Текст книги "Долг – Отечеству, честь – никому…"

Когда-то эти доносы, которым суждено было сыграть в жизни поэта роковую роль, мирно покоились в «Деле № 214224» (так называемом «Деле Гумилёва»). А потом их кто-то когда-то изъял. С абсолютной точностью можно лишь сказать, что доносы не стряпали ни Таганцев, ни Шведов и, уж конечно, не Герман. (Двое последних были убиты при задержании; Таганцев же стал давать показания против Гумилёва только через три дня после ареста поэта, когда чекисты пригрозили устроить пытку жены и детей профессора у него на глазах[137]137
  Имеет место и другая версия причины, по которой «заговорил» профессор Таганцев. По материалам эмигрантской газеты «Дни» (1926 г., № 1070), Таганцев стал сотрудничать со следствием после того, как ему сам Менжинский «дал слово пощадить всех участников дела, если он назовет всех без утайки».


[Закрыть].)

Вот что вспоминал по этому поводу Ходасевич:

«На Пасхе вернулся из Москвы в Петербург один наш общий друг, человек большого таланта и большого легкомыслия. Жил он как птица небесная, говорил – что Бог на душу положит. Провокаторы и шпионы к нему так и льнули: про писателей от него можно было узнать все, что нужно. Из Москвы привез он нового своего знакомца. Знакомец был молод, приятен в обхождении, щедр на небольшие подарки: папиросами, сластями и прочим. Называл он себя начинающим поэтом, со всеми спешил познакомиться. Привели его и ко мне, но я скоро его спровадил. Гумилеву он очень понравился.

Новый знакомец стал у него частым гостем. Помогал налаживать «Дом поэтов» (филиал Союза), козырял связями в высших советских сферах. Не одному мне казался он подозрителен. Гумилева пытались предостеречь – из этого ничего не вышло. Словом, не могу утверждать, что этот человек был главным и единственным виновником гибели Гумилева, но, после того как Гумилев был арестован, он разом исчез, как в воду канул. Уже за границей я узнал от Максима Горького, что показания этого человека фигурировали в гумилевском деле и что он был подослан»¹⁴.

Кто был тот провокатор и доносчик? Без наличия бумажного клочка-доноса все рассуждения на эту тему являются не более чем гаданием на кофейной гуще…

Штрих пятый. Николай Гумилёв никого не выдавал. Им были названы имена убитого Германа, полковника Шведова (дабы запутать следователей, назвал лишь его псевдоним – Вячеславский), Таганцева (после ознакомления с протоколом допроса того, он понял, что отпираться бессмысленно). Потом пошли в ход «некая кучка прохожих», какие-то «неизвестные бывшие офицеры» и т. п.

Многие из знакомых Гумилёва, кого он привлекал в свои «пятёрки», в те дни стали ждать ареста. Но, как вспоминал Георгий Иванов, «никто из них не был арестован, все благополучно здравствуют: имена их были известны только ему одному»¹⁵.

Не это ли вызывающее укрывательство (и даже издевательство над следствием!) так взбесило чекистов?

Штрих шестой. Чекисты ничуть не сомневались, что поэт Николай Гумилёв действительно совершил преступление. Не сомневались они и в том, что основная его вина заключалась в контрреволюционной деятельности (во все времена – самое тяжкое преступление).

А вот и «изюминка»: не за это расстреляли Гумилёва. Поэта казнили за другое!

Сколько ни бились следователи, ничего существенного вменить ему не смогли. Остановились на малом: якобы своевременно не донёс органам Советской власти о тех, кто предлагал ему вступить в некую подпольную офицерскую организацию.

Что дальше? А… всё. За это и расстреляли.

Да, был так называемый «таганцевский заговор»; да, поэт Гумилёв тесно общался с заговорщиками, хотя, согласитесь, находился в подпольной организации далеко не на первых ролях. Тогда откуда пошла молва, что Гумилёв не имел к ПБО никакого отношения? Повторюсь, имел. А вот расстреляли его… при отсутствии состава преступления.

Бывает ли такое?! Бывает. К примеру, могу навскидку назвать сразу троих «контрреволюционеров», казнённых не за что: Людовик XVI, Николай II и… поэт Гумилёв. Позже совершённое Гумилёвым назовут «прикосновенностью к преступлению». Именно так по советскому уголовному праву будет квалифицировано деяние поэта в виде недонесения. Хотя, по тому же законодательству, недонесение не есть соучастие.

Доказательством невиновности Николая Гумилёва является «Дело № 214224», заведённое на него питерскими чекистами. Николая Гумилёва расстреляли не за контрреволюционную деятельность. Поэта приговорили к высшей мере за «прикосновенность к преступлению».

Штрих седьмой. Не раскрою большого секрета, сказав, что жизнь человеческая в Стране Советов, особенно на первых этапах её становления, мало что значила. Достаточно сказать, что новое государство в течение пяти лет – с 1917 по 1922 годы – существовало без законов. Власть осуществлялась по постановлениям Съезда Советов, декретам, циркулярам, инструкциям, указаниям и приказам – но только не по законам. В те годы в РСФСР не было законов! Уникальный, по сути, случай: нескольк лет страна жила по ленинским циркулярам и постановлениям ВЦИК! Вот оно откуда, то самое беззаконие! Вот откуда «красный террор», «военный коммунизм» и прочие нововведения ленинской Опричнины.

Взять, к примеру, заложничество. Самое наилюбимейшее для большевиков занятие. В годы Гражданской войны этих бедолаг-заложников расстреляно было не сто-двести – тысячи ни в чём не повинных людей. Вспомним «кронштадтский мятеж», когда семьи моряков, проживавшие в Петрограде, оказались невольными заложниками новой власти. А ведь захват заложников, их содержание под стражей, казнь и пытки были запрещены международной Гаагской конвенцией ещё в 1907 году, за десять лет до Октябрьского переворота. Для всех европейских стран заложничество считалось тяжким военным преступлением – но только не для большевистской России. Государство, официально объявившее «красный террор», плевать хотело на какую-то Гаагскую конвенцию!

Впрочем, выручала царская судебная практика. Вплоть до 3 ноября 1918 года, в соответствии с декретами о суде № 1 от 24 ноября 1917 года и № 2 от 7 марта 1918 года, судами могли применяться Уголовные уложения 1845 и 1903 гг., а вместе с ними и прочие дореволюционные нормативно-правовые акты, если, конечно, такое законодательство «не отменялось революцией и не противоречило революционной совести».

Смертная казнь в РСФСР вплоть до двадцатого года то отменялась, то вводилась. После знаменитого декрета II Всероссийского съезда Советов 26 октября 1917 года «Об отмене смертной казни» она была вновь введена постановлением Совнаркома от 23 февраля 1918 года «Социалистическое Отечество в опасности». Лишь 17 января 1920 года ВЦИК и Совнарком приняли постановление об отмене смертной казни. Но это, как показало время, было лишь на бумаге. Потому что для любого закона всегда найдётся маленькое «но». Подвести под расстрел в бесправном государстве какого-то поэта, как мы теперь понимаем, не представляло никакого труда.

Вот, к слову, выдержка из постановления СНК о «красном терроре» от 5 сентября 1918 года: «подлежат расстрелу все лица, прикосновенные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам»… Подумаешь, «прикосновенность»? Не донёс – значит, соучастник!

Может, после отмены смертной казни людей стрелять перестали? Если бы! На дворе разгул «военного коммунизма», и теперь к стенке ставят «за пособничество», соучастие в террористических актах, в вооружённой борьбе против государства. Таким образом, при отсутствии законов «прикосновенность» для большевиков безусловно означала «соучастие». Гумилёв был обречён…

 
Какое отравное зелье
Влилось в моё бытие!
Мученье моё, веселье,
Святое безумье мое.
 

Эти стихотворные строки – последние, написанные поэтом незадолго до расстрела…

* * *

Если в те дни кто и сомневался в виновности Гумилёва, то только – не ОН!

ОН – это Яков Саулович Агранов (Янкель Шмаевич Соренсон, 1893–1938). Именно Агранову, особоуполномоченному особого отдела ВЧК, и было поручено расследование как «кронштадтского мятежа», так и «петроградского заговора».

Сын лавочника из-под Гомеля, юный Янкель, выучившись на бухгалтера, собирался пойти по стопам отца. Но бурные события в стране помешали его планам. В армию тщедушного эпилептика не взяли, пришлось заняться политикой. Свою политическую деятельность Яков Агранов начинал эсером, однако за два года до Октябрьского переворота он очутился в Енисейской ссылке, где сошёлся с большевистскими лидерами – Сталиным и Каменевым. Тогда же вступил в РСДРП(б).

После Октября карьера его стремительна. В 1918-м – секретарь Малого Совнаркома; в 1919-м – сотрудник секретариата Совнаркома РСФСР. Уже тогда проявил себя преданнейшим «человеком Сталина», циничным и безжалостным аппаратчиком. К примеру, в качестве уполномоченного Совнаркома он вместе со Сталиным выезжал в Царицын для организации продотрядов.

Однако работа в центральном аппарате являлась для Агранова лишь ширмой: истинным призванием этого нувориша, как оказалось, была работа в ЧК. Как-то уж так получилось, что Яков Агранов (по годам – мальчишка!), быстро втершись в доверие к Дзержинскому (не с подачи ли Сталина?), на какое-то время стал его личным секретарём, а потом – тем самым особоуполномоченным особого отдела ВЧК. В то время от одного лишь его имени пригибались все гражданские и военные чиновники.

С 1920 по 1921 годы партаппаратчик и по совместительству чекист Агранов трудился заместителем начальника Управления особых отделов ВЧК, подчиняясь непосредственно заместителю председателя ВЧК Иосифу Уншлихту. Именно в этой должности он во главе опергруппы и прибыл в восставший Кронштадт.

К тому времени, когда Яков Агранов возглавил кампанию по искоренению «таганцевского заговора», он ещё не был тем, в кого превратится лет этак через десять – в Опричника высочайшего полёта, этакого Малюту Скуратова раннего сталинского террора. В двадцатые он дружил с Сергеем Есениным, Михаилом Булгаковым и Владимиром Маяковским (к слову, последний застрелится из пистолета, подаренного Аграновым), был завсегдатаем «литературных салонов» Лили Брик и Зинаиды Райх, где все называли его «милый Янечка».

Как многие жестокие люди, «Янечка» любил живопись, театр, музыку (играл на скрипке), и в 1921 году лишь оттачивал мастерство палаческого ремесла. Именно он, Агранов, будет составлять списки «золотой интеллигенции», подлежащей высылке из РСФСР в 1922 году (Н. А. Бердяев, Н. О. Лосский, М. А. Осоргин и пр.), заслужив неприятное для него прозвище «продавца билетов на «философский» пароход».

Правда, Агранов сумел показать себя и грамотным контрразведчиком, приняв самое деятельное участие в разработке и проведении операции «Трест» и ликвидации «Народного Союза защиты Родины и Свободы» Бориса Савинкова.

После расправы над «таганцевцами» Агранову будет поручено спланировать «дело партии эсеров», «троцкистский заговор» (1929 г.), а после убийства Кирова – «дело ленинградского террористического центра». Он же станет (уже в качестве комиссара госбезопасности I ранга) застрельщиком так называемых «Московских процессов» в 1936 году.

Помните знаменитого чекиста Якова Блюмкина, убившего немецкого посланника Мирбаха? Так вот, в 1929 году его лично расстрелял тов. Агранов.

А Гумилёв… Гумилёв явился разменной монетой в его коварной игре в кошки-мышки, в которой у мышки выжить не оставалось ни шанса[138]138
  Такой же разменной монетой для Агранова явился сын Сергея Есенина – Юрий, арест которого он санкционировал незадолго до своего смещения в 1937 году.


[Закрыть].

Правда, в отличие от чекиста, поэт об этом даже не догадывался. А потому на очередном допросе на аграновский коварный вопрос, брал ли тот от Таганцева деньги на «технические надобности» (Таганцев на допросе заявил: «На расходы Гумилёву было выдано 200 000 рублей советскими деньгами»), чистосердечно признался:

– Да, получал…

Эти два слова стоили Гумилёву жизни…

Штрих восьмой. Ну хорошо, поэт признался. Пусть по советским тогдашним канонам «прикосновенность» приравнивалась к «соучастию». Но ведь смертная казнь уже год как была отменена, правильно? Правильно.

Но мы забыли об одном обстоятельстве, которым и воспользовались большевики: в связи с кронштадтскими событиями на тот момент в Петрограде по-прежнему действовало военное и осадное положения. А при военном положении с «контрреволюцией», как хорошо известно, никогда не церемонились, расправляясь беспощадно и быстро.

Случись всё это с Гумилёвым в Москве или, скажем, в провинциальном Саратове, глядишь, и отделался бы двумя годами исправительных работ где-нибудь под Архангельском. Но всё произошло в осадном Питере, поэтому ни с заговорщиками, ни с соучастниками (а всяких «прикосновителей» не могло быть по определению!) никто не собирался долго цацкаться. И после признания поэта в том, что брал-де от Таганцева деньги, следствие потеряло к поэту всякий интерес: его судьба была решена.

* * *

Когда в городе появились тревожные слухи, кое-кто всполошился. Например, пролетарский писатель Максим Горький, знавший Гумилёва по редколлегии издательства «Всемирная литература». Он напрямую связался с «железным Феликсом». Но Дзержинский довольно холодно отреагировал на столь горячее участие Алексея Максимовича в судьбе поэта и дал понять, что освобождать «соучастника и террориста» не намерен.

Тогда Горький вспомнил о нужных связях «подруги дней суровых» – актрисы Марии Андреевой. Та хорошо знала наркома просвещения Луначарского. Однажды поздней ночью на квартиру наркома явилась какая-то женщина и потребовала срочно разбудить Анатолия Васильевича по срочному делу.

«Когда Луначарский проснулся, – вспоминал его секретарь А. Колбановский, – и, конечно, ее узнал, она попросила немедленно позвонить Ленину. «Медлить нельзя. Надо спасать Гумилева. Это большой и талантливый поэт. Дзержинский подписал приказ о расстреле целой группы, в которую и входит Гумилев. Только Ленин может отменить его расстрел».

Андреева была так взволнована и так настаивала, что Луначарский наконец согласился позвонить Ленину даже и в такой час.

Когда Ленин взял трубку, Луначарский рассказал ему все, что только что услышал от Андреевой. Ленин некоторое время молчал, потом произнес: «Мы не можем целовать руку, поднятую против нас», – и положил трубку»¹⁶.

Как видим, когда дело касалось покушения на Власть, «дедушка Ленин» был непреклонен.

…По делу ПБО было арестовано свыше двухсот человек. По постановлению Петроградской чрезвычайной комиссии от 29 августа 1921 года Таганцев, Лебедев, Орловский и многие другие (всего 87 человек) были расстреляны, остальные «отделались» различными сроками лишения свободы. В числе расстрелянных оказался и Николай Гумилёв.

Их расстреляли в каком-то овраге на окраине Ржевского полигона под Петроградом. Рассказывали, что Гумилёв перед расстрелом был спокоен и хладнокровно выкурил сигарету.

Г. В. Иванов донёс до нас воспоминания одного из близких к чекистским кругам человека: «Этот ваш Гумилев… Нам, большевикам, это смешно. Но, знаете, шикарно умер. Я слышал из первых рук. Улыбался, докурил папиросу… Фанфаронство, конечно. Но даже на ребят из особого отдела произвел впечатление. Пустое молодчество, но все-таки крепкий тип. Мало кто так умирает. Что ж – свалял дурака. Не лез бы в контру, шел бы к нам, сделал бы большую карьеру. Нам такие люди нужны»¹⁷.

Так погиб Гумилёв…

 
В красной рубашке, с лицом как вымя,
Голову срезал палач и мне,
Она лежала вместе с другими,
Здесь, в ящике скользком, на самом дне.
 

* * *

Однажды кто-то сказал, что после смерти Гумилёва на земле сделалось как-то грустнее. Наверное, точно так же было, когда убили Пушкина, а вслед за ним – и Лермонтова. Говорят, Жорж Дантес отличался добрым нравом, слыл хорошим товарищем и, в общем-то, был не совсем уж дурным человеком. Любящий муж и заботливый отец, он даже сумеет на склоне лет побывать у себя на родине мэром небольшого городка. Через много лет после той дуэли Дантес тихо скончается в собственной постели.

Ходили слухи, (по крайней мере, так вспоминали современники), что, будучи на Кавказе, юный поэт Лермонтов прямо-таки напрашивался на какой-нибудь скандал. Потеряв голову от некой Эмилии Верзилиной (считается, что эта «роза Кавказа» явилась прототипом княжны Мэри), юный поручик окончательно рассорился с одним из товарищей – майором Николаем Мартыновым, в адрес которого поэт частенько посылал язвительные шутки.

– Господин Лермонтов, я вас уже не раз просил удержаться от шуток на мой счёт, по крайней мере, в присутствии дам, – не выдержал как-то Мартынов.

– Вы это серьёзно? – полез в бутылку Лермонтов. – В таком случае можете потребовать у меня удовлетворения.

– Я вас вызываю…

Первый выстрел был за Мартыновым. Пуля из его пистолета, ударив в грудь поэта, пробила сердце и застряла в лёгких. Набежавшая туча размыла кровавую лужицу под боком убитого гения…

Как бы то ни было, но Дантес вкупе с Мартыновым навсегда останутся исключительно в облике поэтоубийц. Кого-то всегда будут помнить героями; кого-то – известными писателями или живописцами… Но этих двоих потомки запомнят именно такими, независимо от их заслуг и званий. Это и есть запятнанная репутация.

Поэта Гумилёва никто не вызывал на дуэль. И это было обиднее всего. Ведь смерть на поединке намного честней, нежели расстрел в безвестном овраге (хотя бывает ли убийство честным?).

Безоружного Гумилёва просто расстреляли.

А за несколько дней до расстрела Анна Ахматова напишет:

 
Не бывать тебе в живых,
Со снегу не встать.
Двадцать восемь штыковых,
Огнестрельных пять.
Горькую обновушку
Другу шила я.
Любит, любит кровушку
Русская земля.
 

Как страшны они, эти пророческие строки…

* * *

Вердиктный (окончательный) штрих. И вновь зададимся вопросом: был ли виновен поэт Гумилёв? Сразу оговоримся: никто и ничто не вправе определить вину человека, кроме как суд. Только судебный вердикт даёт право говорить о виновности. Именно поэтому мы можем лишь рассуждать — не более.

Итак, виновен или нет? Фактически – да. Виновен в том, что позволил втянуть себя в антибольшевистский (читай – антигосударственный) заговор. Как теперь знаем, Гумилёв финансировался верхушкой заговорщиков с целью распространения «прокламаций контрреволюционного содержания», а также имел намерение организовать боевую группу.

А вот юридически… Любые разговоры о юридической стороне дела на тот момент, когда в Стране Советов законодательство как таковое едва-едва зарождалось, не выдерживают никакой критики. Даже тот факт, что при допросах Гумилёва не было проведено ни одной очной ставки, говорит о многом.

Тем не менее оказаться замешанным в «контрреволюционном заговоре» в городе, находившемся на военном и осадном положении, и в государстве, где, согласно постановлению Совнаркома о «красном терроре», могли «поставить к стенке» только за классовую принадлежность, означало только одно: смерть!

Пусть поэт Гумилёв был виновен. Но и в таком случае степень его вины никак не соответствовала суровости назначенного ему наказания. Даже если все его приготовления, осторожная агитация, намерение и готовность выступить против большевиков расценивать как активное участие в незаконченном преступлении (заговорщики не достигли поставленных целей), то и при такой квалификации преступления не могло быть и речи о высшей мере наказания.

Большевики не любили много разглагольствовать. Они предпочитали действовать, причём решительно, молниеносно, напористо, не боясь ошибиться или поддаться искушению пролить слезу над «безвинно убиенными». Советская власть, считали они, должна быть стальной, как и её вожди; а всё прочее – голод, разруха и кровь – окупится сторицей. Прояви чуточку милосердия – и всё полетит вверх тормашками. Отсюда и «красный террор», и «военные положения».

Оказавшись «заговорщиком» в «чрезвычайном» районе, Николай Гумилёв был расстрелян в связи с особыми условиями военного положения, а именно – по законам военного времени. Если же говорить простым языком, этот человек оказался не в то время и не в том месте. Поэт пал жертвой обстоятельств. Да, бывает и такое. И добавить к этому больше нечего…

* * *

Как известно, в протоколах допросов Николая Гумилёва фигурирует фамилия некоего следователя Якобсона. Расстрельное дело подписано этой же фамилией. И всё бы ничего, если б не маленькое недоразумение: в недрах ЧК в те годы никакой Якобсон не числился. Якобсон, уверяет писатель Ю. Зобнин, и есть Агранов, оставивший под расстрельным списком свой дьявольский псевдоним.

Не буду оригинален, если скажу, что Зло частенько прячется под маской лицемерия. Выходит, Якобсон – маска, которой прикрылось истинное Зло – чекист Агранов, отправивший поэта на эшафот…

Так уж издавна повелось, что расстрельщик поэта навеки связан с именем последнего. И не важно, кем они, поэтоубийцы, были при жизни и чем занимались: каждый из них после того дня аккуратно пополнял собою Список Негодяев. Навсегда и во веки веков.

Понимал ли это особоуполномоченный ЧК Яков Агранов? Не сомневайтесь, не мог не понимать. И мучился терзаниями. С одной стороны, не давало покоя яростное желание разделаться с талантливым человеком, жившим по собственным законам чести, впитанным с молоком матери. С другой, ох как не хотелось чекисту Агранову навсегда быть «приклеенным» к убийству поэта. Тогда-то в его хитроумной головушке и родилась иезуитская мысль спрятаться за маской Якобсона. Именно мифическому Якобсону, по замыслу кукловода, и суждено было остаться на века человеком, отправившем на смерть поэта Гумилёва.

Не вышло. То ли молод был, то ли где-то ошибся. А потому прочно, словно стальными наручниками, оказался связан с самой известной своей жертвой…[139]139
  Помимо Гумилёва, Агранов лично допрашивал патриарха Тихона и дочь Льва Толстого – Александру Львовну.


[Закрыть]

Природа жестока и последовательна. После убийства гения одним негодяем на земле становится больше. Мы не знаем, как свою победу в неравной схватке отметил чекист Агранов – стаканом самогона или снотворной пилюлей. Для него гораздо страшнее, пожалуй, был миг преодоления невидимой черты, навсегда определивший жизненное кредо поэтоубийцы.

Так он в обнимку со Злом пройдёт до «Большого террора», став первым заместителем наркома внутренних дел и начальником ГУГБ НКВД. Под личным контролем Агранова будут проводиться допросы Каменева, Зиновьева, Бухарина, Рыкова, Тухачевского. Не пощадит никого, считая самым честным только себя.

Позади дважды орденоносца Красного Знамени останутся реки крови, впереди будет ждать Океан, потопивший и его самого. Топор террора не потерпит игры в поддавки, он будет рубить тяжело и жестоко, обезличивая «героев» и «палачей», «самых преданных» и «самых непримиримых». Созданное не без помощи Агранова кровавое Чудовище однажды обернётся против него же…

Судьбу Агранова решит указание Сталина, данное наркому Ежову в конце 1936 года: «Агранов – это неискренний человек, провокатор. Надо еще посмотреть, как он вел следствие по делу об убийстве товарища Кирова, может быть, так, чтобы запутать все дело. Ягода всегда делал на него ставку».

Позже генсек уже открыто натравливал Ежова на бывшего соратника: «Ты – нарком, решай сам. Раз человек запачкался, его надо убрать».

Гумилёвский расстрельщик закончит в муках и унижении. Но не это главное. Справедливость восторжествует уже в том, что Агранова исключат из ВКП(б) с вполне заслуженной формулировкой: «за систематические нарушения социалистической законности».

Итак, Гумилёва послал на смерть «нарушитель законности», по сути, «отморозок» от правосудия, кровавый палач. Жаль, что с уходом палача его жертвы не возвращаются. Остаётся лишь некая пустота, а также отчаяние и, конечно, память. А ещё – стихи:

 
Откуда я пришел, не знаю…
Не знаю я, куда уйду,
Когда победно отблистаю
В моем сверкающем саду.
 
 
Когда исполнюсь красотою,
Когда наскучу лаской роз,
Когда запросится к покою
Душа, усталая от грез…
 
 
Всегда живой, всегда могучий,
Влюбленный в чары красоты.
И вспыхнет радуга созвучий
Над царством вечной пустоты.
 

С гибелью каждого русского поэта по чуть-чуть умирает Россия. Впрочем, как и её народ…

Москва-Санкт-Петербург-Кронштадт-Вятские Поляны-Москва. 2012 г.