Текст книги "Нестор Махно"

– Что же вы, суки! – кричали им кронштадцы. – На кого прёте? На своих же!

И около двухсот наступающих, в основном бывшие махновцы, сдались в плен. Другие побежали назад, к Ораниенбауму.

Эта бойня угнетала Степана. Он знал, что крепость никто и никогда не мог взять. Выстоит она и сейчас. «Зачем же губят народ? – думалось. – Вот оно, зверское мурло комиссародержавия! Загребли власть нашими руками, а теперь даже поговорить не желают эти Ленины с Калиниными».

Неделю тому председатель ВЦИКа приехал сюда, чтобы узнать обстановку и выступить перед забродившей массой. На Якорную площадь пришли с оркестрами, песнями матросы линейных кораблей, слесари судоремонтных мастерских, докеры, солдаты гарнизона – более десяти тысяч. Они были призваны сюда из центральной России, Урала, Сибири, Украины и знали, что всюду голод, непосильная разверстка. На вмерзших в лед кораблях холодно и паёк – пшик. В Питере бастуют работяги, а на околицах заградотряды отбирают любую еду. Зачем все это творится? На площади ждали с надеждой, что ответит Калинин Михаил Иваныч, хоть что пообещает.

Встреченный аплодисментами, в неизменных пальто и кепке, он заговорил о славных матросах – гвардии революции.

– Слыхали мы эти песни! – шумнули из толпы, где стояли старослужащие, кто в семнадцатом брал Зимний, телеграф.

– О разверстке давай!

Калинин не смутился. Опытный оратор, он умело крыл царя, Керенского и Деникина с Врангелем. Сегодня, однако, сам представлял власть и, потрясая жидкой бороденкой, защищал ее. А на площади ждали совсем других, не звонких – суровых слов.

– Брось, Калиныч! Тебе-то тепло! – кричали военморы.

– Долой продотряды!

– Где господин Раскольников?

– Война закончена – порядка нет!

Ветер дул с моря и относил в сторону слабый голос председателя ВЦИКа. Его оправдания никто не хотел слушать. Семь лет отбухавший тут Степан Петриченко, вчерашний коммунист, стоял рядом на трибуне, и ему было стыдно за Калинина. О чем тот лепечет, если командующий флотом Федор Раскольников заказывал на камбузе для себя и жены Ларисы Рейснер лапшу с мясом, а братве совали ржавую селедку! Новые господа заняли особняк, прислугу завели. Матрос что же, глуп и слеп? За что бились? Приехал и отец Ларисы, приват-доцент, стал начальником политотдела, хотя вокруг шумели, что масон же, едрена вошь! Это… народная власть?

Михаил Иваныч замолчал, оскорбленно поджав губы. Он был здесь едва ли не самым пожилым. Ему исполнилось сорок пять лет. Из них два потрачено на учебу в начальной школе, три – был слугой у помещика, остальные годы – крестьянский труд, урывками работа на заводах и… тюрьмы, ссылки. Иваныч мог бы тоже спросить эту оглупленную массу: «А за что же я боролся?»

Слово взял Петриченко. Рядом с ним Калинин казался подростком. Степан поправил вьющуюся шевелюру и сказал зычно:

– Братва! Я не буду перед вами размазывать кашу. Послухайте лучше резолюцию, принятую на кораблях: «Ввиду того что настоящие Советы не выражают волю рабочих и крестьян, немедленно сделать перевыборы… Свободу слова и печати для трудящихся, анархистов, левых социалистических партий… Свободу собраний и профессиональных союзов… Упразднить всякие политотделы… Снять все заградительные отряды…»

«Вот оно что. Вам поперек горла стоит наша партия! – надулся Иваныч, слушая матроса. – Сами, коты, желаете верховодить? Это уж дудки!» Он еще допускал, что Ленин, съезд слегка изменят политику. Ее и надо менять. Но перевыборы… Ишь, чего захотели, горл охваты – в теплые кресла! Мы вам покажем!»

– Кто поддерживает резолюцию? – зычно спросил Петриченко. Взметнулся лес рук. Против проголосовали только Калинин, председатель горсовета Васильев и комиссар Балтфлота Кузьмин. Это было открытое возмущение власти. Всех троих караул отказался выпустить из крепости. Так вспыхнула первая искра бунта. Военморы погасили ее.

Калинин уехал, позвонил Ленину, и появилось:

Правительственное сообщение о событиях в Кронштадте

Новый белогвардейский заговор. Мятеж бывшего генерала Козловского и корабля «Петропавловск»… Начались события, ожидавшиеся и несомненно подготовлявшиеся французской контрразведкой.

Эту ложь подписали В. Ульянов и Л. Троцкий. Моряки поняли, что власть озверела, и на следующий же день во всех частях и на кораблях прошли выборы в «делегатское собрание». Оно создало временный ревком. Возглавил его Степан Петриченко. Всё еще не верилось, что большевики поднимут руку на трудящихся. В ревкоме не было ни одного офицера. С кем же, спрашивается, воевать? Приезжайте, товарищи ленины, разберитесь, отменяйте свои дурацкие заградотряды (их вскоре и убрали), продразверстку (ее и отменили). Нет!

Петроград объявили «в осаде». На Кронштадт срочно бросили войска. Готовясь к докладу на съезде, Ленин с нетерпением ждал победного рапорта. Сообщили же о позорном поражении. Красноармейцы не хотели убивать своих братьев.

В черной бурке и шапке Нестор Иванович стоял на берегу Молочного лимана. Торосистый, а дальше голый лед предательски блестел до самого горизонта. Тут им на восток не проскочить. Хлопцы было сунулись да провалились. Еле их вытащили. Сзади лежал такой же Утлюкский лиман. А красные сунут с севера. Куда бежать? Только в мышеловку: по этому полуострову к Азовскому морю. А там что же, лечь костьми?

– В конце вроде коса была на тот берег, – заметил разведчик Пантелей Каретник. – Я с дедом в детстве купался.

– Так была или есть? – сердито спросил Махно. – Перейдем?

– Не уверен. Море изменчиво, подобно бабе, – вздохнул Пантелей, думая о Фене Гаенко. Рядом переминались другие командиры. Батько оглянулся. На берегу собралось все их заморенное воинство – человек триста. У красных же отдохнувшая Интернациональная бригада и на подходе вроде конная дивизия.

– К морю! Воно покажэ, – решил Нестор Иванович, и на усталых лошадях, потрепанных тачанках они медленно покатили к последнему приюту на полуострове. Вокруг темнели голые холмы, продутые морскими ветрами и прокаленные морозами. То же и по всей плодородной Таврии. Озимые погибли. Сеять почти нечем. Быть голоду, и народ замер в оцепенении.

Две недели тому повстанцы уже хотели рассыпаться. Ради чего мыкаться? Но неожиданно налетели на красный кавдивизион. Каратели сложили оружие. Среди них оказались и вчерашние махновцы. Их отвели в сторону.

– Бабахнуть сволочей? – осведомился Зиньковский.

– Не-е-ет! – Батько, весь белый от возмущения, вскочил на коня. После ранения в ногу он впервые сел верхом и выхватил саблю. – Пу-уля для них… слишком ле-егкая смерть, Лева. Не доста-анет, не пройме-ет душу! – и он зарубил первого попавшегося изменника. Другие в ужасе кинулись в разные стороны. Их настигали, секли безжалостно, озверело. – Все-е предатели получат по заслугам! – орал Махно.

С десяток бывших повстанцев остались на месте, плакали, просили:

– Мы с тобой, Батько. Будем служить! Пожалей!

Он глянул на них полубезумными темными глазами, буркнул:

– Живите, рабы!

Бросив их, отряд на свежих лошадях подался на север. В каждом крупном селе, однако, его поджидали красные части. Потому одну из них – бригаду, знакомую еще по «Андреевскому конфузу», атаковали прямо на марше. Командиров постреляли. Бойцы, которых было до двух тысяч, сдались в плен, не желая рисковать. Кое-кто вступил в отряд. Иных раздели, отпустили на все четыре стороны. Не успели они разойтись, как из балки вихрем вылетел конный корпус. Повстанцы побежали, теряя раненых и убитых. Ночью решено было перебраться по льду Днепра на тихое правобережье. А здесь, как делали это и раньше, оставили Василия Куриленко и других вожаков для сбора новых отрядов.

