Текст книги "Нестор Махно"

До сих пор приходилось иметь дело с небольшими помещичьими, австрийскими отрядами, ну, сто, ну, двести, триста бойцов. Здесь же на них перла тьма! Впереди броневик, а за ним – сколько хватал глаз – чернели всадники, пехота. «Откуда они понабрались? – не хотел понять Махно. – Рабочие, вот они, с большевиками. Село – с нами. А эти откуда?»

Между тем в самом Екатеринославе было организовано два полка под желто-голубыми знаменами. Что, атаман Воробец, кстати, не бежавший – павший в бою, что, он силой тянул их к себе? «Цэ ж наша дэржава. Батькы булы козакамы, и мы тоже, – говорили пленные, вчерашние гимназисты, студенты, солдаты царской армии, а теперь петлюровцы. – Хто ж будэ наши симьи захыщать?» В Гуляй-Поле так почти не рассуждали, но рядом, в украинских селах… Десятки, сотни новобранцев шли к уездным комиссарам Директории – факт! Еще до захвата Екатеринослава Нестор с раздражением наблюдал за этой мобилизацией. Огорчало и беспокоило не только то, что оголяется фронт против белых. Было очевидно: не весь, ох, не весь народ Украины поддерживает анархические идеи свободы. Наоборот, ждет не дождется твердой власти, добровольно идет ее защищать.

Тогда они в штабе ночи напролет ломали головы: что же предпринять? Не пускать новобранцев по железной дороге? Но о какой воле тогда речь? Да и Директория могла зубы показать, ударить в спину. Решили поиграть с ней. Новобранцев агитировать и пропускать, а за проезд и другие услуги получить оружие, которое и привезли Сеня Миргородский с Чубенко.

Потом, испытав упорство петлюровцев при защите Екатеринослава и до конца не одолев их (они покинули город без паники), и теперь, увидев тьму наступающих стрельцов атамана Самокиша, Махно вынужден был признать, что Директория – не киевская выдумка, как он ранее полагал, а сила, с которой, хочешь не хочешь, придется считаться.

– Уходим! Быстро! – скомандовал он, не колеблясь.

– А что же с нами будет, с городом? – в растерянности спросил вожак рабочей дружины.

– Да х… с ним, с вашим городом. Потом все равно возьмем. Никуда он от нас не денется. Ты только глянь, что прёт!

Члены ревкома были возмущены таким предательством. Петлюровцы идут не для братанья, и нужно бежать, бросать семьи. Э-эх, связались на свою голову с этими бандюгами. Никто уже и не вспоминал, что желто-голубых с их национализмом собирались шапками закидать, а Махно долго колебался, словно предчувствовал, чем это кончится. Как главнокомандующий он ездил на Брянский, трубный заводы, в районы Кайдаков, Чечелевки, в железнодорожные мастерские, просил «ощетиниться штыками». Но губернский город не Гуляй-Поле, и тут Батьку особенно не праздновали. Рабочие слушали его речи довольно прохладно, и он это видел. Какая свобода? От кого? Если даже в бригаде слесарей нельзя без начальства. А в цехе, в городе?

– Берите себе завод, – взывал он. – Управляйте. Вы теперь хозяева!

– Куда его? В карман? – шумели металлурги. – Не влезет! Не унесешь!

А железнодорожники жаловались:

– Нет денег, Батько. Ни топлива, ни мазута. Где взять?

Нестор мог бы пошутить, отмахнуться. Это, дескать, парафия не главнокомандующего. Обращайтесь к советской власти. Она теперь царь и Бог. Но сказал другое:

– Вам не по нраву капиталист? Три шкуры дерет? Заправляйте вами! Считайте гроши, покупайте топливо. А как вы хотели¹? Свобода без забот не бывает!

Это у него вырвалось само собой. Раньше он так не рассуждал. Воля виделась легкокрылой и желанной. А тут деньги, мазут.

– Что ж, и базара не будет, товарищ Махно? – недовольно спрашивали рабочие.

