Текст книги "Нестор Махно"

Ошеломленные красные успели захватить лишь хвост армии – под тяжестью орудий мосток рухнул. Лазарет и обоз остались в селе и были в злобе уничтожены.

Спустя три дня повстанцы по льду перешли Днепр и устремились на Полтавщину.

Надо ежедневно в хвост и в гриву гнать (и бить, и драть) Главкома и Фрунзе, чтобы добили и поймали Антонова и Махно.

Ленин – Солянскому.

Всюду искрились снега: на полях, в балках, по крышам полусонных на вид хат, в опустевших панских поместьях. Аршинову даже не верилось, что где-то еще теплится жизнь. К тому же убаюкивала езда на тачанке. Колеса скрипели, скрипели, словно спрашивали: куда же гоним? Зачем? Зачем? Полулежа на сиденье, Петр Андреевич изредка открывал глаза. Ресницы заиндевели. На обочинах все так же сверкал снег. А сзади, между седыми гривами лошадей, виден был черный Батькин кожух и рука то поднималась, то резко опускалась. «Что-то доказывает Галине Андреевне. Какой неуёмный! – лениво удивлялся Аршинов. – И откуда такие берутся?»

На Полтавщине их пока не беспокоили. Правда, появилась было знакомая восьмая дивизия червонных казаков, срочно переброшенная сюда по железной дороге. Но, имея горький опыт встреч с повстанцами, бой не приняла и вскоре отстала. Впрочем, редактора это мало волновало. Под головой у него покоился чемодан с еще не допечатанным положением «О вольных Советах», кипой газет, листовок и приказов Махно. «Когда же я примусь за них? – беспокоился Петр Андреевич. – Ведь живая история движения. Кровоточащая. Кто ее напишет, кроме меня? Кто?»

Проезжали подслеповатый, весь в сугробах хуторок, и почему-то вспомнился заковыристый матрос. Как же его? Петренко? Нет. Петров? Да нет. Петриченко, вот как! Степан, кажется. Летом встречались где-то в этих краях. «Не матрос я, а военмор!» – уточнял он с детской гордостью. «Что, есть разница?» – усмехнулся Аршинов. «Ну, вы даете, штатские. Огро-омная! Знаешь, как у нас поют? Послухай:

 
Был в пехоте водоносом,
Теперь служит он матросом,
Пол-аршинный носит клеш
И твердит всегда: «Даешь!»
 

Петр Андреевич заинтересовался, помахал длинными ресницами. Степан продолжал: «Таких шалопаев у нас называют «Иван-мор». А я революцию заварил, с корешами, конечно. Ленин без братвы кто? Всего лишь картавый оратор! Послабее Маруси Никифоровой». – «Ты и ее видел?» – уже удивился Аршинов. Эта встреча многое обещала. Не такой он простак, Петриченко. «Выступала у нас в Кронштадте. Бой-баба! Хм, спроси лучше, кого я не знаю. Старший писарь линкора «Петропавловск», ого-го, многих повидал!» Любопытный малый. Всё выпытывал, отпускник: «А чего вы тут добиваетесь, анархисты? Какие они, вольные Советы?» Аршинов дал ему листовки. «Вот я коммунист тоже, – сказал военмор. – Не большевик, хотя в их партии. Нагляделся тут на продотряды. Разбоем занимаются, последнюю крупу выгребают у стариков. Это и есть комиссаро… держание?» Редактор даже сейчас улыбнулся: «Не держание, а державие». – «Одна сатана!» – осерчал тогда Петриченко. Где он обитает, гонористый крепыш?

Что-то случилось. Войсковая колонна поломалась. К Батькиной тачанке подлетали верховые. Разгоралась пальба. Впереди серела, похоже, насыпь железной дороги и нечто черное изрыгало гром. «Да это же бронепоезд!» – догадался Аршинов. Повстанцы колыхнулись в одну, потом в другую сторону. Рвались снаряды, метались всадники. Заметив среди них Феню Гаенко с наганом в руке, Петр Андреевич покачал головой и понял, что они снова попали в капкан.

Его, штатского, спасало то, что держался поближе к охране Батьки. Вышло это вроде само собой. Когда без вести пропал гравер и наборщик Иосиф Гутман, Аршинов один редактировал листовки, газету «Путь к Свободе» и выпускал их. Потеря такого соратника была бы невосполнимой. Да и печатный станок с набором, что лежал в его тачанке, ценился дороже любой военной амуниции. Потому Махно еще на правобережье приказал начальнику охраны Трояну: «Береги моего учителя, Гаврюша, пуще глаза!»

