Текст книги "Долг – Отечеству, честь – никому…"

А чем же занимался князь Меншиков? Да всё тем же – командовал.

Интересную запись находим мы в мемуарах сенатора К. Фишера:

«После перехода неприятельских войск на южную сторону Севастополя государь сказал одному офицеру, отправлявшемуся туда, что фельдмаршальский жезл князя Меншикова у него на столе, пусть князь кончит дело и приедет взять его. Это нанесло последний удар. Многие, окружившие престол… не могли скрыть, что они гораздо более страшились явки Меншикова на приглашение государя, чем поражения нашей армии; дисциплину разрушали всеми средствами. Инкерманское дело князь не мог возобновить оттого, что у него не было пороху. Меншиков, ум которого ценил император Александр и доселе Николай, прослыл глупым; герой 1828-го и 1829 года оказался в 1854 году совершенно неспособным в глазах придворных…»³⁶

Война – что доменная печь: из неё выходит либо сталь, либо – шлак…

* * *

5 октября 1854 года, едва сгинула тьма, над севастопольскими бастионами повис багровый рассвет. Этот день для Черноморского флота навеки останется скорбным вдвойне: в полдень разнеслась страшная весть о гибели вице-адмирала Владимира Алексеевича Корнилова. Защитники твердыни лишились не только главного руководителя обороны. Адмирал Корнилов являлся «мозгом» Черноморского флота, его душой.

Когда начинаешь вникать в обстоятельства гибели прославленного адмирала, возникает ощущение, что в тот день герой севастопольской обороны буквально ощущал близкое дыхание собственной смерти. И делал всё от него возможное, чтобы успеть дать последние распоряжения. Успеть!

Последний день Корнилова хорошо описал его флаг-офицер капитан-лейтенант Александр Жандр:

«В шесть с половиной часов утра, 5 октября, раздались первые выстрелы французских осадных батарей; наши отвечали им дружно, и вся окрестность огласилась громом орудий. Ни минуты не медля, Владимир Алексеевич поскакал на 4 бастион; его приближенные едва могли поспевать за ним. Когда мы взошли на банкет левого фаса бастиона, канонада была уже в полном разгаре; воздух сгустился, сквозь дым солнце казалось бледным месяцем, и Севастополь был опоясан двумя огненными линиями: одну составляли наши укрепления, другая – посылала нам смерть… Корнилов переходил от орудия к орудию, по всему бастиону…»³⁷

Как видим, с утра 5-го октября вице-адмирал Корнилов находился на четвёртом бастионе, где, ободряя солдат, проходил от одного орудия к другому:

– Держитесь, братцы! – подбадривал он матросов. – Бей реже, но метче… Не любит агрессор, когда ему в бок-то… глядишь, и отгребёт. Молодцы, ребята!..

Матросики, польщённые похвалой адмирала, довольно улыбались. Впрочем, веселиться не было времени: бастион засыпали вражеские ядра и осколки…

А Корнилов торопился на пятый бастион, к адмиралу Нахимову. Для этого следовало спуститься с крутого холма, который французы, успев пристрелять, уже вовсю утюжили ядрами. Несмотря на это, Владимир Алексеевич, вскочив на коня, начал спуск. Солдаты, глядя ему вслед, восхищённо качали головами.

У Нахимова на пятом всё было под контролем: не обращая внимания на огромные потери, артиллеристы успешно вели прицельный огонь.

Из воспоминаний флаг-офицера Жандра:

«На 5 бастионе мы нашли Павла Степановича Нахимова, который распоряжался на батареях, как на корабле; здесь, как и там, он был в сюртуке с эполетами, отличавшего его от других во время осады. Разговаривая с Павлом Степановичем, Корнилов взошёл на банкет… бастиона, и оттуда они долго следили за повреждениями, наносимыми врагам нашею артиллериею: ядра свистели около, обдавая нас землею и кровью убитых; бомбы лопались вокруг, поражая прислугу орудий. Видя опасность, которой подвергался Владимир Алексеевич, капитан-лейтенант Ильинский подошёл к нему с просьбою оставить бастион… Корнилов возразил: «А зачем же вы хотите мешать мне исполнить свой долг? Мой долг – видеть всех», – и взошёл на площадку над оборонительною казармою бастиона, где была батарея… Она имела уже значительные повреждения; из 39 прислуги выбыло 19…»³⁸

Долгое время меня, как исследователя, терзал один и тот же вопрос: откуда в адмирале Корнилове была, как однажды выразился его сослуживец, такая «неудержимая одержимость»? И вряд ли мне удалось бы когда-нибудь самостоятельно найти ответ на этот вопрос, если б в руки не попались воспоминания декабриста Дмитрия Завалишина – однокашника Нахимова, а в бытность Корнилова кадетом Санкт-Петербургского Морского корпуса – его преподавателем. И тогда всё встало на свои места. «Неудержимая одержимость» у Корнилова была всё оттуда же, из далёкой юности, уроки которой научили многому, в частности, быть самостоятельным, трудолюбивым и не перекладывать свои обязанности на других.

Так вот, как рассказывает Завалишин, однажды с ним произошёл «забавный случай». К строгому педагогу пожаловал некий сенатор и бывший губернатор в Сибири, желавший с ним познакомиться. Как выяснилось, посетителем оказался отец одного из воспитанников Морского корпуса, Владимира Корнилова.

«Он сказал мне, – пишет Завалишин, – что у него есть сын в корпусе и что по расписанию ему досталось экзаменоваться у меня в гардемарины.

«Что же вам угодно?» – спросил я.

«А вот видите ли, – отвечал он, – сын у меня мальчик способный, но немножко резов, поэтому я и решаюсь попросить вас быть к нему поснисходительнее, если он по рассеянности что-нибудь не так будет отвечать».

«Плохую же услугу, – сказал я ему на это, – оказали вы вашему сыну, и я оказал бы ему сам по себе снисхождение, но теперь после вашей просьбы обязан буду быть ещё особенно строгим…»

«Ах, Боже мой, – сказал он, вскочив с кресла, – так сделайте одолжение, забудьте, что я вам говорил что-нибудь».

«Вы знаете, – отвечал я, – что это невозможно, и поэтому самое лучшее, что вы можете сделать, это рассказать всё сыну вашему, чтобы и он понял, что ему не только нечего надеяться на снисхождение, но и ещё наверное должен ожидать большей строгости. Посоветуйте ему лучше приготовиться».

Старик ушёл от меня в большом смущении, но это послужило в пользу сыну. Он, как говорится, засел вплотную, день и ночь, и выдержал экзамен хорошо»³⁹.

Какой можно сделать вывод из прочитанного? Только один: у будущего адмирала и героя обороны Севастополя были прекрасные, любящие родители и мудрые педагоги. Вне всякого сомнения, именно эти обстоятельства явились главной предпосылкой перевоплощения скромного гардемарина в отважного флотоводца. Честь им и хвала!..

И в последующей своей военной службе Владимир Алексеевич к подчинённым будет очень требователен, в то же время отмечая, что «без методы и терпения нельзя ожидать успеха ни в каком учении»⁴⁰.

Ничего удивительного, что, оказавшись перед смертельной опасностью, адмирал Корнилов, казалось, ничуть не думал о себе – только о возложенной на него тяжёлой ноше: Родину защищать.

«Спокойно и строго было выражение его лица, – вспоминал о последних часах жизни адмирала Корнилова его флаг-офицер Иван Лихачёв. – Лёгкая улыбка едва заметно играла на устах; глаза – эти удивительные, умные и проницательные глаза – светились ярче обыкновенного, щёки пылали; высоко держал он голову, сухощавый и несколько согнутый стан его выпрямился: он весь как будто сделался выше ростом… Я никогда не видел человека прекраснее его в эти минуты»⁴¹.

Около 9 утра Корнилов составляет последний рапорт:

«Его светлости князю Александру Сергеевичу Меншикову. 5 октября, 9 часов. Со светом открылась взаимная канонада 4 и 5 №, более всех терпят 4. Анфилируется англичанами и французами. Покуда наши артиллеристы стоят хорошо, но разрушено порядочно. Войска укрыты. К несчастью, штиль и дым стоит кругом. Боюсь штурма. Впрочем, меры все взяты. Остальное в руках Божиих…

[Приписка] Неприятельский огонь направлен, как я сказал, на батареи, но много бомб падет и в город».

От пятого бастиона под обстрелом двинулись к шестому. Оттуда Корнилов ненадолго отъехал домой – выслушать донесения и отдать срочные распоряжения. Уже выходя из дома, вынул из кармана золотые часы, доставшиеся от отца, и протянул уезжавшему в Николаев капитану Христофорову:

– Передайте, пожалуйста, моей жене. Они должны принадлежать старшему сыну; боюсь, чтобы здесь их не разбить…

Потом вскочил на коня и, повернувшись к офицерам сопровождения, сказал:

– Теперь – на Малахов…

Однако флаг-офицер барон Криднер, только что возвратившийся оттуда, возразил:

– Ваше превосходительство, адмирал Истомин просил вас не приезжать на Малахов ни в коем случае – там сильный обстрел…

Корнилов, зная характер адмирала Истомина, понял, что тот не стал бы зря отговаривать. Отдав некоторые распоряжения о доставке воды на бастионы, снарядах, об эвакуации раненых, адмирал медленно тронулся в сторону 4-го бастиона.

Флаг-офицер Жандр: «Навстречу беспрестанно попадались носилки с телами убитых и раненых, которых сначала не успевали подбирать, так что в первый наш приезд они везде валялись; но в этом скоро установился порядок, и мы нашли теперь бастион очищенным от тел»⁴².

Складывалось впечатление, что если неприятель всё же решится на штурм, то заваруха начнётся именно на четвёртом бастионе. Встретив там офицера Генерального штаба Попова, Корнилов объяснил ему, какие следует сделать распоряжения на случай штурма.

Потом подъехали к 3-му бастиону, который обстреливался перекрёстным огнём английских батарей, расположенных по обе стороны Лабораторной балки. Защитники бастиона несли большие потери.

Лишь после этого адмирал Корнилов и его офицеры въехали на Малахов курган от Корабельной слободки. Времени – около 11 часов. Как вспоминали очевидцы, в тот день курган обстреливался тремя английскими батареями. Завидя Корнилова, матросы 44-го флотского экипажа приветствовали его громким «ура!».

– Будем кричать «ура» тогда, когда собьём английские батареи. А теперь покамест только эти замолчали, – сказал им Корнилов, указывая на французские батареи, притихшие после метких ударов наших артиллеристов.

Командовавший защитой Малахова кургана адмирал Истомин доложил, что верхняя часть Малаховой башни уже разбита, вся артиллерийская прислуга мертва, поэтому подниматься туда не следует, так как очень опасно.

Что произошло дальше – читаем у флаг-офицера Жандра:

«Владимир Алексеевич взъехал на Малахов курган от Корабельной слободки и сошёл с лошади на кремальерной батарее… Оставался некоторое время у башни; тут я снова стал просить его возвратиться домой. «Постойте, мы поедем ещё к тем полкам, – сказал адмирал, указывая на Ушакову балку, где стояли Бутырский и Бородинский полки, – а потом госпитальною дорогою – домой». Он промедлил ещё несколько минут и в половине 12-го часа произнёс: «Ну теперь пойдём». Но не успел дойти трёх шагов до бруствера… как ядро раздробило ему левую ногу у самого живота. Кровь брызнула на мою грудь; я подхватил его голову, другие офицеры помогли поднять его на руки, и мы положили нашего адмирала за бруствером, между орудиями. «Отстаивайте Севастополь», – сказал он нам и скоро потерял память, не испустив ни одного стона. Пришли два медика… и принялись за перевязку, качая головами. Тогда, уступая необходимости, я поехал сообщить о нашей потере генералу Моллеру[89]89
  Моллер, Фёдор Фёдорович (1795–1875) – русский генерал-лейтенант, в Крымскую кампанию – начальник Севастопольского гарнизона. Сын вице-адмирала Фёдора Васильевича Моллера, главного командира Кронштадтского порта и Кронштадтского военного губернатора; брат морского министра адмирала Антона Васильевича фон Моллера. Начинал службу в лейб-гвардии Московском, а позже – Егерском полках. Участвовал в Кавказской войне и в подавлении польского мятежа в 1831 году. С декабря 1844 года – начальник 14 пехотной дивизии. Во время Крымской войны, занимая ключевой пост по обороне Севастополя, при приближении англичан струсил: сложив с себя полномочия начальника гарнизона, самоустранился от всяческого участия в боевых действиях.


[Закрыть]и Нахимову… После долгих поисков я нашёл генерала Моллера на 6-м бастионе, а Павла Степановича – дома, за обедом: оба были сильно огорчены… […]

В половине 4-го часа пополудни мы с горестию узнали о кончине Владимира Алексеевича. Он пришёл в себя на перевязочном пункте, причастился Св. Тайн и просил послать брата жены своей, юнкера… Новосильцева, в Николаев предупредить жену о своей ране. Заметив, что его хотят переложить на носилки, но затрудняются приподнять, опасаясь повредить рану… адмирал сделал усилие и перевернулся сам через раздробленную свою ногу… его перенесли в госпиталь…»⁴³

А вот что вспоминал свидетель последних минут адмирала Корнилова капитан-лейтенант Попов: «…Он [Корнилов] повторял: «Рана моя не так опасна, Бог милостив, я ещё переживу поражение англичан… Благослови, Господи, Россию и Государя, спаси Севастополь и флот»… Приняв лекарство, он успокоился… В это время пришёл лейтенант Львов с известием, что английские батареи сбиты, остались только два орудия… Он, услышав шум за дверью, спросил меня: «Что там такое?» Я рассказал ему; в ответ на это, собрав последние силы, произнёс он: «Ура! Ура!», – потом забылся, чтобы не пробуждаться более. Через несколько минут его не стало…»⁴⁴

Не помню, кажется, Цицерон как-то заметил: война – очень подлое дело: она забирает самых лучших…

* * *

Предлагаю угадать с трёх раз: откуда в 1854 году было ближе завести в Севастополь снаряды – из Николаева или, скажем, из Тулона или Портсмута? Ну так вот: из Портсмута. Да и из Тулона – тоже. А во всём, как всегда, оказались виноваты самые большие российские беды – дураки и дороги. О дураках мы уже говорили, теперь – потолкуем о дорогах.

У маленьких европейских стран (а в сравнении с Россией – они все маленькие) есть одно неоспоримое преимущество: развитая сеть хороших дорог. Именно то, что у нас всегда считалось бедой. Крымская война показала, что дороги – это, в первую очередь, вопрос стратегический. Союзники именно благодаря своим дорогам дали нам в той войне хорошую взбучку.

Теперь – на пальцах. Все военные грузы, будь то из Франции или Англии, доставлялись дорогами до побережья, то есть до портов. Дороги были разные – и не только просёлочные или междугородние «булыжки»; передовые западные страны опередили нас в главном: в темпах прокладки железных дорог. И если кто-то думает, что железные дороги строились для того, чтобы какой-нибудь богатенький повеса прокатил смазливую попутчицу из пункта «А» в пункт «Б», то глубоко заблуждается: интересы праздных буржуа изначально отходили на второй план. На первом, как и следовало ожидать, были бизнес и стратегический интерес государства.

Первой железнодорожной веткой во Франции (да и в континентальной Европе) стала дорога из Сент-Этьена до Роны (23 км), построенная в 1823 году и осуществляемая на гужевой тяге – то бишь на лошадях. В начале тридцатых Сент-Этьен соединяется с Лионом (58 км); а уж из Лиона до Марселя на средиземноморском побережье – рукой подать.

Лион – центр текстильной промышленности (предлагаю вспомнить восстание лионских ткачей в 1831 г.); лионские фабрики снабжают французскую армию обмундированием – то есть одевают. А вот что это за городок такой – Сент-Этьен? Ба, да это тот самый «оружейный город», известный всей Европе ещё со времён Бурбонов, который поставлял в войска Луи Наполеона оружие. К середине пятидесятых из Лиона в Марсель уже вовсю бегали паровозы. А на побережье стратегический товар ждали корабли…

Ну и об Англии. О ней и говорить нечего: в первой половине XIX века там настоящий железнодорожный бум! Почти к каждому городку протягивается отдельная ветка; сначала функционирует в виде так называемой конки, потом – с паровозиками. Манчестер, Ливерпуль, Бирмингем, Плимут, Саутгемптон… И что мы видим? Вооружение, амуниция, продовольствие, медикаменты преспокойненько перевозятся в военно-морские порты, где быстренько загружаются на суда и отправляются по назначению – скажем, в сторону Балаклавы. У крымских берегов фрегаты и корветы заходят в бухту, опять же быстренько разгружаются и… И стратегический груз прямёхонько попадает на позиции.

Что скажете, друзья? Согласен, нет слов, по уму всё, красота! Тем более что от Балаклавской бухты до британских позиций всего-то 10 вёрст, плюс-минус версты три; от Камышовой бухты до французских – вообще пять. Что такое пять-десять вёрст для неутомимых лошадок – пустяк! Да ещё турки-носильщики, да татары с волами… Но и это британским торгашам показалось утомительным. А не построить ли и здесь железную дорогу? – призадумались империалисты. И построили ведь! Пусть временную, но из Балаклавы до осадных батарей гужевой тягой и снаряды тебе, и пушки. Словом, до противного гениально.

«До противного» потому, что у нас при Меншикове-Недодумкине всё выглядело с точностью до наоборот: необъятные просторы дикого бездорожья, грязнюка, холодрыга, ни где по-человечески поесть, ни где по-людски поспать, ни где, извините, культурно нужду справить. Хотя с последним – проще простого: хоть где! Строительство железных дорог в России – в зачаточном состоянии: в ноябре 1851 года открыта самая длинная (не считая Польской) ветка С.-Петербург-Москва. Какой Крым?!

А ещё лошади – их сотни; им корма подавай, уход. А солдатская баня в пути? Нет? Значит, вши, тиф, а там и гепатит с дизентерией – то бишь кровавый понос.

Продолжить или уже хватит? Хотя я ещё про раненых почти ничего не сказал. С мёртвыми проще: они всё вынесут и ничего никому не скажут. А вот больные и раненые… Они ведь живые, и ими следует заниматься. Хотя бы потому, что в определённые периоды Севастопольской обороны (внимание!) количество раненых и больных преобладало над боеспособной частью личного состава. С другой стороны медали – катастрофическая нехватка не только врачебного, но и санитарного состава. Медицинскую помощь зачастую оказывать было некому! А это, согласитесь, уже настоящая катастрофа!

В Севастополь срочно мчится светило отечественной и мировой хирургии профессор Николай Иванович Пирогов. Но для начала именитому хирургу туда ещё предстояло добраться – например, вплавь по грязи. В первом же письме Пирогова своей жене сквозит отчаяние:

«Среда, 2 ноября. Харьков. 11 часов вечера.

Только что сейчас приехали и через два часа уезжаем. Дорога от Курска, двести вёрст, ужаснейшая: слякоть, грязь по колено, но вчера сделался вдруг вечером мороз при сильнейшем ветре, так что зги не было видно, и мы принуждены были остановиться на 5 или 6 часов на станции в одной прегадчайшей комнате. Я ещё не брился, не мылся и не переменял белья с Петербурга»⁴⁵.

В другом письме, которое Пирогов передаст оборванному калеке, возвращавшемуся из-под Севастополя, он описывает очередные трудности:

«Екатеринослав. Пятница. 6 ноября. 12 часов утра.

Наконец дотащились до Екатеринослава. Дорога от Курска, где шоссе прекратилось, невыразимо мерзка. Грязь по колени; мы ехали не более 3 и даже 2 вёрст в час, шагом; в темноте не было возможности ехать, не подвергаясь опасности свернуть шею, и потому мы принуждены были оставаться по 6 часов на станции, покуда темнота проходила… Не знаю, когда доедем; грязь и здесь ужаснейшая. Мы едем трое в тарантасе… Ось у телеги переломилась… Теперь напишу уже из Севастополя…»⁴⁶

А дальше будет Крым… Хирург Пирогов прибудет на Северную сторону Севастополя 12 ноября 1854 года, через две недели после Инкерманского сражения…

* * *

Незадолго до сражения под Инкерманом князь Меншиков приказал генералу Павлу Липранди[90]90
  Липранди, Павел Петрович (1796–1864) – генерал от инфантерии, герой Крымской войны. Из старинного испанского дворянского рода. Участник Отечественной войны 1812 года и наполеоновских войн. В 1831 году командовал Елецким пехотным полком, усмирявшим польских мятежников; штурмовал Варшаву. По окончании военных действий в Польше был назначен флигель-адъютантом к Его Императорскому Величеству. В 1839 году произведён в генерал-майоры и назначен командиром лейб-гвардии Семёновского полка. В 1848 году в чине генерал-лейтенанта был утверждён начальником штаба Гренадёрского корпуса; участник Венгерской кампании (1849 г.). В Крымскую (Восточную) войну отличился в деле под Балаклавой в октябре 1854 года, во время которого был ранен, но не покинул поле боя. Участвовал в сражениях при Инкермане и на Чёрной речке. Похоронен в Санкт-Петербурге на Митрофаниевском кладбище.


[Закрыть] атаковать «наглых англичан» у Балаклавы, по возможности – сбросить их в море. И вновь всё было сделано как-то невпопад – то есть опять недодумано. Ведь Балаклава за месяц нахождения там англичан превращена была ими в своего рода базу на Чёрном море, куда прямиком шли те самые пароходы из Портсмута через Дарданеллы и Босфор. Этакий вражеский муравейник, который, если и следовало уничтожить, то мощным армейским кулаком, но никак не двумя пехотными дивизиями, пусть и укреплёнными кавалерийскими частями. Вот светлейший князь сам бы и попробовал – на муравейник да голой ж… (уж извини, дорогой читатель, не удержался).

А недодумка ещё заключалась в том, что войск у Меншикова хватало, причём их было много, без дела маявшиеся близ Бахчисарая. Но даже и две пехотные дивизии дали британцам хорошего трёпа.

Кристофер Хибберт: «… Русские открыли огонь, и все звуки тонули в грохоте их пушек… Темп наступления продолжал расти, и ни у кого теперь не было сомнений в том, что все эти 700 всадников несутся навстречу гибели. С трех сторон по ним били вражеские пушки, вырывая из строя целые ряды кавалеристов, места которых тут же спокойно и неторопливо занимали их товарищи. Зрелище было настолько ужасным, что наблюдавшие за ним с безопасного расстояния мужчины и женщины не могли сдержать слез. Генерал Боске, наблюдая эту бойню, пробормотал, протестуя против такой храбрости: «Это великолепно, но это не война». Адъютант генерала Буллера писал: «Я не мог сдержать слез. В ушах стоял грохот пушек и визг пуль, которыми поливали этих храбрых ребят». Стоявший рядом старый французский генерал пытался успокоить его: «Бедные ребята»…»⁴⁷

В результате встречного боя обе стороны потеряли по тысяче человек и, собрав раненых, молча разошлись[91]91
  Среди раненых оказался и генерал от инфантерии Павел Липранди, которому осколок гранаты раздробил ногу. Несмотря на ранение, Липранди остался в строю.


[Закрыть].

А так как генерал Липранди привёз из Балаклавы 11 трофейных пушек, князь Меншиков от «блистательной виктории» был на седьмом небе от счастья, о чём тут же оповестил Государя. В Севастополе же из уст в уста рассказывали о нашей лихой контратаке, в результате которой полегло несколько британских эскадронов. Лошади, оставшиеся без всадников, сбивались в небольшие табуны и мчались кругами с безумными глазами. Русские казаки отлавливали дорогих породистых рысаков и продавали их по 15–20 рублей; потом те, которые их купили, перепродавали в 10, а то и в 20 раз дороже (доходило до 400 рублей!).

После этакого головушку у князя Меншикова и понесло. Раз две дивизии сотворили викторию, то что будет, когда ударить всей армией? Стали готовиться…

От исхода нового сражения зависело многое. Балаклавская виктория приободрила русскую армию; в то же время союзники серьёзно озаботились: а не удумает ли русский генерал Липранди атаковать вновь? Если так – не уйти ли вообще из Балаклавы в более спокойное местечко?..

Новое сражение решено было дать в районе Инкермана; командовать операцией князь доверил командиру 4-го корпуса генералу от инфантерии Петру Данненбергу[92]92
  Данненберг, Пётр Андреевич (1792–1872) – генерал от инфантерии, участник Отечественной войны 1812 года и наполеоновских войн. В 1831 году штурмовал Варшаву; воевал в Венгрии. Восточную (Крымскую) войну встретил командиром 4-го пехотного корпуса; 23 октября 1853 года руководил Ольтеницкой битвой, во время которой русские войска понесли большие потери. В октябре 1854 года был фактическим руководителем проигранным Инкерманским сражением, хотя вина, как считают историки, полностью лежит на князе Меншикове, возложившего на Данненберга неопределённую роль по диспозиции. Позже был отозван в Петербург и назначен членом Военного совета.


[Закрыть]. Но с диспозицией (которую князь Меншиков составил самолично) опять вышло шиворот-навыворот.

Согласно плану наступления, отряд генерала Соймонова[93]93
  Соймонов, Фёдор Иванович (1800–1854) – русский генерал-лейтенант, участник Крымской войны. Служил в лейб-гвардии Павловском и Измайловском полках. В 1831 году принимал участие в подавлении польского мятежа. Крымскую кампанию встретил начальником 10-й пехотной дивизии. В Инкерманском сражении 24 октября (5 ноября) 1854 года был тяжело ранен осколком в живот, по причине чего позже скончался.


[Закрыть] в составе главных сил 10-й и 16-й (генерала Жабокритского) пехотных дивизий и Бутырского полка 17-й пехотной дивизии (19 тысяч человек при 38 орудиях) выходит от 2-го бастиона Севастополя к Килен-балке, откуда в 6 утра начинают атаку. Отряд генерала Павлова в составе главных сил 11-й пехотной дивизии и 2-й (егерской) бригады 17-й пехотной дивизии (16 тысяч человек при 96 орудиях) выступает от Инкермана, восстанавливает инкерманский мост через реку Чёрную и, перейдя водный рубеж, соединяется с отрядом Соймонова.

Был ещё отряд генерала Петра Горчакова[94]94
  Генерал от инфантерии князь Пётр Дмитриевич Горчаков (1789–1868) являлся старшим братом командующего Дунайской армией генерала Михаила Дмитриевича Горчакова.


[Закрыть] (12-я пехотная дивизия и кавалерия; 20 тысяч человек при 88 орудиях). Он должен был произвести отвлекающую атаку на Сапун-гору против французского корпуса генерала Боске. Но и не следовало забывать гарнизон Севастополя, который в случае удачи, был готов ударить от 6-го бастиона по батареям противника.

Я так подробно пишу об этих отрядах потому, чтобы показать: сил для «блистательной виктории» у князя Меншикова было больше чем достаточно. Не было только талантливого полководца…

В меншиковской диспозиции имелось одно слабое звено – роль во время сражения генерала Данненберга. Согласно приказу князя Меншикова, он должен был находиться при отряде генерала Павлова. И лишь после соединения обоих отрядов (Соймонова и Павлова) принять общее командование. То есть де-факто генерал Данненберг ставился в некое подвешенное, неопределённое положение. Хотя бы потому, что до соединения кто-то должен был управлять ходом всей операции.

Здесь следует сказать следующее. Странное дело, общение с князем Меншиковым не лучшим образом повлияло на командные способности генерала Данненберга. Уже при подготовке к сражению он сильно нервничал, а потому… решил идти напролом! То есть без оперативных и топографических карт, которые по непонятной причине оставил в Херсоне, уверив Меншикова, что знает местность «как свои пять пальцев». (Хотя местность – с её оврагами и взгорками – ещё та!) Ну а князю всё равно – хоть пять, хоть – шесть: главное, чтобы в конечном счёте получилась «славная виктория».

– Действуйте, генерал! – приказал он Данненбергу, будучи в полной уверенности, что вечером отправит Государю ещё одну победную реляцию.

Но не получилось. Данненберг-Недодумкин оказался под стать своему начальнику. В планах очередного «стратега» было атаковать неприятеля со стороны города, используя поддержку вновь прибывших свежих войск с обоих флангов. Далее – овладеть Сапун-горой и инкерманским подъёмом. Вроде, простенько. Там у них, в планах. Но «на земле» всегда сложнее. Утро, туман, накануне сыпанул дождичек; а на дорогах и тропинках – осенняя слякоть и грязюка. А по плану сражения – лезть в гору, и немалую… Идти вверх – всегда себе дороже, а если ещё скользко… Ещё один момент: сверху неприятелю удобнее бить. (Хотя в сражении на Альме союзникам тоже пришлось подниматься – и поднялись, и победили!)

Кто выполнил свою задачу на все сто – так это генерал Соймонов. В предутренней темноте он вывел свои войска со 2-го бастиона, выступив в направлении Килен-балки. Далее отряд спустился в овраг, перешёл мост и скрытно стал взбираться по крутому подъёму раскисшей Сапёрной дороги. В 6 утра генерал Соймонов выстроил части для атаки в версте от лагеря 2-й британской дивизии генерала де Ласи Эванса. Но, несмотря на то что англичане были застигнуты врасплох, они не только быстро пришли в себя, но и успели подтянуть подкрепление, сосредоточив близ участка прорыва до 13 тысяч человек.

Здесь сделаем маленькое отступление. Если бесспорным героем сражения при Альме стал французский генерал Боске[95]95
  Боске, Пьер Франсуа Жозеф (1810–1861) – французский военачальник, маршал Франции (1856 г.). В Крымскую (Восточную) войну командовал 2-й дивизией. В сражении на Альме, руководя атакой правого крыла французских войск, провёл успешную фланговую атаку, причём во время передвижения переправил свою артиллерию через считавшиеся непроходимыми ущелья. Под Инкерманом вовремя привёл своё резерв на помощь англичанам, обеспечив всеобщую победу. В 1855 году во время штурма Малахова кургана будет тяжело ранен и отправлен на родину. Умер от последствий полученных в Крыму ранений.


[Закрыть], то в Инкерманском бою немалую роль на исход баталии повлияли действия английского генерала Джона Пеннефазера[96]96
  Пеннефазер, Джон (1798–1872) – британский полководец. В Крымскую (Восточную) войну командовал 1-й бригадой 2-й дивизии. Отличился в сражении под Инкерманом, когда, заменив раненого командира дивизии (генерала де Ласи Эванса), повёл малочисленные войска на превосходящие силы атакующих, чем оттянул время и дал возможность подойти подкреплению. Позже стал генерал-лейтенантом, а потом и полным генералом. Был губернатором Королевского госпиталя Челси.


[Закрыть]. Дело в том, что на момент атаки русского отряда на лагерь 2-й британской дивизии её командир, генерал де Ласи Эванс, был ранен, и его временно замещал этот самый Пеннефазер. То ли растерявшись, то ли наоборот – не растерявшись, – или просто по своей горячности, заместитель не осознал всей опасности положения и вместо того, что отойти под защиту пушек, приказал… идти в контратаку! И его менее трёх тысяч солдат двинулись навстречу многократно превосходящим силам отряда генерала Соймонова (что-то около 15 300 человек).

И вышло из всего этого то, что вместо одного сильного кулака русских по английской обороне получились некие щелчки по носу, которых, пусть и было много, но явно недостаточно для того, чтобы сбросить неприятеля с выгодных позиций. Да, русским удалось сбить передовые позиции противника, и даже захватить батарею, но этого было мало. Кроме того, где-то на подходе застрял отряд Павлова (вышла большая заминка с восстановлением моста через речку), который прибыл (вместе с Данненбергом) с серьёзным запозданием.

Тем не менее бой отличался чрезвычайной ожесточённостью.

«Снаряд попал в живот лошади полковника Сомерсета и взорвался там, – пишет К. Хибберт. – Всех стоявших рядом офицеров обдало душем крови и кусков внутренностей. Еще через минуту ядро оторвало ногу генералу Странгвейсу как раз в тот момент, когда он разговаривал с Рагланом. Генерал был сухощавым пожилым человеком, вежливым и смелым. Артиллеристы, которыми он командовал, любили его на зависть многим офицерам. Раглан, который вместе со Странгвейсом воевал при Ватерлоо, позже признался, что у него слезы выступили на глазах при виде того, как старик наклонился, чтобы посмотреть на свою ногу, которая повисла на лоскуте кожи и куске материи…

– Не будет ли кто-нибудь любезен, – попросил он как ни в чем не бывало, – снять меня с лошади?

Через два часа старый генерал умер»⁴⁸.

А дальше события развивались следующим образом. В самый критический момент боя русские части стали нести тяжёлые потери среди командного состава. Был тяжело ранен (скончается в госпитале) генерал Соймонов; заменивший его командир 2-й бригады генерал-майор Даниил Вильбоа был также ранен. Принявший от последнего командование полковник Пустовойтов упал, сражённый пулей; принявший от него дивизию полковник Уважнов-Александров был убит… Много погибло других офицеров. Войска, по сути, оказались без командиров…

Русские солдаты отважно бросались на врага, но, повторюсь, снизу вверх всегда тяжелее. Тем более что британцев, в отличие от наших, активно поддерживала артиллерия. Постепенно атака егерей стала выдыхаться, а потом и вовсе захлебнулась. И начался отход…

Теперь англичане знали, что делать. И опять всё то же:

– Fire!..

По отступающим британцы ударили картечью. Сапун-гора покрылась сотнями тел погибших и раненых. Гул орудий сливался с криками взывающих о помощи умирающих солдат. Многие раненые скончались прямо на поле сражения, так и не дождавшись первой медицинской помощи (умирали от кровотечений и болевого шока).

Потеряв почти 11 тысяч человек (262 офицеров и 10 480 нижних чинов), русские батальоны отошли. (Общие потери союзников составили что-то около 4 тысяч.)

То было крупное поражение. И не только на боле боя: армейское руководство (прежде всего – в лице князя Меншикова) утратило моральный дух; была потеряна вера в мужество и стойкость русского солдата. В умах военачальников пораженческий надлом произошёл намного раньше того дня, когда последний раненый защитник покинул Малахов курган…

* * *

Николай Иванович Пирогов:

«Я никогда не забуду моего первого въезда в Севастополь. Это было в позднюю осень в ноябре 1854 года. Вся дорога от Бахчисарая на протяжении более чем 30 км была загромождена транспортами раненых, орудий и фуража. Дождь лил как из ведра, больные, и между ними ампутированные, лежали по двое и по трое на подводе, стонали и дрожали от сырости; и люди, и животные едва двигались в грязи по колено; падаль валялась на каждом шагу, из глубоких луж торчали животы падших волов и лопались с треском; слышались в то же время и вопли раненых, и карканье хищных птиц, целыми стаями слетевшихся на добычу, и крики измученных погонщиков, и отдалённый гул севастопольских пушек»⁴⁹.

Сойдя в Севастополе с тарантаса, Пирогов плюхнулся «по колено в грязь». Охотничьи сапоги, купленные им по дороге, сильно подвели – у них отвалились подошвы. Выручили простые мужицкие сапоги, оказавшиеся намного крепче.

Пока передвигался по городу, не переставал дивиться:

«По дороге, берегом бухты, я увидел с десяток огромных пушек, заклепанных и лежавших на берегу. На вопрос мой, что это такое, врач отвечал, что это следствия недоразумения; когда неприятель шел от северных фортификаций на юг, то приказание Меншикова не было понято якобы и пушки эти заклепали и сбросили с батареи в море, думая, что неприятель непременно овладеет батареею и будет ими стрелять по городу. Теперь… наши ловят свои же пушки в море, вытаскивают и расклепывают»⁵⁰.