Армию нужно кормить, и он распорядился взять продукты в Озерных рядах. Как уж там вышло: то ли крестьяне из околиц навалились, то ли его хлопцы распоясались? Но базар разграбили. Мало того – сожгли! Скорее всего отличились уголовники, которых вместе с политическими по его указанию выпустили из тюрьмы. Грабежи шли по всему городу. Рассвирепев, Нестор стрелял мародеров прямо на улице. Вот такая оказалась воля и доля. Пришлось выпустить воззвание:

Чтобы предотвратить разгул пошлости, совершаемый бесчестными людьми, позорящими революционеров, я именем партизан всех полков объявляю, что всякие грабежи, разбои и насилия ни в коем случае допущены не будут в данный момент моей ответственности перед революцией и будут мною пресекаться в корне. Каждый преступник вообще и в особенности под именем махновцев или других отрядов, творящих революцию под лозунгами восстановления советского строя, будут беспощадно расстреливаться, о чем объявлено всем гражданам, призывая их также бороться с этим злом…

Главнокомандующий Батько Махно.

Написав это, он долго сидел сгорбившись. «Вот она, доля. Крепко, намертво схапал нас зверь. Где межа свободы и своеволия? Призывают соблюдать закон. Чей? Мой? Революции? Директории? А у бандита свой. Стрелять? Но даже всех мух не перебьешь. Ладно, посмотрим, – он тяжело вздохнул. – Хоть одна-то радость была!»

В штаб, что размещался в гостинице «Астория», зашел совершенно седой старик, даже опущенные казацкие усы были белые.

– Дворницкий Дмитрий Иванович – директор музея древностей, – представился он тихо, мягким голосом.

Это показалось Нестору странным. Другие шумели, плакали, нервничали. Он поднялся из-за стола и только тогда разглядел, что это вовсе не дед. Светлые глаза его смотрели живо-молодо, щеки розовые.

– Древностей, значит? – не без иронии спросил Махно. Забот о них-то, дескать, нам сейчас как раз и не хватает. Он не имел понятия ни об музее, ни об Дворницком. Между тем перед ним стоял один из выдающихся знатоков родной земли, автор трехтомной «Истории запорожских казаков», летописец вольностей и славных кошевых атаманов, гетманов Украины, бывший приват-доцент Московского университета.

– Что вас привело сюда?

– Извините, конечно, Нестор Иванович, но ваши хлопцы… собрались… грабить музей казачьей славы. Требуют ключи.

– Казачьей? Сейчас?

– Ну да, – неспешно подтвердил директор, и это его спокойствие, когда все вьются угрями, напомнило Нестору Панаса-ведуна, лоцмана Пивторака. Нельзя не помочь. Нашли, что грабить, поганцы! Хватит, что музей анархистов в Гуляй-Поле разнесли. Он сгреб с вешалки папаху, полушубок.

– Поехали!

Они сели на тачанку главнокомандующего.

– К нам жаловал со свитой сам император Николай II, – говорил на ходу Яворницкий. – Посетили музей и ничего не тронули.

Нестор молчал. Он плохо представлял себе, что там может быть такое, что заинтересовало даже царя. Ну желтые кости, кресты с могил, степные каменные бабы. Эка невидаль! Тут живые кости трещат каждый день.

Но то, что открылось в музее (грабители учуяли опасность и мигом смылись), тронуло Махно до глубины души. Здесь были пики, сабли запорожских казаков, одежда его далеких предков, сморщенные рукописи, бесценные золотые и всякие другие монеты, картины, хоругви, скифские закусанные удила… Нестор слушал Яворницкого, иногда щупал турецкий ятаган или заржавелый татарский якорь.

– Где вы всё это понабрали?

– Здесь семьдесят тысяч экспонатов, – с мягкой улыбкой отвечал хранитель древностей. – Роемся в матери-земле. Она отдает. Добрые люди несут. Я побывал с этой целью в Персии, Турции, Польше, Средней Азии, в Соловецком монастыре. Всё куплено в основном на мои кровные.

– Так вы миллионер?

Дмитрий Иванович горестно вздохнул.

– Нищий!

Махно недоверчиво взглянул на него. Зачем же так старается? Это казалось просто невероятным: положил свою жизнь, чтобы всего-навсего сохранить память о предках! «А мы, сукины дети, что делаем? Рубим, жгем. Эх ты ж, судьба-копейка».

Яворницкий коротко, емко рассказывал о вольностях запорожских казаков, об их удивительной, первой в Европе республике, о ее процветании, силе…

– Так говорят же, что они были разбойниками? – не утерпел и перебил его Нестор.

– Э-э, друг мой, а что о вас напишут? – отвечал историк. – Кому из властителей дорога народная свобода? Она же глаза колет! Тем более коварно разгромленная.