Заслышав выстрелы бронепоезда и вой осколков, редактор съежился в бричке. Она хоть и без пулемета, но обита железом и оберегала от любой напасти, кроме, конечно, прямого попадания снаряда. Поглядывая на согнутую спину ездового, Петр Андреевич больше всего опасался… не выполнить святой долг – написать историю махновского движения. Кому еще это по силам? Кто был в самой гуще великой борьбы за Свободу?

А Батьке в это время доложили, что они опять окружены. Справа рыщут ''разъезды кавалерийской дивизии, стремящейся отомстить за смерть Пархоменко. Слева налегает сводный отряд Котовского. Впереди же, на крутой насыпи, грохочет бронепоезд.

– Как ускользнуть? – быстро спросил Махно Льва Зиньковского.

– За этой рощей – переезд. Но туда ж не сунешься. Посекут!

Батько кусал нижнюю губу, не сдерживая волнение. Был уверен: оно, прозорливое, подскажет.

– Откуда ты взял, что дивизия Пархоменко? – спросил разведчика.

– А вот удостоверение, – Лев подал листок. – Мои хлопцы захватили их командира взвода.

Нестор Иванович повертел бумагу, почитал, усмехнулся. Перестрелка нарастала.

– Данилова сюда! – приказал.

– Ва-ася! – закрутился на коне Троян. – Кто видел Васю?

– Он вроде там, около пушек.

Снабженца разыскали. Батько подал ему удостоверение.

– На, читай. Ну, еще раз. Внимательно! Понял, кто ты теперь есть?

Василий смотрел с недоумением.

– Гони к бронепоезду и предъяви документ командиру. Скажи, что он дурак! Шмалит по своим. А на самом деле махновцы… во-он там, скажи, где сейчас маячат червонные казаки Котовского.

Данилов расплылся в улыбке. Такая авантюра была ему по душе.

– Понял, Батько. Дайте только шапку со звездой. Если не кокнут по пути, то надуем!

Он уже поднял нагайку, чтобы огреть коня, когда Махно поинтересовался:

– А сёдла какие бывают?

– Хм, твердые и мягкие, – отвечал Василий.

– Ох и пустомеля! Сразу видно, что снабженец. Ляпнешь такое – кинут под поезд. Запомни: седла есть аглицкие, драгунские и казацкие. Понял?

– Я же теперь ахвицер, Батько!

– Ну, лети.

На бронепоезде заметили одинокого всадника, что приближался. Опасности он не представлял, и его не тронули. Данилов поднялся по ступенькам, крича:

– Что ж вы творите, суки! По своим лупите! – и подал удостоверение командиру.

Тот ничего не мог вразуметь.

– Карусель какая-то! Мне же приказали бить по тем, кто рвется к насыпи! – оправдывался он.

– Да то наши! – вскипел Василий. – Ты что, ослеп? А бандиты во-он, видишь. У нас кони устали, даже копыта в крови. Начдив просит тебя шарахнуть по анархии ураганом, пока проскочим переезд.

– А зачем вам туда? – все еще сомневался командир.

– Высшая стратегия. Хрен их разберет! – врал Данилов напропалую. – Начдив у нас друг самого Фрунзе. Лупите!

Пушки бронепоезда ударили по червонным казакам, а махновцы тем временем на рысях переходили железную дорогу. Покачиваясь в тачанке, Аршинов думал: «Вот и порядок. С Батькой – нет, не пропадешь. Жаль, что Алешу Марченко убили. Лучшего кавалериста. Эх, жаль…»

С возмущением узнав об очередном своем конфузе, Фрунзе решил сменить тактику. Лучшие красные охотники обкладывали берлогу хитроумного шатуна Махно, и всё – впустую! Хватит. Теперь вдогонку за ним пускали зверовую стаю – корпус латыша Нестеровича с заданием: «Вцепиться в банду и гнать до полного ее изнеможения, дабы окончательно покончить с главным повстанцем Украины». Летучие отряды создавались также в Киевском и Харьковском военных округах, в первой конной и четвертой армиях!

