Текст книги "Долг – Отечеству, честь – никому…"

Умирающий император лежал в своем маленьком кабинете в нижнем этаже дворца. Большой вестибюль со сводами рядом с его комнатами был полон придворными: статс-дамы и фрейлины, высокие чины двора, министры, генералы, адъютанты ходили взад и вперед или стояли группами, безмолвные и убитые, словно тени, движущиеся в полумраке этого обширного помещения… Ежеминутно из комнаты умирающего нам сообщали новые подробности. Несколько лиц из самых близких к императрице, чаще всего Мария Фредерикс, ходили взад и вперед из вестибюля в дежурную комнату, где находились врачи и дежурные и через которую беспрестанно проходили члены императорской семьи. От них мы были осведомлены с часа на час о том, что происходило…

Вся семья теснилась у его изголовья, но он сказал: «Теперь мне нужно остаться одному, чтобы подготовиться к последней минуте. Я вас позову, когда наступит время».

Семья удалилась в соседнюю комнату. При умирающем императоре остались только императрица, цесаревич и Мандт. Император настоятельно просил императрицу отдохнуть, хотя бы ненадолго… Императрица прилегла на кушетке в соседней комнате. Часов в пять приехала великая княгиня Елена Павловна, которую вызвали из Михайловского дворца… Страдания усиливались, но ясность и сознание духа ни на минуту не покидали умирающего. Он позвал к своему изголовью князя Орлова, графа Адлерберга и князя Василия Долгорукова, чтобы проститься с ними, велел позвать несколько гренадеров и поручил им передать его прощальный привет их товарищам. Цесаревичу он поручил проститься за него с гвардией, со всей армией, и особенно с геройскими защитниками Севастополя. «Скажи им, что я и там буду продолжать молиться за них, что я всегда старался работать на благо им. В тех случаях, где это мне не удалось, это случилось не от недостатка доброй воли, а от недостатка знания и умения. Я прошу их простить меня». В пять часов он сам продиктовал депешу в Москву, в которой сообщал, что умирает, и прощался со своей старой столицей. В стране не знали даже, что он болен…

Длинная ночь уже приходила к концу, когда приехал курьер из Севастополя – Меншиков-сын. Об этом еще доложили императору, который сказал: «Эти вещи меня уже не касаются. Пусть он передаст депеши моему сыну». В то время как мы шаг за шагом следили за драмой этой ночи агонии, я вдруг увидела, что в вестибюле появилась несчастная Нелидова. Трудно передать выражение ужаса и глубокого отчаяния, отразившихся в ее растерянных глазах и в красивых чертах, застывших и белых, как мрамор… Никогда она не пользовалась своим положением ради честолюбия или тщеславия, и скромностью своего поведения она умела затушевать милость, из которой другая создала бы себе печальную славу…

Ночь кончалась. Бледный свет петербургского зимнего утра понемногу проникал в вестибюль, в котором мы находились. Приток народа и волнение все возрастали около комнаты, где император в тяжелых страданиях, но в полной ясности ума боролся с надвигавшейся на него смертью. Наступил паралич легких, и, по мере того как он усиливался, дыхание становилось более стесненным и более хриплым. Император спросил Мандта: «Долго ли еще продлится эта отвратительная музыка?» Затем он прибавил: «Если это начало конца, это очень тяжело. Я не думал, что так трудно умирать». В 8 часов пришел Бажанов и стал читать отходную. Император со вниманием слушал и все время крестился. Когда Бажанов благословил его, осенив крестом, он сказал: «Мне кажется, я никогда не делал зла сознательно». Он сделал знак Бажанову тем же крестом благословить императрицу и цесаревича. До самого последнего вздоха он был озабочен тем, чтобы выказать им свою нежность. После причастия он сказал: «Господи, прими меня с миром» и, указывая на императрицу, сказал Бажанову: «Поручаю ее вам», и ей самой: «Ты всегда была моим ангелом-хранителем с того мгновения, когда я увидел тебя в первый раз и до этой последней минуты». Во время агонии он держал еще в своих руках руки супруги и сына и, уже не будучи в состоянии говорить, прощался с ними взглядом. Императрица держалась с изумительным спокойствием и стойкостью до той минуты, когда собственными руками закрыла ему глаза. В десять часов нам сказали, что император потерял способность речи. До тех пор он говорил голосом твердым и громким и с полной ясностью ума…»⁶

