Текст книги "Нестор Махно"

– Вагон какого-то царского министра, – небрежно отвечал председатель Реввоенсовета РСФСР, избегая называть гостью на «Вы» или «ты». – Прошу! – и указал на кресло. – Сейчас принесут чай. Может, и пообедаем вместе?

«Гнилой барин, – вертелось на уме у Коллонтай. – Стражу завел, челядь. Где же пролетарские идеалы?» Сказала она другое:

– Благодарю. Сначала дело. Где-то в вашей походной канцелярии затерялось мое письмо. Крик души, а ответа, увы, нет. Видимо, к вам оно не попало?

Как бы не так! Лев Давидович прочитал его в день получения и поморщился. Дамочка настырно лезет не в свое корыто. Он невзлюбил ее еще с тех пор, как вместе оказались в Америке. Умница возомнила, что может позволить себе писать о нем всякую дрянь, и не кому-нибудь – Ильичу! Не угомонилась и потом. Когда они взяли власть, некий «Комитет спасения родины и революции», созданный эсерами и меньшевиками, потребовал у Ленина ни много ни мало – разделить кресла! Дескать, гуртом брали бразды – разом давайте и править. Многие народные комиссары согласились уступить свое место, в их числе Коллонтай. А услышав, что Ильич и Троцкий – только двое! – наотрез отказались, эти «демократы» объявили о выходе в отставку. Луначарский даже нагло назвал Ленина диктатором. И ЭТА подпевала. Лев Давидович на всю жизнь запомнил сказанное первым вождем: «Объединение невозможно. Троцкий это понял, и с тех пор не было лучшего большевика». Вот так. А смутьяны поджали хвоеты и прибежали с покаянием. Уж больно им хотелось и родить, и девственницами быть. А теперь эта вертихвостка собралась еще и учить его воевать!

– Вы же здесь, милая Александра Михайловна. Давайте по-товарищески обсудим, что вас волнует.

– Я прямо с фронта. Была там по заданию ЦК Украины. Вот успела лишь платье переодеть. На разъездах гигантские заторы. Донецкий бассейн, считайте, мы уже потеряли. Там творится что-то ужасное! Хотите свежий пример? Наш дощатый вагон прицепили к какому-то составу. Катим. Стой! Казаки перехватили чугунку. Выбираемся кружным путем. Бьют пушки. Рядом рвутся снаряды. Откуда? Горят тормоза. Вносят раненых. Я пытаюсь их успокоить. А впереди все забито эшелонами. Жалко людей. Невообразимая паника. Единственные, кто еще держался, простите, это колючая правда – махновцы. Я и у них побывала. Банда, конечно. Свои хаты им дороже всего. Потому и дерутся. А уголь, хлеб мы у них…

Взвизгнула на роликах зеркальная дверь. Вошел помощник с блестящим знаком на рукаве. «Циркачи», – усмехнулась Коллонтай.

– Извините, Лев Давидович, там Бубнов. Пусть подождет?

– Зачем же? Зовите.

В наглухо застегнутой гимнастерке и галифе, аккуратно подстриженный, худенький Андрей Сергеевич увидел Коллонтай, улыбнулся и сдержанно поклонился. Они были тоже давно знакомы.

– Садись. Слушай, – сказал Троцкий гостю. Тот, как и председатель Совнаркома Украины Раковский, не имел к ней никакого отношения. Разве что отбывал ссылку в Харькове. Бубнов входил в первое политбюро ЦК России. Это вам не какой-то там генерал. Вместе с Овсеенко Андрей Сергеевич руководил взятием Зимнего и арестом Временного правительства. Но подобно Овсеенко же, после захвата власти не уловил, что правила игры быстро изменились, продолжал настаивать на собственном мнении, резко выступил против предложенного Лениным мира с германцами и… никакой высокой должности не получил. Добывать ее (по тогдашнему выражению «укреплять советскую власть») Бубнову предложили в провинции. Теперь он состоял членом реввоенсовета Украинского фронта.

Троцкий, коренастый, плечистый, гривастый, ходил по ковровой дорожке салон-вагона. Оборванная на полуслове Коллонтай тоже молчала. Подали чай на расписном подносе, но никто к стаканам не притронулся.

– Александра Михайловна только что с Южного фронта, – сказал наконец Троцкий. – По ее глазомеру, там полный бедлам. Все бегут, и спасения уже нет.

