительная для степняков. Сотня ехала тихо, настороженно. Даже кони не пофыркивали. Махно подумал с тоской: «Вот тут нас и порешат. Лучшего случая для Григорьева не будет». Впереди заголубело.

– Что за вода? – поинтересовался Нестор у проводника, сивоусого и загорелого как головешка.

– Э-э, то знамэныта Вэлыка Высь. Нэ чулы?

– Нет.

– Жалко. Татарин гнався з арканом за жинкой чи чоловиком по Дыкому полю. Ось-ось догонэ. А як ты пэрэплыв Высь – считай свободный!

– Значит, и мы теперь вольные? – усмехнулся Махно.

– А як же.

– Ну, спасибо. Слухай, а дэ тут озэро?

– Якэ? Бэрэстуватэ?

– Оно самое.

– Далэченько. Зато яка красота!

– Проводишь туда нашего хлопца? За это я тебе дам доброго коня.

– Шо, даром? – не поверил усач.

– Нет, конечно. Поможешь отвезти сундук бабушке. Она там в селе…

– В Водяном?

– Ага.

– Добрэ. Одвэзэм. Кинь мэни край нужен!

Следуя за Григорьевым, что шел с большей частью их отряда, махновцы прибыли в Оситняжку. Там всё белело от тополиного пуха. Он лез в волосы, в рот, глаза. Отмахиваясь от него, расспросили об атамане. Оказалось, всего два часа назад он отправился в соседнее большое село Сентово. Теперь проводник уже не требовался, и Махно отпустил его вместе с Лютым на озеро Берестоватое.

– Место должен знать ты, и только, – тихо напутствовал он Петра.

– Понял, Батько.

– А як же кинь? – забеспокоился усач.

– Он тебе отдаст, – Махно указал на Лютого.

Тот возвратился на третий день, доложил:

– Озеро большое, почти болото. Вода, как лед, и по ней плавают зыбкие острова. Чудно? И я б не поверил, но сам по ним ходил. Жутко. Там и сундук оставил в густом кусте вербы. Никто, кроме нас двоих, не ведает и никогда не найдет.

– А проводник?

– Так вы же сказали, чтоб я один знал, и только.

Нестор некоторое время загадочно смотрел на поэта.

– Рыба там есть? – зачем-то спросил.

– Какая?

– Ну, серебристая, прыгучая, как звезды при галопе, – то ли с иронией, то ли с тоской уточнил Махно.

– Не, Батько, такой рыбы я там не заметил. А караси, возможно, жируют.

Вот что представляет собой Украина в большей своей части. Передвижение воинских частей по территории с реквизициями, лошадиной повинностью – все это раздражает селянина, и он часто-густо восстает против всех, создавая волостные республики, они сепарируют комитеты, советы, вождей-атаманов… Вместе с тем все крестьяне хотят ладу-порядку, хотят власти, а больше всего соли, мануфактуры, железа и кожи. Кто им эти вещи даст, тот и будет ими заправлять, того они и слушать будут.

С. Петлюра. Письмо Д. Антоновичу.

Махно с Григорьевым сидели под старинными, червлеными, возможно, еще казацких времен образами. Тихонько мерцала лампадка, пахло ладаном. Они остановились в селе Сентове в доме священника и теперь, после ужина, мирно беседовали.

– Хочу знать доподлинно, – говорил Николай Александрович, – чего вы, Батько, добиваетесь? Анархия – мать порядка. Это, знаете ли, брехня дворняжек. А как на самом деле? Независимости Украины жаждете? – он отпил церковного вина из махонькой рюмочки, не отрывая взгляд от собеседника.

– Да. Я сначала революционер, а потом анархист, – подтвердил Махно.

– Тэ-э-кс, есть одна точка опоры. Уже легче. Но этого и Петлюра желает! Он мне лично сказал: «Только единство и стремление к полной самостийности и свободе может быть нашим побратимом». Ловко, а? Я ведь давно с ним знаком. Еще с империалистической. Он, правда, пороху и не нюхал. Земгусар. Слыхали?

– Нет. Я в то время в Бутырках сидел.

– В Москве? Эко вас занесло! Из Гуляй-Поля потащили в белокаменную? За что же? Крепенько набедокурили?

– За этот же самый анархизм, – Нестору Ивановичу не хотелось распространяться о проделках «бедных хлеборобов».