Нестор же Иванович посоветовался на ходу с командирами и резво повел своих от Полтавы на север, где по слухам базировались два крупных ополчения: Христового и Бутовецкого, посланных сюда раньше. За день по балкам и буеракам преодолели шестьдесят верст и, как обычно, перерезав провода связи, заночевали в селе Борки. Тут-то, кажется, Аршинов и встречался летом с матросом Степаном Петриченко. За ужином Петр Андреевич напомнил об этом Батьке:

– Он служит в крепости Кронштадт. Может, послать туда нашего человека? Пусть поднимают братишек. Чем черт не шутит?

– Кого, например? – заинтересовался Махно.

– Да вот хоть Щуся – тоже военмора.

Тот сидел напротив, подкручивая длинные тонкие усы.

– А что, я тут уже не нужен? – обиделся Федор. Побитое оспой лицо его покраснело.

– Ну почему? – спросил Нестор Иванович, усмехаясь. – Ты только представь себе: раскачать сердце революции – Кронштадт! Во заплясали бы в злобе Троцкий с Лениным.

– Нет, я не военкор, а черномор, – набычился Щусь.

– Да шутим, шутим, – успокоил его Аршинов. – Идея же недурная?

– Ох и фантазеры! – вступил в разговор Леонид Христовой, отряд которого сегодня влился в армию. Атаман был грузен, медлителен, с толстыми губами, обветренными досиня. – Нам бы самим выкрутиться. Чув я, Шуба коло Путивля огрызается. Его еще взять. А там и в Россию махнуть, до Антонова, богатого оружием.

– Толково мыслишь, – одобрил Батько. – Вот за это и выпьем вашего сахарного спирту, хай бы ему бес. Заодно помянем славного кавалериста и друга свободы Алеху Марченко…

Но утром на них навалился корпус Нестеровича. Ему дали подойти поближе, охватили фланги. По центру влупила повстанческая артиллерия. Две красные бригады в панике бежали. Их преследовали верст двадцать. Потом, отдохнув еще ночь в Борках, отправились на поиски отряда Шубы, свежих лошадей, фуража, еды. Каратели держались на почтительном расстоянии.

Разыгралась метель. Ни полушубок, ни валенки не спасали Аршинова. Кутаясь в одеяло на сиденье тачанки, он краем глаза видел, как скрылся во мгле боковой отряд Трофима Вдовыченко. Пусть мечутся теперь красные в поисках Махно! Бывало уже не раз. Это испытанная тактика.

Найти атамана Шубу не удалось, и махновцы завернули в Курскую губернию, богатую лошадьми. Корпус Нестеровича отстал. Плохо одетые и обутые красноармейцы обмораживались, некоторые и замерзали насмерть. Повстанцы же, а их осталось около трех тысяч, попарились в баньках и благодарно угощали хозяев спиртом. Те за чаркой сообщили, что Антонова недавно вроде бы разбили.

В городке Короча, как и в других местах, были раскрыты склады с хлебом, мясом, изъятым продотрядами. Жители всё растащили. Пока суд да дело, обворовали и церковь, унесли золотые подсвечники, а также иконы в серебряных окладах. Верующие со слезами прибежали к Батьке. Он поручил Зиньковскому немедленно разобраться. Вскоре выяснилось, что сотворил это… испытанный командир Харлампий Общий! Его призвали в комиссию антимахновских дел, которую после гибели Григория Василевского возглавляла матушка Галина. Заранее ясно было, что Харлашке не сносить дурной головы. Поэтому ночью он подговорил свой полк, недовольный рейдом в чужие края, и увел его вместе с Захарием Клешней на Украину.

Аршинов же попросил Нестора Ивановича:

– Отпустите меня за границу. Там я спокойно напишу историю нашего движения.

Махно тяжело вздохнул. Столько потерь! Вот и учитель покидает.

– Ну, что ж, – сказал. – Бродячая жизнь не для вас, Петр Андреевич. Поезжайте. Хоронить нас, конечно, рановато. История… впереди. Но пусть мир узнает, какой ценой покупается свобода… Лева! Есть у нас золотишко?

– Припасено, – отвечал Зиньковский.

– Отсыпь редактору пару килограммов. Хватит на издание книги?

– Благодарю. Как же я буду без вас? – сокрушался Аршинов…

Распрощались в Короче и с Петром Рыбиным – секретарем совета, который уехал в Харьков для подпольной работы. Там он позвонил председателю Совнаркома Украины Раковскому и в сердцах, по-рабочему высказал всё, что думает о нем и о Ленине. За то был арестован и расстрелян.