– Простите! – воскликнула гостья. – Мы же с вами в «Крестах» сидели. Как можно! О поражении я ни слова…

– Согласен. Раздул кадило, – усмехаясь, примирительно заметил Лев Давидович и добавил другим тоном: – Но что Харьков не сегодня-завтра возьмут – вы не отрицаете? И что Махно молодец, а-а? Ну, каково, Андрей Сергеевич, это слышать?

Троцкий высоко ценил свою способность к провидению и всегда считал Коллонтай недалекой, а ее теоретические воззрения смутными. Но, помилуйте, не до такой же степени!

– Я тоже был у батьки. Он ненадежен, лишь требует патроны. А положение тяжелое, – вздохнул Бубнов. За окнами заунывно кричал паровоз, несло клубы пара. О Махно они уже сообщили в Москву, что только по его вине разваливается фронт, но Александра Михайловна об этом не знала.

– Трудное. Не более, – уточнил Троцкий. – Мой поезд стоял у Волги. Со всех сторон ружейная трескотня. В небе кружит белый аэроплан. А рядом – пароход для штаба. Мне говорят с тревогой: «Уходите на воду!» – «А как же армия? – спрашиваю. – Ей-то куда, если мы удираем?» И не поддались, выстояли. Слышите?

Он не убеждал – страстно колдовал, и Коллонтай почувствовала, что к ней возвращается уверенность. Но это же обман! Фронт развалился! Сама еле ноги унесла. Все равно хотелось верить в лучшее. Так велики были обаяние и сила Троцкого. Он продолжал, поблескивая пенсне:

– Ничего страшного. Украина почти освобождена. Остались донецкое и польско-румынское направления. Их мы быстро ликвидируем. Но здесь правит бал анархия, атаманщина. Мобилизуем сто человек – девяносто дезертиры. С этим надо кончать. Не мои слова – Ильича. ВЦИК создает единую армию всех республик, транспорт. Фактически союз народов. А вы церемонитесь с каким-то Махно. Они выбирают командиров. Темной массе нравится. Мы даем начальнику тысячу рублей, рядовому – триста. Махновцы же вопят «о равной плате за кровь». Так они всех перетянут к себе!

Лев Давидович не хотел и не мог сказать партийным пропагандистам то главное, в чем глубоко убедился на фронтах. Нельзя вести массы вперед без репрессий. До тех пор, пока гордые своей техникой, злые бесхвостые обезьяны, именуемые людьми, будут воевать, командование должно ставить солдат между возможной смертью впереди и неизбежной – позади. Цементом, конечно же, являются идеи. У махновцев их нет, а если и есть, то ложные. Это одно. Но не все, о чем мог бы поведать Троцкий.

На его отношение к Махно очень повлиял… Ворошилов. Они не ладили еще со времен защиты Царицына. Луганский слесарь, заправляя армией, с анархической ненавистью говорил о царских офицерах, высоких московских штабах. Его поддерживал Сталин, и они вместе обманывали Ленина. Дело дошло до того, что Владимир Ильич предложил Троцкому: «А не прогнать ли нам всех спецов поголовно?» – «Знаете, сколько их теперь у нас?»– спросил Лев Давидович. «Не знаю». – «Примерно?» – «Не знаю». – «Не менее тридцати тысяч!» – «Ка-а-ак?» – изумился вождь, не имевший об этом понятия. Его неосведомленностью и пользовались Сталин с Ворошиловым. Обнаглели до того, что не давали председателю Реввоенсовета даже оперативных сводок, и он тогда сказал Ленину по прямому проводу: «Категорически настаиваю на отозвании Сталина. Если сводки не пришлют, я отдам под суд Ворошилова!» Смутьянов приструнили. А кто такой Махно? Гадкое ничтожество!

– Отчего погибла Парижская коммуна? Разве не от своеволия дураков? – продолжал Лев Давидович. – С Григорьевым расправились, Андрей Сергеевич?

– Я с этим и пришел, – Бубнов поднялся и одернул гимнастерку. – Мятеж ликвидирован. Взято пять бронепоездов, тридцать орудий, эшелоны снарядов…

– Вот-вот, – Троцкий ускорил шаг и вдруг остановился, выкинул вперед указательный палец. – С Махно тоже должно быть покончено раз и навсегда. Каленым железом выжечь!

– Но Антонов-Овсеенко возражает, – напомнил Бубнов.

– Ах так! Значит, этому командующему фронтом здесь не место!