– Но мы же и хотим ее восстановить, – сказал Махно, пристально глядя на краеведа: что запоет? Легко восторгаться разбитым старым черепком. А ты оцени его, сидя внутри, когда горшок обжигают!

– Тяжкое бремя взяли на себя, – признал Дмитрий Иванович. – Одно желаю: не потеряйте душу в огне!

«Эх, старик, твоими бы устами да мед пить», – подумал Нестор и заметил бутылку, но несколько иной формы и черную, в смоле, что ли. Он взял ее.

– Что это?

Яворницкий полагал, что насквозь видит своего необычного посетителя, и решил: драгоценному экспонату, увы, приходит конец. Разговоры о свободе, вечной славе предков, о душе – это одно, а соблазн сильнее. Можно и нужно было бы соврать, чтобы спасти реликвию. Другой бы так и поступил, но не хранитель древностей.

– Горилка, Нестор Иванович. Знаменитая оковыта (Прим. ред. – От латинского аква вита – вода жизни). Лучшее казацкое угощение… Но эта… для покойников. В гроб ставили.

«Испугается или нет?» – с тревогой ждал археолог.

У Нестора перехватило дыхание. Попробовать такое – раз, может, дается смертному. А вдруг спасет от гибели, закрепит пророчество Панаса-ведуна? А если отрава? Мало ли что зарывали. Да и характерники ошибались!

– Сколько же ей лет?

– Трудно сказать. Больше ста. Возможно, ее пили, когда еще сочиняли письмо турецкому султану.

– Позвольте, – удивился Махно, – это не вы ли писарь на знаменитой картине? Да вот же она. Точно!

– Я. Отнекивался. Но Илья Ефимович (Прим. ред. – Репин) настоял.

– А у вас еще есть? – гость смотрел на бутылку.

Опять требовалось соврать. Яворницкий отвечал:

– Их было три. Одну распили землекопы.

– Давайте по чарке, а? Покойник не обидится, а мы с вами – тоже история.

– Воля ваша.

Какой-то тайный голос нашептывал Махно: «Не смей пить, не смей! Закаешься!»

– Тогда сначала ответьте, Дмитрий Иванович. Вы – свободный?

– Абсолютно. Заплатил, правда, дорого. Видите, какой белый.

Нестор хмыкнул. Ответ его поразил. Пока есть на свете такие люди – жива вольница!

– За это не грех и причаститься. Вы ж без меня не посмели бы?

– Ни, ни.

– Ну, пусть земля им будет пухом…

Над заснеженными берегами Днепра чернел двухпрогонный мост. К нему катили тачанки, вихляли подводы, летели всадники. Скорее! Скорей! Южный город, что раскинулся на высоком холме, харкал выстрелами вслед отступающим. Вот она, благодарность за свободу! Не надо было связываться с красной совдепией, не надо. Сидели тогда с губревкомовцами, Колос, другие убеждали: «Рабочий люд на страже! Это десятки тысяч штыков, присланных из Тулы год назад». Где они? А пулеметы, пушки, которые погрузили для отправки в Гуляй-Поле, – всё коту под хвост!

Махно оглянулся уже с моста. «Не внял, хлебнул могильного зелья, – злорадствовал тайный голос. – Теперь вон что!» Многие брички безнадежно отстали. Другие в толчее не могли проскочить на подвесную дорогу и крутились на месте. Ржали лошади, ругались повстанцы. Их косили из пулеметов. Потеряв голову, иные кидались прямо на лед, застревали в промоинах, проваливались. Жутко было видеть все это, и конница с уцелевшими повозками понеслась дальше, на левобережье, к песчаным барханам, в степь. Тут остановились. Двести штыков да сабель осталось из пятисот. Прочих словно корова языком слизала. Э-эх, Гуляй-Полюшко-поле, хоть ты приголубь!

КНИГА ВТОРАЯ

Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, но 1919 был его страшней.

М. Булгаков. «Белая гвардия»

Голодные хохлатые жаворонки вспорхнули чуть ли не из-под лошадиных крпыт. Кроме них – ни единой живой души вокруг. А недалеко ведь села, хутора, и там Новый год только что встретили. Солнце буянит, снег скрипит, искрится, и степной воздух – хоть пей! Но кто там притаился за голыми деревьями? Немцы-колонисты? Может, грабители? Да это же корявятся старые сушины!

