Текст книги "Нестор Махно"

В салон-вагоне, где только что объяснялись, кроме самого генерала Слащева, еще находились: его жена, молоденький же ординарец – герцог Лейхтенбергский и начальник контрразведки Шаров. Войдя, дама с недоумением увидала скворца в клетке, колоду карт на столе, недопитую бутылку в углу и молчала.

– Я тороплюсь. Говорите, – попросил Яков Александрович.

– Ваше превосходительство, меня… изнасиловали!

– Кто? Вы его узнаете? – вскочил Слащев.

– Думаю, что да.

– Предполагаете или точно? – даме показалось, что и волосики на почти лысой голове командира зашевелились от возмущения.

– Точно, – подтвердила она.

– Какой позор, мой генерал! – воскликнул герцог, тоже вскакивая.

– Не волнуйтесь, Сергей Георгиевич, – с почтением обратился к нему Слащев. – Идем немедленно!

День был промозглый, обычное южное предзимье. Мокрая, чуть заснеженная мостовая скользила под ногами. Справа серели пустые, готовые к погрузке вагоны и платформы с пологими сходнями. Слева вытянулся строй. Над головами несло клоки пара пополам с дымом. Незнакомка поёжилась и замедлила шаг около поручика.

– Хрипунов?! – с изумлением спросил генерал, знавший своих офицеров в лицо.

– Нет-нет, – поспешно пропела женщина и пошла дальше. Адъютант и Шаров следовали чуть сзади. Она опять остановилась.

– Который? – грозно сказал Слащев. Он в черных брюках с серебряными лампасами, в белой бурке и кубанке – невиданный в армии наряд. Яков Александрович позаимствовал его у большого оригинала, атамана Шкуро, когда был у него начальником штаба.

– Простите, ваше превосходительство. Нет, – и они отправились дальше. В строю не понимали, что происходит, но догадывались. Непременно какая-нибудь гнусность. Иначе зачем же здесь дефилирует эта красотка с лихим генералом, от которого пощады не жди, коль виноват. Не зря с ними шествует и контрразведчик. Что же они вынюхивают?

– Вот он! – женщина остановилась перед штабс-капитаном. Константинопуло. Тот побледнел и опустил голову.

– И рядом… тоже, – она указала еще на подпоручика.

– Что-о? Вдвоем?! – вскричал генерал как-то необычайно громко. Дама потупилась, не отвечала.

Преступников спешно увели, и погрузка началась.

Корпус, который вел на Екатеринослав генерал Слащев, был, пожалуй, уже единственным у белых, не изведавшим горечи поражения. Правда, три месяца тому назад изворотливый Махно прорвал кольцо окружения и ушел, изрубив несколько полков. Но как бы там не язвили недруги Якова Александровича, бандит всего-навсего бежал, позорно удрал, только и всего. Зато капитулировала Галицийская армия, и начдив 4-й стал комкором 2-й и начальником Екатеринославского района, который, однако, еще предстояло захватить. А дороги раскисли, составов не хватало. Тем не менее, смяв и рассеяв повстанцев, нужно было выйти на левый берег Днепра, защитить фланг отступающей Добровольческой армии, а главное – закрыть Крым. Ставка уже месяц требовала этого удара.

В отличие от Главнокомандующего и его окружения, Слащев вовсе не считал махновцев «шайкой бандитов». Он видел их в бою, этих вчерашних своих подчиненных, что мерзли вместе с ним в окопах мировой войны, и убедился: партизан направляла уверенная рука пусть не профессионала, но вожака весьма решительного и опасного. После уманского прорыва он угрожал самой ставке в Таганроге, потом разметал оборону Екатеринослава, где противостояли ему не мальчики-кадеты, а Кавказский, Чеченский и Славянский полки, отряды особого назначения, Донская и отдельная сводная кавалерийские бригады! Это вам не шуры-муры, а достойный противник!

Он ощетинился в излучине Днепра с центром в Екатеринославе и с флангами от Пятихаток до Никополя. После долгих размышлений Яков Александрович решил одолеть Махно мощным ударом на узком участке фронта. Проткнуть, как пикой! Корпус был брошен на Пятихатки. Фронт прорван, и белые устремились дальше. Повстанцы с боями отступали.

Сидя в салон-вагоне и попивая коньяк, что стало за последнее время дурной привычкой, Слащев говорил ординарцу:

– Не пойму легкомыслия Махно. Чего он ждет? Ведь такая пассивность не в его натуре!

– Темна и непостижима мужичья лукавость, мой генерал, – отвечал молодой герцог. Он тоже пил с патроном, и это никого не удивляло. Все знали, что он – пасынок Великого Князя Николая Николаевича и в старые добрые времена вряд ли стал бы якшаться с полевым командиром, тянувшим армейскую лямку, начиная с жалкого подпоручика. Но сейчас, когда вся белая сила дрогнула и покатилась, не дай Боже, в пропасть, Слащев не ведал поражений. Это радовало, возвышало. Кроме того, «мой генерал» был ласков, предупредителен. Да и жена у него милашка!

Якову же Александровичу такая дружба льстила. Из-за близости к коронованным особам ему многое прощали, хотя бы увлечение вином и задержку с выходом к Екатеринославу. В конце концов, герцог не герцог, а славный малый был Сергей Георгиевич, или просто Серж. Разве этого мало: лелеет скворца, в картишки перекинуться – будьте любезны, чарочку принять – пожалуйста. Как же без этого, когда всё летит в тартарары? Если боевые офицеры, сукины дети, гуртом изнасиловали даму! А мы их не расстреляли: некому воевать! Куда уж дальше-то падать?

– Происходящее, Серж, – это похоронный звон по русской душе. Останется лишь зоологическое понятие! – с горечью говорил Яков Александрович, когда вошел Шаров. – А-а, вот и очи наши несмыкаемые, орлиные! – с какой-то злой иронией продолжал генерал. – Присаживайся, кречет, выпей рюмку. Как полагаешь, почему Махно растянулся в грязи?

– Мы обвели его вокруг пальца. Дезинформация, ваше превосходительство, и главное – ваш блестящий замысел. Бандиты в шоке!

– А не переусердствуем? Не прижмут ли нас к речке Мокрая Сурава? Противник-то коварен.

– Это не исключено, – говорил Шаров, подстриженный ёжиком длинноносый субъект. – Но маловероятно. По нашим сведениям, вся верхушка разбойников сейчас в Никополе. Я же говорю: дезинформация! Они, кроты, ждали там нашего удара.

– Как настроены генералы: Скляров, Морозов, Васильченко, Андгуладзе? Не боятся Махно? Все-таки битые! – поинтересовался командир корпуса.

– Донцы и чеченцы, что застряли на левом берегу, рвутся домой. Обрыдла им эта Новороссия, – доложил Шаров, избегая называть имена. – Но и мы же идем на восток. Не так ли?

– Дай Бог прорваться, – сказал Слащев, закусывая и загадочно улыбаясь…

Нюх у белой разведки был тонкий. Накануне все по тому же делу Полонского в Никополь выехали Голик и начальник связи армии Дерменжи. Они арестовали кое-кого из большевиков и конфисковали их листовку. Вслед за ними туда же прибыли Билаш и Волин. Но совсем не потому, что ожидали удара с юга. Они с возмущением освободили арестованных и осматривали тыл на случай отступления при подходе Красной Армии. Но всюду свирепствовал тиф. Трупы валялись прямо на улицах. Не успевали рыть ямы, и на кладбищах покойники лежали кучами. Разъяренный Билаш заменил начальника гарнизона и коменданта, выделил 15 миллионов рублей для новых лазаретов, а сам отправился еще дальше к югу.

Чуть позже, как раз когда корпус Слащева изготовился к прорыву, в Никополь прибыл и Махно. Ему не давала покоя измена Полонского, и хотелось вырвать заразу с корнем. Всех, кто дружески общался с командиром Стального полка, в том числе и только что назначенных Билашом начальника гарнизона и коменданта, расстреляли за предательство и антисанитарию. Батько рвал и метал. Проезжая по большаку и проселкам, он всюду встречал повстанцев, которые самовольно возвращались домой. Одни бежали от тифа, иные спешили спрятать награбленное, третьим всё осточертело. Армия таяла на глазах.

В это самое время Слащев и нанес удар с севера. Махно срочно возвратился в Екатеринослав, но было поздно. Утром белые ворвались в город. Хуже всех пришлось раненым и больным. Они толпами бежали по улицам, цеплялись за орудия, пытались влезть на перегруженные тачанки. Их, слабых, сталкивали в дорожную грязь. Плача и проклиная все на свете, они заползали под заборы, в сараи, пустующие дачи. Около трех тысяч этих несчастных были пойманы, расстреляны, порублены и повешены на столбах. Белые захватили два бронепоезда, три автоброневика и некоторые склады.

Жалкая победа. Основные силы Махно снова ускользнули. Слащев даже и не въехал в город. Зачем он ему, пережеванный? Генерал остановился на вокзале и пил горькую. Приказ опять не был выполнен, и повстанцы, несомненно, скоро нагрянут. Лишь чуть опомнятся и соберутся с духом.

– Этот Батько – прямо стоголовая степная гадюка! – говорил Яков Александрович с каким-то странным весельем герцогу Лейхтенбергскому. – Мы его хватаем, рубим, а он, гад, уползает и жалит. Вот если бы так же дрались наши хваленые Май-Маевские, Врангели, Шкуро – пух бы полетел от большевиков!

Выпив очередную рюмку, Слащев громко захохотал. Он с горечью восхищался своим ловким противником.

А за окнами уже дуло с посвистом, и всё забелила метель. Как всегда внезапно нагрянула южная веселая, вроде невзаправдашняя, зима.

Пока корпус приводил себя в порядок, от Карнауховских хуторов ударила какая-то махновская кавалерийская то ли бригада, то ли дивизия. Генерал Васильченко по примерзлой земле пытался их контратаковать тоже достаточно большими силами. Кинулись лава на лаву, и гусары с казаками не выдержали натиска, побежали, бросив восемь орудий. Лихие налетчики (их вел срочно возвратившийся с юга Билаш) чуть не ворвались в город!

Тут разведка донесла, что шкуровские рубаки, донцы и чеченцы, охранявшие левый берег Днепра, самовольно снялись и ушли на Ростов. А сюда, вытесняемые красными, подваливали все новые партизанские отряды. «Так недолго и в окружение попасть! Будем уходить, – решил комкор. – И комиссары за бугром. Пусть лучше они сцепятся с хитроумной степной гадюкой в кровавом клубке!»

Слащев кинул свои силы по правому берегу на юг. Просто перейти на ту сторону реки он не мог: мост в Екатеринославе давно был взорван. Не встретив особого сопротивления, белые достигли Александровска и по льду перебрались к отступающим армиям. Но тех уже и след простыл.

Что та зима, тиф, даже комиссары, которые сунут сюда? Когда рухнула светлейшая мечта! Да для какого же беса все наши жертвы, кровь, если земляки не могут без власти? Ты им хоть кол на голове теши, а дай начальника! Справедливого требуют, сирые, настоящего. Самому, что ли, стать диктатором? Тогда полетит прахом вся чистая задумка третьей социальной революции. Нет, врешь! Это же, что творится вокруг, – добровольное! А виноваты в неверии людей белые и красные. Не будь их, пустозвонов…

Такие думы одолевали Нестора Ивановича, когда прохвост Слащев бежал в Александровск и привели хлопца из отряда анархиста Дьявола, что окопался на Дмухайловских хуторах.

– Каков он из себя? – попросил напомнить Махно.

– Та высокый, вы ж бачылы. В генеральской шинели. Молодой, а виски седые, як у деда, – говорил хлопец.

– И темляк на сабле с голубой кисточкой, – не без иронии подсказал Батько. Он вспомнил этого толкового командира из тульских рабочих, тоже бывшего каторжанина.

– Во, во. Дуже сердитый Дьявол со всякой падлой. Я у него ординарцем ходил. Нас окружили чеченцы, а тут краснюкы помоглы. Ну, давай брататься. Кацапы ж голодни, хватають варэныкы, ковбасу, самогон дуем. Всё по-человечески.

– Интересно. Продолжай, – сказал Махно. Это были первые достоверные сведения о соприкосновении с большевиками.

– Ну, митингувалы, крычалы мы свое, ти свое. Против чека, реквизиций. А они убеждали, что уже не будет того. Наши вступали в Красную Армию, и Дьявол был «за». Ему дали пропуск до вас, а потом… бабах в затылок! – парень всхлипнул.

– За что? – не понял Нестор Иванович.

– А вы у йих, у комиссарив узнайтэ, у той, як казав Дьявол, трехсот тридцати трех святителей е… рати!

Сигнал был поганый. Махно, конечно, еще не знал о секретном приказе Троцкого. Но догадывался. Ту весеннюю подлую войну с повстанцами никто ведь не отменял, и Лев Давидович, понятно, не забыл, как Батько послал его подальше, мухомора. Так стоит ли ждать чего-то доброго от братьев-трудящихся с красной звездочкой? Это советуют Виктор Билаш и Миша Уралов-словоблуд. Или лучше ощетинить армейские корпуса, с которыми кремлевские шишки будут считаться? Это требую!* Всеволод Волин, Иван Долженко и Семен Каретник.

Они жарко спорили в Никополе, где все собрались на последний совет. Войска таяли. Куда одних тифозных девать? Даже Петр Петренко, словно из мореного дуба вытесан, а и тот слег. Билаш уже третий раз температурит. Калашников сидит весь в поту. Кто его корпус поведет? Ха-ха, корпус! Сто пехотинцев и триста сабель. Решили так: половина армии уходит на юг, закрывает Крым и Николаев. Остальные с Батькой отправляются в Александровск и затем в Гуляй-Поле. Что из этого выйдет – «воно покаже».

Слащева они не опасались: его карта бита. И правда, генерал им не встретился – смылся южнее. Но лишь только махновцы заняли Александровск, как ночью, 5 января нового 1920 года, появились разъезды красных. Они шли по пятам за добровольцами, но были возвращены назад: командование тут углядело большую опасность. Появился и бронепоезд. В нем – комбриг Фишель Левензон.

В отличие от Дыбенко, звезд с неба он не хватал и местных не считал земляками. В семнадцатом был комендантом Кишинева, работал в штабе, потом комиссаром бригады. Обтесанный войной партийный кадр. Вместе с Якиром прорывался в мае из Одесского котла, когда многие, в том числе Полонский, переметнулись к Махно. Так что Левензон не по наслышке знал, как он, бандит, опасен и коварен. Не зря же Якир недавно предупредил: никому из командиров с Батькой не встречаться. Ни при каких обстоятельствах! Приказ центра.

На перроне расхаживал гражданский с красной повязкой. Фишель присмотрелся: «комендант станции от войск Батьки Махно». Что за чушь? Если бандиты, то почему с нашей повязкой? И зачем им вообще комендант? Рядятся?

– Кто у вас главный? – спросил комбриг.

– Батько в городе. Толкуй с ним.

Несмотря на запрет, надо идти к атаману. Сам Левензон на это не решился, взял с собой комиссара и двух командиров полков. В шапках-богатырках они пришли в Большую Московскую гостиницу. Там увидели накрытый стол, сидят военные, а у резного буфета, опершись на локоть, – Махно. Фишель предполагал, что тот видный мужик, вроде Котовского, начнет кричать, безобразничать. Ничего подобного. Невзрачный худой Батько сухо представил своих: командира корпуса Семена Каретника, секретаря реввоенсовета Дмитрия Попова, комполка Фому Кожина, еще кого-то. Левензон не запомнил.

– Я желаю переговорить о гарнизонных делах, – заявил он.

– Вот с ними и будете толковать. А политическое решение потом примет наш реввоенсовет с вашим, – ответил Батько. – Но прежде, по славянскому обычаю, выпьем по чарке за встречу двух армий, и только!

Гости переглянулись, явно сомневаясь. Бражничать с разбойником?

– Чего там ломаться? Давайте! – махнул рукой командир красного полка Михай Няга, молдаванин. Выпили, закусили.

– Ну, пора беседовать, – пригласил Каретник.

Батько пожелал им удачи и удалился. Он не хотел вступать в спор с этими мелкими пешками. Теперь всё зависело, полагал он, как сладятся Ленин с Троцким. Возьмет верх последний – не миновать новой резни. Но чем черт не шутит? А вдруг их Ульянов и правда мудрый, каким хотел казаться при личной встрече полтора года назад!

Каретнику Махно велел: «На рожон не лезь. В твоих руках, Семен, наше завтра. Все балачки они передадут по инстанции. А решать будут там, – он показал на потолок. – Соглашайся занять участок фронта против белых». – «А если спросят о личном составе?» – «Ври побольше, чтоб хвост не поднимали».

На следующий день, как и предполагал Батько, в дивизию, а оттуда в 14-ю армию полетела секретная депеша:

Комбриг 1-й тов. Левензон, прибыв в Александровск, отправился к Махно. Его принял комкорпуса Каретник и после длительного разговора заявил: «Мы готовы занять определенный участок, ибо враг у нас один…» В городе расклеен приказ, гласящий, что за грабежи расстреливать на месте, ходят патрули, разъезжают крупные разъезды по 80-100 сабель с черными знаменами. Комбриг спрашивает определенных указаний, каковых спрашиваю и я.

Якир.

Ни Махно, ни красные, что находились в городе, еще не слышали о сдаче белыми Ростова-на-Дону, Таганрога и Мариуполя. Поэтому когда Каретник говорил: «Враг у нас один», – руководство Южного фронта это уже не волновало. Противника близко не было, если не считать потрепанный корпус Слащева, что с горем пополам удерживал вход в Крым.

Нестор Иванович также не предполагал, что Троцкий сейчас в Петрограде и Украина его мало занимает, иначе бы обрадовался. И напрасно. Льва Давидовича здесь «заменял» не менее коварный Иосиф Виссарионович, тоже имевший прямую связь с Кремлем. Сталин понимал, что обвинить махновцев в развале фронта, как это ранее придумал Троцкий, сегодня, конечно, смешно. Нужна новая версия, и, пока красноармейцы с повстанцами читали разные листовки, угощали друг друга самогоном и маршировали на парадах в Александровске, начдива вызвали на телеграф. Он выстукивал:

«Добрый вечер, тов. Якир. У аппарата Уборевич и члены реввоенсовета. Тов. Сталин только что передал распоряжение Южфронта предложить армии Махно выступить на защиту Советской республики против поляков в районе Мозыря… Нами будет передан для Махно приказ».

Якир ответил: «Я лично, зная Махно, полагаю, что он ни в коем случае не согласится… и операцией против него будет весьма трудно руководить».

Уборевич: «Вы хорошо понимаете, что этот приказ является известным политическим маневром и только… Если этого не пожелают сделать, значит, они враги и изменники».

Утром Батьке принесли приказ: «Выступить со всеми вооруженными силами по маршруту: Александрия – Черкассы – Бровары – Чернигов – Гомель, где, сосредоточившись, поступить в распоряжение РВС 12-й армии».

– Что за чушь? – возмутился он, покусывая губы. – Гриша! – позвал Василевского. – Срочно сюда Каретника, Марченко и Попова!

Он ожидал любой пакости, но только не это. Выходит, вожди не против повстанцев, готовы даже дружить с ними. Лишь подчиняйтесь! Будьте на побегушках. Ох и лисы острозубые!

Услышав шум, появилась из другой комнаты Галина.

– Что случилось, Нестор?

Он не отвечал, мрачно ходил из утла в угол, опустив голову.

– Ну-у, мухоморы! – сказал раздраженно. – Ультиматум прислали. Приказывают нам идти на польский фронт. За тысячу верст киселька хлебать!

В Большой Московской гостинице было тихо. За окнами второго этажа ветер раскачивал черные, голые ветви тополя. Жена улыбнулась.

– Тебе смешно! – голос Нестора задрожал.

– Не горячись, Батько. Цэ ж сама доля клыче тэбэ.

Еле сдерживаясь, Махно смотрел на жену исподлобья.

Опять эта «доля»!

– Там же Петлюра и вси наши, – объяснила Галина. – Цэ останний шанс вызволыть Украйину. Иды скоришэ, и дайтэ бильшовыкам по рэбрам!

– Панам помогать? Петлюра с ними! – вскипел Нестор. – Да за что ж мы тогда положили тысячи голов?

– Другой свободы нет, милый. Хоть генералом станешь.

– Я не продаю убеждения за звания!

В соседней комнате заплакал ребенок – приемная дочь, взятая у Полонских. Галина пошла к ней, искоса, с сожалением поглядывая на мужа…

Ответ нужно было дать к 12 часам 9 января. Оставалось чуть больше суток. Все командиры резко высказались против похода на польский фронт. Да если бы и согласились, уставшие от боев, болезней повстанцы все равно разбрелись бы по домам. В этом не было никаких сомнений. К тому же и сам Батько подкосился, слег с температурой. В Александровске свирепствовал сыпняк. Мыло и лекарства ценились на вес золота.

Оставшееся руководство повстанческой армии, понятно, не хотело допустить резни с красноармейцами.

– Нам нечего делить с русскими, молдавскими рабочими и крестьянами! – доказывал помощник Билаша Иван Долженко (сам начальник штаба лежал в тифу где-то в Никополе). – Их вождь Ленин мечтает о коммунизме, и мы тоже. Дадут свободную территорию. За милую душу будем пахать землю!

– Глупые надежды! Им безраздельная власть нужна. Это же тираны! – горячился Всеволод Волин. – Глядите в корень: их лозунги – фикция. Они спят и видят себя тузами!

После долгих споров решили сообщить красным: согласны на совместные действия при условии заключения военного договора и признания независимости Таврии и Екатеринославщины.

Однако, еще не получив ответ махновцев, Сталин с товарищами издал секретную директиву: «Эстонской, 9-й стрелковой и 11-й кавалерийской дивизиям перейти в резерв фронта и расположиться: первой – в районе Александровой, второй…» – всем в повстанческом краю. Это не считая дивизии Якира.

Так же поспешно принимается и постановление Всеукраинского ревкома: «Махно не подчинился воле Красной Армии, отказался выступить против поляков… и со своей группой объявляются вне закона, как дезертиры и предатели. Все поддерживающие и укрывающие этих изменников украинского народа будут беспощадно истреблены». Первым подписал кровожадный приказ Г. Петровский, в честь которого потом переименуют Екатеринослав!

Рано утром 9 января к Александровску тайком подъехала еще и 41-я дивизия, чтобы окружить повстанцев с юга. Левензон встретил ее на подходе, выступил перед бойцами. Их настроение, однако, ему не понравилось. Рядовым явно нечего было делить с махновцами.

Возвратившись в город, Фишель увидал на улице начальника контрразведки корпуса Льва Зиньковского. Тот зыркнул весьма подозрительно. Комбриг подошел к нему по грязи (зима что-то опять расквасилась) и приветливо улыбнулся.

– Надо поговорить по душам, Левушка.

– И я бы хотел.

– Чудесно. А вот и комиссар мой, Генин. Пошли пообедаем. Может, в последний раз-то и видимся.

Зиньковский насторожился. Он хотел выведать, зачем идут сюда еще какие-то войска. А тут «в последний раз видимся»!

Когда сели за стол, Генин заметил:

– Батько совсем не показывается.

– Болеет, – сухо ответил контрразведчик, но умолчал, что Махно под видом крестьянина уже уехал на подводе в Гуляй-Поле с женой и приемной дочкой.

– Так я и говорю, что мы расстаемся с вами, – продолжал Левензон как ни в чем не бывало. – Уходим бить Деникина, Левушка. Точнее, добивать его. Жаль расставаться, но… приказ. Для порядка оставляем батальон, и всё. Сменит нас сорок первая дивизия. Кстати, ее начальнику Зомбергу и дайте ответ о переходе на польский фронт.

– Обязательно, а как же! – говорил Зиньковский, откланиваясь. – Спасибо, что поставили в известность.

Он не поверил ни одному слову красного комбрига. Все они сволочи, считал контрразведчик. Люди-то сами по себе неплохие, даже приветливые, когда не касаешься их власти. Но если дотронулся – берегись! Поэтому Лев немедленно доложил о разговоре Семену Каретнику. Тот пошевелил тонким кривоватым носом и молчал: впервые стал главным и опасался напартачить.

– Бежать надо, хлопцы! – настаивал Зиньковский. – У меня нюх собачий. Иногда сам себе не верю. Но такое ощущение, что прыгнут из-за угла.

– Да что они, осатанели? – пялил глаза секретарь реввоенсовета Дмитрий Попов. – Мы же еще ответ им не дали!

Его поддержал Алексей Марченко, как бы заместитель Каретника:

– Горячку пороть рано. Подождем сутки, а там… воно покаже.

– Согласен, – подвел итог Семен, хлопнув по столу широкой ладонью…

А замысел красных был прост и коварен. Бригаде Левензона далеко от города не уходить, ночью напасть на окраины, спящих повстанцев разоружить, кто сопротивляется – кончать на месте. В центре же действует оставленный батальон: хватает штаб и в первую очередь Махно с его черной охраной. Убегающих скосит 41-я дивизия.

Начали от моста через Днепр. Сняли часовых, что охраняли орудия и пулеметы. Кавалеристы Михая Няги безжалостно очистили окрестные села. Партизан брали, рубили сонных, как мух. Встретился еще махновский отряд, что шел откуда-то с севера на соединение со своими. Его окружили. Повстанцы ничего не могли понять. Кое-кто даже заплакал от горечи. Кавалерист выхватил револьвер и крикнул Левензону:

– Либо сам пущу себе пулю в лоб, либо отойди. А коня и шашку не дам! Вы что, хлопцы? Мы же все тут бедняки! Командир, что происходит?

А тот у них оказался большевиком. Ну, что делать? Прямо сумасшедший дом!

– Да мы же с Красной Армией по гроб жизни! – заявил он. – И Батьку заставим перейти к вам. А нет – патлатую башку свернем!

Левензон послушал, посомневался и махнул рукой:

– Ладно, поехали.

Отряд вместе с красными вошел в город. А там – тихо: махновцы все-таки ускользнули в степь. Многие. Видя такое, приблудный отряд по грязи понесся к своим. Ему стреляли вслед, вопили:

– Гады! Предатели!

Между тем на станции Хортица за Днепром, всего в каких-нибудь двадцати километрах от Александровска, маялся Василий Данилов, ни сном ни духом не ведая, что творится в городе. Вскочил на стоящий у семафора бронепоезд «Смерть или победа».

– Ну что, Кочубей, приуныл? – спросил командира. Кличка у него такая, а фамилия Лонцов.

– Ты, Васятка, тоже почему-то не хохочешь, – отвечал тот, шахтер из Юзово, белобрысый малый с низким лбом и приплюснутым носом. Во всем его облике чувствовалась ядреная сила.

Данилов снял кубанку, хлопнул ею по колену.

– Черт-те знает что! У нас аж семь бронепоездов. Глянь на пути. Во всей царской армии, говорят, было столько же. А куда двигать? Кого крушить?

– Спрашиваешь. Ты теперича у нас единый вождь, – усмехнулся Кочубей. – Тебе, Вася, и вожжи в руки. Понукай, коногон!

И правда, старше его по званию – начальника артснабжения штаба армии Данилова – здесь никого не было. А если добавить к бронепоездам еще пять составов с патронами и снарядами да охрану – то хоть «караул!» кричи. Куда все это грузное добро девать? Что сказать людям? Невольно вспомнилось, как когда-то он мечтал Добыть хоть ящик снарядов, даже заехал за ними на позицию добровольцев. А сейчас? Василий улыбнулся. Во Цирк! До слез прошибает.

– Так-то лучше, – похвалил Кочубей. – Ворочай мозгами, полководец, а то, сидя на золоте, пропадем ни за грош!

Время ползло к обеду. Солнце не показывалось. В серенькой дали за Днепром (рукой, кажется, подать) приютился Александровск, но туда дорога заказана. Сами же махновцы, отступая осенью, попортили колею на Кичкасском мосту. Потом слащевцы постарались. Телеграфную связь с городом прервали красные. И на Апостолово не проскочишь – рухнул Чертомлыцкий мост. Но до Никополя как будто еще можно проехать. Так нет же никакого приказа! Батько поспешно драпанул. Штаб армии вместе с Виктором Билашом застрял в Никополе. Туда тоже не дозвониться. Вот и выходит, что Василий Данилов остался первым лицом, коногоном, твою ж бабулечку наперекосяк!

А комиссары шастают уже где-то рядом. Слышно, взяли Екатеринослав, подкрадываются сюда. Как быть? Никто не уполномочил Данилова ни воевать, ни сдаваться. А дело-то не шуточное. Начнешь палить – от станции, от всех, кто в округе, только пыль полетит. Громадная ж пороховая бочка!

– Обед готов, – доложил повар.

– Молодец, Никодим! Хоть ты на страже, – похвалил Кочубей. – Айда хлебнем горяченького.

– И так печет, – заметил Василий.

Не успели они сесть за стол, прибежал связной.

– Красная кавалерия захватила станцию! Сюда летят!

– К пулеметам! – заорал командир бронепоезда.

– Вы что? Не стрелять! – предупредил Данилов.

– Тогда, коногон, даешь Никополь. Согласен?

Василий кивнул. Другого выхода и не было. Вдвоем они выскочили на смотровую площадку. По путям метались какие-то люди. Рядом стояли на парах составы со снарядами.

– Тикайте! Тикайте! – махал машинистам Лонцов, и паровозы, звякнув буферами, тронулись, стали набирать скорость. Замыкающим удирал на юг бронепоезд «Смерть или победа». Местность тут равнинная, голая, и далеко видно было, что никто больше не вырвался.

Захлебываясь свежим ветром, Василий соображал: «Ну зачем мне, кузнецу, вся эта катавасия? Жена Вера неизвестно где. Старики-родители остались в Гуляй-Поле. Живы ли? Друг Красная Шапочка пропал без вести. Что я могу изменить на этом паскудном свете? Батько вещал: «Свобода!» Сладко звучит, да, ох, не в нашу честь». Вместе с тем Данилов понимал, что его путь – только с махновцами. Краснюки, беляки, если словят, спросят: «Командир? Ага, дружок, просим к стеночке!» Так что выбора не было, хоть плачь.

На подходе к Никополю Лонцов сказал:

– Слышь, Вася, найдешь штаб и доложишь о…

– А ты? Не желаешь?

– Буду караулить на станции. Вдруг и там комиссары.

Кочубей, похоже, оробел. Как никак, а бежали постыдно, без приказа. Мало того, потеряли какую силищу: шесть бронепоездов и два состава снарядов! Попадешь начальству под горячую руку – не сносить головы.

– Ладно, – легко согласился Данилов. – Где наша не пропадала!

Он шел по притихшему Никополю, и становилось не по себе. Вон старуха валяется в грязи, дальше бородатый мужик оскалил рот. Двое ребят лежат, раскинув руки под забором. Их выволакивали обессилевшие родственники, чтобы хоть не помешаться. Василий хотел выругаться, но слова застряли в пересохшей глотке. Казалось, жизнь уже остановилась, навеки кончилась. Никого вокруг, лишь облезлый кот ковылял через дорогу. «Свобода, – думалось. – Вот она, милая, где успокоилась».

В поисках штаба Данилов побывал в разных домах. Заразиться не боялся. Но всегда веселый и неприхотливый, он сейчас, конечно, приуныл. «Да куда денешься? – говорил себе. – Пришли махом, улетим прахом». Равнодушно смотрел на винтовки, пулеметы, даже пушку, что стояли без пригляда. Кому это нужно? Весь город превратился в кладбище и лазарет. Уж чем лечили, одному Богу известно. Хоть крыша над головой, и то хорошо. Зима все-таки.

Штаба как такового уже не существовало. Василий еле нашел Виктора Билаша. Свернувшись калачиком, он спал на диване одетый. В углу на кровати вытянулся Петр Петренко. Оба пострижены наголо.

– Я прямо со станции, – доложил Данилов. – С горем пополам вырвались из-под Александровска. Со мной Лонцов, бронепоезд и три состава снарядов. Что делать дальше?

Билаш устало поднялся, сел, тряхнул головой. Широко поставленные черные глаза его ввалились, губы белые.

– Где Батько? – спросил. Потери, видимо, его не волновали.

– Ушел на ту сторону Днепра и как в воду канул, – отвечал Василий. – Связи нет. Полный кавардак. Чего уж там скрывать, Виктор Федорович, – разгром. Полный! Без малейшего сопротивления.

– Не догрызай меня, Вася. Ты хуже тифозной вши, – слабым голосом попросил начальник штаба армии.

– Разгром, говоришь? – озвался и Петренко, не поднимая головы. Он последнее время командовал особым отрядом. – Шалишь. Мы им еще покажем, где раки зимуют.

Глядя на него, беспомощного, лысого, Василий невольно усмехнулся.