Коллонтай уходила из салон-вагона с тяжелым сердцем. Ей не жаль было Батьку. Туда ему и дорога, разбойнику. Удручало шапкозакидательство Троцкого. Сколько же красных жизней оно будет стоить?

Вечером на квартире Христиана Раковского собрались Бубнов, Овсеенко и другие. Присутствовал также Дыбенко, чтобы доложить «о борьбе с григорьевскими бандами». Без его голоса было принято решение: Ликвидировать махновщину в кратчайший срок.

Когда это принималось, Дыбенко, стараясь не подавать виду, сидел как на иголках. «Какой бы он ни был, Махно, – думалось, – но играть надо по правилам. Он лично со мной, а в моем лице с советской властью заключил договор. Его никто не расторгал, и третья бригада (это же не шутка – двадцать тысяч штыков и сабель!) входит в Красную армию. Братцы, кто же так поступает? Нестор держит оборону, а вы ему – нож в спину!».

Заявить об этом, однако, Павел Ефимович не решился. Какой смысл? Директива Троцкого согласована с Лениным, конечно. Тут Дыбенко вспомнил и даже заерзал на стуле: «Я ж ему слово дал при жене! Тогда Нестор сказал: «Вы и меня можете приговорить. Что вам стоит?» Как в воду глядел. А я ответил: «Сообщу первым». Куда? Поезд до Екатеринослава тащится пятеро суток. О телеграфе нечего и помышлять».

Галина лежала в постели, ждала мужа. За окном, где-то в ветвях акации, монотонно рассыпалась цикада. Духота июньской ночи, тревога последних дней; когда генерал Шкуро вот-вот мог ворваться сюда, в Гуляй-Поле и нужно было бы бежать (Куда? Домой, в Песчаный Брод? А как же школы, дети?) – всё это не давало заснуть. И за стеной тяжело вздыхала, ворочалась Евдокия Матвеевна. Ей тоже что делать? Старая, больная. Ехать уже не сможет. А остаться – на муки? Белые зверствуют. Пленных, говорят, не берут, как и наши. Женщин насилуют. А старая мечтает о внуках. Их у нее много. Но она все ждет от Нестора и поглядывает на Галину с надеждой. Не хватает еще завести малого, потом хватать сосунка, лететь в степь с пеленками. А если молоко пропадет? Придется заморить кроху в утробе. Даст Бог, новое зародится. Господи, зачем все это? Разве о таком грезилось? Мужики сцепились клубками по всей Украине. А нам что остается?

Смахнув слезу, Галина села, заметила, как чиркнул спичкой, прикуривая, часовой во дворе (их уже давно охраняли). За что бьются? Лишь злобу плодят. Ее ж потом не усмиришь. Дураки несчастные, и Нестор тоже. Свобода! Где она потерялась? Вот завтра победят. А умеют только стрелять да командовать. Какая ж воля? Коровка на хуторе, плуг, пчелы гудут, о чем мечтает Нестор? Она горько усмехнулась. Тревога не утихала.

Муж уехал на передовую вчера утром, в Волноваху. Ее брали, сдавали уже раз пять. Узловая станция, дальше Дон. Обещал быть сегодня. Ночь давно. Что же случилось? Нестор говорил, как неделю тому на них полез железный танк. Что оно такое? Над головой аэроплан гремел. Они с Билашом и шофером вскочили на автомобиль и тикать. А наперерез казачья сотня летит. Отбивались двумя пулеметами. Почти вырвались, и на ж тебе – пуля пробила колесо! Казаки окружают, орут: «Сдавайся!» Всюду степь, хоть пропади. Шофер-молодец сменил колесо, да двадцать лент было в запасе. Нестор говорил об этом, смеясь. Как они, мужики, любят смертельные игры. Фу-у!

Незаметно Галина забылась в полусне. Привиделись ей какие-то зеленые немые дали, а над ними холодно засветились лазоревые глаза без зрачков и зениц. Она вроде одиноко лежит в Песчаном Броде, в родительской белой хатке. Нет, Господи, в монастыре, и глаза – под сводами кельи. «Кто это?» – спрашивает Галина и слышит вопль. На поляне, за монастырской стеной, где устраивали ярмарки, крутился, подпрыгивал… Борис Веретельников и звал ее к себе. «Да его же вот недавно порубили шкуровцы вместе с полком!» – удивилась Галина. Он продолжал звать, настойчиво и ласково. Ах, Борис, высокий та стрункый, прямо желанный. Она подалась было к нему, но глаза вдруг кинулись на нее, сверху, колючим огненным кобчиком и стали клевать, больно рвать одежду. Она изо всех сил отбивалась, звала на помощь. А никого нигде не было…

– Я здесь. С тобой! – услышала Галина и проснулась. Над ней стоял Нестор, и от него пахло вином.