– И много вам влепили?

– Двадцать лет каторги, – о виселице он тоже не стал упоминать. Зачем настораживать атамана, коль завтра решено его убрать?

– Выходит, вы совсем не служили? – с явным сожалением воскликнул Григорьев.

Ему стукнуло сорок годков, и лучшие из них пролетети в армии. Если характер Махно мяли, калили, ломали ^юрьма и революция, то его собеседник вырос и жил в казарме. Он не то что мог с закрытыми глазами разобрать и собрать пулемет. Эка невидаль! Штабс-капитан изобрел усовершенствование автоматического оружия, за что и получил тысячу золотых рублей. Он любовался военным строем, парадами, четким докладом адъютанта и был бы рад с самыми благими намерениями установить точно такой же строгий и ясный порядок во всей Украине. На худой конец стремился остаться старшим офицером при любой власти. А потому в глубине души Николай Александрович презирал гражданских лиц, и ему были забавны их игры в идеи, революции, демократии. «Всё это – обозная блажь!» – полагал он.

– Нет, не служил, – усмехаясь, Махно пригубил рюмочку. Он с иронией наблюдал, как прямо, даже гордо сидит этот офицеришка, какие у него аккуратные, ершистые усики, надменный взгляд в упор. Привык, небось, выхаживать по плацу, пугать солдат и «есть» глазами генералов. «Но мы не из таких, – упорно не отводил свой взгляд Нестор Иванович. – Мы и похлеще видывали в Кремле. Они тоже не служили, а всем заправляют».

– Да-а, жаль, – вздохнул Григорьев. – Вот Петлюра. Он обозник. Земгусары обслуживают хозчасть. Хвосты лошадям заносят, – он хохотнул. – А видишь, выбился во фронтовой комитет Центральной Рады, стал председателем, министром по военным делам, главным атаманом! Волна вынесла. Нас же… пока… притопила. В Черный лес загнала. Верно? И никуда нам друг от друга не деться.

– Что правда, то правда, – согласился Махно. Ему хотелось вступиться за Петлюру. Земгусар или кто он там, а выбрали же его, не другого, и, надо полагать, не за красивые глазки. Кроме того, он не изменял пока ни себе, ни другим. Так ведь? Нестор Иванович еще прикинул: «Зачем дразнить атамана?» и сказал иное: – Будем отдыхать. Уже и лампадка устала. Завтра решим всё!

– Ну, спокойной ночи.

– Взаимно, взаимно…

А еще по дороге в Сентово Батьку встретили Григорий Василевский, Захарий Клешня со своим командиром роты, отчаянным Сашкой Семинаристом, другие повстанцы и наперебой жаловались на Григорьева:

– Он жох, золотопогонник!

– В Плетеном Ташлыке, ей-богу, стояли шкуровцы. Атаман увидел их, засмеялся и… не напал!

– Помещику пулемет оставил.

– Та шо там, вин нашых розстрыляв!

– За что? – не поверил Махно.

– В поповском огороде вырвали две цыбулины.

– Ладно, хлопцы, ладно, – покусывал губы Нестор Иванович. – Мы ему припомним. Дайте только повод.

– Будет! – охотно пообещал Сашка Семинарист.

Утром разнесся слух: кто-то ограбил кооперативную лавку в Сентово. Махновцы утверждали, что это дело рук григорьевцев, а те напирали на гуляйпольцев. Возмущенные крестьяне собрались у сельсовета на сход. Потребовали обоих атаманов. Первым, однако, выступил Алексей Чубенко:

– Мы с вами вместе боремся за социальную революцию и свободу? Никто не имеет права командовать теми, кого избрал народ.

Махно слушал его, стоя с Григорьевым в первом ряду. Алексей говорил:

– Ни большевики-комиссары, ни петлюровцы, ни анархисты. Никто! Тем более атаманы. А вот Григорьев много себе позволяет. Кто ограбил кооператив? Я даже подозреваю, что он – бывший царский слуга – теперь деникинский наймит. У него в глазах блестят золотые погоны!

Николай Александрович взял Махно за локоть.

– Батько, что мелет этот Губенко? Его дурацкое мнение, или как понять? – голос атамана дрожал.

– Пусть закончит. Его и спросим, – пожал плечами Нестор Иванович. Расстегнув ворот красной рубахи, Алексей, как и было условлено, направился в сельсовет. За ним устремился Григорьев со своим телохранителем-грузином. Туда же поспешили Батько, его телохранитель Колесник, а также Троян, Каретник, Василевский.

