Текст книги "Долг – Отечеству, честь – никому…"

Один из госпитальных докторов провёл хирурга к князю Меншикову. Главнокомандующий жил в каком-то ветхом домишке. Туда-то и пришёл Пирогов.

«Едва обо мне доложили, – вспоминал Николай Иванович, – как дверь отворилась, и я стал перед ним, что называется, нос к носу. В конурке, аршина в три в длину и столько же в ширину, стояла, сгорбившись, в каком-то засаленном архалуке судьба Севастополя. У одной стены стояла походная кровать с круглым кожаным валиком вместо подушки; у окна стоял стол, освещенный двумя стеариновыми огарками, а у стола в больших креслах сидел писарь, который тотчас же ушёл»⁵¹.

Разговор с главнокомандующим оказался не из лёгких; было видно, что Меншиков сильно подавлен.

– Я помню вас, – сказал он Пирогову. – Вы были у меня, когда я, упав с лошади, сломал ребро…

– Да, Ваша светлость, помню ваше ребро, – кивнул головой доктор.

– Вот так и живём, – стал оправдываться князь. – Уж извините, что приходится принимать вас в такой халупе… Вы, кстати, случайно не заходили в госпиталь?

– Заходил, – вздохнул Пирогов. – Признаюсь, впечатление не из лучших. Да что там – ужасное! Раненые умирают десятками прямо в госпитале…

– Сейчас уже ничего, – удивил Николая Ивановича князь. – После Инкермана творился настоящий ад! Раненых было больше, чем живых. Не знали, что с ними делать, очень много поумирало. И винить в этом некого – только себя. Я! Я во всём виноват – не солдаты же!..

Как отметил про себя Пирогов, князь Меншиков был неплохим человеком, но никудышным военачальником. Но рассуждать об этом не было времени – следовало действовать!

Раненые были везде: в убогих хижинах, в переполненных казармах, в домах с выбитыми стёклами, в покинутых учреждениях и в здании Дворянского собрания. В первый же день прибытия в Севастополь Пирогов обнаружил не менее двух тысяч(!) раненых, которые просто-напросто… ждали смерти. Измождённые, с гнойными запущенными ранами, «солдатушки-ребятушки», пролившие кровь на поле брани, умирали, так и не дождавшись квалифицированной медицинской помощи. Многие из них, отчаявшись найти спасение, лежали на голой земле, под дождём, друг на друге (чтобы согреться), навсегда распрощавшись с белым светом.

Десять дней, с утра до ночи, Пирогов и его врачи оперировали. В результате – тысячи спасённых жизней… Ухаживать за ранеными вызвались многие местные жители, простые люди; зачастую это были жёны и дочери защитников Севастополя. Все они торопились хоть чем-то помочь.

Анна Тютчева: «2 ноября. Приехал курьер и привёз более подробные известия о деле 24 октября. Не 5, а 10 тысяч человек выбыло из строя, а может быть, ещё больше. Великие князья пишут, что город переполнен ранеными, что не хватает фельдшеров. Женщины и даже дети в Севастополе ухаживают за ранеными. Женщины своими руками вынимают пули из ран. Совсем маленькие дети под градом пуль носят солдатам пищу»⁵².

Вскоре Пирогов получил послание от великой княгини Елены Павловны, сообщавшей, что в Севастополь едет группа сестёр милосердия из Крестовоздвиженской общины. Из сообщения статс-секретаря Гофмана он узнаёт, что, помимо сестёр милосердия, в его распоряжение прибудет шестьдесят вдов из Петербургского Вдовьего дома, специально обученных уходу за больными и ранеными. Николай Иванович вздохнул: капля в море, но хоть какая-то реальная помощь…

Главному хирургу и его врачам были выделены верховые лошади для объезда лазаретов и госпиталей. В Дворянском собрании был устроен перевязочный пункт; палаты для раненых размещались в танцевальных залах. А в бильярдной… на бильярдных столах оперировали раненых. И эти условия считались вполне сносными, ведь сюда не долетали снаряды, как, например, случалось в морском или казарменном госпиталях. В одном из этих госпиталей однажды бомба влетела через крышу в комнату, где шла операция, и, разорвавшись в воздухе, оторвала у больного обе руки⁵³.