Батько Правда протопал на подвязанных войлоком культях к забору, помочился в снег и прислушался. Кто-то выл. Да так высоко, потом глухо, с тоской и надрывом, что прямо хватал за сердце. «Волк, – определил Правда. – Ишь, сытый. Развелось их. Трупы грызут. Чего ж не хватает? На что жалуется?»

Здесь, под селом Каменкой, уже на Украине, до самого вечера кипел бой. Летучий корпус Нестеровича, хотя и потерял за время преследования повстанцев более двух тысяч штыков и сабель, все равно не отставал. Замерзавшим красноармейцам из Латвии, Заволжья, Литвы внушали, что надо непременно до весны искоренить кулацкое отребье и уголовников Махно. Тех, кто вслух сомневался, ставили к стенке. Наиболее стойким вручали ордена. Большинство же без рвения продолжало привычную военную работу, мстя за гибель товарищей и мечтая скорей попасть домой. Фрунзе пообещал Нестеровичу, который пал духом, сменить его новыми частями, и они появились: вторая, девятая кавалерийские дивизии, пехота, шесть бронепоездов.

Измотались и махновцы. В лазарете батьки Правды, чудом уцелевшем при бегстве из Бузовки, уже не было ни одного медика. Раненых перевязывали тряпками, оставляли в хуторах, поместьях, а то и с липовыми документами направляли в госпитали… красных. Видя это и теряя надежду на успех борьбы, повстанцы все чаще дезертировали. Армия таяла. «Держимся на страхе, – считал Правда. – Куда денешься? Дома словят и прихлопнут. Хорошо, что подвалил к нам свежий отряд Волоха».

Выглянула луна, и в ее неверном свете батько еще послушал волков. Первому подвывали жалобно-просяще или угрожали до жути. И враз умолкли. В тишине калека заметил след падучей звезды, и до слез стало жалко себя. Ну кому нужен без ног? Если завтра все разбегутся – Взвоешь! А ведь жениться хотел, сватался… и напился, дурак. Невеста сбежала. «Где ты, Мотря? – думалось. – Кого обнимаешь, греешь? Свобода! Пошла она волку под хвост. Вон они, вольные, как жалуются!»

В ночи зародились вроде другие звуки. Правда прислушался с тревогой. Разведка поймала кого-то? Не похоже: топот не скорый, осторожный. Батько на всякий случай достал револьвер. Вдруг каратели! Надо хоть предупредить своих. За последние дни хлопцы так ухайдокались, что попадали без сил.

В село по-воровски, тихонько въезжали верховые. По неясным теням Правда определил, что их не больше эскадрона.

– Стой! Палить буду! – крикнул он из-за забора.

– Это свои!

– Назовись!

– Пархоменко я! – зычно озвался кто-то из передних. Конь его прижимался к забору.

– Имя давай! – потребовал Правда.

– Иван я. Не узнаешь? Сосать тебе волчицу!

– Чи з того свиту, чи шо? – не поверил батько, вспоминая, как тот бросил войско, еще когда союз с красными подписали.

– Спите, куры! Ни одного разведчика. Ты кто? – спросил Пархоменко. Правда узнал его по басовитому голосу и назвал себя. Иван спешился, протянул руку через забор. От нее пахло сырой кровью.

– Здоров, полуночник! Всё культыгаешь?

Батько руки не взял, побоялся. Может, Пархоменко приехал мстить за гибель брата? Дернет, бугай, и прибьет.

– Откуда ты взялся?

– Долго рассказывать, – Иван убрал руку.

Тут к ним подошел санитар из лазарета, разбуженный шумом.

– Мотай, Илья, в штаб, – велел ему Правда. – Скажи, приблудился Иван Пархоменко. Хай встречають. Поняв?

Санитар убежал.

– Да ты, Правда, никак струсил? – удивился ночной гость. – На тебя не похоже.

– Поскачешь на костях – задрожишь, – отвечал батько.

– Едем, командир. Спать до смерти охота! – послышались недовольные голоса.

– Не рыпаться, бабахну! – предупредил Правда. – И второе. Меня ж возьмите. Вы шо думаете, без чарки обойдется?

Прибыл дежурный по штабу Лонцов-Кочубей, что когда-то командовал бронепоездом. Улицу перекрыла пулеметная сотня.

– С добром явился, Пархоменко? – спросил Кочубей. – А то у нас разговор короткий!

– С добром.

– Тогда поехали к Батьке.

Заходя в хату, высокий Иван нагнулся, увидел за столом членов штаба. Они вроде еще и не ложились спать. Горели керосиновые лампы, пахло соленьями. Рядом с гостем стал Лев Зиньковский, готовый в любой момент сграбастать его.

– Явился, дезертир! – угрожающе сказал Махно, не поднимаясь. – И сколько же ты хлопцев привел?

– Полуэскадрон.

– Чи не войско! Гаврюша, – обратился Батько к Трояну, – проследи, чтоб развели по хатам, накормили людей и коней. Садись, Иван. Выпей чарку и докладывай.

– Цэ я його пиймав! – улыбнулся Правда, тоже умащиваясь к столу и наливая себе в кружку.

– Слухаем тебя, – Нестор Иванович глядел на Пархоменко по-ястребиному.

Но тот не смутился. Закусывал огурцом и говорил жестким баритоном:

– Союза с кремлевскими диктаторами я не желал и не желаю. Им наша воля, что волчья сиська. Вас тогда приманули, чуть не загрызли. А мы ушли. Подались в Россию. Там тоже хватает обездоленных. В Воронежской губернии набралось у меня до десяти тысяч штыков. А тут слух: какой-то Антонов вздыбился. Гонцов к нему послали. Я от вашего имени действовал, Батько.

– Что-то не верится, – ехидно заметил Кочубей. – Самому, небось, захотелось в гетманы!

– Послухаем, – одернул его Махно. – Продолжай, Иван. Кто такой Антонов?

– Был начальником милиции. Крепкая жила. При царе сидел за идейный разбой, освободила Февральская революция. Но вот беда – эсер, требует Учредительного собрания. Заключили мы с ним лишь военное соглашение. Антонов остался на Тамбовщине, а я пошел назад. Воронежцы заколыхались, особенно зажиточные. Я кинул лозунг: «Каждый имеет право на продукты своего труда».

Им понравилось. Моя группа возросла до тридцати тысяч…

– Ох, и брешешь! – встрял Правда, наливая себе снова в кружку.

Пархоменко покосился на него пренебрежительно и продолжал:

– Комиссары, сосать им волчицу, принишкли. Ненадолго. Пригнали бронепоезда, полевые части. Полная оккупация, как и здесь. А народ устал…

– Эх, безымянный ты, Иван, – вздохнул Правда.

– Это почему же?

– А так. Не батько – сельский атаман.

– Зато я ни в какие союзы с Троцким не вступал! – духарился Пархоменко.

– Знаешь, что положено дезертиру? – все так же холодно поинтересовался Махно. Его беспокоил не этот хвастливый бегунок. Дело прошлое. Мучил распад армии.

– Таковым себя не считаю! – огрызнулся Иван и, большой, усатый, недовольно подвигал плечами.

– Ты не хорохорься, – посоветовал ему горячий Трофим Вдовыченко, позванивая под столом серебряными шпорами. – Чув про свого брата Сашка?

– Начдив у красных, орденоносец. Ну и что? Я за него не отвечаю.

Члены штаба поняли, что Иван еще ничего не слышал.

– Нету его! – как-то злорадно сообщил Правда.

– Ты… что? – Пархоменко повернулся вправо, влево, не веря услышанному.

Махно опустил голову и смотрел исподлобья, сурово. У него убили четырех братьев, и он сполна испытал, что это такое. В гнетущей тишине прозвучал ровный голос начальника штаба Виктора Билаша:

– Он прилетел со своей дивизией, чтобы порубить нас. А мы его взяли в плен, твоего Александра, и расстреляли.

Пархоменко судорожно глотнул.

– Где? – спросил хрипло. Лицо его вмиг посерело, ясно было, что он никому этого и никогда не простит.

– На правом берегу Днепра, – отвечал Билаш. – Наших там сотни полегло в окружении.

Иван шумно вздохнул. Батько Правда подвинул к нему свою наполненную кружку. Пархоменко взял ее, тряхнул головой и молча выпил.

– Ну что ж, – сказал. – Рано еще к Богородице. Будем биться!

На следующий день его полуэскадрон влился в кавалерийский полк редеющей Повстанческой армии.

Т. Склянский!

Наше военное командование позорно провалилось, выпустив Махно (несмотря на гигантский перевес сил и строгие приказы поймать), и теперь еще более позорно проваливается, не умея раздавить горстку бандитов… И хлеб, и дрова, всё гибнет из-за банд, а мы имеем миллионную армию. Надо подтянуть Главкома изо всех сил.

Ленин.

Лично он не был жестоким человеком. Он не любил, когда ему жаловались на жестокости Чека, говорил, что это не его дело, что это в революции неизбежно… В личной жизни у него было много благодушия. Он любил животных, любил шутить и смеяться, трогательно заботился о матери своей жены, которой часто делал подарки…

Ленин – империалист, а не анархист. Все мышление его было империалистическим, деспотическим.

Н. Бердяев. «Истоки и смысл русского коммунизма».

Разгневанная людской злобой зима двадцать первого года словно с цепи сорвалась. Сутками сеяло и веяло, мутило и крутило. Дороги, особенно по балкам и низинам, позаметало, и в сугробах тонули колеса бричек, ноги лошадей. Закутанная до глаз Гаенко верхом подъехала к штабной тачанке, где сидела подруга.

– На своций зэмли пропадаем, Галочко, – прошамкала Феня заиндевелыми губами. – Бильшэ нэ можу так. Давай останэмось.

Галина взглянула на мужа. На нем лица не было. Худой, сгорбленный, он сделал вид, что ничего не слышал. Катили по заснеженной холмистой степи на юг.

– Не лезьте в запретный мир, – изрек Махно строго.

Армия совсем истощилась. На нее наседал свежий кавалерийский корпус, трепал обозных, вылавливал разведчиков, и повстанцы, их лошади еле тащили ноги. Запоздало приметили колонну, что надвигалась. Ни принять бой, ни уйти от нее на рысях не хватило сил. Окрысились пулеметами в селе и ждали, что будет. А верховые приближались.

– Свои! – послышалось. – Та свои ж!

Это был отряд матроса Бровы из Самарского леса, что под Екатеринославом. Мало того. Он привел… целую бригаду буденновцев во главе с Маслаковым, который руками подковы разгибает! Казак бережно заключил Батьку в объятия и шумел:

– А что я обещал? Придём! Вот и мы. Факт! Ну, здоров, Махно!

Радость была великая. Если сами буденновцы одумались, значит, погуляем еще по степям, покажем комиссарам, где раки зимуют! Собрались в хате на большой совет, выпили по чарке.

– Другие казачки пока колеблются, – гремел Маслаков. – Но они тоже с нами. Дай срок, Батько. Дай!

Галина слушала недоверчиво, лишь пригубив рюмку. Факт-то факт, да из ряда вон. Красные не раз перемётывались, но только пленные. А сейчас, когда положение совсем аховское, добровольно явились, и не кто-нибудь – гвардейцы власти! С чего бы это?

– Нам нечего терять. Хуже все равно не будет! – с усмешкой говорил силач. В юности он объезжал диких лошадей. Как-то неукротимый кабардинский жеребец вырвался из загона и полетел в раскидистую Ставропольскую степь. Маслаков смотрел на него, золотистого, и завидовал: вот так молодец! Сам бы убежал, но куда? А тут революция порвала все путы. Вахмистр царской армии – «черная кость» – с азартом сколачивал красные отряды в бригаду и бесстрашно водил ее против любых «превосходительств». Когда же приехал в отпуск по ранению и увидел дома чекистов, продотрядовцев, что грабили станичников, и новых шишек в очках – понял: опять ярмо накинули, марксистское. И хотя ему, как и Буденному, светила блестящая карьера, но в упряжи – Маслаков восстал.

Под стать комбригу был и матрос Брова, широкоскулый, кряжистый усач, отряд которого не смогли одолеть за три года ни австрийцы, ни белые, ни красные. Он между прочим спросил:

– А вам такой… Алексей Чубенко… не знаком?

За столом оживились. Многие знали его, старого анархиста, «дипломата». Год тому Алеша угодил в ЧК, и с тех пор о нем не было ни слуху ни духу.

– Жив? – обрадовался Виктор Билаш. Он вспомнил, как впервые попал в Гуляй-Поле и как радушно принял его тогда в гостинице Чубенко. Еще на двери мелом было написано «нач. штаба». Когда же это? Вроде сто лет назад!

– Сбежал ваш Алёха, – загадочно сообщил Брова.

– Из чеки, что ли? – не поняла Галина. Единственная, к тому же привлекательная женщина за столом, заинтересовала Маслакова. Он разглядывал ее, прикидывая: «Чья же это краля? Любовница, атаманша или жена?»

– Когда вы заключили союз с правительством, всех анархистов же выпустили, – говорил Брова. – Из Бутырской тюрьмы Алексей пробрался к нам в лес.

– Что ж молчал? – удивился Махно. – Мог бы, дипломат, хоть весточку подать! Может, в одной и камере бедовали?

– Не знаю, – отвечал матрос. – Чего-то опасался, наверно. У меня начальником штаба крутился и… сбежал, как только мы собрались к вам.

– Похоже, настучал Алеха в чека на нас, – определила Галина. Работая в комиссии антимахновских дел, учительница скоро разочаровалась в людях. За редчайшими исключениями, они оказались трусливыми, продажными, льстивыми и мелочными. Это печальное открытие, а также необходимость карать изменили весь ее облик. Карие глаза потемнели, губы сжались плотнее, суровее. Она теперь избегала ярких украинских нарядов и ходила твердо, не торопясь.

– Да-а, настучал дипломат, – согласился Батько, вздыхая. Сколько товарищей потеряно, и не только в бою. Некоторые изменили, подались к красным и дерутся как бешеные псы. Но, в отличие от жены, Нестор Иванович считал, что это – выродки. А народ чист и предан воле. Правда, доказательств того находилось все меньше и меньше.

– У нас есть просьба, – как-то странно, неуверенно начал Маслаков. – Даже не знаю… Может уважите?

– Не тяни жилы! – потребовал Махно, чувствуя подвох. За столом притихли. Что потребует бывший буденновец? Уж не командовать ли всем войском пожелает?

– Отпустите нас на Кавказ. Дайте мандат на формирование армии.

– Да ты что? – опешил Билаш, протянув руки ладонями вверх. – Еле-еле наскребли силу, а ты… бежать! У нас и так хоть караул кричи!

Тут заговорили наперебой. Это была если не измена, то явная глупость. Вот, оказывается, для чего они пришли. На свободу Украины им наплевать. И опять же: переколотят комиссары всех поодиночке!

– В Сальских степях нас примут как родных, – продолжал Маслаков. – Пишут мне, что там тоже голод. Пустые амбары, подметенные продотрядами. Пока ходим, буденновцы взбунтуются. Факт! Тогда и нагрянем к вам во всеоружии!

– Зачем же тебе наш мандат? – усмехнулся Василий Куриленко, заместитель Батьки.

– Э-э, Махно всюду знаменит, – с уважением сказал комбриг. – А тем более у нас, где целые станицы украинские. Я и сам Маслак. Это уже «ов» прицепилось. Так что с мандатом Батьки мы будем не дезертирами, а законным войском!

Разочарованные повстанцы долго не соглашались отпустить казаков. Но в конце концов уступили. Не держать же силой? Да и где она?

Под утро снова налетел красный корпус. Перестрелка была недолгой. Махновцы бежали к старому, знакомому Дибривскому лесу и там, за Волчьей, пленив полк 42-й дивизии, затаборились. Отдохнуть им не дали. По тому берегу речки рыскали буденновцы, вопили:

– Маслак-предатель, выходи!

– Не спасет тебя Махно!

– Эй вы, трусы, бандитские рожи!

Не стерпев издевательств, комбриг повел своих в жестокую рубку. Где-то там пропадал и Нестор Иванович. А Галина с Феней сидёли в хате, в Больше-Михайловке. На душе было тревожно.

Еще до рассвета муж Фени – Пантелей Каретник и новый адъютант Батьки Иван Лепетченко ушли с тайным поручением. Никто не догадывался об этом, даже Лев Зиньковский. А жены знали, что унесен на хранение двадцатифунтовый ящик с драгоценностями. Не нужно было много ума, чтобы сообразить: близится конец этой войны и золото припасается на черный день.

– Нэ можу бильшэ, – Феня заплакала. – Дэ мойи диты? Дэ хата? Дэ…

– Нэ падай духом, подруга. Воно попустэ! – пыталась бодриться Галина. Уж ей-то, жене Батьки, председателю следственной комиссии, вовсе не светила никакая надежда…

Ночью снялись. Оставаться нельзя было. Карателям, конечно, сообщили, где находятся повстанцы, и сюда торопились чекисты, интернациональные полки, бронепоезда. Батько повел своих к Гуляй-Полю, и в одном из сел Галина увидела удручающую сцену. Хлопцы просили фураж у крестьян. Те разводили руками:

– Нэма ничого. Всэ ж забралы. Всэ!

