Текст книги "Нестор Махно"

На это я никогда не пойду, – сказал Семен Грюнштейну. – А Батько читал?

– Конечно. И вы же не один. С вами охрана, штабисты, раненые, – напомнил начальник тыла. – К тому же ваша армия в Крыму, считайте – в мешке!

– Батько Махно говорит так, дорогой товарищ чекист: не тому печено, кому речено, а кто кушать будет.

– Вот мы и сожрём, – угрожающе подвел итог Грюнштейн. Каретник всё понял, выдавил:

– А где же Фрунзе? Что он, как напакостивший щенок, прячется за вашей спиной?

– Командующий занят.

– Иуды вы поганые!

Морозным днем их вывели на базарную площадь в Мелитополе. Плотными рядами здесь уже стояли красные курсанты. За ними топтались обыватели, поскрипывая кто валенками, а кто и стылыми галошами. На деревянный помост взошел начальник штаба дивизии курсантов. Грюнштейн, подобно Фрунзе, не желал прослыть палачом.

– Ревтрибунал постановил! – громко заявил начштаб. – Считать необходимым отметить прощальным салютом участие махновцев совместно с Красной Армией в разгроме Врангеля!

Оратор махнул рукой, и треснул сухой залп. Опять установилась тишина. Лишь скрипел снег под ногами замерзших и удивленных мелитопольцев.

– За измену советской республике, – продолжал начштаб, – пойманные бандиты приговорены к расстрелу! Хотите что-либо сказать?

Они стояли тесной кучкой – штабисты, раненые в бинтах. Каретник выступил немного вперед, достал серебряный портсигар, раскрыл, закурил. О чем говорить? Что они ни кем не пойманы, а преданы? Что они не бандиты? Но зачем оправдываться? Раньше он сам расстреливал, и, бывало, комиссары пытались выступать. Кто их слушал? Друзей тут нет. А врагам и зевакам его речи, что горох об стенку.

«Где же наша охрана? Почему медлит?» – не мог понять командующий Повстанческой армией. Он для того и закурил, все надеялся, что хлопцы вот-вот ворвутся на площадь и разгонят пулеметами эту свору. Но помощи не было: охрану вырезали.

Щелкнув портсигаром, Семен молча бросил его под ноги курсантам. Это был жест презрения: «Возьмите последнее, глупыши. Не зря так люто я вас ненавидел, рабов!»

Треснул еще один залп.

– Войско Врангеля сдохло, а с большевиками нам делить нечего! – сказал Нестор Иванович, поднимая рюмку. Сидели в его родной хате. Нога почти зажила, и настроение было приподнятое. Командиры внимательно слушали. Он продолжал: – Мы хотим жить свободно, сыто, по-коммунистически. Они тоже, если не брешут. Вы видели, сегодня приезжал представитель их цека Мартыненко. Автономию нам дают! Чего еще надо? Наша армия им мешает? Пошлем желающих прямо из Крыма в Турцию на помощь товарищу Кемалю, затеявшему там революцию. Согласны?

Виктор Билаш, Василий Куриленко, Лев Зиньковский, Федор Щусь, Галина с братом (его недавно избрали в штаб), Василий Данилов – все закивали. Сбывалась мечта о мирной, счастливой жизни. Жарко пылала печь, светило три лампы.

– За что и выпьем, – подвел итог Батько. – Значит, не зря мы бились насмерть четыре года. Нет, не зря!

Пока закусывали, в тишине Зиньковский напомнил:

– А как же секретные агенты сорок второй дивизии?

Поскольку Лев Голик находился в Крыму, Зиньковский теперь отвечал и за охрану Батьки, и за разведку. Дивизия, о которой шла речь, в боях не участвовала, постоянно караулила повстанцев здесь, и вчера были схвачены ее агенты. Они признались, что посланы в Гуляй-Поле следить за хатами командиров и распространять листовки, вот эти: «Смерть махновцам» и «Вперед на Махно».

– Подстрекатели! – отрезал Нестор Иванович. – Мы же их отпустили. Нельзя срывать соглашение.