В канцелярии Чубенко быстро достал револьвер «Библей», поставил на боевой взвод и опустил руку за стол.

– Ну, сударь, извольте объяснить, на основании чего говорили эту галиматью крестьянам! – еще с порога потребовал Николай Александрович. Чубенко смотрел на его «парабеллумы»: один на поясе, другой на веревочке за голенищем.

– Хотите доказательств, атаман? Пожалуйста! Брали сено у кулаков – платили деньги. А бедноту грабите и гоните в шею. Неправда? А кто оставил помещику пулемет? И два ящика патронов и шестьдесят пар суконных брюк! Зачем? Вы не ударили по шкуровцам…

– Это клевета! – взорвался Григорьев. – Белыми там и не пахло!

– А кто послал делегацию к Деникину? – тихо напомнил Чубенко. – К кому приезжали офицеры, которых на днях коцнул Махно?

Атаман предал многих и был всегда настороже. Но тут всё так развернулось вдруг. Он понял, что это – заговор и потянул за веревочку револьвер. Алексей снизу вверх выстрелил, ранил Григорьева. Тот крикнул с тоской: «Ой, Батько, Батько!» и побежал на улицу. Ему палили в спину. Грузин попытался убить Махно. Колесник схватил соперника. Нестор кинулся к ним и стал стрелять, раня того и другого. Они упали. Молодой, грудастый Колесник процедил сквозь зубы:

– Дурак ты, Батько.

Услышав пальбу, люди в панике побежали со двора сельсовета. Григорьев лежал на земле без движения. Рядом кинули его телохранителя.

– Скачи к нашим! – велел Махно Щусю, который только появился. – Пусть оцепят село.

Но пулеметчики Фомы Кожина и без того уже заняли всю околицу. Созвали митинг, и часть рядового воинства атамана перешла на сторону Батьки. Тех же, кто не захотел, с миром отпустили по домам. Потрясенные и униженные, они забили камнями своего казначея и штабиста.

С ближайшей станции была срочно передана телеграмма:

Всем, всем, всем! Копия – Москва, Кремль.

Нами убит известный атаман Григорьев.

Махно. Начальник оперативной части Чучко.

Поскольку время шебутное и могли запросто перепутать, кто же с кем расправился, то была отправлена и более пространная депеша:

Считаю убийство атамана Григорьева 27 июля 1919 г. в селе Сентово Александрийского уезда Херсонской губернии… необходимым фактом истории, ибо политика, действия и намерения его были контрреволюционными. Что доказывают еврейские погромы и вооружение кулаков.

Подлинный подписали: председатель Батько Махно. Секретарь Шевченко.

Через широкий Днепр, у Малой Лепетихи, ползал паромчик. Его осаждали остатки бежавшей из Крыма армии Дыбенко, повстанцы Приазовья, бывшие махновцы. Здесь скопились тысячи тачанок, подвод с домашним скарбом, оружием, женщинами, детьми, какие-то матросы, волы, даже верблюды, кавалеристы, пушки, броневики. Настоящее столпотворение, невиданное тут, наверно, со времен татарских набегов, и всё это стремилось поскорее перебраться на спасительный правый берег. Из-за холмов вот-вот могли нагрянуть белые с шашками наголо. Где они – никто не ведал: ни разведки, ни боевого охранения не было и в помине.

Виктор Билаш с Иваном Долженко присели на горячий песочек и смотрели, как другие яро толклись у переправы, размахивая кулаками. Доносился мат-перемат, рев скота и плач детей. Если бы не Иван, хоть бросайся вплавь, лишь бы не слышать уже и не видеть ничего. А тот всё тормошил друга, усмехаясь:

– Скажи, кто к нам бегом бежит, а от нас на четвереньках уползает?

Отстань, – просил Виктор, кривя правый угол губ. На душе и так кошки скребли. После командования штабом повстанцев, бригадой он стал рядовым артиллеристом у красных, и то спасибо, что свои пока не выдали да чужие не пустили в расход.

– Беда уползает, чуешь, по-нашему лыхо! – засмеялся Иван. Его оптимизму можно позавидовать. Между тем тихой сапой подчалил паром.

– Надо протолкаться, – предложил Билаш.