Тут столько войск прокатилось туда-сюда. Но Нестор услышал и возмутился:

– Вы кому брэшэтэ? Спасителям!

– Та дэ ж його взять, Батько? – сокрушались мужики. – У нас, шо, прорва?

– Пускайте пыль в глаза продагенту, дядькы, а не мне, селянину. Есть у вас фураж! Но мало. Так и говорите, что последнее – жалко.

– Голод же будэ, Нэсторэ Ивановичу, – упорствовали мужики.

– А комиссар вам лучше? – вскипел Махно. – Торгуетесь, покупая волю. Своя шкура дороже, да? Сдерут же ее со всей Украины вместе с последней шерстью. Запляшете еще, холуи голопузые, да поздно будет!

Скрепя сердце, дядькы покормили лошадей, и повстанцы отправились дальше. В следующем селе, где заночевали, опять спрятали клад. Галина видела его: золотые монеты, дневник Батьки, карта военных Действий и бывший договор с Советской властью. Оставлялось все это, наверно, для потомства (Прим. ред. – До сих пор не найдено).

– Феня очень просит отдохнуть. Нам с ней, – заметила Галина в пути. Муж пристально посмотрел на нее из-под воспаленных век, вздохнул, взял за колено.

– Потерпите, голубки. Найдем тихий угол. Вы же для меня… – он не находил слов.

– А ты, Нэстор, шукай долю там, – жена махнула рукой на запад.

– В Галичине, что ли?

– Можэ, й там. Подумай…

Этот разговор они продолжили, когда укладывались спать. Накануне Брова и Маслаков уговорили-таки Батьку вручить им мандат на организацию Кавказской армии. Бумагу отпечатали, приляпали печать и разошлись по хатам. Только Нестор с Галиной забрались под одеяло, как затрещали выстрелы. Это в который раз налетел третий конный корпус. Бой кипел уже на улице, когда Махно со своими вырвался в поле. Оказалось, что казаки ушли раньше, а с ними – отряд Пархоменко и разведчики Кочубея. Армия распалась, и к Азовскому морю, в Ново-Спасовку, с Батькой прискакали сто человек. Раненый Трофим Вдовыченко попросил:

– Извините, хлопцы, но я… всё. Кранты! Подлечусь где-нибудь в хуторе.

– А не опасно? – забеспокоился Нестор, думая о Галине с Феней.

– Что? Сам леший не найдет! – отвечал Трофим.

– Тогда забери с собой и девчат, – предложил Махно. – Жаль мне их. Замучились голубки.

– Кого, кого, а дам – пожалуйста! – Вдовыченко, несмотря на боль, лихо подкрутил усы. Ни он, ни другие не предполагали, что видятся с ним в последний раз. Галина обняла мужа и разрыдалась.

– Чего ты? – сказал Батько. Левую щеку его тронул нервный тик. – Я ж заклятый. Скоро вернусь, и в чемодане всё есть. Бери.

Галина сквозь слезы разглядела, как замелькали на февральском снегу напряженно-кривые задние ноги коней и вскоре отряд скрылся за околицей. «Отак и моя доля», – подумалось.

Тут проявилась стихия мелкобуржуазная, анархическая… Эта контрреволюция, несомненно, более опасна, чем Деникин, Юденич и Колчак вместе взятые.

В. Ленин. Из доклада на X съезде РКП(б).

В то самое время, когда вождь произносил эти слова, над «колыбелью революции» – Кронштадтом кружили аэропланы и сбрасывали бомбы. Они рвались на улицах, в гавани, на льду, вздымая фонтаны воды. А дальше по заливу темнели цепи отступающих красноармейцев, пятна павших. По ним злорадно били крепостные, корабельные орудия, пулеметы.

Старший писарь линкора «Петропавловск» Степан Петриченко, высокий, взъерошенный и худой, тот самый, что летом встречался на Полтавщине с Петром Аршиновым, стоял у распахнутого окна железобетонного форта и с горечью смотрел на ледяную равнину. Час назад он водил по ней братишек в атаку. Красноармейцы, те же рабочие и крестьяне, особенно не упорствовали.