Верно, Батько, верно, – поддержал его Петр Рыбин, избранный секретарем Совета вместо Дмитрия Попова, что находился в Харькове. Новичку трудно было рассчитывать на доверие махновцев. Но рабочий-металлист из Орловской губернии Рыбин добился этого на удивление легко и сразу. Среднего роста, плотный и голубоглазый, он подкупал напористостью без наглости, говорил страстно, веско. А главное, вызывала уважение его необычная судьба. Еще до войны Петр эмигрировал в Америку, стал членом союза русских рабочих США и Канады. После революции перебрался во Владивосток, I оттуда в Харьков, где возглавил профсоюз металлистов. Рассорился с большевиками, подался в Гуляй-Поле. Тут немедленно организовал курсы пропаганды анархизма.

– Но не обольщайтесь. Ленинцы никогда не позволят нам жить свободно, – говорил Рыбин убежденно. – Государство не терпит воли. А соглашение… мы не порушим.

В это время скрипнула дверь, и в хату зашел старший караула.

– Прости, Батько. Там припёрлись какие-то уни… вер… Тьфу! Язык сломаешь, – выругался он. – Словом, рвутся к вам.

– Универсалисты, что ли? – усмехнулся Махно. – Ану погляди, Лева!

В темени на снегу стояли незнакомцы, человек десять. Их окружала конная штабная охрана. Один из гостей подступил поближе.

– Я Мирский, Левушка. Помните? Адъютант Шубы. Вот привел ребят.

– Зайди, – разрешил ему Зиньковский. В сенцах буркнул: – Что надо?

– Это… террористы! – возбужденно зашептал Мирский. – Харьковская чека послала. Нате мой наган.

Лев взял, достал и свой револьвер, вышел на крыльцо.

– Стреляю без промаха. Сдать оружие! – приказал.

Чекистов-универсалистов арестовали. Они возмущались:

– В чем дело? Это разбой!

Зиньковский с Мирским направились в хату.

– Что там за шум? – поинтересовался Махно.

– Вот адъютант Шубы, привел чекистов, чтоб нас всех ухлопать, – доложил Лев. – Я их уже прищучил.

В хате стало слышно, как потрескивают дрова в печи.

– Ану иди сюда, адъютант Шубы, – потребовал Батько, упорно гладя на гостя исподлобья. – Это… правда?

– Чистая правда, Нестор Иванович.

– А ты откуда знаешь?

– Так я же с ними… из Харькова прибыл.

– Из чеки, что ли?

Мирский замялся, но взял себя в руки.

– Да, Батько, из чеки, чтоб спасти вас.

– Ишь ты, Христос. А если мы тебя… Не поверим и копнем без долгих разговоров?

– Я не боюсь. Слушайте: красные ночью готовят налет. В районе концентрируются войска. Нужно встретить их скорее. Иначе погибнем!

– Что… ты… несешь? – возмутился Махно. – Где доказательства?

– Но мы же ехали, наблюдали. Сорок вторая дивизия с артиллерией сунет сюда с севера! – повысил голос и Мирский. – Расстреляйте меня, если вру!

– Что с ним делать, с провокатором? – обратился Батько к командирам. Все были в замешательстве. Гость внушал доверие своей искренностью. Но тогда что же – война? А как же Крымская группа? Там десять тысяч хлопцев!

– Коцнуть успеем, – сказал Федор Щусь, обычно скорый на расправу. «И он допетрил, что нельзя ерепениться», – подумал с благодарностью Нестор Иванович. Тут зазвонил телефон. Адъютант Махно взял трубку.

– Виктор Федорович, вас.

Билаш послушал, возвратился к столу.

– Две сотни красных сабель стоят у штаба, – сообщил.

– Кто же их пропустил? – вскипел Батько. Неприятности сыпались градом.

– Иван Долженко докладывает, что пришли сдаваться и мирно спешились. Штабные пулеметы держат их на мушке. Командир приблудного дивизиона утверждает: этой ночью будет налет!

За столом обеспокоенно зашушукались. Значит, Мирский не врет? Или их всех специально прислали? Проверяют на благонадежность! Билаш сказал в раздумье:

– Прогнать мы их не можем. Такое комиссары своим не прощают. Может, на всякий случай ушлем на хутор? И агентов с ними.

– Ну, давай. Поглядим, что за гуси.

Командиры закурили. Два таких предупреждения – это не шутки, и с Крымом уже десять дней как потеряна связь. Но что же делать? Поднимать людей среди ночи, на мороз? Все спят, и разведка молчит. Махно велел адъютанту Василевскому:

– Мотай, Гриша, на телеграф. Еще и еще раз вызывай Харьков, штаб Южного фронта. Надо же выяснить в конце концов, что за бардак!