– Кошмар, наверно? – спросил.

А она не могла прийти в себя. «Это же домовой, домовой!»– догадывалась растерянно. Муж присел на кровать, нежно гладил ее руки.

– Я тут, тут, – повторял ласково. – Мы их всех, гадов…

Появилась Евдокия Матвеевна с лампой.

– Дитка ты моя дорога. Успокойся. Господь с тобой, – и перекрестила невестку. Та приподнялась.

– Хочешь поесть? – спросила Нестора.

– А борщ сладкий, горяченький. Тэбэ ждэ пид рушныком, – сказала мать.

– Не суетитесь, бабы, – остановил их Махно. – Я такой же как и вы, рядовой – не командующий больше.

– Як цэ? – не поверила Галина.

– Теперь у меня для борща – сутки напролет. Ешь, хоть лопни!

– Вас разбили? – жена чуяла беду. Не зря этот сон. В руку. Какое там? В самое сердце! И вместе с тем она враз почувствовала облегчение. Наконец-то они спокойно уедут из этого Богом проклятого Гуляй-Поля, купят хатку, появятся детки, загудят пчелы…

– Фронт никуда не делся. Он на месте. Но… без меня, – Нестор расстегнул кожаный планшет, достал листок, подал жене. – Читай. Вслух, чтоб и мама слышала.

Там было:

Я никогда не стремился к высшему званию революционера, как это себе представляет командование, и, оставаясь честным по отношению к народу, заявляю, что с 2-х часов дня сего 28 мая не считаю себя начальником дивизии… Прошу прислать человека, который бы принял отчетность… Я больше сделаю в низах народа для революции – я ухожу.

Батько Махно.

– Но что же случилось? – не могла понять Галина.

– Денег нам больше не дают, патронов, снарядов тоже. Бросили на произвол судьбы. Хотят, чтоб искромсали беляки. Я в этом не участвую.

– Та й ранишэ ж нэ давалы! – воскликнула жена, уже приладившаяся к почету, с каким ее встречали на улице, в школе, театре. И жаль стало Нестора. Всю жизнь, считай, положил на пестование повстанческой армии, а вышел пшик! – Хай воны таки-сяки, ти вожди билыповыкив. А на що ты свойих людэй кынув? Заманув и бросыв!

– Я тоже мучился, поверь, – отвечал муж. – Клевещут, готовят растерзание повстанчества. Лучше пожертвовать моим именем. А они обрадовались, сволочи. Вот что сразу телеграфировали.

Он достал еще одну бумагу, и Галина прочитала:

Начдиву 7-й Чикваная.

С получением сего выехать в Гуляй-Поле в штаб бригады Махно для приема бригады и назначения в ней нового командования ввиду сложения Махно своих полномочий.

Командарм 2-й Скачко.

– Та воны ладно. А ты на що людей кынув? – стояла на своем жена.

– Ходят слухи, что большевики после Григорьева целятся в нас. Я кинул им кость. Они, псы, зарычали. Все, значит, и подтвердилось.

– Ты мечешь перуны! – возмутилась Галина, накинула халат и заходила по комнате. – Слухи! Что ты, баба? Они тебя спровоцировали!

– А это что? – Нестор в сердцах бросил на пол еще одну бумагу. – Можешь не читать. Долго. Наши собрались и сообщили Ленину, всем красным шишкам, что никому не будут подчиняться, кроме меня. И ты думаешь что? Вожди извинились? Черта с два! Назвали это преступлением, а меня поставили вне закона!

Мать всплеснула руками.

– А-а, вот тебе и мечешь перуны! – со злой иронией вел дальше Махно. – Я им поперек горла стою. Давно. Всегда! Но мы и тут не бросили фронт. Тогда вызывает меня к аппарату Троцкий. Появился такой щелкунчик, правая рука Ленина. Требует закрыть дыру. Красные бегут, Шкуро угрожает их власти в Харькове. Приказывает мне: растянитесь, безоружные, на север. Я отвечаю: нет никаких сил и возможностей. Вы же ничего нам не даете. Он настаивает. Я, говорит, председатель наиглавнейшего Реввоенсовета. Стал угрожать и окончательно вывел меня из терпения. Каюсь, ляпнул напоследок: «Пошел ты, мухомор, к е… матери!»