* * *

Война – катализатор для новых свершений; она – настоящий скачок в науке, обороне, медицине. Николай Иванович Пирогов не случайно появился в осаждённом Севастополе. Известный хирург прекрасно понимал, что многое из того, что он знал, умел и мог предложить на театре военных действий, в те дни было востребовано как никогда! Его опыт мог в корне изменить уровень оказания медицинской помощи русскому солдату и существенно продвинуть на десятилетия вперёд военно-полевую хирургию. Так и случилось.

Несмотря на то что со времён Бородина прошло почти полстолетия, медицинская помощь на поле боя и эвакуация раненых в русской армии находились в плачевном состоянии. Даже те из раненых, кому была оказана первая помощь, сотнями умирали от тяжёлых осложнений в виде гангрены или сепсиса. Многие, не успев добраться до госпиталя, погибали в пути в грязной телеге или просто под открытым небом. И это при том, что медицина к тому времени заметно шагнула вперёд.

Так, незадолго до Крымской войны, в октябре 1846 года, в Генеральном госпитале штата Массачусетс, в Бостоне, известный американский хирург Джон Уоррен во время операции по удалению опухоли в области шеи впервые применил эфирный наркоз (в качестве обезболивания использовались пары диэтилового эфира). Усыплял пациента зубной врач Уильям Мортон[97]97
  Первые опыты с наркозом на собаках Уильям Мортон проводил с подачи профессора химии Чарльза Джексона. Однако судьба большинства первооткрывателей наркоза оказалась весьма трагичной: Ч. Джексон умер в сумасшедшем доме, а У. Мортон – нищим на нью-йоркской улице. Ещё раньше, в январе 1848 года, покончил жизнь самоубийством американец Гораций Уэллс – зубной врач, впервые применивший в качестве наркоза при удалении зуба закись азота, или так называемый «веселящий газ». Относительно благополучно закончил свои дни лишь один из них – Кроуфорд Уильямсон Лонг, американский врач и фармацевт, самым первым из всех применивший в качестве анестетика ингаляционный диэтиловый эфир. Обнародовав свои результаты лишь в 1849 году, то есть через 7 лет после сделанного открытия, Лонг остался без почётного венца первооткрывателя.


[Закрыть]. Когда пациент крепко заснул, Мортон, обращаясь к Уоррену, сказал:

– Мистер Уоррен, приступайте! Больной уже слишком далеко отсюда, чтобы почувствовать боль…

Операция прошла блестяще: пациент ни разу не ойкнул и не пошевелился. Закончив операцию, восхищённый результатом обезболивания Джон Уоррен воскликнул:

– Джентльмены, это не обман!..

Уже в феврале 1847 года первую операцию под эфирным наркозом выполнил Николай Пирогов[98]98
  Н. И. Пирогов эту операцию по удалению опухоли молочной железы провёл за… 2,5 минуты!


[Закрыть]. Хотя, следует заметить, он не являлся российским первооткрывателем наркоза: к тому времени в Риге успешно оперировал, прибегая к общему обезболиванию, хирург Б. Беренс, а в Москве – Ф. Иноземцев[99]99
  Ф. И. Иноземцев свою первую операцию под эфирным наркозом провёл в Риге: то было удаление у мещанки Елизаветы Митрофановой поражённой раком грудной железы. Произошло это 7 февраля 1847 года; неделей позже, 14 февраля, операцию с применением эфирного наркоза выполнил в Петербурге Н. И. Пирогов.


[Закрыть]. За год после внедрения в хирургическую практику эфирного наркоза в Российской империи было совершено 690 операций под общим обезболиванием; причём 300 из них выполнил Николай Иванович Пирогов⁵⁴.

В хирургии началась новая эра. Вскоре Пирогов начнёт применять эфирный наркоз на Кавказской войне. Известно, например, что в дагестанском селении Салты, где был разбит большой лазарет в виде нескольких медицинских шалашей, столичный хирург выполнил не менее ста операций под наркозом⁵⁵.

Но, как показало время, это было только начало. В ноябре 1847 года в далёком Эдинбурге акушер Симпсон в качестве наркоза для обезболивания родов предложил применять хлороформ, усыпление которым оказалось быстрее и эффективнее. Соблазн заключался в другом: для хлороформа, в отличие от эфира, не требовались никакие специальные аппараты. Смочил носовой платок снотворным – и готова маска! Через месяц Пирогов уже оперирует, применяя в качестве усыпления хлороформ. К началу 1849 года, то есть через год, на счету хирурга-новатора уже триста операций с применением этого снотворного⁵⁶. Великолепный результат!

А потом был Севастополь.