– Депешу дадите?

– Да линия-то барахлит. Если наладите – позовешь.

Батько поднялся, по давней привычке потер руки, где были кандалы, и стал что-то тихо говорить Билашу. Галина смотрела на них с тревогой. Неужели опять мыкаться? Надо бы приготовить теплые вещи. В дверях появился Петр Аршинов с пачкой бумаги.

– Я прямо из типографии. Вот, готовое положение «О вольных Советах», – улыбаясь, он раздавал пахнущие краской листки. – Завтра познакомим народ!

Петр Андреевич был доволен своим трудом и тем, что недавно сколотил, снабдил деньгами и разослал в Киев, Одессу, Екатеринослав, Полтаву, редакции анархических газет. Они там тоже не спят!

– Вот что нам нужно, а не война, – говорил Махно, читая свежий текст. За столом помалу оживились.

– Трэба його на украйинську мову пэрэвэсты, – предложила Галина, роясь в шкафу и доставая шерстяные вещи.

Такой уж беспокойной выдалась эта ночь, что появились еще гости. Срочно приехали из Харькова представители повстанцев при советском правительстве Александр Клейн и Ольга Таратута. Вместе с морозным воздухом с улицы они внесли мешок, развязали его.

– Сто миллионов на мелкие расходы! – возбужденно объявил Клейн. – Комиссары отвалили ровно столько, как мы просили. А на станции еще сотни сабель и сёдел.

– Да, и наш вольный Гуляйпольский район признан! – добавила Таратута. На нее смотрели с недоумением. – А что с вами, товарищи? Не верите? Заждались добрых вестей?

– Вы же с дороги. Садитесь, будь ласка, к столу, – пригласила Галина. Гостям налили по чарке. Батько предложил тост за их благополучное возвращение. Выпили. Но Ольга, белокурая с темными глазами и пушком над верхней губой, ощущала какую-то напряженность.

– Что же вы не радуетесь? – спросила игривым голосом. – Сам секретарь цека Косиор заверил меня в преданности и дружбе. А еще неделю назад волком поглядывал на членов «Набата».

– Да они же вас дурят! – не выдержал Мирский. – Водят за нос, как птенцов!

– О чем это вы? – широко распахнула темные глаза Ольга.

Слушая их перепалку, Махно шумно, тяжело дышал. Давал о себе знать забытый каторжный туберкулез, и мучили сомнения. Так близка желанная, многовыстраданная цель. Миллионы, сабли, сёдла дали! Это ли не факт? Вместе выперли Врангеля. Люди же они, хоть и большевики. Есть же у них, диктаторов, хоть крохи совести?

Оранжевые языки пламени вырывались из-под дверцев печи. Отблески играли на потолке, беленых стенах. Нестора Ивановича бросило в жар. Если война, то Крымской группе аминь! Опираясь на трость, он вышел на улицу, вдохнул морозный воздух. За холмами, что окружают Гуляй-Поле, уже занималась сиротливая заря. Глядя на еле обозначенный, кривой горизонт, Махно подумал о том, что давно беспокоило, да не высказывалось, таилось, чуждое анархизму: «Кроме свободы, народу нужна и власть. Своя, справедливая. Кто Хмельницкий? Гетман! Или вон большевики. Не успели прискакать – уже правительство из Москвы приволокли, ревкомы насаждают. Пусть липовые, вроде бакенов на Днепре, что сносятся течением. Но кораблю без них – гибель. Э-эх!»

– Не спится, Батько? – участливо поинтересовался часовой, что топтался за углом. Там же темнели еще три-четыре мужика. У их ног угадывались пулеметы. Махно не успел ответить, как далеким эхом загудело, засвистело и рванул снаряд! Из хаты выскакивали командиры.

– Вот оно, вот! – почти радостно закричал Мирский.

За околицей вспыхнула и нарастала стрельба. Галина вынесла, накинула на плечи Нестора полушубок, дала шапку. Теперь уже ни у кого не было сомнений – это подлое предательство, новая необъявленная война с большевиками.

Батько с охраной поехал в штаб. Рассветало. Прямо над головой молча летела стая ворон. Повстанцы, ругаясь, выкатывали на улицы тачанки, подводы. С только что прибывшего обоза раздавали патроны, сабли, седла. Испуганно лаяли собаки. С узелками в руках спешили к мужьям, сыновьям женщины. На рысях обгоняли их разведчики. Беспрерывно гудел церковный колокол, возвещая беду.