В гибельной гонке по степям Нестор Иванович чувствовал с тоской и сладостным восторгом, что он, верно, характерник. Откуда это – не знал и даже опасался вникать. Зачем? Оно, дивное, редко кому доступное, само появилось, когда его собирались повесить и не смогли. Потом оно уже никогда не пропадало. А сколько же славных хлопцев исчезло? Вот Гаврюша Троян, Семен Каретник, Гриша Василевский, Петя Лютый… Эх, самый близкий друг. Как там у него:

 
Гэй ты, батьку мий, стэп шырокый,
поговорымо ще з тобою…
 

Где Петя и беседует ли со степью? Где Галочка с Феней бедуют, голубки? А мать? Живы ли? Да ради чего же столько страданий? Ради воли? Но казалось, по злой же воле вся Украина и запружена чужими войсками. «Нет, нет, этого быть не может! Судьба и свобода – родные сестры. Им ли враждовать? Или так тебе только хочется?» – сурово размышлял Махно, когда отряд его на правобережье возрос до тысячи бойцов и ринулся, сломя голову, по весеннему льду назад, к насиженным местам. Днепр недовольно гудел, прогибался под тяжестью орудий и тачанок. Не все добрались до левого берега. Ох-ох, не все. Сколько проклятий было и слез!

Теперь они, загнанные, снова попали в ловушку. Влекутся к Азовскому морю, к последнему приюту, что ли? Судьба, судьба – мачеха свободы. «А может, земляки не жаждут ее? – в который раз спрашивал себя Нестор Иванович, печально поглядывая на черные холмы, иссеченные ветрами. – Может, им твердая власть милей? Чтобы мирно плодиться и тихо улетать в мир иной. А такие, как ты, лишь мутят воду?» Эта противная ему, анархисту, догадка все чаще закрадывалась в сознание. «Кого же тогда освобождать? Они вон, повинуясь карательной силе, уже перемётываются к ней, вчерашние несокрушимые. Рубить мо-ожно. Да что же толку? – мучила думка. – Всех не искрошишь. И за что? За слабость? Выходит, воля – то привилегия избранных? Да нет же, нет! Все шумят о ней. Так в чем же секрет?» Ответа не было.

В селе Кирилловке, на самом краешке суши, выпили по кружке самогона, закусили нежной осетриной. Красные пока где-то замешкались. Копили силы? Были уверены, что отсюда уж махновцам не выскользнуть?

Хозяин, у которого остановились члены штаба, смуглый, пузатый рыбак, сказал прищурившись:

– Не горюйте, хлопцы. Проскочите по косе. Вона отдиляе Молочный лиман од моря.

– А глубина там какая? – спросил Виктор Билаш.

– Есть и вода, – отвечал рыбак. – Курице по яйца. Ледком взялась. Чепуха.

Отряд собрался на высоком, обрывистом берегу. Справа серело подо льдом море, слева – столь же бескрайний лиман. А между ними тянулась в тростниках узенькая, обманчивая коса. Ютится ли она дальше или теряется в глубине – никак нельзя было определить.

– Поедешь с нами, хозяин, – приказал Махно, – и если врешь…

– Та вы нэ сумливайтэсь, – опешил тот.

– Башку жалко? Тогда сразу режь правду! – предупредил и Лев Зиньковский. – А то потом нечем жалеть будет.

– Вы шо, хлопци? – обиделся рыбак. – Я ж от души. У мэнэ тут симья, лодки, сети. Пошли!

По крутому глинистому спуску отряд скатился в тростники и затерялся в них. Коса была довольно широкая, но чем дальше – всё более оголялась, порой превращаясь в утлую полоску, покрытую льдом. Становилось жутковато. Что ждет впереди? Ану, если промыв! А сзади уже каратели!

В тревоге прошли с километр, когда тишину нарушил странный звук.

Он нарастал, и повстанцы увидели в пасмурном небе аэроплан. Покачивая крыльями, тот требовал показать условный сигнал. Махновцы лишь ускорили бег. Аэроплан развернулся, снизился, и летчик опустил пару бомб. Они взорвались на льду, в стороне. Лошади шарахнулись, их еле сдержали. Не было ни клочка суши, чтобы рассыпаться, и отряд в страхе скакал вперед. Аэроплан с ревом пронесся еще несколько раз, уронил новые капли бомб, покалечил коней и скрылся в той стороне, куда бежали повстанцы.

– Вдруг там ждут? – забеспокоился Виктор Билаш. Они с Батькой и проводником ехали на одной тачанке.

– Такая муть хуже пули, – нервно отвечал Махно.

Наконец за тростниками показались рудо-желтые обрывы противоположного берега, где вроде темнели хаты.

– То Стэпанивка, – сообщил проводник. – Я вам уже не нужен?

Батько пожал ему руку.

– Прыгай и дуй домой. Если появимся – готовьте коней.

– Обязательно! На кого ж нам, хозяевам, надеяться? – сказал рыбак, соскакивая в тростники. Отряд еще немного проехал, остановился. Было тихо. Лишь в море потрескивал лед и над головами шуршали метелки растений. В Степановку послали разведчиков. Они скоро возвратились, и старший, Пантелей Каретник, доложил, устало усмехаясь:

– Хоть тут повезло. Нэма никого!

В селе повалились без сил и уснули. А утром оказалось, что вновь окружены. Хорошо еще, снег растаял и красные броневики беспомощно урчали в грязи. Обойдя их, отряд рассеял наседавшую кавалерию и пошел на север. Хотели заночевать в селе Анновке, но там ощетинилась пехота. В стычке потеряли десятка два хлопцев и рванули к Михайловке. Осмотрелись, а на другом конце села… красные! Без боя те и махновцы кинулись в поле. В такой суматохе, перепалках минуло несколько дней и ночей.

Как-то с налету был схвачен охранный эскадрон с полевой радиостанцией. Ее обслугу впопыхах стали допрашивать о расположении войск, о секретных переговорах командиров. Между прочим радист упомянул мятеж в Кронштадте и что возглавляет его вроде матрос-хохол.

– Та то ж наш хлопец! – воскликнул Нестор Иванович, обращаясь к Федору Щусю. – Помнишь, о нем толковал Аршинов?

– Да я и сам знаю Степана Петриченко. Мы же с ним просолены до селезенки!

Махно призадумался.

– Слушай, Федя, а не подать ли весточку? Вот станция ж под рукой. Их поддержим и о себе заявим.

– Думка добрая, – согласился Щусь, подкручивая длинные усы.

– А что, если матросня и Питер уже захватила? – оживился Виктор Билаш. – В семнадцатом же смогли. Представьте: они прут с севера, мы с юга!

– Тогда пиши, – велел Нестор Иванович.

В эфир полетела радиограмма: «Срочно! Всем! Всем! Всем! Для восставшего Кронштадта. Держитесь, мы с вами. Приближается час соединения свободных казаков с кронштадтскими героями в борьбе против ненавистного правительства тиранов. Командующий повстанческой армией Украины Батько Махно».

Текст приняли в Бухаресте, передали в Польшу. О нем узнали в Кронштадте. Его напечатали газеты Франции, Германии, Турции. Мятежная крепость дала благодарный ответ махновцам. Но им было уже не до радио…

То ли по ошибке, то ли с тайным умыслом пленные кавалеристы сообщили, что в Гуляй-Поле стоит лишь потрепанный полк и бойцы ждут не дождутся повстанцев. Нестор Иванович давно хотел навестить мать. Хлопцы тоже рвались домой. Без глубокой разведки они влетели в родное местечко и напоролись… на третий конный корпус!

Это редчайший случай Батькиной беспечности. Как говорится, и на старуху бывает проруха. Теряя убитых, раненых, обоз, махновцы бежали в направлении Дибривского леса. Каратели преследовали их по пятам, и в одной из яростных контратак, словно мстя неприкасаемому за самонадеянность, пуля настигла-таки Нестора Ивановича и пронзила бедро. Он свалился с лошади. Охрана его подхватила. Но кто-то из повстанцев вскрикнул:

– Батько убит!

Страшная весть быстро распространилась, и отряд теперь уже улепетывал без задних ног. Все давно привыкли, что Махно – вековой дуб, и если он рухнул…

Двенадцать верст везли его на тачанке, не перевязывая. Не до того было. Еле успевали отбиваться. Батько лежал на железном поддоне, истекая кровью. Рядом приютился Лев Зиньковский с ручным пулеметом «Люйс».

К ночи разыскали фельдшера и, наконец, забинтовали раненого. Он терял сознание, что-то шептал. Вокруг собрались члены штаба. Каждый чувствовал, что это – непоправимо. Без Батьки какая же армия, какая свобода? Он, горячий, хваткий, коварный, порой мудрый, несдержанный или пьяный, был той катушкой, на которую наматывались все нити их борьбы. Одно его имя, как магнит, притягивало новые и новые силы.

Только сейчас каждый командир доподлинно постиг, кем был для него Нестор Иванович. Каменная стена! Что бы ни случилось, всегда можно прийти, посоветоваться, пожаловаться, просто чарку опрокинуть. Он и матом пошлет, и обнимет за плечи. А завтра-то как? Куда рыпаться?

Чтобы не тревожить больного, Виктор Билаш взглядом попросил всех удалиться.

– Отдыхай, Батько. Мы скоро будем, – сказал начальник штаба и тоже вышел на улицу. – Давайте ко мне в хату. Посоветуемся.

Впервые за последнее время они собрались без Махно. Чадила керосиновая лампа, стучали ходики с коротким штыком вместо гири.

– Все тут равные, – начал Билаш, – и рассусоливать некогда. Кто первый?

Командиры вздыхали, курили. Никому не хотелось говорить горькую правду.

– Может, ты, что ли, Петр?

Широкоплечий смурной Петренко подвигал обвислыми усами.

– Надо, хлопцы, спрятать Батьку где-нибудь. Хай подлечится. Я остаюсь при нём. Со всеми желающими. А остальным… Язык не поворачивается сказать… Но надо, хлопцы, временно рассыпаться. Давайте напишем приказ, покажем Батьке.

С этим все согласились и утром разъехались. Не покинули Махно лишь Билаш, Петренко, охрана, писаря да кучера. Что поделаешь: вольному воля. За ними сразу же увязалась красная кавалерия. Спасаясь от нее, повстанцы отмахали 120 верст. Надеялись отдохнуть в Стародубовке, а там… тоже враги. Подались дальше к Азовскому морю, когда в поле показались…

– Свои! Василий Куриленко! – радовались хлопцы и услышали… треск пулемета. Изморенные бегом кони начали подсекаться, падать. На пределе сил остатки эскадрона пытались уйти. Но их настигали.

Лежа в тачанке, Махно слышал, как свистят сабли, трещат кости. Рубка шла совсем рядом, и было ясно, что это – конец. За Батькой на двухколесной бедарке катил Виктор Билаш. Патроны были расстреляны. Он увидел под ногами окованный ящик: «Армейская касса!» К счастью, без замка. Виктор откинул крышку, загреб золотые монеты, бумажные деньги, серебро и бросил на дорогу. Еще и еще раз. Кавалеристы осадили коней, стали хватать добро. Почему бы и нет? Куда эти дохлые махновцы денутся!

Навстречу ехал крестьянин на подводе. Лев Зиньковский остановил его, на руках вмиг перенес беспомощного Батьку, уложил. Тут подоспели хлопцы из охраны с пулеметами. Один крикнул:

– Миша я, из Черниговки! Спасайтесь, Нестор Иванович! Мы их задержим!

Подвода покатила дальше. Сзади слышно было, как стучат пулеметы, рвутся гранаты. Давая Махно уйти, хлопцы дрались до последнего…

Повстанческая армия в который раз исчезла, и, пока мужик сеял, не было о ней ни слуху ни духу.

В те же дни на мятежный Кронштадт кинули огромные войска. Красноармейцы отказывались идти против своих же, объясняя это ледобоязнью. Таких «трусов» расстреливали перед строем. За этим рьяно следили прибывшие сюда делегаты X съезда новой «элиты» – Клим Ворошилов, Павел Дыбенко, Владимир Затонский, Андрей Бубнов…

Штурмующие с опаской шли по мартовскому льду.

Появились раненые. Лучше всех я запомнила первого, которого перевязывала. Ему оторвало руку, кровь била струей и заливала мне халат.

Е. Драбкина.

Попав под артиллерийский огонь, шесть подвод вместе с возчиками ушли под лед.

С. Подольский.

Колонны бойцов поредели, в полках на 50 процентов.

П. Дыбенко.

Крепость пала. Тысячи военморов бежали в Финляндию. Среди них был и председатель ревкома Петриченко'.

На сырую крышу соседнего дома сел скворец. «Где он взялся?» – поразился сумрачный Петр Петренко, выглядывая в чердачное окно. Поодаль стояли тоже каменные, добротные дома немецкой колонии, где теперь хоронились остатки отряда Махно – все, кому удалось унести ноги. «Давно ли бились с бюргерами? – вздохнул бывший Георгиевский кавалер. – Сейчас же они прячут нас, ведут разведку. А голодранцы – с красными. Чудеса!»

– Ну что там заметно? – спросил Виктор Билаш, лежа на сене. Рядом валялись три пулемета «Люйс».

– Весна, хлопцы! Шпак прилетел! – сообщил Петр.

– Дорогой запахло! – весело озвался Василий Данилов. – Не зря Ваня Долженко драит сапоги.

Привалясь к теплому буравку, Махно не обращал внимания на эти разговоры. Рана помаленьку заживала, и он писал. Что сочиняет, никто не знал. Понятно, не приказ. Долго ли его настрочить? А Батько молча возится уже который день.

Снизу поднялась широкая крышка-ляда, и показалась лысая голова Льва Зиньковского.

– Просят обедать, господа. В степи я проверил. Пока тихо.

^ Спустя двадцать четыре года его арестовал отряд «Смерш», и Сте пан умер в лагере.

Затворники по одному стали спускаться с чердака, мыли руки. На кухне суетилась дородная белокурая немка в цветастом переднике. Стол был накрыт голубой скатертью. На блюде красовался подрумяненный гусь. В графине темнело вино. Появился и хозяин, тощий, наголо выбритый, в поддевке и с газетой.

– Добрый день, – проговорил озабоченно, никому не подавая руки.

Все начали рассаживаться.

– Здоров, здоров, Юхим, – подмигнул ему Данилов. – Ну, что там творится, в большом мире?

Хозяин сел к окну, оставив место во главе стола для Махно. Того еще не было.

– Много всякого, – вздохнул Иоахим, хорошо понимая, чем грозит ему это укрывательство. – Вам, например, объявлена амнистия.

– Кем? – холодно спросил Билаш.

– В Харькове состоялся съезд Советов. До 15 апреля любой повстанец может сложить оружие, и ничего не будет. Вот, смотрите, – колонист протянул Виктору «Известия».

Тот пошуршал газетой, скривил правый угол губ.

– Благо… детели! – процедил сквозь зубы. – Нашлись верховные жрецы. А кто их помилует? Завтра же поставят к стенке!

– Я Батьку счас позову, – его адъютант Иван Лепетченко, щуплый, смазливый, выскочил в коридор.

– Так тут же и про вас, хозяев, написано, Юхим, – продолжал Билаш. – Вот оно: «Борьба с куркулями и бандитами – это фронт такой же государственной важности, как и бывший белогвардейский».

– И про нас, – упавшим голосом согласился колонист, касаясь листьев герани. Ее запах распространился по всей комнате. – Но нам и амнистии нет. Землю забирают. Из Екатеринослава приезжал мой друг, тоже немец. Его детей взяли в заложники, угрожают расстрелять, если найдут припрятанное зерно. А сеять как?

Тут, опираясь на палку, вошел Махно.

– Что повесили носы? – спросил и присел к столу.

Билаш коротко рассказал, подал газету.

Та-ак, добивают, значит, нас послушники марксова учения, – осклабился Нестор Иванович. – А ведь поймают дураков на эту удочку. Зависть и жадность у нас сильны. Отнимешь у куркуля четыре мешка – один твой. Верно, Юхим?

– Каждому свой ум, – осторожно отвечал немец, касаясь пальцем лба. – Вас же могут заверить в лояльности. Как это по-русски? Кто старое помянет – тому глаз вон. Наливайте!

Он явно намекал, что славяне-то споются. Ведь недавно заключали союз. А как быть им, чужим колонистам? Батько же, закусывая, думал совсем о другом: «Еще Аршинов когда-то предупреждал, что никто, в том числе и «мудрый» Ленин, не ведает, каким шершавым боком развернется будущее. Амнистия! Жульё обещает. Сто раз обманывали. Да есть ли хоть что-то святое на Руси?»

– Ты, хозяин-умница, хочешь быть свободным? – спросил вдруг Нестор Иванович.

– О-о, конечно.

– А как же власть?

– Без нее нельзя, – отвечал Иоахим.

– Вот тебе и на! Разве ж они совместимы?

– Несомненно, – немец почесал за ухом. – Нужно лишь чувство меры. Чтоб чиновник от нас зависел, а не мы от него.

– Вот-вот, тут и зарыта собака! – оживился Махно. Товарищи смотрели на него с удивлением. – Как же ее откопать, Юхим?

– Каждому – своё. Я ращу хлеб. Пусть думают политики.

Над этой загадкой Батько бился несколько лет, искал и не находил золотую середину. Есть ли она? Сейчас он был убежден, что есть. После обеда на чердаке прочел, наконец, написанное. Соратники слушали внимательно, никто не перебивал. Но как же они были разочарованы!

– Что за блажь, Нестор? И это «Новая Декларация»? – нарушил молчание Виктор Билаш. – Тебе нужна власть? За какого же беса мы уложили в сыру землю тысячи хлопцев?

Махно не ожидал такого отпора, открыл рот, чтобы возразить, но вскочил Иван Долженко, помощник начальника штаба, записной оратор.

– Вы утверждаете: «Диктатура труда». Чем же она лучше диктатуры пролетариата? По-вашему, «вольные Советы будут работать под руководством инициативных анархических групп». Где это видано? Мы что… займемся политикой?

– Да погодите, – пытался объяснить Нестор Иванович. – К социализму надо еще на пузе доползти. Не всё сразу…

– Каша! Овсянка с горохом, – подал недовольный голос и Петр Петренко. – Не обижайся, Батько, но ты же прямо Бонапарт!

Узколицый, нервный Долженко заходил по чердаку в надраенных сапогах.

– Осторожнее, Иван, провалишься, – предупредил друга Билаш.

– Хай бы мне лучше провалиться сквозь землю! – вскричал Долженко. – Это же… в его тетради… бред сивой кобылы!

В раздражении Махно потер нос, кусал губы. Ближайшие соратники не щадили его. Он кинул последний козырь:

– Мы хотим победить или болтать о свободе?

– Зачем ты так? – обиделся Зиньковский. – Нашел пораженцев.

Нестор Иванович нетерпеливо мотнул головой.

– Пустое мелешь, Лёва! В бою мы не раз отступали. Потом гнали врага. Верно? А в политике жаждете лбом стену прошибить? Нет сегодня воли без управления.

На улице буянило весеннее солнце, и петух голосисто звал кур.

– Не путайте, Батько, грешное с праведным, – заявил Иван Долженко. – Свободу мы ни на какую власть не разменяем. Это исключено! Да нам и не позволят.

Все, кто собрался на чердаке, знали только черную работу и войну. Что ждет их завтра, в мирное время? Об этом не хотелось думать, хотя совершенно ясно: ототрут в угол более грамотные вертихвосты. Так зачем же сегодня соглашаться с Махно?

Он тяжело вздохнул: «Ну, что ж. Я не теоретик и не претендую на эту роль. Устали хлопцы. На новую горку им уже не вскарабкаться. Эх, жаль, и только!» Нестор Иванович взял тетрадь и, горько усмехаясь, разорвал ее на клочки.

О «Новой Декларации» больше не вспоминали. Батько тем не менее продолжал писать. Его спрашивали:

– Про что калякаете?

– Стихи сочиняю.

– Во-о, Пушкин нашелся! – шутили отдохнувшие, повеселевшие хлопцы. Их уже манил вольный простор.

А Махно всё переделывал на разные лады вирши Пети Лютого:

 
Ой ты, батько мий, стэп шырокый,
дэ обнимэмось мы з тобою?
 

Тайный голос нашептывал, что их лодка скользит уже к последнему порогу. Будут победы, и славно погуляют еще на воле. Но большую судьбу за хвост нет, не поймать. Голос ее труб затухал. Не поняли это хлопцы, эх, не вняли…

В крайне осторожных скитаниях из колоний в хутора минул апрель. Отцвели абрикосы, вишни, заневестились и яблони, когда появился долгожданный гонец. Прислал его атаман Глазунов. Сибиряк, он бил Колчака, получил орден Красного Знамени, служил в карательной дивизии и осенью перешел к махновцам. При распылении сил остался в плавнях Днепра и теперь, по теплу, желал присоединиться к Батьке. В начале мая прибыл.

– Еле вырвался! – докладывал Глазунов. – Осталось, едрена вошь, всего тридцать сабель и пять пулеметов.

– Зато каких! – подбодрил его Махно. – Прошли огонь, воду и медные трубы. Им же цены нет!

Он говорил это уже с тем азартом и силой, что так привлекали людей. Сибиряк с благодарностью обнял Батьку и поцеловал.

Через пару дней заявился с хлопцами Иван Херсонский – рабочий из Николаева. После чарки спросил:

– Ты, небось, дуешься, Нестор Иванович, на Харлампия Общего?

– А как же! Сволочь, ограбил церковь тогда, в Курской губернии, убежал от кары и целый полк увёл!

– Напрасно строжишься, – опустил голову Иван. – Общего зарубили. Мы шли к тебе, попали в ловушку. Почти весь полк лег костьми.

Махно вздохнул.

– Жаль Харлашку. Лихой был джигит. А это кто с тобой? Вроде знакомый.

– Э-эх, Батько, стареешь, – огорчился Херсонский. – Ану приглядись. Он же тебя спасал три года назад!

– Неужто Захарий? – не мог узнать его Махно, настолько тот зарос и заматерел. – Петрович? Ну, здоров! – они обнялись.

– Я неистребимый, – обрадовался Клешня. – Нэ дають помэрты продагэнты. Всэ забралы, и од мэнэ пощады нэ дождуться.

– Орёл! – похвалил Батько. – Да мы теперь разгоним любую дивизию! Ну что, члены штаба, в поход? Стыдно нам прятаться!

Что такое поэт? – Человек, который пишет стихами? Нет, конечно. Поэт, это – это носитель ритма.

А. Блок. «Дневник». 1921 г.

Слуха у меня не было, и любовь моя к музыке осталась слепой и беспомощной навсегда.

Л. Троцкий. «Моя жизнь».

Галина с Феней в косынках и широких крестьянских платьях пололи огород. Было тихо, солнечно. Над маками-самосейками гудели пчелы.

– Ой, погано, – сказала Галина, не разгибаясь. Подруга уставилась на нее. – Зэмля, як каминь. Голод будэ.

– Пессимистка, – усмехнулась Феня. – Еще всё впереди: дожди, грозы!

За огородом, в дремотных тростниках, голубела речка Берда, и оттуда со связкой рыбы шел дедушка Максим, у которого скрывались беглянки.

– Хватит вам кланяться. Пишлы! Уху варыть, – звал он.

Галина подняла голову и затаила дыхание. К их заброшенному хутору из пяти хат направлялись всадники. Сердце ёкнуло: «Нестор!» Но он летел бы соколом, а эти еле ползут. «Неужто чекисты? Кто-то выдал!» – мелькнула страшная догадка.

– Глянь, подруга, – шепнула Галина.

Феня распрямилась, посмотрела из-под руки, мазнула черным пальцем по щеке.

Дедушка подошел, улыбнулся.

– Вы вроде носами рыли капусту!

Но тут залаяли собаки. Хозяин тоже увидел незваных гостей, что приближались к хатам: верховые, подводы.

– Кого цэ черт нэсэ? – сказал озабоченно и засеменил во двор. Женщины нагнулись и продолжали ковыряться в земле.

Впереди отряда (было в нем не больше эскадрона) ехал военный в фуражке со звездой, гимнастерке и галифе.

– Ты кто, дед? – строго спросил он, спрыгивая с коня.

– Пасечник. Максым.

– Бандитов, случаем, не пригрел?

– Бог миловал. А вы, я бачу, красни?

– Зверев я. Не слыхал?

Судя по говору, командир был не местный, из России. Скуластое неприветливое лицо его запылилось.

– Чув про вас, чув, – кивал дедушка.

– Давно обитаешь на отлёте?

– Та вжэ рокив, мабуть, сорок. Пчел пасу.

Их обступали красноармейцы: всё молодежь, лет по двадцать или чуть больше.

– А кто это у тебя, старикан, в огороде? – поинтересовался один из них, белокурый, с перевязанной рукой. Смотрел недоверчиво.

– Дочки помогают по хозяйству.

– Ану зови! – приказал Зверев.

Галина с Феней пришли, стояли потупившись.

– Что ж вы, бабоньки, такие, фу-у, грязные? – усмехнулся командир. – Этот Максим на вас верхом, что ли, ездит? Мироед, небось?

– Вин добрый. Бидняк, – отвечала Галина, не поднимая глаз. Боялась выдать себя ненавистью.

– Трудящихся мы любим, – сказал Зверев. – А бандитов и толстосумов, как гнид, к ногтю! Ану, ребята, пошарьте в доме и вокруг. Оружие имеешь, дед?

Красноармейцы с винтовками наперевес побежали к хате, к сараям. Старик тоскливо проводил их взглядом, говоря:

– Якэ оружие, командир? Бэрданка була, и ту чэчэнци-каратели забралы. А у мэнэ ж пасика. Охранять надо.

Феня из-под полуприкрытых век следила за солдатами. «Найдут или нет карабины и гранаты? – беспокои лась с дрожью. – Куда им, молокососам. Ну, еще встретимся!»

– Говоришь, давно в этих краях? – обратился Зверев к Максиму. – Стало быть, всех знаешь в округе?