– Что ж он, чуешь, не дал нам сопровождения? – мягко спросил Иван Довженко, кубанский казак, одногодок и приятель Билаша. – Батько называется. Сам обкакался, а вы лепите в кучу атаманов и подставляйте бока под пулю.

Беззлобный тон никак не вязался с тем, что говорил Иван. Разве что прорывалась горечь.

– Проверяет, годимся ли в дело, выскочки, – отвечал Виктор, кривя в усмешке правый угол губ.

– Урожай будет отменный! Глянь, сколько снегу намело, – радовался Долженко.

Его спутник, однако, продолжал жестко:

– И правильно поступает. Многие рвутся верховодить. Вот Махно и швыряет нас лопатой в топку, а сам поглядывает: уголь или порода?

Билаш приехал из родного села в Гуляй-Поле два дня тому. На станции полупьяный комендант-грузин в черной шелковой рубахе спросил:

– Ты кто? Куда путь дэржишь?

Объяснились. В здании пахло махрой. Какие-то полураздетые люди курили, спали вповалку на каменном полу, другие перевязывали раны. Играла гармонь, пили самогон из чайника и тут же отбивали трепака.

– Он тачанка. Садысь и мчи, – предложил комендант.

Прикатили в штаб, где в большом гостиничном зале стояли, суетились караульные, вестовые. Женщина подскочила:

– Верните сына с позиций! Один он у меня!

В углу кричал в трубку телефонист. На дверях мелом: «члены штаба», «нач. снабжения», «начальник штаба». Им оказался Алексей Чубенко. Познакомились. Билашу приглянулся этот неторопливый, аккуратный (на столе все стопочками разложено) командир. Вошел Федор Щусь в бескозырке, сел, тоже без церемоний, стал расспрашивать, рассказывать о себе. Сразу видно: свои хлопцы.

– Хату мою сожгли, – проронил Виктор печально.

– А про нашу Дибривку слыхал? – повысил тон Федор. – Пятьсот дворов тю-тю. Мы все тут погорельцы. Нам все нипочем!

Чубенко позвали к телефону. Воротясь, он сообщил взволнованно:

– Батько едет! Из Екатеринослава.

– Ну что там? – Щусь вскочил, а начальник штаба только рукой махнул.

Билаш понял: не зря шептались встречные – разгром! И тоскливо стало. Хотелось же спокойно потолковать, присмотреться. Каков он – Махно? Еще выгонит взашей! Всякое болтают. Шутка ли, держит в узде войско белого генерала. Да и народец вокруг лихой, палец в рот не клади.

За окном послышался топот коней, звяканье сбруи, разноголосье. Виктор напряженно подтянулся. Враз стало тихо. Только резкий тенорок о чем-то спросил, ему ответили. Распахнулась дверь, и вошел широкоскулый, ниже среднего роста военный в желтых офицерских сапожках, галифе и драгунской куртке с петлицами. Быстрым колючим взглядом он окинул присутствующих и, нахмурив брови, уставился на незнакомого Билаша.

– Это тот, Батько, что обещал высадить десант из Кубани, – едко доложил Федор Щусь. Его словно подменили. «Был бы хвост, – подумал Виктор, – уже б завилял».

– А-а, сволочь, обманул! – сказал Нестор беззлобно и протянул руку. Она была жесткая, короткопалая. Глядя в черные, широко поставленные глаза Билаша, Махно определил: «Этот заискивать не мастак».

Виктор же прямо кожей почувствовал, что перед ним хожалый клинок, клятый и мятый – свой брат. Без всяких околичностей Батько принялся рассказывать о походе на Екатеринослав:

– Взяли его хитростью. Сашка Калашников, молодец, посадил людей на рабочий поезд, и отправились через мост. Петлюровцы не заметили подвоха. Когда опомнились, было поздно. Потом красные нас предали и расстреливали удирающих, словно уток на взлёте.

Махно сообщал подробности, а Билаша поразило, что говорилось все это безжалостно, без дрожи в голосе и растерянности. Ну было и было. Что теперь размазывать сопли? «Молодец, – решил он. – Такого лишь баба с косой остановит».

Между тем Нестор был потрясен случившимся. За короткое время второе тяжелое поражение, и, как каждому азартному бойцу, ему не терпелось снова броситься в атаку, доказывать и доказывать свою силу и ловкость. Но сначала пусть другие попробуют, чтоб не задирали носы.