Дежурный по штабу Иван Долженко в начищенных до блеска сапогах доложил Махно, что со стороны железнодорожной станции на околицу ворвались конники какой-то Интернациональной бригады – мадьяры, киргизы, латыши. Их выбили. Разведка успела определить: Гуляй-Поле окружено. Близко подходить, однако, красные пока опасаются. Бьют из пушек, разворачиваются. Сколько их? Трудно сказать. Сорок вторая дивизия, Интербригада, еще какие-то полки с востока и юга.

Нестор Иванович слушал, насупившись. Не мог простить себе легкомыслия, доверчивости. А красные мухоморы подкрадывались. Ну что ж. Не впервой так. Били австрияков, генерала Слащева, карателей, рыскавших по пятам. «Прорвемся и на сей раз, – думалось. – Правда, войск маловато, около трех тысяч. Но зато какие хлопцы!»

Слушая твердые доклады командиров о готовности, Батько не сомневался в успехе. Его орлы сомнут и мадьяр, и латышей, и чекистов – самому черту свернут рога! Но где ударить? И как быть с Крымской группой? Пропадет же!

– Этот приблудный кавдивизион, что ночью появился, опять тут, – сказал Билаш.

– Мы же его отослали! – рассердился Махно, подмигивая. Левую щеку беспокоил нервный тик.

– Опять тут, – развел руками начальник штаба, – и рвется в бой.

– Та-ак, хай идут на Успеновку. Первыми, – решил Батько. – Там какие-то новые красные. А мы налетим следом, по флангам. Командуй!

Войско ринулось по заснеженным полям на восток. Впереди летели приблудные конники. Их не остановили ни разрывы снарядов, ни пулеметная трескотня. Терять было нечего. Следом, рассыпавшись влево и вправо, по баночкам устремились лихие тачанки. Красные пятились.

Легко они воюют. Не заманят в западню? – спросил Батько Билаша. Ехали на рессорной немецкой бричке в середине колонны. У Нестора Ивановича еще мелькнула догадка: «Не хотят бойни. Тоже трудяги. Кто же их гонит, несчастных? Фрунзе? Комиссары? Какая подлость!»

– Хрен с ними. Будем прорубаться! – отвечал начальник штаба.

В тылу красных, к счастью, резервов не оказалось, и, преследуя отступающую бригаду (она вскоре капитулировала), махновцы вырвались на оперативный простор.

– Ну-у, гадёныш Фрунзе, держись! – весело злобясь, воскликнул Батько. – Мы тебе покажем, как нарушать слово. Жаждал бойни – получишь!

Минувшей же ночью шли повальные аресты анархистов в Харькове, Киеве, других губернских городах. Были взяты дипломатические представители повстанцев Дмитрий Попов, Авраам Буданов, командиры, что лечились в госпиталях, а также секретари конфедерации «Набат» Всеволод Волин, Барон, Марк Мрачный – всего 346 человек. Многих отправили в Москву, в ЧК и там расстреляли.

После того как Семен Каретник уехал в штаб Фрунзе и не вернулся, когда повстанцы поняли, почему их затюрили в эту Евпаторию, песчаную окраину Крыма, где легко перекрыть дороги, – вожаком избрали Алексея Марченко. Он сразу вспомнил слова Льва Голика, сказанные на следующий же день по приходе сюда: «Хлопцы, это мышеловка. Давайте тикать!»

Но куда? Где приказ? Вся надежда была на мудрость Батьки, предусмотрительность Билаша. Они уже вторую неделю молчали. Один за другим летели в Гуляй-Поле гонцы, а ответа нет как нет. Сначала казалось, что Махно плетет какие-то свои хитроумные сети. Потом явилась догадка: вестовых же ловят! Связь специально прервали!

Ночью решено было прорываться домой. Красноармеец ходил в атаки вместе с махновцами. Что же он – совсем скотина? Не станет стрелять братьев-трудящихся!

– Так? – резким тенорком спросил Алексей Марченко. Узкое нервное лицо его, даже залысины посерели.

Тонкие губы плотно сжаты. Все не раз видели, как он отчаянно рубится в кавалерийских атаках, слышали, как едко и умно критикует начальников. Потому и назвали его, язвительного живчика, а не скрытного тугодума Петра Петренко.

– Так, так, – согласились командиры, понимая всю опасность, может, даже гибельность предстоящего рейда. Подобное никто еще в истории войн не предпринимал. Ведь весь Крым запружен победителями Врангеля!

В предрассветном холодном тумане махновцы выкатились из Евпатории. Конный полк красных, что стоял там, и не пикнул. Караульные разъезды, встреченные по дороге на север, сдавались без шума. Иных частей пока не было видно, и повстанцы на рысях уходили подальше от неприютного Черного моря. Их колонна растянулась на три версты.

Узнав об этом, возмущенный Фрунзе отчитывал командарма 4-й Лазаревича: «Мне не понятно, почему вы отложили операцию на утро 27 ноября… Приказываю действовать со всей решительностью и беспощадностью».

Вскоре махновцы столкнулись с конной бригадой, что шла их ловить.

– Дай залп поверх голов, – прикоснувшись к шапке, велел Марченко командиру пулеметного полка Петренко. – Не пропустят – робым грязь!

Грохот двухсот пулеметов ошеломил кавалеристов, и они не стали упрямиться. Более того, показали секретный приказ. «Требование РВС Южфронта, предъявленное 23.Х1 командующему Повстанческой армией Махно о расформировании партизанских отрядов, производящих бесчинства, им не выполнено», – читал Алексей. Он не знал, что это ложь. Никто Батьке ничего не предъявлял. Фрунзе писал: «Вместо этого Махно открыто выступил против Советской власти». «Брехня! – догадался Марченко. – Не мог Батько предать нас. Я знаю его пятнадцать лет. Не мог!»

То, что было дальше в приказе, не оставляло никаких сомнений: «Войскам фронта считать Махно и все его отряды врагами Советской республики и Революции». Кровь ударила в лицо Алексею. «Хай Махно такой-сякой. А мы-то причем? – подумал он в ярости. – Бесчинств у нас нет. Мы честно сражались, положили в Крыму тысячи хлопцев! Ради какого же хрена? Ах вы ж, скоты-властители!»

Познакомив своих командиров с этим тайным объявлением войны, Марченко сказал:

– Так вероломно поступали только монгольские ханы. Что нам остается? При встрече с противником высылаем вперед часть пленных красноармейцев с ультиматумом: пропустить нас. Иначе остальным – крышка!

Наступила тревожная ночь. Идти дальше или остановиться? До перешейков еще далеко, по темноте не успеть, и люди валятся от усталости. Решили прикорнуть в селении Айбар. Что будет, то и будет. Только расположились, как прискакал разведчик:

– Конница на подходе!

– Разворачиваются в лаву? – спросил Марченко.

– Нет, пока колонна.

– Значит, шутят.

Это шла пятая кавдивизия. Пулеметный полк дал предупреждающий залп. Казаки явно не горели желанием сложить головы по-глупому и, покричав, укатили к теплому жилью.

На следующий день махновцы встретили седьмую, затем девятую дивизии, где много было знакомых, и никто не хотел колотить друг друга. Тем более, что повстанцы предъявили ультиматум: перед боем пленных расстреляем!

Дальше стояла бригада 52-й дивизии, с которой недавно форсировали Сиваш, мерзли на гнилых берегах. По старой дружбе Алексею Марченко втихую дали армейский пропуск и сообщили секретный пароль для прохода через Турецкий вал. Потом попался батальон латышского полка, который легко взяли в плен.

Лишь у Юшуньских позиций махновцев не пропустили, встретили плотным огнем. Но дорога была знакомая. Группа свернула к озерам и ночью же выскочила к Сивашу. Тут разделились. Часть повстанцев, чтобы не рисковать, пошла через Гнилое море. Другие – к Турецкому валу, где предъявили пропуск и назвали пароль. Их не задержали. А впереди уж была вольная степь-матушка! Так казалось на радостях.

Поджидая своих, что еще не одолели Сиваш, Марченко стоял на берегу со Львом Голиком.

>1. -» Вот и всё, Алеха, – сказал разведчик. – Теперь домой!

– Так-то оно так, да куда путь держать? Можно на восток, в Бердянск. А можно…

Тихо падал пушистый снежок, и, поскрипывая, к ним шел Петр Петренко.

– О чем толкуете?

– Да вот ломаем голову: куда двигать? – отвечал Голик.

– Только на север! Железную дорогу Москва – Симферополь крепко стерегут. Не проскочим незамеченными. Хвост у нас длинный. Уцепятся и загрызут.