– Да ну! – Галина потерянно качала головой и неожиданно взорвалась: – Молодэць! Хай йдуть свыни пид хвист, бандиты! Щэ йим кланяться, крэмливськым божкам! – она подбежала к мужу, обняла его и поцеловала. – Правильно, Нэстор. За тэ й люблю. Захопылы Украйину, щэ й командують. Той царь був поганый, а Лэнин – цяця. Вы, анархисты, хоть бы с Пэтлюрой обнялысь, як браты ридни!

Мать определила на стол лампу, вздыхала. Ей было жаль сына. В политике она не разбиралась.

– Я же беспокоюсь о вас, – сказал Нестор. – Тут оставаться нельзя. Что если ты, Галя, вместе с Феней Гаенко отправитесь к Петлюре, а?

Предложение было столь неожиданным, что жена растерялась. Она привыкла к резким словам, поступкам мужа, к его непредсказуемости. Ее также угнетало, что две армии, Петлюры и Махно, освобождающие Украину, не могут объединиться. Вот была бы сила! И где у мужиков мудрость? Сядьте, потолкуйте, найдите общий язык. Что вам мешает? Мелочи! Но ни один не хочет уступать. Зато ей, бабе, предлагают стать послом-примирителем. Во комедия! Что же она скажет тому Симону Петлюре? Большевики объявили Нестора вне закона, и он, обманутый, жалкий, просит помощи?

– Ты не кто-нибудь. Моя жена! Так и представишься. Но только лично ему. Поняла?

Галина кивнула. Лишь сейчас догадалась, что во сне напал не домовой. Звал к себе покойник. На тот свет! А огненный кобчик не пускал, спас, и вместо благодарности она отбивалась, кричала. Не так ли поступаем все мы, хохлы несчастные? Даже в церкви не повенчались!

– Ничего конкретного не предлагай, – наставлял-Нестор. – Твоя миссия проста: прозондировать обстановку, разнюхать. А главное – скроешься отсюда.

– А мама? Куда вас? – она впервые назвала Евдокию Матвеевну мамой.

– Ты про мэнэ, дитка, нэ хвылюйся. Я не пропаду, – сказала старая, с благодарностью глядя на невестку. – Бывало и хуже. Кому я нужна? Останусь, беззубая карга. Мне и так уже на кладбище пора. Тут хоть рядом с мужем успокоюсь.

– Борщ, говорите, сладкий? – усмехнулся Нестор. – Наливайте мисяру, хозяюшки мои дорогие!

Л. Троцкий

МАХНОВЩИНА

Есть советская Великороссия, есть сов-кая Украина. А рядом с ними существует одно малоизвестное государство: это – Гуляй-Поле. Там правит штаб некоего Махно. Сперва у него был партизанский отряд, потом бригада, затем, кажется, дивизия, а теперь все это перекрашивается чуть ли не в особую «армию». Против кого же восстают махновские повстанцы?

Махно и его ближайшие единомышленники почитают себя анархистами и на этом основании «отрицают» государственную власть. Стало быть, они являются врагами Советской власти? Очевидно, ибо Советская власть есть государственная власть рабочих и трудовых крестьян… Что же они признают? Власть Гуляй-Польских махновских советов, т. е. власть анархического кружка на том месте, где ему удалось временно укрепиться.

Однако же махновской «армии» нужны патроны, винтовки, пулеметы, орудия, вагоны, паровозы и… деньги. Все это сосредоточено в руках Советской власти, вырабатывается и распределяется под ее руководством. Стало быть, махновцам приходится обращаться к той самой власти, которой они не признают…

В Мариупольском уезде много угля и хлеба. А так как махновцы висят на мариупольской железной ветке, то они отказываются отпускать уголь и хлеб иначе, как в обмен на разные припасы. Выходит так, что махновские верхи организовали свою собственную мелкую, полуразбойничью власть, которая осмеливается стать поперек дороги Советской власти Украины и всей России. Это не продуктообмен, а товарограбеж.

Махновцы кричат: «Долой партийность, долой коммунистов, да здравствуют беспартийные советы!» Но ведь это же жалкая ложь! Махно и его соратники вовсе не беспартийные. Они все принадлежат к анархическому толку и рассылают циркуляры и письма, скликая анархистов в Г.-П. для организации там своей анархической власти.

Контрреволюционеры всех мастей ненавидят коммунистическую партию. Такое же чувство питают к коммунистам и махновцы. Отсюда глубочайшие симпатии всех погромщиков и черносотенных прохвостов к «беспартийному» знамени махновцев… Поскобли махновца – найдешь григорьевца. А чаще всего и скоблить-то не нужно: оголтелый, лающий на коммунистов кулак или мелкий спекулянт откровенно торчат наружу.

Газета «В пути». 2 июня 1919 г.

Доблестные конные части генерала Шкуро вновь перешли в решительное наступление вдоль желдороги на Екатеринослав и в направлении на Пологи и Цареконстантиновку… Красные, понеся потери, в беспорядке бегут.

«Вольная Кубань». 3 июня 1919 г.

– О свадьбе слыхал, Харлампий Общий? – озорно спросил артснабженец Данилов своего нового приятеля, татарина из Крыма. Редкая роскошь: у того было еще и другое прозвище – Красная Шапочка. Он командовал эскадроном.

– Нэт, – сквасил рожу Харлампий, ожидая подвох. Это его простодушие и привлекало Василия. Они толклись у штаба. Патронов, снарядов остались крохи. У всех наблюдалось смурное настроение. Вот-вот дадут приказ покинуть Гуляй-Поле. Но не падать же духом окончательно? Уходили и раньше, зато всегда возвращались!

– Маруся женится, – на ухо приятелю, но громко, чтобы другие слышали, сообщил Данилов. – Я приглашен на торжество!

– Какой такой жених? Это же баба!

– Чу-дак! – Вася даже языком прищелкнул. – Не просто баба – гром! Лишь в одной вашей деревне еще не познакомились с ней.

– У нас сёла.

– Да Крымом же называется. Там она пока не гастролировала.

– Э-э-э, – пропел Харлампий Общий. – А кто нэвэста?

На улице появилась немецкая красная бричка, запряженная цугом. Среди жалких повозок беженцев она казалась царской каретой. В ней сидела Маруся в белом платье и с белым же кружевным венчиком на темной прическе. Рядом возвышался незнакомец, тоже лет тридцати, в синем костюме с бабочкой. За ними прыгали, галдели вездесущие мальчишки. Вася вскочил на подножку кареты, вскинул руку и радостно гаркнул:

– Поляк женится! Бржостэк!

Тот достал из кармана пригоршню золотой, серебряной мелочи и, сохраняя величественную позу, швырнул пацанам. Они рассыпались, подбирали монеты в пыли.

У ресторана играл духовой оркестр, торчали зеваки. А мимо устало плелись раненые красноармейцы, женщины с детьми. По слухам, где-то в степи снова шалили шкуровцы: черкесы с кривыми саблями и кубанские казачки. Маруся с Витольдом знали об этом, но приглашенные на свадьбу атаманы Шуба и Чередняк заверили, что порубят как капусту даже Деникина с Троцким, если те сунутся и помешают опрокинуть чарку-другую!

На торжество также прибыли: редактор газеты «Путь к Свободе» Петр Аршинов, помощники Батьки Семен Каретник, Алексей Марченко, Федор Щусь, полный Георгиевский кавалер, комполка Трофим Вдовыченко, не менее доблестный Петр Петренко и артснабженец Василий Данилов. А также начальник всей контрразведки неприметный Лев Голик, приятели жениха – отчаянные боевики из Москвы, начальник штаба израненный Яков Озеров и его заместитель, молодой горячий Михалев-Павленко, другие.

На эстраде тихо сидел цыганский ансамбль.

Ждали Махно, который предупредил:

– Фронт в огне. Гуляйте на здоровье. Я потом загляну.

Без него, однако, не начинали, поглядывали на два пустующих почетных места, для Батьки и Галины Андреевны. Все понимали: другой такой возможности встретиться в своем кругу да еще и по столь приятному поводу вряд ли представится. Ох, вряд ли.

Распоряжался в зале Семен Миргородский, раскрасневшийся, озабоченный. Это он всё организовал, обеспечил. Подойдя к «молодым», спросил:

– Ждать или хватит?

– Давайте начнем! – нетерпеливо решила Маруся. Голос ее взлетел, как обычно, и опять контральто: – Он, поди, явится. Верно, Витольд?

Теперь, когда ей дозволили занимать командные должности, она не больно-то церемонилась с Батькой и уже подумывала о своем новом отряде.

– Неудобно, – пробасил Бржостэк, высокий, по-военному подтянутый, замкнутый. В нем чувствовалась сдержанная, жаждущая схватки сила. Увидев утром Махно, Витольд не мог взять в толк: как этот маленький, сипловатый, скорее всего необразованный мужичок правит такой разношерстной публикой, где и неукротимая, чудесная Маруся, и многознающий Аршинов, мрачный опричник Лев Голик и лихой эсер Митя Попов? Их тут сотни: офицеров, атлетов, сорвиголов, а верховодит коротышка! Чем же он берет, этот Батько?

И тем не менее, сам не зная почему, Бржостэк повторил:

– Неудобно!

– Тогда я попрошу Петра Андреевича. Пускай еще раз пригласит, – сказал Сеня. – Мэтра он послушается.

– Валяй, – согласилась Маруся.

Аршинов ушел и вскоре возвратился с Махно, без Галины. Где она – никто, кроме Льва Голика, не ведал. Батько сел на почетное место рядом с «молодыми», поднял рюмку, смотрел сурово.

– В недоброе время мы собрались, друзья. Вольная земля, уж прости, – начал он в полной тишине. – Попали между жерновов. На знамени нашем написано: «Власть рождает паразитов!» Они и бесятся. Троцкие объявили меня и вас вне закона, скрипят зубами, но силенок у них мало. Белые мнут им бока так, что ребра трещат. Мы же ни на какие провокации не поддадимся. Пусть залогом тому будет сегодняшний праздник – всем чертям назло! Хай же эта новая семья, Витольда и Маруси, живет счастливо и долго, как и та свобода, что мы всё равно завоюем!

Оркестр заиграл «Марсельезу». Все встали, чокались, поздравляли молодоженов. Хотелось хоть напоследок отвести душу. Печально и страстно запели цыгане. Кто-то кричал:

– Го-о-орько!

Закусывая, московские боевики, особенно рыжий напористый Петр Соболев, убеждали Батьку, что выход – только в динамитной схватке со всякими властями. Он больше отмалчивался, и Маруся заметила, как ему тяжко. Допрыгался, вождь! Рухнул водночасье весь задум. А синицей в руках ведь была Махновия – вольная страна. Теперь тысячи повстанцев бросают хаты, жен на произвол кадетов. Галину свою, небось, упрятал подальше. А почему опозорился? Поди, хотел усидеть на двух стульях: исповедовал анархизм и был Батькой. Как бы оно ни называлось, что он создал, но это – власть. Позор! «Но ведь и ты, поди, с наганом? – возражала себе Маруся. – Я другое. Мы с мужем лично для себя ничего не желаем. Лишь избавляем мир от оглоедов».

– Витольд, нам нужен дворец и караул? – спрашивала она между легкими поцелуями.

– Что ты, милая, зачем?

– А я бы не отказался! – встрял в их воркование Василий Данилов.

Маруся улыбнулась ему и погрозила пальцем с крупным бриллиантом. Пьянея, она стала совершенно неуместно вспоминать, что пишет Кропоткин о преступлениях. Они зависят от социальных, антропологических и – надо же! – космических причин. Ну право, забавный старикашка. Снова орали:

– Горько!

«Молодые» поцеловались. Это сбило Марусю с панталыку, и она с трудом вспомнила: дед рисовал даже кривые покушений и… температуры воздуха. Поражался, что они совпадают. Во всем мире летом – пик насилий и убийств. «Может, он и прав? Сейчас теплынь… А я уже не Никифорова – мадам Бржостэк. Ку-ку!»

На следующий день, опохмелившись, поехали провожать Батьку. Он отправлялся в штаб Ворошилова, которому поручили новоиспеченную 14-ю армию, куда вошла и бригада Махно. Она по-прежнему действовала, хотя Троцкий писал грозные приказы и требовал «употребить каленое железо».

– Лезешь прямо в медвежью пасть, Нестор! Любишь смертельный трепет? Ох, как мне это знакомо. Сладко! – говорила Маруся. Они сидели в одной тачанке. Ветер прохлаждал лица.

– Кто меня съест?

– Да Ворошилов же. Он хоть и бездарь, а опасен, вроде косолапого, что из дружеских чувств тяпнул мужика по лбу, где сидела муха. Ха-ха!

– У него, Маруся, и войск нет, кроме нашей бригады. Моя сотня разгонит весь его штаб!

– Ой ли, Батько, поберегись. На расправу комиссары щедрые.

– Им не до нас. Юденич сунет на Петроград. Колчак на Волге. А Деникин прет с юга. Поплачут еще Ленин со своими остолопами Троцкими. Видишь хлеба?

Вдоль дороги колосились пшеница, ячмень, овес. Пахло васильками.

– Знатный урожай зреет, – продолжал Махно, – и мужику сейчас не до войны, пропади она пропадом. Он знает: уберет зерно – будет сало и к салу. Кто бы ни властвовал. А просыплется хлеб – верный конец. Потому и мы подождем. Он помолотит снопы и с новой силой ухватится за ружье. Меня не проведешь. Я всю душу крестьянина вижу насквозь!

На станции Гуляй-Поле пыхтел красный бронепоезд имени какого-то Руднева.

– Кто командует? – спросил Махно у бойцов на перроне.

– Илья Ротштейн.

– Где он?

– Далеко. Снаряды добывает.

– А кто замещает?

К ним подошел крепыш в кожаной куртке, измазанной машинным маслом. Поинтересовался устало:

– Ищете?

– Я Батько Махно. А ты?

– Семенов. Слушайте, еле отбились от кадетского бронепоезда «Иван Калита».

– Та-ак, Семенов. Деникинцы наседают, и сдерживаем их только мы. Поэтому поступаешь в мое распоряжение. Других войск тут нет, – сказал Нестор и прибавил почти просительно: – Все ресурсы иссякли. Дай хоть ящик патронов.

– Вчера до ночи, слушайте, отмахивались от этого проклятущего «Калиты» и теперь тоже на мели, – уклончиво ответил Семенов, и видно было, что врет, боится нарушить приказ Троцкого: «За любую помощь Махно – расстрел!» – Уж извините, товарищи, могу отпустить лишь коробку. Эй, Петрушин, неси цинк!

Маруся стояла рядом и слышала весь разговор. «Господи, до чего же докатился грозный Батько! – думала злорадно. – Неужели возьмет? Какой позор!»

Петрушин принес цинковую коробку и держал ее, не зная, кому передать. На рельсах тяжело отдувался паровоз. Никифорова-Бржостэк даже отвернулась, чтоб не видеть крушения легенды о вожде: «Это же конец! Он ни на что… не годен. Клянчит, словно последний нищий. Да лети в бой, вырви из глотки, герой!»

– Оставьте себе цинк, – сказал Нестор. – Поехали на Гайчур. Там Ворошилов?

– Вроде бы.

– Тогда вперед, и только!

Бронепоезд ушел на северо-восток, где глухо ворчала канонада.

Станция Гайчур, 8-го июня, 15 час. 40 мин.

Штаб 14-й армии – Ворошилову.

Харьков, Предреввоенсовета – Троцкому.

Москва – Ленину, Каменеву

…Мною была послана телеграмма, в которой я заявлял о сложении с себя полномочий Начдива, просил прислать специальное лицо для приема от меня дел. Сейчас я вторично заявляю об этом и считаю обязанным себя дать нижеследующее объяснение.

Несмотря на то, что я неизменно вел ожесточенную борьбу с белогвардейскими бандами Деникина, проповедуя народу лишь любовь к свободе и самодеятельности, несмотря на глубокотоварищеские встречи и прощания со мной ответственных представителей Советской республики, сначала тов. Антонова, а затем тов. Каменева и Ворошилова, – в последнее время официальная Советская газета, а также партийная пресса коммунистов-большевиков распространяет обо мне ложные сведения. Меня называют и бандитом, и сообщником Григорьева, и заговорщиком… Враждебное поведение Центральной власти по отношению повстанчества с роковой неизбежностью ведет к кровавым событиям внутри трудового народа. Считаю это величайшим, никогда не прощаемым преступлением.

Начальник дивизии Махно.

Никто на эту телеграмму, как и прежде, не ответил. Ленин прочитал ее и черкнул: «В архив». Повстанцы же, сдав Гуляй-Поле, отчаянно отбивались винтовками-дубинами. Белые не вступали с ними в рукопашные схватки – расстреливали с дистанции. Зато по ночам махновцы брали свое. Их внезапные налеты на тачанках трудно было остановить, и села, участки железной дороги то и дело переходили из рук в руки. Тая и медленно откатываясь на запад, полки Батьки все-таки держали фронт около магистрали Мелитополь – Синельниково.