Граф Киселёв: «На другой день, т. е. в пятницу, я послал во Дворец за бюллетенем – мне привезли копию под № 3-м, который изумил меня и растревожил; я немедленно отправился во Дворец, где в нижнем коридоре и впереди – в камердинерской – нашел многих генералов и флигель-адъютантов, а также несколько военных и гражданских сановников.

Здесь мне объявлено, что Государь находится в безнадежном состоянии, что он исповедовался и приобщился. Призывал всех детей и внуков, прощался с Императрицею, выговорил Ей и прочим членам своего Семейства утешительные слова, простился с прислугою своею и некоторыми лицами, которые тут находились и наконец, последний и тихий вздох отделил душу от тленного тела.

Государь 65 миллионов людей скончался смиренно, без страданья, сохранив в последние минуты все силы душевные и все упования христианина»⁷.

В десять утра 18-го февраля Николай утратил сознание.

Вот что вспоминал цесаревич о последних минутах своего отца: «Мандт пришёл за мной. Государь спросил Бажанова. Причастился при нас всех. Голова совсем свежая. Удушье. Сильные мучения. Прощается со всеми… держу руку. Жал её. К концу чувствуется холод. В четверть первого всё кончено».

Император Николай I скончался…

Анна Тютчева: «Император скончался, по-видимому, в ту минуту, когда завершалась обедня. Выйдя из церкви, я вернулась в вестибюль, где уже толпился народ. Генерал-адъютант Огарев вышел из комнат императора и сказал: «Все кончено». Наступила жуткая тишина, прерываемая глухими рыданиями. Двери из императорских покоев распахнулись, и нам сказали, что мы можем подойти к покойному и проститься с ним. Толпа бросилась в. комнату умершего императора. Это был антресоль нижнего этажа, довольно низкий, очень просто обставленный, который император предпочитал занимать в последние годы своей жизни во избежание высоких лестниц, так как его парадные покои были на самом верху, над покоями императрицы. Император лежал поперек комнаты на очень простой железной кровати. Голова покоилась на зеленой кожаной подушке, а вместо одеяла на нем лежала солдатская шинель. Казалось, что смерть настигла его среди лишений военного лагеря, а не в роскоши пышного дворца. Все, что окружало его, дышало самой строгой простотой, начиная от обстановки и кончая дырявыми туфлями у подножия кровати. Руки были скрещены на груди, лицо обвязано белой повязкой. В эту минуту, когда смерть возвратила мягкость прекрасным чертам его лица, которые за последнее время так сильно изменились благодаря страданиям, подтачивавшим императора и преждевременно сокрушившим его, – в эту минуту его лицо было красоты поистине сверхъестественной. Черты казались высеченными из белого мрамора, тем не менее сохранился еще остаток жизни в очертаниях рта, глаз и лба, в том неземном выражении покоя и завершенности… Я поцеловала руки императора, еще теплые и влажные, и не ушла, а встала около стены у изголовья и оставалась тут, пока проходила толпа, прощаясь с покойником. Я долго, долго смотрела на него, не сводя глаз, словно прикованная тайной, которую излучало это красивое и спокойное лицо, и с грустью оторвалась от этого созерцания»⁸.

Если вы заметили, в воспоминаниях Анны Тютчевой промелькнуло имя фрейлины Нелидовой. Обойти столь одиозную, на мой взгляд, фигуру было бы несправедливо. Во-первых, эта женщина сыграла в жизни Императора-Триумфатора далеко не последнюю роль; а во-вторых, мне хотелось бы кое-что пояснить читателю, пусть даже если он эпоху «блистательного века» знает как свою собственную.