– Поезжай в те края, возьми Павлоград, и только! – приказал он начальнику штаба.

– Прямо сейчас? – не возражая и не уточняя обстановки, спросил Чубенко. Чувствовалось, что его вес легковат для такой должности.

– А чего ждать? Слышал, с севера сунет Красная армия? Вроде Белгород уже заняла и прет по нашей земле. Может, соединимся?

Предложение было неожиданным. Все, кто был в штабе, молчали. Зачем же брататься с теми, которые предают?

– Нас обложили со всех сторон, – продолжал Махно, – С востока и юга белый генерал Май-Маевский. С запада немцы-колонисты и петлюровец Самокиш. А люди к нам вот-вот валом повалят. Где оружие взять?

Опять молчание.

– Только у красных. Согласны?

Тут уж Чубенко и Щусь, и Алексей Марченко, что зашел в штаб вместе с Семеном Каретником – все закивали.

– Тогда марш в столовую!

Выпилй спирта «за будущее повстанчества», и Билаш, собравшись с духом, предложил сжать в единый кулак окрестных атаманов.

– Сможешь сагитировать? – удивился Нестор, закусывая. – Мы пробовали. Не раз. Они же, как вьюны в тине. Хапаешь – пищат и ускользают.

Он понимал, что объединяться край нужно. Да куда ж самому ехать после разгрома? Начнутся расспросы, подковырки. Вера подорвана, и тех, кто был с ним в Екатеринославе, не пошлешь. А этот новенький, чистенький. Какой с него спрос? Как с гуся вода. Пусть попробует, мухомор.

– Выловим даже щук! – уверенно отвечал Виктор.

– Доглядите на выскочку. Мы, значит, мимо. А он… И где ты, благодетель, пропадал? Если бы раньше появился…

– Хай попробуе, Батько! Что тебе, жалко? – нехорошо, с вызовом перебил его Марченко.

– Не ищи моря – в луже утонешь, – предупредил Щусь, обращаясь к Билашу. – Один десант ты уже высадил.

Им не нравилась шустрость новенького. Своей норовистостью, правда, какой-то тихой, мягкой, но упорной, он напоминал матроса Красковского. Тому тоже дали возможность покуражиться, и что вышло? Хлопнули, как муху, в первом же бою.

– Пусть едет, – небрежно подвел итог Махно. – Кого возьмешь с собой, а?

– Ивана Долженко, кубанского казака.

– Этого вахмистра? Неплохой выбор. Ну, гоните…

Никакого сопровождения им не дали. Дескать, побарахтайтесь, хлопцы, чтоб спесь слетела. Они побывали уже в Пологах, где бедокурили три отряда с пиками, вилами, ружьями.

– Отобьем свои села, и всех мужиков соберем, – пообещал атаман. – Вот чем воевать, ответь?

– Оружие дадим, дадим, – заверил Билаш. – Значит, вы за объединение?

– С руками и ногами.

На разъезде Ново-Карловка стоял батько Коляда. За ним располагалась ватага прапорщика Зверева. Потом заехали в Токмачку к Иващенко – вчерашнему батраку. В селе Вербовом заправлял анархист Паталаха. Все они были в добротных шубах, каракулевых папахах, хромовых сапогах. За поясом два-три револьвера. Тачанки застелены коврами. Паталаха, единственный, сердито возразил:

– Ежели пойдем с вами, где селиться? У чужих дядек? А не пустят? Силу применять? А як же свобода? А самогон, чтоб рану залить?

Билаш отвечал, что все предусмотрено: снабжение, лазареты, обоз.

– Я тоже гарантирую, – подтвердил Долженко.

– А кто ты такой?

– Война у меня за плечами, чуешь? Блестящие и деревянные кресты.

– А на шо мне ваша кагала? – упорствовал Паталаха, смуглый, как цыган, и такой же горячий. – Счас мы сами с усами, решаем, куда двинуть. А вы же в хомут запряжете? Потащите вдаль от родных мест. Екатеринослав брать, потом драпать. На хрена оно нужно? Не-ет, мы против. Категорически!

– Ну, гляди. Завтра не просись, – сказал Виктор. – Будет поздно. Раздавят нас поодиночке, как клопов. Помозгуй. Я еще вестового пришлю.

Теперь они с Долженко подъезжали к Орехово. Не город и не село, вроде Гуляй-Поля. Глухо доносились выстрелы. Бой там, что ли? На перроне, однако, спокойно расхаживали повстанцы.

– Кто командует? – спросил у них Билаш.

– А он бачыш – танцюе!

Виктор всего насмотрелся, но чтобы во время боя выплясывать – это уж слишком. Наяривала гармонь. Кругом стояли хлопцы с винтовками, хлопали в ладони, а в центре, раскинув руки, подскакивал и приседал плотный малый в матросском бушлате. Длинные волосы его то взлетали, то опадали. Он припевал:

 
Рассыпалися лимоны по чистому полю.
Убирайтеся, кадеты,
дайте нам во-олю!
 

Это был молдаванин Дерменжи, служивший раньше телеграфистом на мятежном броненосце «Князь Потемкин-Таврический». Провожая Билаша, Федор Щусь напутствовал:

– В Орехове встретишь братишку моего полосатого. Не пугайся. Передай привет. Он по убеждению, как и мы, анархист-коммунист, но больше, пожалуй, террорист-безмотивник.

– Уточни, – попросил Виктор.

– О Марусе Никифоровой слыхал, небось? Она тоже безмотивница. Толкует так: «Человек в лайковых перчатках достоин смерти». А сама, сучка, – капитанская дочь! – и Щусь захохотал.

«Вот он каков, полосатик», – усмехался Билаш, протискиваясь поближе, чтобы познакомиться. Но тут кто-то крикнул:

– Немцы валят!

Гармонь пискнула и смолкла. Дерменжи нацепил бескозырку на макушку и приказал весело:

– Ну, сынки, пошли.

Наскок быстро отбили.

– Это разведка. Шалости, – небрежно заметил атаман, знакомясь с Билашом и Долженко. – Скопилось их здесь до е… матери, и воевать они мастаки. Колонистам есть что защищать. Снюхаются с белыми – ох, дадут нам по ж… – закончил он уже серьезно.

Прибежал повстанец.

– Махно на проводе, – доложил, запыхавшись.

Батько сообщил, что собирается прибыть сюда и ударить по немцам «мощным кулаком». Виктор понял, что говорить с Дерменжи о соединении излишне. Его отряд уже задействован. А пока самое время смотаться к батьке Правде. По слухам, он где-то рядом толкется, в селе Жеребец.

Проехав версты четыре, они увидели церковь. Над ней металось воронье, и доносился набат.

– Денек выдался, – вздохнул Долженко. – Не заскучаешь. Что там, Витя? Тоже колонисты или пожар?

Оказалось, митинг собирают. Виктор с Иваном спешились, подошли к мужикам.

– Почему не начинаете?

– Атамана чогось нэма.

Не долго думая, Билаш вскочил на подводу и стал говорить о цели своего приезда. Новый человек в селе всегда любопытен, и слушали его внимательно. Пока из-за хат не выступили верховые, среди них – тачанка. На ней, утопая в перине и подняв костыли, сидел Правда. Он что-то кричал. Виктор уловил обрывки фраз:

– Кто приехал?… Я сам тут батько… Что мне Махно?

Билаш мгновенно оценил обстановку и тоже шумнул:

– Ура батьке Правде!

Мужики загудели одобрительно. Атаман оглядел гостей, не поздоровался, поднялся на колени (ступней у него не было).

– Слухайтэ, дядькы! Мы будэм сыдить на ваший шыйи, покы як слид нэ напойитэ… Ясно? Шыйу обйимо, спыну будэм грызты, а нэ выйдэмо з сэла. Варить дви бочкы самогону и скоришэ!

Билаш попал в глупое положение. Только что кричал «ура» – теперь хоть «караул» вопи. Вот она, изнанка вольницы. Мужики поглядывали на него кто с иронией, а кто и с надеждой. Все-таки посланец самого Махно – не хрен собачий. Но и Правда крутой, попробуй ему возразить. Вмиг заткнет пасть, и не пикнешь. Ану, ану, шо ж будэ?

Виктор внезапно выхватил маузер, вскочил на подножку атаманской тачанки и приказал кучеру:

– Гони на станцию! С Махно говорить буду!

С другой стороны прыгнул на подножку Долженко. Билаш не зря взял его с собой. Кучер опешил, глянул в дуло и погнал лошадей. Батько Правда присел, достал из-под перины четверть самогона и предложил:

– Слухай, не бесись. На, потяни с горлышка.

– Пошел ты! – зло отмахнулся Виктор.

Дозвониться до Батьки не удалось. Его не было ни в Гуляй-Поле, ни в Орехово. Видимо, находился в пути.

– Чого тоби трэба? – спросил Правда.

– Чтобы ты образумился и присоединился к нашей армии.

– Тю, сразу б сказал. Разве я против? – и Билашу стало жаль этого несчастного, одичавшего человека.

3 января 1919 г.

Москва, Кремль

После упорных боев… петлюровцы очистили Харьков… Наши потери до трехсот убитых и раненых.

Реввоенсовет Украинской Советской Армии.

Последние новости: войска, действующие в Каменноугольном бассейне и в Крыму, предположено объединить в армию, поставив во главе ее генерала Боровского.

П. Врангель. «Записки».

Нам не страшно сказать: «Делай что хочешь, делай как хочешь», потому что мы уверены, что громадная масса людей, по мере того как они будут развиваться и освобождаться от старых пут, станет поступать так, как лучше для общества; все равно как мы заранее уверены, что ребенок будет ходить на двух ногах, а не на четвереньках, потому что он принадлежит к породе, называемой человеком.

П. Кропоткин. «Нравственные начала анархизма».

Мокрый песок сбрасывали прямо на рельсы, на развороченное железнодорожное полотно. Он тут же застывал серыми кучами. Выгрузили уже три вагона. «Хай теперь прорываются своими бронепоездами!» – думал Алексей Марченко. С лопатой в руках он помогал пехоте, кавалеристам, пулеметчикам с тачанок.

Это был последний зыбкий заслон, какой они выставляли у Гуляй-Поля той белой силе, что вышибла их из Цареконстантиновки, Полог и неудержимо катилась с востока и юга: остатки Екатеринославского добровольческого корпуса, десантники из Мариуполя и Геническа, яростная чеченская дивизия, бригада немцев-колонистов. Шли не те мелкие помещичьи отрядики, с которыми махновцы легко расправлялись, даже не австрийцы или петлюровцы, с которыми можно потягаться. Пёр лишь разведывательный авангард армии, пока занятой добиванием красных на Кубани, Кавказе. Но и он оказался грозным и беспощадным.

– Им в лапы лучше не попадать! – говорил повстанец в разорванном на спине кожухе, что кидал песок рядом с Алексеем. – Лютуют – ужас! Моего свата Михаила связали, бросили на лист железа и зажарили, беднягу.

– Мели больше! – усомнился кузнец Василий Данилов. После кавалерийских уроков он старался держаться поближе к Марченко.

– Ага! – вскричал повстанец в разорванном кожухе, верткий, узколицый. – Не веришь? Помещик Цапко, знаешь такого? Имения его тут рассыпаны. В Темировке мы его отпустили. Батько приказал. Тот Цапко теперь вопит: «Наших взяли под Розовкой, порубали на лапшу, собак кормили. А этих щадить? В костер их, в огонь!»

Алексей задохнулся от усталости и гнева. Черную правду режет, подлец. Это тебе не мировая война. Братанием и не пахнет. После кровавого Екатеринослава так хотелось отыграться. А немцы вот они, скопились под Ореховом, в колонии Блюменталь – долине цветов. Махновцы рванули туда, и опять – по зубам. По загривку! Еле ноги унесли. «Ладно бы, на нас напали, – размышлял Марченко. – С кем не бывает. Но мы же сами напоролись! Батько как сдурел, полководец. Воистину, битому неймется».

На станции в Орехово лежали еще теплые павшие, раненые, стон стоял, вой, хватающий за сердце. Попик ходил в черном и сам черный от тоски, наверно, плакал, благая:

– Опомнитесь, христиане! Остановитесь же, братья, ради всего святого. Ну что вам немец? Лучше хозяина в мире нет. Культуру несет нам, порядок. В аду же гореть будем, неблагодарные. Умоляю вас!

Махно углядел его около раненых, послушал и рассвирепел:

– Адом пугаешь? В топку его, косматого!

Федор Щусь и Петр Лютый схватили смирного. Марченко стоял рядом, сцепив до боли пальцы, но не вмешался. Куда там? Получил бы пулю. Горе мытарное!

– Будем гореть на том свете? Полезай на этом! – утробно рычал Федор. Лишь гарь да бурый дым за трубой паровоза. Раненые, сплевывая, отходили прочь…

«Вот так же и нас, дождемся, – мерекал Алексей, кидая песок на рельсы. – Прёт орда. Но и мы не те. Не возьмешь!»

– Чеченцы баб е…, хаты палят. Мужики кто в лес, кто в балки, – продолжал повстанец возбужденно. – Лучше б и очи нэ бачылы, шоб воны повылазылы!

Марченко вспомнил, как Нестор, Федор и Петр потом глушили спирт в штабном вагоне. Совесть, видать, заела, не вся вышла с дымом. И Алексей, конечно, пил с ними.

Единственные во всей округе, кто не озлобился, – еще вспомнил он, – это священники. Слышали о дикой расправе над их братом, но, когда на площади в Гуляй-Поле хоронили хлопцев, порубленных в бою, пришли с крестами и рыдали Дмитрий Сахновский, Александр Лоскутов, Стефан Воскобойников и псаломщик храма Никодим Миткалев. Да, рыдали. Это тоже не забыть.

Новая куча песка все росла. Нужно было торопиться, и никто не поддержал мрачный разговор. Зато в работе хорошо думалось. Несколько дней назад, воротившись из Орехово, Алексей с Виктором Билашом поехали на совещание атаманов. Без Батьки. Объединяться. Собрались прямо на Пологовском вокзале, человек сорок. Марченко как первомахновца посадили в президиум. А инициативу захватил этот новенький, Виктор – неторопливый, мягкий вроде, но цепкий клещ. О Директории сказал, о красных, белых и даже о французах, греках, что высадились на побережье. Откуда прослышал? Шут его знает. Предложил создать из отрядов полки. Командирами назначить атаманов: Паталаху, Дерменжи, Онищенко, Зубкова и Вдовыченко из Ново-Спасовки. Да не просто полки. Каждый имени Батьки Махно с тремя батальонами, а в тех – по три роты.

– Время какое? Беспощадное! Пора кончать с разгильдяйством, – повторил Билаш настойчиво. – Не подчиняется нам отряд – разоружим. Командира – на общественный суд. Согласны?

– Годыться! – гудели атаманы, а сами, небось, думали: «Нэ кажы гоп, покы нэ пэрэскочыш. Воно покажэ!»

Начальником штаба выбрали Билаша. Ему в помощь – Марченко и еще четверых. Кажется, всё?

– Слушайте, а чья же власть? – спохватился Трофим Вдовыченко, крепыш с красным мореным затылком. – Война войной, а люди все равно женятся, торгуют, хаты строят, и от бандитов нужна защита. Кто будет управлять нашей анархической республикой? Мы или гражданские?

За окнами давно чернела январская ночь, и этот вопрос перенесли на завтра. Где же видано, чтоб не обмыть рождение армии, разъехаться без доброй чарки и застольного толковища?

Утром слово взял Марченко:

– Власть у нас одна, товарищи, одобренная народом – советская. Но не большевистская. Никаких руководящих партий. Свободные выборы.

Это приняли безоговорочно…

Повалил густой снег. Василий Данилов распрямился, воткнул лопату в песок.

– Эх, нам бы хоть одну пушечку-трехдюймовочку. Бабахнул бы по генералу!

– Пробовал? – спросил Марченко.

Василий улыбнулся снисходительно.

– Я фейерверкер.

– А я, между прочим, ихнего генерала вот так, рядом видел, – заметил повстанец в рваном кожухе.

– Май-Маевского, что ли? – не поверил Алексей.

– Ну да. Он меня лично допрашивал.

– Здоров был, а как же ты живой остался? – не понял кузнец. – Сам говорил: жарят!

Рваный не смутился.

– Генерал спросил меня по чести: где махновцы, сколько? Пообещал: отвечу правду – отпустит. На клоуна похож. Маленький, вроде Нестора Ивановича, но тучный, щеки висят, нос картошкой и сизый. Пьяница, видать, добрый.

– Ты давай по существу, – потребовал Василий. – Как вырвался из их лап? Предал, оборотень?

– А чего кривить душой? Сколько нас, и Батько не считал. Мы счас тут, через миг тю-тю. Какая тайна? Рассказал. Он и отпустил. Я побежал, да сука увязалась помещичья. Эта… как ее? Борзая. Ну и цапнула за спину. Еле придушил. Видишь, рука покусана?