– А не лучше ли разделиться, как это Батько всегда делал? – засомневался Лев.

– На север так на север, – быстро согласился Марченко. Он считал себя хожалым волком, обвел вокруг пальца советских полководцев, а всё на вторых, третьих ролях. Ну кто такой Батько? На коне сидеть не может по-кавалерийски. Подумаешь, стратег!

Между тем Фрунзе (он был тогда в Москве), узнав о случившемся, рассвирепел. Как же так? Разгромили Врангеля с его регулярным войском, а каких-то бандитов не одолеем! Сначала ускользнул Махно, за ним и Крымская группа. Ни в коем разе нельзя допустить, чтобы они соединились. Все виновные немедленно будут преданы суду военного трибунала! Где комиссары? Проглотили языки? Нужно смешать с грязью бандитское отродье! Куда оно бежит? Конечно, на север. Там нет наших войск и корма для лошадей вдосталь.

На перехват группы Марченко срочно кинули из Мелитополя дивизию Семена Тимошенко. Ему сообщили, что бандиты взяли в плен целый полк и скорее всего вышлют красноармейцев для переговоров, как это было в Крыму.

– Гляди мне. Никаких уступок! – потребовал Буденный. – Башку оторву!

– Но-о… махновцы перебьют же оставшихся, – возразил Тимошенко.

– Ты слухай, пока есть чем слухать! – пригрозил будущий маршал будущему же маршалу.

Для перехвата повстанцев отрядили еще три свежие дивизии, не воевавшие в Крыму. Их комиссары распустили слух: «бандиты» награбили кучи добра, везут шубы, золото, вино, ковры, и красноармейцы, понятно, были не прочь поживиться за счет анархов, хоть малость какую ухватить на бедность.

Ни о чем подобном не подозревая, группа Марченко катила по заснеженным полям навстречу своей гибели.

Захарий Клешня на Врангеля не ходил. «Хай бьються з бароном наши гэройи, – рассудил. – Мэни и тут добрэ». Но вскоре пришлось бежать вместе с Батькой из Гуляй-Поля, снова скитаться, мерзнуть. Зима выдалась суровой. Они отскочили далеченько, почти к Юзово. Там сгребали мелкие отряды, приводили себя в порядок, иногда постреливали. Каратели примолкли, вроде даже подались куда-то. Может, ловить повстанцев, что, по слухам, вырвались из Крыма? Как бы там ни было, но, пользуясь затишьем, войско Махно помаленьку продвигалось к родным местам.

– Скажить, ротный, – обратился к Захарию молодой боец Середа. В темноте они ехали рядом на тачанке. – Против кого мы воюем? Врангэля ж нэма!

– У каждого, сынок, своя рана, своя обида. Для примеру, есть у вас свыня?

– Нэма.

– А дэ дилась?

– Продотряд забрав.

– Так. А кони е?

– А як же. Махно дав. А наших красни взялы.

– Та-ак, брата твого нэ вбывалы?

– Не-е.

– А в ями з говном ты сыдив, Сэрэда, колы рядом кавалеристы скакають?

– Не, ще не.

– То-то же, парень. Посидишь в говне – узнаешь, за шо воюем, – вступил в разговор ездовой Михаил, бородатый увалень без правого глаза. Бричка жестко переваливалась на колдобинах.

– А ще скажить, – приставал Середа, прикуривая и кончиком языка ощупывая волосешки на верхней губе. – Шо то за басурманы?

– Слухай. Украйинци та й кацапы нэ хочуть з намы воювать, – веско отвечал ротный. – Комиссары прывэзлы сюда мадьяр, латышив и басурман.

– А яки воны? Страшни?

– Люды як люды. Страшна йих дурь, – разъяснял Захарий. – Сказалы йим, шо мы бандиты – вирять. Свого ума нэма – одни идэйи.

К тачанке подъехал на коне командир их полка Харлампий Общий, татарин.

– Впереди село Комарь, – сказал ротному. – Под бугром остановка. Понял? Жды прыказ, – и ускакал.

Через некоторое время послышалось:

– Стой! Стой!

Клешня спрыгнул на снег, поправил упряжь, приласкал лошадей и, поскрипывая, пошел узнать, в чем дело. Уже наметился рассвет, и холм справа выделялся темным крутым пузом. Конные, что были в авангарде, негромко переговаривались:

– Их там полное село. Как селедок в бочке! Киргизы какие-то. Чего припёрли к нам?

– Пощекочем! – усмехнулся дядя, звеня саблей. – Ох, и пощекочем!

Полк хоронился за увалом и еще прокрался вперед. Захарий подбодрил своих на тачанках, проверил замок пулемета, наличие лент, сказал Середе:

– Не бойся, сынок. Дрожишь?

; – Справлюсь я, – буркнул хлопец.

– А то ось бачыш! – и ротный показал красный от холода кулак. За холмом хлопнул выстрел. Ездовой Михаил выпрямил спину. Всадники дернулись и устремились к селу. За ними гуськом покатили тачанки. Вот уж зачернели деревья вдоль речки, улица, запруженная чужими военными. Видимо, они только собрались в поход. Клешня привычно припал к зеленому щитку «максима». Улица все ближе, ближе. Летевшие первыми кавалеристы с голыми клинками юркнули за хаты.

– Левее бери! – рыкнул ротный ездовому, и прибитый к сиденью пулемет застучал. Пешие, конные киргизы, или кто они там, крутились, поднимали руки, падали. Их били со всех сторон, и вскоре улица была устлана трупами. Ни пройти, ни проехать. Одиночки бежали к речке, их настигали сабли. Других вытаскивали из погребов, с чердаков. Захарий оглянулся и замер. По щекам Середы, по чуть пробившимся усикам стекали слезы.

– Э-эх ты! – выдохнул ротный. – Басурманов жалеешь. А они тебя, думаешь, пощадили бы? Шо йим тут надо?

– Жа-алко, – всхлипнул хлопец. – Лю-юды ж, Заххарий Петрович!

Тот достал из-под одеяла, которым была застлана тачанка, бутылку самогона.

– Счас уже можно. На, дёрни, дурачок.

Середа закашлялся. Слезы еще пуще побежали по щекам.

– Молокосос! – хмыкнул ездовой Михаил. – А мий глаз тоби нэ жалко? Бачыш, яка яма. Ану дай сюда горилку, ротный!

За каких-нибудь полчаса Заволжской бригады красных не стало. Пленных, около двухсот, раздели, закрыли в сарае. Иных, кто пожелал, махновцы взяли с собой. До Гуляй-Поля было уже рукой подать, и решили отбить его, чтоб поддержать народ морально. Клешня, однако, поосторожничал, остался с Батькой, который со штабом затаборился в Старом Кременчике. Не сразу, конечно. Запутывая следы, дали добрый крюк по другим селам и только потом осели. По пути поймали красных стрелков из карательного батальона.

– У нас паника! – говорили они. – Очумелые джигиты, что чудом вырвались из Комаря, бормочут: «Массая Махно, массая Махно». А мы теперь даже в разведку боимся ходить.

В Старом Кременчике собрался многолюдный митинг. Захарий со своим молодым помощником Середой и ездовым Михаилом толклись в толпе, когда донесся шум:

– Крымчане идут! Крымчане!

Их давно ждали. Это какое же подкрепление! И вот оно вкатывается в село. Клешня смотрел и не верил своим глазам. У него даже сердце зашлось: из десяти тысяч кавалерии, пехоты на тачанках… Шо ж цэ такэ? Вернулась жалкая кучка, не более двух эскадронов. Едри ж твою маму! А где же остальные? Ушли в Гуляй-Поле? Разбежались по хатам, юбки дергать?

Все шушукались, ничего не понимая. На свежесколоченную трибуну поднялся худой, вроде с креста снятый Алексей Марченко. Сейчас он всё разъяснит. «Постой, а дэ ж йих командующий Сэмэн Карэтнык?» – недоумевал Захарий.

– Мы раздолбали Врангеля вместе с красными! – начал Марченко, выдыхая пар. – И что вы думаете, нам спасибо сказали? А дулю не хотите! Окружили в Крыму, як врагов! Чтобы прорваться, мы дали залп из двухсот «Люйсов». Красноармейцы растерялись и пропустили. Не раз так было. С боями вышли из Крыма. Направились домой, усталые, кони голодные. Под Тимашовкой попали в новое кольцо, бились до последнего патрона. Покосим одних, а тут свежие летят. Еле вырвались. Кто остался… вот, привел сюда.

– Где Семен Каретник? – спросили из толпы.

– Не знаю. Уехал в штаб Фрунзе и пропал с охраной.

– А Голик дэ, контрразведчик?

– У Левы сердце лопнуло от горя! – Марченко, не таясь, смахивал слезы.

Клешня стоял неподалеку от трибуны и видел Батьку. На нем лица не было. Казалось, он стал еще меньше. Ай-я-яй, такой погром! Лучших хлопцев словно корова языком слизала. И за что же бились? За власть комиссаров! «Хай бы воны сами сдохлы, бандюгы! – молча возмущался Захарий. – Хорошо, я туда нэ влиз. Прямо Бог спас. А шо ж робыть? Быться з Южным фронтом? Та народ же з намы. А шо народ? Так Батько ж е! Хай думае!»

Нестор Иванович поднял руку. Толпа затаила дыхание. Что он теперь скажет?

– Холодно нам… такое слышать, и зима – не время для войны. А шо робыть? Разбежаться по хатам? Комиссары того и ждут. Вот мне дали приказ начальника тыла четвертой армии какого-то Грюнштейна, – Батько потряс листок бумаги. Голос уже звенел. – Это наши сорвали со столба. Послухайте, что он, сволочь, пишет: «Всем, знающим о месте пребывания махновцев, под страхом расстрела доносить об этом. Кто окажет помощь повстанцам, подлежит немедленному расстрелу». Чулы? Каждого из вас уже ловят, як бешену собаку! Мы для них не люди. Так кто же они для нас? Смерть комиссарам!

– Смерть! Смерть! – эхом отозвалась толпа.

Утром объявили, что начальником кавалерии на совете избрали Алексея Марченко, а Петра Петренко – вожаком пехоты на тачанках. Армия двинулась на юг, чтобы соединиться с крупным отрядом лихого Трофима Вдовыченко. Вслед прилетела радостная весть: Гуляй-Поле опять наше! Несмотря на огонь бронепоездов, там изрублено более тысячи красных. А еще две сдались в плен, и основные силы повстанцев идут к Батьке. Все встретились в Ново-Спасовке, на родине Билаша, Куриленко, Вдовыченко. По пути был захвачен обоз второй конармии: обмундирование, патроны, сабли, седла.

Отдохнуть, однако, не пришлось. Среди ночи роту Захария Клешни подняли. Она влилась в поток, который, как всегда на рассвете, атаковал красный Бердянск. Въезжали туда по кладбищенскому спуску. Деревья стояли в инее, а дальше, на горизонте, угадывалось Азовское море.

– Ты був тут? – усмехаясь в усы, спросил ротный Середу.

– Николы в жизни!

– От бачыш. А кажуть, война – то бида. Брэхня. Есть и польза. Жалко, шо зима, а то покупалысь бы хоть раз, як господа!

Клешня вспомнил жену Олю, ребятишек. Как они там, в Рождественке? Не горюют? Хорошо бы приехать сюда летом, по-мирному расположиться на теплом бережку, забрести в море. Э-эх, судьба-дура!

Из-за ближайших домов застрекотал пулемет. Захарий припал к щитку. Тачанка прижалась к забору. Откуда били? Не понять. Пули свистели над ухом. Вроде с чердака лупят, справа. Клешня отвязал гранату, сказал по-крестьянски деловито:

– Ану, пишлы, – соскочил на землю и юркнул в подворотню. За ним протиснулись Середа и ездовой Михаил. Когда затутукало снова, близко, они определили, где сидит пулеметчик. Ротный кинул фанату на крышу. От взрыва посыпалась черепица, и всё стихло.

– От бачыш, – заметил Клешня. – Шо город, шо сэло – однэ и тэ ж. Люды скризь мягки. Бах – и нэма.

Бердянск был взят. На площади собрали митинг. Говорили то да сё. Захарию запомнилось, как вывели знакомого. Шустрый такой, глазастый. Кажется, Семен Миргородский. Офабил кооператив.

– С такими разговор короткий, – объявил Батько. – К стенке!

Давнишнего махновца, даже бывшего члена совета армии, отвели к дому, поставили между дверью и окном. Бабахнули из нагана.

В Москве Фрунзе встречали как героя.

– Знаете ли, батенька, – сказал ему Ленин, усаживая в кожаное кресло, – что разгром барона Врангеля – величайшая победа гражданской войны? Поздравляю! Теперь уж развернемся. Надеюсь, что вы как командующий войсками Украины и Крыма жалких-то разбойничков усмирите быстро?