Дело в том, что Нелидовых в приватном окружении Романовых было как минимум две. А если вещи называть своими именами, то у Павла I, а позже и у его сына, ставшего императором Николаем I, – так вот, у обоих монархов в определённый период их правления имелась прочная любовная связь с одной из фрейлин Нелидовых. Другое дело, что это были совсем разные лица, хотя и близкие родственницы.

Любовница Павла Петровича – это камер-фрейлина Екатерина Ивановна Нелидова (1758–1839), одна из первых выпускниц Смольного института благородных девиц. В 1776 году была назначена фрейлиной к великой княгине Наталье Алексеевне (первой жене Павла), а после её смерти – к великой княгине Марии Фёдоровне. Следует заметить, любовницей Павла Петровича Нелидова стала с одобрения его второй супруги. По словам императора, с Катенькой его соединяла лишь «дружба священная и нежная, но невинная и чистая». Кто знает, быть может, так оно и было на самом деле, однако данный факт не мешал фаворитке влиять на некоторые решения монарха даже после их размолвки. Известно, например, что именно Екатерине Ивановне удалось убедить императора сохранить для Империи орден Святого Георгия Победоносца. Как писал великий князь Николай Михайлович, Нелидова «не имея твёрдых политических убеждений и государственного ума и оставаясь всегда восторженно-сентиментальной институткой, руководилась обыкновенно нравственными и сердечными мотивами».

Тем не менее дворцовые интриги сделали своё дело: после появления в жизни Павла более молодой и чувственной фаворитки Анны Лопухиной, Нелидова удалилась в Смольный монастырь, а потом – в эстляндский замок Лоде, где проживала её подруга, графиня Н. Буксгевден. После трагической смерти Павла I она вернулась в Петербург, навсегда оставшись преданной вдовствующей императрице Марии Фёдоровне, помогая в управлении воспитательными учреждениями. Свой век Нелидова доживала в Смольном, где и скончалась в возрасте 82 лет.

Ну а та, о которой упоминает Тютчева, это Варвара Аркадьевна Нелидова (1814–1897): тоже камер-фрейлина, тайная фаворитка Николая I и вероятная мать его троих внебрачных сыновей. Варвара Нелидова являлась племянницей Екатерины Нелидовой. В 1830 году она, как и её тётушка, закончила Смольный институт благородных девиц.

Характеризуя эту женщину, Анна Тютчева писала: «…Скромная и почти суровая по сравнению с другими придворными. Она тщательно скрывала милость, которую обыкновенно выставляют напоказ женщины, пользующиеся положением, подобным ее. Причиной ее падения не было ни тщеславие, ни корыстолюбие, ни честолюбие, она была увлечена чувством искренним, хотя и греховным, и никто даже из тех, кто осуждал ее, не мог отказать ей в уважении…»

А вот что писал о Нелидовой барон Гримм: «Несмотря на трех детей, которыми она одарила государя, ее лицо сохранило полный блеск молодости. Черты ее, строго правильные, позволяли справедливо и основательно соревноваться с красивейшими женщинами во всей России.

Она не была блистательной красавицей вроде Монтеспан… скорее напоминала собой непреодолимую строгую красоту Ментенон. Подобно Ментенон, сумевшей пленить сердце Людовика XIV, Нелидова пленила Николая не только своей красотой, но и умом. Она умела управлять своим повелителем с тактом, свойственным только женщине. Делая вид, что во всем покоряется, всегда умела направить его на путь, который, по ее мнению, был лучшим… Она могла бы злоупотреблять своим влиянием по части интриг и кумовства, но была далека от этого… и никогда не старалась выставляться на вид, не окружала себя призраками и ореолом власти; ей хорошо был известен гордый и подозрительный характер государя»⁹.

Варвара Нелидова прожила долгую жизнь (застала царствование Николая II), умерев в 83-летнем возрасте. Похоронена на кладбище Сергиевой Приморской пустыни (в Стрельне).