Крымская кампания изменила весь неспешный к тому времени ход военно-полевой хирургии, взметнув её на недосягаемую высоту. И в немалой степени этому поспособствовал наш великий хирург.

Ампутации… Их при обороне Севастополя было много. Но! Могло быть гораздо больше, если бы не Пирогов и его так называемое «сберегательное лечение».

Главный хирург «Великой армии» Жан-Доминик Ларрей во время Бородинской баталии произвёл не менее двухсот ампутаций. Мастерство хирурга позволяло ему на каждую операцию тратить в среднем не более 4–5 минут: разрез, лигирование сосудов, отпил, ушивание. Впрочем, последнюю манипуляцию зачастую выполняли ассистенты. О страданиях раненых говорить не приходится. Кто-то дико кричал, кто-то, стараясь не показать слабости, скрипел зубами, кто-то (самый тяжёлый) просто молчал: болевой шок проявляется по-разному. Умирали сотнями…

Из воспоминаний наполеоновского войскового врача де ля Флиза: «Невозможно передать того рева, того скрежета зубов, который исторгает у раненых боль от разбитых ядром членов, тех болезненных криков, когда оператор прорезывает покровы члена, рассекает мышцы его, разрубает нервы, пилит кость».

Будучи в Париже, Пирогов повстречал старика Ларрея, который много чего ему рассказал.

– В Бородинском сражении, – говорил негромким голосом Ларрей, – нашим хирургам работы хватило. Они так много ампутировали, что стояли в крови буквально по щиколотку…

Наполеоновский хирург был человеком своего времени. Ларрей не признавал иного способа лечения огнестрельных переломов, как ампутация. Пирогов не стал разочаровывать старика. Но он точно знал, что при надлежащей фиксации костных отломков повреждённую конечность всегда есть шанс спасти.

– Война – это травматическая эпидемия, – всегда повторял Пирогов, обращаясь к коллегам. – Именно поэтому ампутаций никак не избежать. Ампутация – операция не столь мудрёная, сколь трагическая. Если солдат, лишившись конечности, останется жить, как ему, выжившему, после этого вновь влиться в общество? Как безрукий будет землю пахать, а безногий – справляться с хозяйством? Вот и выходит, что руки и ноги ему всегда пригодятся, пусть кривенькие и хроменькие…

Любая война сопровождается большим количеством огнестрельных переломов. На Кавказской войне для фиксации повреждённых конечностей хорошо показали себя плотные крахмальные повязки. Они помогали избегать ампутаций, «максимально сохраняя» конечность. Для иммобилизации (фиксации) костных отломков Пирогов применил эти самые повязки и в Севастополе. Но быстро перешёл с крахмала на гипс. Гипс был прочнее, надёжнее (не растворялся под дождём) и долговечнее. Эти «алебастровые повязки» (именно так называл их Пирогов) позволяли транспортировать раненых на многие десятки вёрст без вреда для раны.

Помните старого знакомого Осман-пашу? Ну, того самого турецкого вице-адмирала, эскадру которого в ноябре 1853 года в ходе Синопского боя уничтожили корабли адмирала Нахимова? Бедолаге досталось тогда крепко. Раненого, его на тонущем фрегате «Аунни-Аллах» до нитки ограбили собственные матросы. И если бы не русский мичман Панютин, доставивший турка на линейный корабль «Императрица Мария», мечтать бы басурману только об одном – о райском саде с 72 девственницами….

Впрочем, над неудачливым пашой можно было бы и посмеяться, угоди он в плен убегавшим наутёк и с поднятыми руками. Однако посмеяться вряд ли получится: главнокомандующий оказался в плену будучи раненым. Так что – достоин уважения. Тем более что у высокопоставленного турка оказалась раздроблена правая нога: ни встать, ни убежать, ни даже спрятаться. Кто знает, не окажись Осман-паша в плену, доживать бы ему свой век безногим. Но случилось – как случилось. В русском госпитале рану пленному промыли и перебинтовали, но ампутировать не стали. Хотя могли бы. Однако турок заупрямился, заявив, будь что будет, но лучше умереть. Помогла крахмальная фиксирующая повязка, к тому времени широко используемая в наших лазаретах.

А ещё повезло Осман-паше с лечащим врачом, доктором Павловским, который находился в постоянной переписке с профессором Императорской медико-хирургической академии, действительным статским советником Ильёй Буяльским. Последний в середине XIX века считался непревзойдённым авторитетом в области хирургии, и его опыт очень пригодился. Осман-паша выздоровел. Правда, после ранения стал сильно прихрамывать. Но всё познаётся в сравнении: лучше быть хромоногим, чем безногим, не правда ли?

После Крымской войны Осман-паша уедет из Одессы на родину, где станет членом турецкого адмиралтейств-совета.

Но вернёмся к Пирогову.

Все новшества этого человека в военно-полевой хирургии трудно переоценить, тем не менее даже они меркнут в сравнении с так называемой сортировкой раненых и больных, введённой им на театре военных действий. И если кому-то слово «сортировка» вдруг покажется слишком скучным, смею заметить: уже за одно это Николая Ивановича Пирогова можно с полным правом называть величайшим военным хирургом.

Статистика любого сражения скупа и бесстрастна: количество убитых (безвозвратные потери) плюс раненые (боевые санитарные потери); причём количество раненых обычно превышает безвозвратные потери как минимум в два раза. Аксиома. (Правда, если речь идёт о наземных военных операциях.) Но изнанка статистики в другом: через сутки-трое фактическое количество погибших неуклонно возрастает за счёт боевых санитарных потерь – то есть умерших из тех самых раненых. Во времена русско-турецких войн и в Крымскую кампанию эти показатели были чудовищны: погибал чуть ли не каждый четвёртый раненый. В основном, конечно, от гангрены и заражения крови.

Но это, если хотите, отдалённые последствия. Потому как больше всего раненых умирало непосредственно на поле боя от обильного кровотечения и болевого шока. Достаточно сказать, что в годы Второй мировой войны от несвоевременного оказания первой медицинской помощи умерли не десятки и не сотни человек – сотни тысяч! Скажу больше: во время боя, в основном, гибли не от точного попадания пули в сердце или в голову – нет! Гибли от кровотечений! И это в условиях вчерашней войны. Что уж говорить о Крымской… Такая вот арифметика.

Что из всего этого следует? Только одно: время для раненого – самое дорогое, что у него может быть. Время – это жизнь! И это – важнейший аз есмь военно-полевой хирургии от Николая Ивановича Пирогова, первым организовавшего сортировку раненых.

Ну а теперь, дабы закрепить сказанное, обратимся к простому примеру. Помещение Дворянского собрания, превращенного в перевязочный пункт. С бастионов несут раненых, их тьма тьмущая. Кто-то стонет, кто-то громко кричит, а кто-то почти не подаёт признаков жизни… Вот санитары вносят на носилках троих раненых. Один, скажем, с пулей в ноге, он дико кричит; другой, раненный в грудь, тихо стонет; ну а третий, с землистым цветом лица и развороченным животом, тоже постанывает, хотя больше молчит. Один из этих несчастных должен оказаться на операционном столе первым, остальные – лягут под нож после.

Вопрос скучающим «всезнайкам»: кого из них будут оперировать первым? Что скажете, друзья? Ну… Долго думаете, господа!..

Для доктора Пирогова этот несложный ребус был проще азбуки, и он бы с ходу потребовал положить на стол второго, и никакого другого! То есть с раной в груди. Потому что время-времечко для этого раненого сейчас дороже копий царя Соломона. Он, второй, умирает. И время его жизни идёт на минуты. Впрочем, как и время третьего, с разорванной печенью и окровавленным желудком. Ведь третий… тоже умирает. И он даже не может кричать. И почти обескровлен. У него болевой шок. А значит… Значит, этого «молчуна»… уже не спасти. Разве что облегчить страдания лишней порцией опиумных капель…

А вот с первым всё по-другому. Он, этот раненый с бастиона, по сути, счастливчик, ибо будет жить. Его рана уже перевязана, но руку, возможно, придётся ампутировать, но немного позже, сразу вслед за вторым. Боль невыносимая; но, если стиснуть зубы, какое-то время можно терпеть. Раз за разом он пробует кричать, но больше для того, чтобы на него обратили внимание. Но в его сторону даже никто не смотрит, все заняты другим. Бесчувственные! А-а-а… А-а-а…

Счастливчик. Но только Пирогов и его коллеги знают, что все эти трое (даже умирающий) – счастливчики: им повезло быстро оказаться в операционной. Потому что десятки других, не менее тяжёлых, до неё просто не дожили. Время-времечко сыграло против тех, других, непопавших на стол к хирургу.

Заслуга Николая Ивановича Пирогова, как уже было сказано, в том, что он ввёл сортировку раненых. Суть сортировки проста: максимально употребить драгоценное время врача для спасения тех, кого ещё можно спасти.

Итак, всех раненых он сортировал на четыре категории.

Первые – безнадежные. Им – обезболивающие капли, священник. К сожалению, больше ничего. По крайней мере, со стороны хирурга, который необходим тем, за жизнь которых можно побороться. В Севастополе этих несчастных отправляли в дом купца Гущина (его называли «мёртвым домом»). И если из уст хирурга слышалось: «В дом Гущина», – это звучало как смертный приговор.

Вторые – неотложные. Этих – срочно на операционный стол. Чуть промедлил – и они пополнят первую категорию. Прооперированных в перевязочном пункте тут же отправляли в казематы Николаевской батареи, двухметровые стены которой и толстый насыпной потолок позволяли обеспечить раненым надлежащий покой и сохранить жизни. Правда, кроме лазарета, в надёжных подвалах этой батареи разместился штаб гарнизона, склады и даже церковь. Скоро там уже не будет хватать места…

Третьи – так называемые отсроченные, то есть те, которые могут повременить с операцией. Для них – хороший уход, тщательное обследование и лечение. Некоторые из этой категории вообще обходились без операции. Нуждавшихся отправляли в тыловые госпитали.

Ну и четвертая категория – легкораненые. Заниматься ими была забота фельдшера, который, как правило, делал квалифицированную перевязку. Многие из этих раненых быстро возвращались в строй.

Кроме того, Пирогов приказал разделять пострадавших с чистыми и грязными (инфицированными) ранами. В Севастополе все гнойные и гангренозные размещались в домах купцов Орловского и уже знакомого нам Гущина.

«В доме Гущина хозяйничал фельдшер Калашников, – пишет В. Порудоминский. – Его называли Хароном – в честь мифического перевозчика, который на своем челне переправляет души в царство мертвых. Зловоние в доме Гущина стояло такое, что иные падали в обморок, еще не дойдя до двери. Говорили, что у Калашникова железные легкие. Не удивлялись – он ведь и в Петербурге из анатомического барака не выходил: следил за порядком, помогал при вскрытиях, готовил скелеты. Привык… Калашников был при Пирогове вернейшим Санчо Пансой. В нем светилась какая-то радость от постоянного общения с Пироговым. Он был предан своему профессору. Не только по службе, но по дружбе служил ему самоотверженно и трогательно. В опустошенном, полуразрушенном Севастополе добывал для Пирогова то бутылочку вина, то кислой капусты, то баранок к чаю. Калашников верил Пирогову свято и жил убежденностью, что вместе с Пироговым приобщается к великому делу»⁵⁷.

Организованные Пироговым отделения по поиску и эвакуации раненых строго инструктировались: уметь отличать безнадёжных от неотложных и, конечно, от легкораненых. Хотя бы потому, что легкораненые бойцы зачастую могли обойтись своими силами в порядке само– и взаимопомощи. А хватать с поля боя первого попавшегося раненого – преступная халатность! Повторюсь: главное – оказание медицинской помощи тем из нуждающихся, кого ещё можно спасти.

Всё это можно назвать одним ёмким словом: революция в медицине.

И это несмотря на то что революции в военной медицине уже встречались, причём не только у нас – в разных странах и в разное время. Один главный хирург Наполеона Ларрей (ещё тот новатор!) чего стоил. Например, придумал так называемые амбулансы — медицинские фургоны, передвигавшиеся во время сражения между рядами войск. Эти самые амбулансы доставляли лекарей к месту наибольшего скопления раненых. И как вам такое?

Огорчу: тащить врачей в гущу сражения оказалось серьёзной ошибкой французского лейб-хирурга. Во-первых, врач должен лечить и оперировать, и не где придётся – на земле, в грязи или болоте, – а хотя бы в операционной палатке. Он не должен заниматься тем, с чем может справиться простой санитар или фельдшер.

А во-вторых, представьте картинку: едет этот самый ларреевский амбуланс с лекарями и фельдшерами, а по нему из тяжёлой пушки – бац! И ни хирургов, ни фельдшеров – никого. Месиво. А если таких амбулансов будет пять или десять? Да по всем из пушек? Тогда половина раненых наверняка пополнит ряды погибших…

Именно поэтому Пирогов ратовал за другое – за квалифицированную помощь близ поля сражения, а не в гуще боя. Мало того, он же придумал первый «хирургический конвейер». