Текст книги "Нестор Махно"

– У нас отлично поставлено школьное дело, – отвечал он Кернеру. – Им занимается жена Махно – Галина, симпатичнейшая брюнетка. Мы роздали землю, дома, заводы. Регулярно выходят газеты. В наших театрах полно публики. Кроме того, решили на съезде вопросы о снабжении армии, борьбе с пьянством, о больницах и лазаретах, об украинском языке. Мало этого?

Гость, однако, грустно взглянул на Волина, заметил:

– Есть такие селекционные яблоки, ароматные, крупные… скороспелки. Не приходилось кушать?

Всеволод нахмурился, и Марк Борисович почувствовал, что дальше задираться глупо и опасно. Пусть потешатся ребята. Без предпринимателей и доброй старой веры все равно никто не обойдется. А сейчас… хоть бы детей не потерять да самому уцелеть.

– Как тут Лева Задов? – поспешно сменил тему разговора Кернер. – Он был у нас в Гуляй-Поле депутатом. Хваткий хлопец!

– Контрразведчик первого корпуса, – довольно холодно сообщил Волин.

– Тебе не кажется, Всеволод, что в этой стране, впрочем, как и в любой другой, нас могут сделать свободными только большие деньги? – небрежно спросил еще Марк Борисович, хотя ради этого, собственно, и пришел.

– Нет! – рубанул председатель реввоенсовета. – Не кажется. Соколу все равно, в какой клетке сидеть: в железной или золотой.

– Ну, извини, – Кернер вежливо откланялся и поехал дальше. По дороге думалось: «Ах, жаль! Такие таланты… Сами себя, добровольно, ради иллюзий зарывают в землю!»

Легкость, с которой был совершен взрыв в Леонтьевском переулке, усыпила бдительность анархистов подполья. К тому же минул месяц, никто из них не был взят, и становилось как будто ясно, что в ЧК работает любительское дубье или конспирация террористов – действительно верх совершенства. Петр Соболев так и сказал товарищам:

– Руки у них коротки. Мы еще покажем диктаторам-бэкам (Прим. ред. – Так называли большевиков) октябрьские торжества. Всю Красную площадь, будьте любезны, поднимем в воздух!

Между тем арестованный Барон, не имевший к делу никакого отношения, проговорился, что как-то заходил с безобидным теоретиком Левой Черным в квартиру на Арбате. Чем она интересна? Ничего особенного, вполне легальное жилье. Да все приезжие анархисты туда наведываются. Какой дом? Кажется, тридцать. А квартира? Позвольте, позвольте… Вроде пятьдесят восемь, но не уверен…

В тот же день там сделали обыск и был оставлен агент, который просидел сутки за вешалкой и слышал, как являлись какие-то типы. Возле дома срочно устроили засаду. Под утро заметили мужичка «с висячими гуцульскими усами и бородкой», велели:

– Руки вверх!

Но не тут-то было. Шустряк кинул бомбу, которая, по счастью, не взорвалась, и бросился наутек, ранив комиссара. Однако меткими выстрелами бандита сразили наповал, и труп отвезли в ЧК. По фотографии установили, что это некто Казимир Ковалевич.

– Запомните: лучше живой осел, товарищи, чем дохлый лев, – с укоризной сказал Феликс Дзержинский.

Пока разбирались с Ковалевичем – редактором и казначеем Всероссийской организации анархистов подполья – в ту же квартиру на Арбате явились и были взяты еще двое: отчаянный экс Хиля Цинципер и его подруга Фаня. Их усадили на кровать. Дебелый чекист из рабочих или крестьян самоуверенно расхаживал рядом. Другой отправился звонить. Хиля услышал, как он за стеной докладывал:

– Прихватили еще парочку. Да, да. Сидят тут, голубчики… А ежели новые подвалят? Присылайте подмогу… Что, что? Какие сомнения?

Цинципер понял: другой охраны нет. Вскочил и мгновенно выхватил револьвер из-за пояса чекиста.

– Молчи, а то бахну! – прошипел. Растяпа поднял руки. Фаня связала их, сняла наволочку и заткнула рот сторожу. Рядом уложили его товарища и скрылись.

Казалось бы, теперь-то все террористы срочно уедут из Москвы, подальше от греха. Тем более, что у Ковалевича (и это легко можно было предположить) нашли записную книжку с адресами. Но анархисты подполья и не думали о спасении.

– Гибель Казимира и арест Хили с Фаней – печальные недоразумения! – заявил Петр Соболев. Нос его заострился, холодные глаза смотрели по-прежнему непреклонно. На этот раз конспираторы собрались на подмосковной даче.

– А что на очереди? – спросил Сашка Барановский.

– Ты меня удивляешь, боевик. Нас ждет Красная площадь! – отвечал Соболев. – Уже прибыли два вещмешка тола. Вон в углу лежат. Из Брянска едет новый груз, и, чего бы то не стоило, мы выполним свой долг перед тысячами повстанцев Батьки Махно, что гибнут на юге за свободу! Или, может, кто-то устал?

– Оставь это, Петр, – попросил одетый с иголочки старый анархист по кличке Дядя Ваня. – Мы не дети, сознаем, что терроризм ужасен. Но еще хуже – хлебнув свободы, сносить насилие большевиков и молчать. Это… невыносимо!

Получив задания, гости разъехались, а хозяева остались на даче, где была типография и лаборатория по изготовлению бомб…

Между тем, после бегства Хили с Фаней, московская ЧК взялась за дело уже по-настоящему. Была сколочена боевая оперативная группа, куда вошли битые сыскачи: заместитель Дзержинского – Манцев (вскоре его пошлют на Украину для борьбы с Махно), братья Фридманы, другие. Они нащупали. еще одну конспиративную квартиру – ту самую, что принадлежала Марусе Никифоровой.

Там никто не жил. Но днем и ночью стали следить из окон дома, что был напротив. Никаких подозрительных личностей не замечалось. Наконец появился высокий мужчина в приталенном пальто, зыркнул по сторонам и юркнул в злополучную квартиру. Ему дали выйти и тихо схватили за углом. Обыскали, изъяли: два револьвера, гранаты и главное – ключ. Завели арестованного в квартиру, по документам установили, что это Хлебныйский. Потом он уточнил – Приходько Иван Лукьянович, кличка Дядя Ваня. Он писал в ЧК: «Я старый анархист. На экспроприациях бывал на Украине, принимал активное участие, но в Москве нет».

Манцев терялся в догадках: «Если таким не доверяли, то кто же те, отъявленные? Может, прав Барон – в Наполеоны целили? Поистине великие злодеи!»

Засада затаилась уже в квартире Никифоровой. Знала б она, что так распорядится рок, – десятой дорогой обошла бы коварный Глинищевский переулок! Но к тому времени уже и Маруси не было в живых.

В сумерках послышалось: кто-то вставляет ключ в замок. Чекисты насторожились и схватили «гостя» прямо на пороге. Разглядели. Батюшки, это же опять Хиля Цинципер! Собственной персоной. За ним потянулись другие. К утру арестовали тринадцать человек!

– Чертова дюжина, – пересмеивались чекисты. Но не уходили, ждали новых «гостей». Тут явно была намечена сходка. Значит, пожалуют и главари.

– Маковой росинки во рту не было. Дайте хоть кусочек хлеба, – попросил Цинципер. – Жандармы и те кормили.

– Ишь ты, а где взять? – откликнулся Михаил Фридман. – Мы тоже голодные. Ждали вас, ждали. Нет, чтобы прибежать поскорее!

– Неплохо замечено, – усмехнулся Хиля, потирая руки, – Да вон же на подоконнике. Готовая закуска!

– И рюмку налить? – еще пошутил Фридман, подавая хлеб с посудой.

Уже было светло, когда к дому подошел тот, кого больше всех ждали – организатор и вдохновитель анархистов подполья Петр Соболев. Холодными молочно-голубыми глазами он опасливо взглянул на подоконник и обмер. Условного сигнала – тарелки с хлебом – там не было. Это – провал! Засада! Может, уже и целятся из подъезда!

В первый раз нервы подвели испытанного конспиратора, и он побежал по тихой, пустынной улице. За ним тут же устремились трое чекистов. Петр кинул гранату. Она со стуком покатилась по мостовой и… не взорвалась. Соболев отстреливался из двух стволов. Чекист дернулся и упал. За ним второй. Вот и Тверская. Перебегая ее, Соболев поразил последнего преследователя и свернул в Гнездиковский переулок, совсем выпустив из виду, что там же находится уголовный розыск!

На выстрелы выскочил дежурный и схватил бегущего в охапку. Петр пальнул ему в грудь. Из окна это увидел начальник уголовного розыска и на самокате (так называли велосипед) стал догонять преступника. Соболев кинул оставшуюся фанату, но и она… проклятье!., не взорвалась. Начальник прицелился и разрядил в убегавшего всю обойму.

Теперь следствие знало уже почти всё об анархистах подполья. Многие из них давали показания. Особенно откровенен был Михаил Тямин, полагая, что большевики такие же революционеры, как и он сам, а потому поймут и пощадят его, и отправят, допустим, на фронт.

Дополнительно показываю…

Типография, а может быть, и адские машины находятся на даче в Краскове по Казанской ж. д. Эту дачу дал подпольникам некто Педевич, служащий Продпути. Вероятно, на даче есть Таня (жила на Арбате, 30, 58), затем наборщики Паша, Митя, может быть, Соболев, Азов, Барановский. Прислуживает на даче девушка, которая не связана совершенно с подпольниками.

В Красково немедленно направили отряд чекистов, вооруженных до зубов. Торопились еще и потому, что завтра – годовщина Октябрьской революции. А вдруг анархисты, разъяренные арестами, решатся на крайнюю меру – попытаются все-таки взорвать Красную площадь!

Сашка Барановский коротал время на даче вместе со всеми, кого не успели взять. Позавтракал и захотел в туалет.

– Ты куда? – поинтересовался всегда веселый светлый Яша Глазгон, что остался за старшего.

– Да тут. В лесок, рядышком.

Шурка присел под сосенкой и… услышал выстрел! Что за оказия? Выглянул осторожно – мать родная! К дому, пригибаясь, крались чекисты. Напасть сзади? Одному? Глупо! Их тут стая, и по ним уже палили из наганов, рвались гранаты. Сашка юркнул в кусты. В суматохе никто его не заметил. Он пришел на станцию и уехал в Москву, где попал в засаду на конспиративной квартире…

А перестрелка на даче продолжалась. Чекисты готовились взять ее штурмом, когда просторный деревянный дом… поднялся над землей! Взрыв потряс окрестности. Дача рухнула и загорелась. Не желая сдаваться, анархисты подожгли «адские машины»…

Заведовавший бюро фальшивых паспортов Михаил Тямин в списке расстрелянных не значился. Как и взятый последним Донат Черепанов, который заявил на следствии:

– Об одном сожалею: при аресте меня схватили сзади, и я не успел пристрелить ваших агентов. То, что сейчас творится, сплошная робеспьериада!

По долгу воина и гражданина докладываю, что противостоять Конной армии Буденного я не могу… В моем распоряжении около 600 сабель Кавказской дивизии и 1500 сабель – остатки корпуса Мамонтова. Остается Терская дивизия, но она по Вашему приказу забирается для уничтожения махновских банд. В силу выше изложенного даю приказ – завтра оставить Воронеж.

Генерал Шкуро.

Хмурым вечером возвратился к себе в особняк начальник контрразведки первого корпуса Лев Зиньковский (настоящая фамилия – Задов была сменена, в семнадцатом, и среди махновцев ее почти не знали). Он начал перебирать бумаги. На душе кошки скребли: впервые почувствовал, что Батько вроде заблудился, потерял след, а может, и голову. Ну что это, простите, за воззвание? Куда оно годится? Зиньковский читал:

Граждане.

Буржуазия всё хихикает, видя наши неудачи на некоторых фронтах. Я скажу свое последнее слово: напрасно она злорадствует, надеется на наше поражение и торжество юнкерского белого Дона и Кубани. Временная неудача наша на этом участке – есть гибель буржуазии. Для этого приняты мною меры. От рук оставшихся здесь начальников по обороне г. Александровска т. Калашникова и его помощника т. Каретника, должна постигнуть гибель всей буржуазии и всех ея приспешников…

Да здравствует социальная Революция!

Командующий Армией Батько Махно. 4 ноября 1919 г.

«Это же безмотивный террор! – размышлял Лев Николаевич. – За что мы костерили, порой презирали покойную, не тем будь помянута, Марусю Никифорову? Хватала миллионера – и пулю в лоб! Теперь сами взялись. Эх, Батько, Батько». В списке, который он вручил Зиньковскому для бессудной расправы (а составил его тезка и шеф Голик), значилось 78 человек. Их арестовали. В большинстве это были евреи. Как ни крути, а выходило, что он, Лева, должен стать черносотенцем! Всякое случалось. Контрразведка – не пансионат благородных девиц. Но чтобы такое! «Нашли козла отпущения. Нет, Батько определенно сломался. Не могу я это выполнить!» – решил Зиньковский, невольно вспомнив свою семью.

Их у крестьянина Николая Задова было десятеро: шесть дочерей и четыре сына. Старший – Исаак занимался извозом, во время войны разбогател и давно не давал о себе знать. Что же он – враг? А вот Наум – кустарь в Юзово. Совсем не друг. Даник же всегда рядом. Сначала в еврейской школк^седере, потом на мельнице, где таскали мешки, затем в доменном цехе. Лева высок и силен. Взяли каталем. По двенадцать часов в сутки гонял тачки с рудой, коксом, известняком и весь был пропитан красной пылищей – не отмоешься. Потому каталей на квартиру не брали. Ютились у мужиков, в мазанках. Идешь по грязной улице, а сзади бегут пацаны с криком: «дяденька, дай лапоть – чай заварить!» Одни взрывы чего стоили! Чугунная плита пробила кровлю домны и со свистом грохнулась около Левиной тачки! Это называется жизнь? Да лучше в тюрьму! Он стал анархистом, эксом.

Брал почтовую контору, стрелял в железнодорожного кассира и по политической статье получил восемь лет каторги. Освободила его, как и Махно, Февральская революция. Вступил в Красную гвардию, в отряд анархиста Чередняка, воевал под Царицыном, оттуда подался в мятежное Гуляй-Поле…

Теперь махновцев, уже в который раз, потеснили белые. Не могли они терпеть такую разруху в своем тылу. А против регулярных частей с аэропланами, броневиками, крепкой дисциплиной трудно было устоять повстанцам, особенно необстрелянным. Снова отданы Мариуполь, Бердянск, Мелитополь, Гуляй-Поле. Почти вся армия, отступая, собралась у Александровска. Вот почему нервничал Махно. Зато взят Екатеринослав! Решено всем идти туда, и как раз под горячую руку доложили, что буржуазия радуется. Батько и написал обращение, передал Зиньковскому список. Выполняй!

А сам с частью войск ушел. Сел в карету, рядом Галина. Белые рысаки заржали, пошли на Кичкасский мост. Лев со своими хлопцами и с отрядом военной полиции (завели и такую!) ехал в охранении до Днепра. Жуткая картина. За войсками толпились раненые, тифозные – тысячи. В одном белье, босиком, а кто в простынях, больничных халатах. Боялись остаться: от кадетов пощады не жди. А на улице холодрыга. Лучше б и не видеть!

Взяв список обреченных, Лев направился в штаб и показал его начальнику обороны города Александру Калашникову. Здесь же за столом сидел и его помощник Семен Каретник. Почитали, поморщились.

– Зачем? – спросил Калашников. – Мы и так выдоили из них до капли. Сколько взяли контрибуции?

– В этот раз двадцать миллионов, – отвечал Зиньковский. О золоте не стал напоминать.

– Ну, я согласен – враг! Коси его. А эти кто? Выжимки! Так, Сеня?

Калашников последнее время не очень-то праздновал Батьку. Толково руководить стотысячной армией тот не смог и вел себя вызывающе. Распушил Александра за самовольный уход корпуса в Кривой Рог. Зато возвысил до небес Волиных-Эйхенбаумов всяких да Аршиновых-Мариных. Их реввоенсовет нагло сует нос во все щели. Командиров превратили в мальчиков на побегушках. Калашников побаивался, конечно, высказывать это во всеуслышание. Но где только мог – перечил. Вот и сейчас подходящий случай.

Каретник молчал. Он оставлен вроде комиссара, и как-то не с руки ронять авторитет Батьки. Хотя Семен тоже не одобрял всесилие Волина.

– Тогда пошли к Билашу, – предложил Зиньковский. Хитрая лиса, он и слова не проронил против воли Нестора Ивановича, лишь тонко учитывал настроения старших. Семен сумрачно взглянул на контрразведчика.

– Идем! – решил Калашников. Он назначен начальником обороны города потому, что умеет зажечь, повести полки. Его любят и боятся повстанцы. Но в делах стратегических, и не только в них, Виктор Билаш незаменим.

Он был очень занят. Три корпуса сосредоточились вокруг Александровска, и со всех сторон их теснили белые. Несомненно, они пронюхали, что Махно покинул войска, и намеревались мощным ударом покончить с теми, кто остался. Перед начальником штаба армии стояла нелегкая задача: дать отпор и организованно уйти за Днепр. Спокойно сделать это не позволят. Раздерут на куски, на спинах ворвутся в город, и тогда… пиши пропало!

Разведка донесла, что с севера давят: первая Туземная дивизия Шкуро из восьми полков, Донская сводная дивизия и бронепоезд «Единая Россия». С востока нажимали вторая Терская и Кубанская пластунская дивизии. С ними бронепоезда «Иван Калита» и «Дмитрий Донской». Внушительная сила!

Зато на юге противник пока отстал, и это давало Билашу возможность для испытанного маневра. Он сколотил конную группу во главе с неудержимым Трофимом Вдовыченко, который должен в разгар сражения, когда третий корпус намеренно отступит, врубиться во фланг и зайти в тыл терцам и кубанцам. Ему же придавались резервные полки на тачанках. Уничтожить белых вряд ли удастся, но потрепать можно изрядно.

– Генералы считают нас кем? – спросил Виктор командиров, что склонились над картой-десятиверсткой.

– Навозом! – брякнул Вдовыченко, как всегда, прямо и грубо.

– Точно, – махнул пальцем Билаш. – На этом строим контрудар. Покусают локотки, да поздно будет. Потому требую беспрекословной четкости…

В это время в штаб зашел Калашников с товарищами, положил на стол список обреченных.

– Санкционируй, – сказал.

Виктор взглянул на бумагу, потер усталые глаза.

– Сами, что ли, не можете решить? Да тут же вот подпись Махно!

– Сомнения появились.

– Тогда, Сашко, давай так. Оно ж не горит? Собери эту труху в контрразведке. Я закончу и поглядим…

В коридоре особняка, где располагалась тайная служба, давно ждали решения своей участи первые арестанты, вызванные из подвала по списку. Вошел стройный блондин в легком пальто, смотрел затравленно.

– Заместитель управляющего Азовским банком Гресь Андрей Маркович, – прочитал Зиньковский. – Обвиняется в сочувствии кадетам.

– Это правда? – резко спросил Калашников.

Гресь видел, что «судьи» торопятся. Скажи «да» – и конец.

– Нет, – отвечал он, глядя на желтый язычок керосиновой лампы.

– А чего ждал? Почему не уехал, как другие толстосумы? – обратился к финансисту Каретник.

– Отец без ноги. На кого брошу?

– Где потерял?

– Еще на японской.

– А если бы с ногой? – напирал Семен.

– Я живу на Вознесенке (Прим. ред. – Село, пригород Александровска, где, к слову сказать, появился на свет и автор). Дед тут родился и прадед. Куда бежать? Родное кубло.

– Иди. Зови следующего, – велел Билаш.

– Я свободен?

– Нет. Жди решения.

Приковылял бодрящийся старичок. Шляпу с округлым верхом бережно держал обеими ручками.

– Купец Шнейдерман Изя Самойлович. Обвиняется в благожелательном отношении к добровольцам, – доложил Зиньковский.

– Позвольте, какое доброволь… господа? Ой, извиняюсь, товарищи. Мне бы лишь тихонько отойти в мир иной…

– Спекулянт? Чем торгуешь? – строго прервал его Калашников.

– Боже милосердный! – арестант с испугу уронил котелок, и тот закрутился по полу. Старичок нагнулся, стал ловить его, говоря: – Гвозди, дверные петли, пакля… Ничего же нет. Шаром покати!

Билаш прикрыл ладоныо улыбку. Кого нахватали? Рухлядь же. У этого трясогуза дети, внуки, наверняка целый выводок. Стрельнем – вой поднимут на весь город. А завтра в озверении будут палить в рабочих, крестьян той же Вознесенки.

– Зови следующего!

Этот оказался толстым, пузатым, с отвислыми усами.

– Владелец маслобоен и мельниц Кущ Фома Евдокимович, – представил его Зиньковский. – Обвиняется…

– Оружие прятал, хрен собачий! Где, сколько? Не скажешь – на акацию потянем! – набросился на него Каретник. Он предвидел, что Батько будет вне себя, когда узнает, что его приказ не выполнен. А дело шло именно к тому. Не могут же они все быть чистыми?

Толстяк рухнул на колени. Язычок лампы заколебался.

– Поверьте, дорогие анархисты. В руках наган сроду не держал!

– Ну, ну. А молол зерно голодающим? – спросил начальник контрразведки. Он хорошо знал нравы этих живодеров. Сам когда-то таскал мешки с мукой и не прочь был пустить в расход пузатого. Хоть для отчета Батьке.

– Истинный крест, ник-кому не отказывал!

– Небось, драл три шкуры?

– Не-е. Даром, даром! – толстяк, безусловно, врал. Но за что его губить?

Арестованные производили жалкое впечатление. Это были не воины и не заклятые враги. Те давно бежали. Контрразведка явно захапала, первых попавшихся.

– Барахло сгребли, – с укором обратился к Зиньковскому Калашников. – Делать вам… и нам нечего, что ли?

– Яка трава, такое и сено, – загадочно отвечал Лев Николаевич.

– Надо их отпустить. До единого, – предложил Виктор Билаш. Глаза его слипались от усталости. – Но с условием, что и волос не упадет с головы работяг, когда нагрянут добровольцы. Так?

Все согласились, кроме Каретника. Тот промолчал.

В тумане, да еще как будто и холодный дождик сеялся, трудно было различить, где повстанцы, где белоказаки. Мат-перемат вокруг, стрельба, штыки, шашки мелькают, конские гривы, и чем-то теплым брызнуло в глаза.

– Попался, махновская морда! – услышал Захарий Клешня, бросил винтовку и быстро поднял руки, чтобы сдуру не рубанули. Может, и не ему кричали. Разве тут поймешь? Пошли они все на… с единой Россией, нэзалэжной Украиной, со свободой – жизнь дороже!

Его толкнули в спину, повели. Он наконец протер глаза. На краю глубокой балки, у голых мокрых кустов шиповника их набралось человек сорок, пленных.

– Стойте пока! – приказал верховой, помахивая нагайкой. – А ты, Егор, гляди в оба за этой половой. Скоро разберемся!

Бой удалялся, а с ним Сашка Семинарист, батальон, где числился Клешня, и весь третий корпус Повстанческой армии, что держала здесь оборону. Сытые куцехвостые лошади немецких колонистов приволокли пушку. Она развернулась и стала рявкать куда-то в сторону Александровска. Звенели пустые гильзы, пахло порохом. Мимо прорысили четыре или пять эскадронов с шашками наголо. Копыта чавкали в раскисшем черноземе. Появились подводы с пехотой. Одни останавливались, что-то копошились. Другие, тарахтя котелками, ехали и ехали дальше.

– Ну, капец, – обреченно выдавил сосед Захария, смуглый и худой, как жердь. – Кубанцы не пощадят. Хотя их предки из наших же краев…

– Вы там! Разгово-орчики! – прикрикнул Егор, что охранял их. Он в зеленой шинели и черной папахе с белой ленточкой.

Клешня сплюнул. Д-дурак! Чего поднял руки? Бежал бы со всеми. Да пропади они пропадом. Эти тоже не подряд расстреливают. Еще победуем. Вспомнилось мельком, как месяц тому ехал с пулеметным полком Кожина брать Юзово. Там родина Фомы. А Захарий мечтал попасть совсем в другое место – в Рождественку. Тихонько откололся и подался домой. Оля встретила, слезы ручьем. Детишки прилипли к ногам батьки. Чистая постель. Вот счастье-то где! Единственное и самое дорогое. «За то бьемося? – думал Клешня. – Свое поле вспахать, колосок пощупать. Э-эх ты ж, доля наша неладная. Та кому тут объяснишь? Все такие, а враги!»

– Куда золотишко, граммофоны запрятали? – громко спросил Егор. Ему было скучно. Ребята погнали бандитов, скоро нагребут добра полные телеги, а он торчит здесь, словно оглобля на току.

– Якэ золото? – с обидой озвался Захарий. – Мы ж голота, як и ты.

– Не надо брехать. Мы вас раскусили, паразитов, и вытряхнем всё, что награбили. Ради этого и стараемся. Должна же быть справедливость!

– Чудак, у меня и хаты нет, – брезгливо проронил сосед Клешни, худой и злой.

– А где ж она делась? – заинтересовался Егор.

– Австрийцы спалили. Хоть бы копейку кто дал. Эх ты, завидющий. Славянин тоже мне!

– А почему вы его Батькой зовете? – мягче спросил караульный. – Глупое слово. Атаман бы, и всё.

– Э-э, ты, хлопец, не поймешь, – сказал сосед Клешни. – Махно и начальник, и совесть наша. Як моя хата – не изба, не жилье только, а родина. Теперь, правда, пепелище.

– Гляди ты! – удивился Егор. – Философ нашелся на краю могилы…

Так они переговаривались. Между тем солнце уже поднялось к обеду и помаленьку рассеяло холодную изморось. Стали различаться холмы, поля вокруг, далекий пологий скат балки на той стороне, и Клешня увидел, что белые обеспокоенно зашевелились, послышались резкие команды. Пушку покатили вправо, и сюда летели конные, разворачиваясь в лаву. Что же случилось?

По широкому днищу балки тоже двигалась кавалерия. Шла и шла. Вдруг Захарий догадался: «Та цэ ж… наши!» Кровь ударила ему в голову. Всё убыстряя шаг, эскадрон за эскадроном на них валили махновцы. Точно! Вон и черное знамя. А дальше, дальше! Господи, конца-краю не видно. Из балки несся глухой, тяжелый топот и слышалось: «Ра-а! Ра-а!»

Говорили, вроде в этих местах, между левыми притоками Днепра – Конскими Водами и Мокрой Московкой, может быть, даже на этом холме, семьсот лет назад разыгралась первая жуткая битва с татарами. Самые лихие русские князья выскочили сюда, как сейчас белоказаки, и обмерли: в широкой низине скрытно, молча стояли тумэны, которым и конца не было. Потом началось избиение наших несчастных предков.

Пригнувшись к лукам, передние вихрем вырвались на верх балки, порубили прислугу пушки и схлестнулись с кубанской лавой. Крики, стоны, хруст костей, певучие пули.

Клешня озирнулся. Парня, что их караулил, словно ветром сдуло, и пленные побежали в разные стороны. Захарий тоже не стал ждать, метнулся к пушке, поднял чей-то карабин. Глядь – каурый жеребец бредет. Глаза дикие, морда оскалена, и повод волочится по земле. Клешня подхватил его.

– Коня, коня, – сказал и вскочил в седло. Хоть и сабли нет, а воевать можно. С гиком и свистом летели мимо эскадроны повстанцев. Захарий даже не предполагал, что в его армии столько кавалерии. Он подался следом. Казачью лаву смели. Теперь на очереди была Кубанская пластунская дивизия, которая никак не ожидала удара с тылу. Огрызались пулеметы, палили успевшие развернуться пушки, но все это стихало под разъяренным напором.

Клешня подъехал поближе к белякам, остановился и стрелял прицельно. Жеребец мешал: ерзал, просил повод. Тут, ближе к Александровску, не было холмов – ровная степь, и далеко видно, как с той стороны нажимает махновская пехота на тачанках, рвутся белые облачка шрапнелей, а кубанцы поспешно отступают на северо-восток.

– Захар, ты где пропадал, едрена вошь? – рядом стоял Сашка Семинарист и зыркал исподлобья.

– В плену был.

Батальонный еще более нахмурился, бандит бандитом.

– Что за шутки? Казачки, небось, и рысака тебе дали? А если контрразведка заинтересуется?

Клешня плевал на это, был уверен: Батько помнит, кто его приютил в лихую годину, и защитит всегда. Не зря же Петровичем величал.

– Коня взял в бою, – отвечал он, спрыгивая на землю, – и не я один там был.

– Ну, здорово! – Сашка неожиданно обнял его. – Молодец! Раньше я, грешным делом, считал, что ты фраер, хуторское дупло. А каурый у тебя, эвона, зверь. Гляди, землю копытом роет! Подари, а? Век не забуду.

Клешня знал цену лошади. Дороже лишь жена и детки. Но он, слава Богу, изучил Сашку. Вон чего обнимался, уркаган. Все равно не отстанет, пока не получит.

– Что дашь взамен, командир?

– Желаешь портсигар?

– Та я ж нэ курю.

– Золотой, дура! – Семинарист достал из кармана и осторожно, в ладони показал коробочку. Она взаправду была червонная. Захарий оторопел. Никогда ничего подобного не держал в руках. Он чмокнул губами: «Взять? Нет. Вытянут ночью, тот же батальонный, когда заснем вповалку».

– У тебя немецкий конь есть. Мохноногий.

Сашка кивнул.

– Давай махнем на него, командир. Зачем в хозяйстве рысак?

Они ударили по рукам, и Семинарист ускакал. Но вскоре возвратился.

– Слушай приказ! – крикнул повстанцам. – Дальше погибает Железный полк. Надо помочь. За мной!

Обгоняя их, к северным окраинам Александровска пошла и кавалерия.

– Там чечня лютует!

– Не-е, свойи, кубанци, – слышались голоса.

– Одна сатана. И шо йим трэба у нас?

– Врижым по рэбрам – узнаютъ!

Они проскочили через железную дорогу Москва – Симферополь и дальше по низинке ударили во фланг белым. Захарий Клешня не кинулся вперед, а влез на немецкого битюга и, пригнувшись, потихонечку подался за пешими. Стрелять было сподручно: конь спокойный, не то что жеребец. Но и казачки особенно не упорствовали. Кавалерия махновцев прорвалась к ним в тыл, с юга напирал Железный полк. Потому вскоре противник побежал. Его не преследовали.

– Уходим на Кичкасский мост! – шумел Сашка Семинарист. – Дальше… Екатеринослав!

«Зачем он мне? – кумекал Захарий. – Я там и не был никогда». Ему хотелось в Рождественку, домой, с таким добрячим коньком, чтоб и Оля порадовалась, настелила чистую постель без тифозных вошек. Но никак нельзя. В первом же селе схватят озверевшие кадеты, будь они прокляты. Ох, и когда оно кончится?

На кургане что-то темнело. Клешня подъехал, взяв карабин на изготовку. Нагнулся и увидел кавказца с тонкой талией, перехваченной серебряным пояском. Рядом валялась папаха. «Взять?»– заколебался Захарий и невдалеке заметил еще одного лезгина или чеченца, потом третьего, четвертого. Нехорошо стало, муторно. Не прикрыты даже кураем, а люди же. Они лежали и в жухлом жнивье, вдоль дороги – никому не нужные, словно перекати-поле. «И я б мог, – с тоской представил Клешня. – Куда нас несет? Яка сыла?»

«Подойдя с трех сторон вплотную к городу, Махно открыл из шести орудий пальбу, оставив для остатков Добровольческой и Щетининской армий один выход – через железнодорожный мост на Синельниково.

Здоровые молодые люди в офицерских погонах и с винтовками в руках бежали впереди, а позади тысячной толпой шли женщины, дети и старики, спеша к мосту, спасаясь от могущего каждую секунду ворваться в город Махно. Пошатываясь, кутаясь в одеяла, плелись тифозные офицеры и казаки…

А к вечеру с трех сторон по широким улицам стала вливаться повстанческая армия».

3. Арбатов. «Екатеринослав 1917-22 гг.»

Спустя две недели начальник контрразведки Лев Голик в гостинице «Астория» доложил Нестору Ивановичу, что против него созрел заговор. Батько долго молча сидел в кресле, покусывая губы. Этого следовало ожидать. Покушались на его жизнь неоднократно. А заговор возник, если Лев не врет, впервые. Значит, их большое дело начало расслаиваться и они слишком терпимы. А иначе, какая же свобода? Стоп! Она же, стерва, не беспредельна. Но где край?

Красная Армия гнала белых от Орла на юг, все ближе и ближе к махновцам. Скоро пожалует и сюда. Какова будет встреча? Опять Троцкий сунет под нос каленое железо? Или бойцы, простые рабочие и крестьяне, станут брататься? Ох, мало на это надежды. Московские вожди ни за что не допустят. Власть для них слаще любых идей и коммун. Да и тут держиморд хватает.

– Большевики бузят? – спросил наконец Голика.

– Да-а, во главе заговора – Полонский, наш сукин сын. Сегодня пригласит вас на вечеринку и отравит коньяком.