* * *

Продолжим. Итак, в соответствии с записью в камер-фурьерском журнале, император Николай I скончался «в 20 минут 1 часа пополудни 18 февраля». Камердинеры обмыли тело и положили его на кровать в кабинете. Потом барон Клодт снял с лица усопшего монарха слепок, а художник Гау исполнил портрет…

19 февраля «в девять часов пополудни» было проведено бальзамирование тела. Первое бальзамирование (будет ещё повторное) проводилось без вскрытия трупа[116]116
  Николай I ещё при жизни запретил вскрывать своё тело.


[Закрыть]. Его провели прозекторы Медико-хирургической академии В. Грубер и Г. Шульц в присутствии министра Императорского двора В. Адлерберга. Протокол подписали «доктор Ф. Карелль, лейб-хирург И. Енохин, лейб-медик М. Мандт, лейб-медик Э. Рейнгольд, лейб-медик М. Маркус».

Фрейлина Анна Тютчева:

«20 февраля. Сегодня была обедня в маленькой церкви и читались молитвы о даровании победы. В час состоялась панихида в комнате, где лежит покойный император. Тело уже набальзамировано, и лицо его страшно изменилось. Он сам сделал все распоряжения на случай своей смерти и… пожелал также, чтобы тело его стояло в одной из зал нижнего этажа, чтобы не омрачать грустными воспоминаниями покоев императрицы. Он запретил затягивать черным залу, где он будет стоять, а также церковь в крепости и потребовал, чтобы тело его было выставлено для прощания в течение только трех недель, вместо шести, как это было принято раньше, чтобы дать возможность приехать из отдаленных мест поклониться праху покойного государя. Траур тоже должен быть ограничен шестью неделями»¹⁰.

18 февраля 1855 года (в день смерти императора[117]117
  В Москве о смерти императора Николая I узнали по сообщениям из Западной Европы.


[Закрыть]) в «Санкт-Петербургских полицейских ведомостях» появляется так называемый «Бюллетень № 1» о состоянии здоровья Николая I: «17 февраля 1855 г. Болезнь Его Императорского Величества началась лёгким гриппом; с 10-го февраля, при слабых подагрических припадках, обнаружилась лихорадка. Вчера, с появлением страдания в правом легком, лихорадка была довольно сильна. Ночь Его Величество провел без сна. Сегодня лихорадка несколько слабее и извержение легочной мокроты свободнее».

Вслед за первым появляются ещё три «Официальных бюллетеня».

«Бюллетень № 2»: «17 февраля в 11 часов вечера. Лихорадка Его Величества к вечеру усилилась. Отделение мокроты из нижней доли поражённого правого лёгкого сделалось труднее».

«Бюллетень № 3»: «18 февраля в 4 часа пополуночи. Затруднительное отделение мокроты, коим страдал вчера Государь Император, усилилось, что доказывает ослабевающую деятельность лёгких и делает состояние Его Величества весьма опасным».

«Бюллетень № 4»: «18 февраля в 9 часа пополуночи. Угрожающее Его Величеству параличное состояние лёгких продолжается и вместе с тем происходящая от того опасность. Государь Император сего числа, в 3 ½ часа пополуночи, изволил исповедаться и причаститься Святых Тайн, в полном присутствии духа»¹¹.

Подписи под бюллетенями лейб-медиков Енохина, Карелля и Мандта.

Анна Тютчева: «21 февраля. Сегодня утром я присутствовала на панихиде совершенно больная. Пришлось закрыть лицо государю. Говорят, что оно сильно распухло. Бальзамирование произведено неудачно, и тело начинает разлагаться. Запах был очень ощутителен. Императрица-мать в залу не входила, она присутствовала на панихиде в соседней комнате. Вернувшись к себе, я застала там Лизу Карамзину, Ольгу Смирнову и Антонину Блудову. Эта последняя сказала мне, что необходимо уговорить государя немедленно опубликовать подробности смерти императора Николая, так как в народе уже ходит множество слухов, волнующих массы и могущих повести к беспорядкам. Все поражены внезапностью смерти, весть о которой разразилась как бомба, как удар молнии, тогда как не было помещено ни одного бюллетеня о болезни императора и об опасности, угрожавшей его жизни. Недовольны тем, что тело выставлено в такой маленькой зале, что публике нет к нему доступа. Уже распространяется слух, что тело портится и что пришлось его закрыть. Говорят об отравлении, уверяют, что партия, враждебная войне, хотела отделаться от императора, обвиняют Мандта, которому давно не доверяют, – одним словом, тысячи нелепых слухов, какие часто возникают в моменты неожиданных кризисов, – слухов, которым верят массы, всегда жадные до всего необычайного и страшного. Для них все представляется возможным, кроме того, что действительно есть»¹².

Как видим, бальзамирование оказалось неудачным: тело императора покрылось пятнами, несколько вздулось. Всё это стало основанием для различных слухов. После проведенного консилиума, с санкции Александра II, лейб-медиком И. Енохиным была проведена повторная консервация под руководством профессора кафедры анатомии Харьковского университета П. Нарановича.

Тело было погружено на 6 часов в ванну, содержавшую тёплый крепкий раствор углекислой соды. После этого в сосуды была введена смесь скипидара, мёда и воска, предварительно подкрашенная киноварью (для артерий) и венецианской ярью с индиго (для вен). После этого труп на несколько часов был помещён в ванну с водой, подкисленной серной кислотой¹³.

* * *

Неудачное бальзамирование монарха всегда чревато серьёзными последствиями.

Участник прощания с покойным в Петропавловском соборе А. Эвальд вспоминал (1895 г.): «Несмотря на то что лицо его в гробу было прикрыто сложенной в несколько раз кисеей, видно было, что оно покрыто большими тёмными пятнами, которые произошли вследствие не совсем удачной бальзамировки»¹⁴.

Именно посмертные изменения тела почившего императора вызвали разные толки и слухи о неестественности смерти монарха[118]118
  Как вспоминал военный министр Александра II Д. А. Милютин, «слухи о болезни встревожили весь город, но бюллетени о ходе болезни не печатались, так как Государь не любил подобного опубликования, а доставлялись только особам Царского семейства и выкладывались в приемной Зимнего дворца для лиц, приезжавших осведомиться о состоянии больного. Начали печатать эти бюллетени только с 17-го числа».


[Закрыть]. Но версия об отравлении Николая почти превратилась в неопровержимый факт после выхода в 1914 году в журнале «Голос минувшего» статьи дипломата А. Пеликана, в которой содержатся воспоминания его деда, Венцеслава Пеликана, в момент кончины Николая I занимавшего пост директора медицинского департамента военного министерства и президента медико-хирургической академии. Свои предположения об отравлении императора Пеликан-старший аргументировал показаниями прозектора Венцеля Грубера[119]119
  Именно прозектор В. Грубер позже вскрывал тело Н. А. Некрасова.


[Закрыть], вскрывавшего тело Николая, и ссылался на недвусмысленные слова доктора Мандта.

Несколько слов о Мартине (Мартыне) Мандте (1800–1858). Он родился в Пруссии, в семье хирурга. Пойдя по стопам отца, обучался медицине в нескольких немецких университетах, в том числе – Берлинском. Работал окружным врачом в г. Кюстрине.

Впервые Фортуна по-настоящему обласкала этого человека, когда ему было 35 лет. Именно тогда прусскому доктору посчастливилось сопровождать великую княгиню Елену Павловну (сестру императора) в её поездке на минеральные воды. Со своими обязанности «путевого доктора» Мандт прекрасно справился, после чего был приглашён на должность врача великой княгини. Ничего удивительного, что лекарю пришлось переехать в Россию. Очень быстро его имя стало известно в аристократической среде Петербурга, а вскоре он сумел понравиться и императрице, которую тоже стал лечить. В 1839 году Николай I пожаловал Мандта почётным званием лейб-медика; а в 1840 г. – почетным лейб-медиком-консультантом – самой высокой медицинской должностью при Дворе. В 1851 году Манд уже тайный советник (чин, соответствующий IV классу, который среди медиков имели единицы, например, Яков Виллие).

Об уважении к Мандту со стороны императора свидетельствует тот факт, что лейб-медик постоянно жил в Зимнем дворце «в нижнем этаже Зимнего дворца». И это при том, что, как писал внук директора военно-медицинского департамента Венцеслава Пеликана А. Пеликан, «Мандт был вывезен в Россию из Германии императрицей Александрой Феодоровной… В Германии он никаким авторитетом не пользовался и к тамошним ученым силам не принадлежал. Его карьера была исключительно придворная, а не ученая… Говорил он исключительно по-французски и по-немецки»¹⁵.

А вот что о Мандте писала фрейлина М. Фредерикс:

«Он своим умом сумел обратить на себя внимание Императора Николая Павловича. Сперва Мандта позвали лечить императрицу; как оказалось, его пользование оказалось удачно, этим он приобрел доверие государя, как медик, и был взят к Высочайшему двору лейб-медиком государыни императрицы. Потом, мало-помалу, стал давать медицинские советы и государю, перешел в лейб-медики его величеству и, в конце концов, сделался необходимым лицом у государя, сопровождал его величество в путешествиях, заменив уже престарелого Н. Ф. Арендта. Доверие государя к Мандту все более и более росло, и, наконец, своим умением вкладываться в человека он достиг звания друга государя. Мандт был действительно нечто необыкновенное. Ума был редкого выдающегося, что и привлекало к нему Николая Павловича. Но хитрость его была тоже выходящая из ряду вон, и умение ее скрывать было тоже необыкновенное. Он был один из таких людей, которых или ненавидели, или обожали. Он вторгался положительно в людей и делал из своих поклонников и поклонниц – особенно из тех, которые могли приносить ему личную пользу – свои инструменты для разных интриг»¹⁶.

Говоря же о внешности Мандта, Мария Фредерикс отмечала следующее: «Наружность Мандт имел совершенно мефистофельскую; голова его была маленькая, продолговатая, змеевидная, огромный орлиный нос и проницательный взгляд исподлобья, смех его был неприятный – при всем этом он хромал, ну, ни дать, ни взять – Мефистофель, да и только. Для меня эта личность имела всегда что-то отталкивающее, я просто-напросто боялась его. Но во мне это возбуждало тяжелое чувство… В настоящее время ему бы приписали силу внушения, но тогда об этой силе еще не было и речи. Припоминая внушительный взгляд Мандта и своеобразное ударение пальцем по столу, когда он хотел что-нибудь доказать, смотря несколько секунд упорно вам в глаза, то невольно приходишь к мысли, что действительно Мандт обладал громадною силой внушения, притом он был и магнетизер. Странная, загадочная личность был этот человек»¹⁷.

Фрейлине вторит известный русский хирург Николай Иванович Пирогов, который был знаком с немецким доктором ещё до приезда того в Россию. Мандта Пирогов уважал как хорошего специалиста, тем не менее он отмечал нелестные стороны характера пруссака: «тщеславие, карьеризм, несправедливую резкость в суждениях о других»¹⁸.

Будучи профессором госпитальной терапевтической клиники Медико-хирургической академии, свою работу в больничных стенах доктор Мандт исполнял бесплатно, получая из казны немалое жалованье по своей основной должности лейб-медика в размере 19 тыс. руб. ассигнациями.

* * *

Теперь о загадочной роли лейб-медика Мандта в последние дни (часы?) жизни императора Николая I.

Начнём с воспоминаний самого Мартина Мандта.

Лейб-медик уверяет, что примерно в 10–11 часов ночи с 17 на 18 февраля он, не теряя надежды на выздоровление Государя и сделав все нужные медицинские предписания, не раздеваясь, прилёг отдохнуть до 3 часов в одной из комнат дворца, оставив у постели больного д-ра Карелля. В половине третьего ночи, когда он встал, чтобы сменить коллегу, ему подали записку от фрейлины Антонины Дмитриевны Блудовой, в которой она писала: «Умоляю Вас, не теряйте времени ввиду усиливающейся опасности. Настаивайте непременно на приобщении св. Тайн. Вы не знаете, какую придают у нас этому важность и какое ужасное впечатление произвело бы на всех неисполнение этого долга. Вы – иностранец, и вся ответственность падет на Вас. Вот доказательство моей признательности за Ваши прошлогодние заботы. Вам говорит это дружески преданная Вам А. Б.»¹⁹.

Мандт поспешил к Николаю и после осмотра императора понял, что положение его крайне опасно: наступал паралич лёгких.

Но! Внимание: в своих воспоминаниях сам Мартин Мандт ни о каком яде не сказал ни слова²⁰.

А вот что по этому поводу писала уже знакомая нам фрейлина Анна Тютчева:

«…Еще некоторые подробности (имею их от графини Блудовой, которая сама слышала их от Мандта). Вечером 17-го графиня пошла к Юлии Федоровне Барановой, чтобы от нее узнать о состоянии здоровья государя. В это время уже начинали говорить об опасности его положения и о том, что следовало бы ему причаститься. Графиня Блудова написала Мандту, напоминая ему, что он дал слово государю предупредить его и предложить причаститься, как только он заметит, что жизни его грозит опасность. Так было условлено между императором и его врачом уже много лет назад. Графиня Блудова это знала. В час ночи она сама отнесла записку к двери Мандта, который только что на минуту прилег отдохнуть, но в 2 часа должен был вернуться к августейшему больному. Он потом рассказал графине Блудовой, что, войдя к императору, он сказал:

– Ваше величество, я только что встретил своего старого друга, и он меня просил повергнуть к стопам вашего величества его почтительнейшую просьбу.

– Кто это? – спросил император.

– Бажанов, – ответил врач.

– Ваш друг? – спросил государь. – С каких пор?

– Со смерти великой княжны Александры[120]120
  Речь о младшей дочери Николая I, великой княгине Александре Николаевне (1825–1844), умершей после преждевременных родов 29 июля 1844 года. Муж – Фридрих Вильгельм, принц Гессен-Кассельский.


[Закрыть], – сказал Мандт, думая этими словами направить мысли государя к смерти. Но император молчал.

– Не желаете ли вы, ваше величество, чтобы Бажанов пришел помолиться с вами?

Император не отвечал. Мандт приложил стетоскоп к его груди и стал выслушивать.

– Плохо, ваше величество, – сказал врач.

– В чем же дело, – спросил государь, – образовывается новая каверна?

– Хуже, ваше величество.

– Что же?

– Начинается паралич.

При этих словах государь вдруг выпрямился, уставил на Мандта взгляд властный и проницательный и сказал твердым голосом:

– Так это смерть?

Мандт рассказывает, что несколько мгновений он не мог произнести ни слова, потом сказал:

– Ваше величество, вы имеете перед собой только несколько часов.

Император откинул назад голову, повернулся к стене и, казалось, глубоко сосредоточился. После чего сказал:

– Пусть позовут Бажанова.

Когда вошел наследник:

– Я велел позвать Бажанова, – сказал он, – но, главное, не испугайте императрицу.

…Через несколько минут появилась императрица:

– А она все-таки пришла, – сказал государь.

Большинство этих подробностей я узнала от самой цесаревны, от цесаревны, которая с сегодняшнего утра уже императрица…»²¹

Что мы видим – вернее, не видим? Никаких упоминаний о яде. Всё что угодно – но только не это.

В начале ночи с 17-го на 18-е февраля 1855 года вся семья собралась у постели умирающего монарха.

Анна Тютчева: «Вся императорская семья стояла на коленях вокруг кровати. Император сделал цесаревичу знак поднять цесаревну, зная, что ей вредно стоять на коленях. Таким образом, даже в эти последние минуты его сердце было полно той нежной заботливости, которую он всегда проявлял по отношению к своим. Предсмертное хрипение становилось все сильнее, дыхание с минуту на минуту делалось все труднее и прерывистее. Наконец, по лицу пробежала судорога, голова откинулась назад. Думали, что это конец, и крик отчаяния вырвался у присутствующих. Но император открыл глаза, поднял их к небу, улыбнулся, и все было кончено! При виде этой смерти, стойкой, благоговейной, можно было думать, что император давно предвидел ее и к ней готовился. Отнюдь нет. До часа ночи того дня, когда он скончался, он не сознавал опасности и так же, как и все окружающие, смотрел на свою болезнь как на преходящее нездоровье»²².

Яду мне, яду!.. Интересно, откуда растут ноги этой абракадабры?..

* * *

Документы указывают на два источника.

Первый, как уже было упомянуто, это воспоминания Венцеслава Венцеславовича Пеликана, озвученные его внуком, Александром Пеликаном, в журнале «Голос минувшего» (1914 г., № 2).

Пеликан-младший пишет: «Мандт дал желавшему во что бы то ни стало покончить с собою Николаю яду. Обстоятельства эти хорошо были известны деду, благодаря близости к Мандту, а также и благодаря тому, что деду из-за этого пришлось перенести кой-какие служебные неприятности. Незадолго до кончины Николая I профессором анатомии в академию был приглашен из Вены прозектор знаменитого там профессора Гиртля, тоже знаменитый уже анатом Венцель Грубер. По указанию деда, который в момент смерти Николая Павловича соединял в своем лице должность директора военно-медицинского департамента и президента Медико-хирургической академии, Груберу поручено было бальзамировать тело усопшего императора. Несмотря на свою большую ученость, Грубер в житейском отношении был человек весьма недалекий, наивный, не от мира сего. О вскрытии тела покойного императора он не преминул составить протокол и, найдя протокол этот интересным в судебно-медицинском отношении, отпечатал его в Германии. За это он посажен был в Петропавловскую крепость, где и содержался некоторое время, пока заступникам его не удалось установить в данном случае простоту сердечную и отсутствие всякой задней мысли. Деду, как бывшему тогда начальником злополучного анатома, пришлось оправдываться в неосмотрительной рекомендации…

К Мандту дед до конца своей жизни относился доброжелательно и всегда ставил себе в добродетель, что оставался верен ему в дружбе даже тогда, когда петербургское общество, следуя примеру двора, закрыло перед Мандтом двери, дед один продолжал посещать и принимать Мандта. Вопрос этический, выступавший с такой рельефностью в данном случае, не раз во времена студенчества затрагивался нами в присутствии деда. Многие из нас порицали Мандта за уступку требованиям императора. Находили, что Мандт как врач обязан был скорее пожертвовать своим положением, даже своей жизнью, чем исполнить волю монарха и принести ему яду. Дед находил такие суждения слишком прямолинейными. По его словам, отказать Николаю в его требовании никто бы не осмелился. Да такой отказ привел бы еще к большему скандалу. Самовластный император достиг бы своей цели и без помощи Мандта: он нашел бы иной способ покончить с собой, и, возможно, более заметный».

Итак, насчёт каких-то подозрений со стороны прозектора Грубера Пеликан, как мы видим, не высказал ничего определённого. Хотя, насколько известно, Грубер при вскрытии тела царя всё-таки обнаружил кое-что действительно интересное – подковообразную почку. И, как поговаривали, поспешил опубликовать об этом статью в Германии, за что, если верить всё тому же Пеликану (или Пеликанам?), «посажен был в Петропавловскую крепость».

Однако насчёт статьи имеются серьёзные сомнения. Так, уже после революции исследовательница Н. С. Штакельберг активно занялась поисками этой злополучной статьи в немецкой печати и… ничего не нашла²³. Не писал патанатом Грубер никакой работы! Статья оказалась, говоря сегодняшним языком, фейком.

Да и про Мандта Пеликан пишет тоже достаточно смело: «Мандт дал желавшему во что бы то ни стало покончить с собою Николаю яду». Но вот ведь какое дело: сам лейб-медик, как уже было сказано, об этом нигде не обмолвился.

Второй источник не менее одиозный. Это воспоминания некоего полковника Генерального штаба, адъютанта цесаревича Александра Николаевича по части Генерального штаба[121]121
  Цесаревич Александр Николаевич командовал Гвардейским корпусом.


[Закрыть] Ивана Савицкого.

Вот что Савицкий пишет о Николае I: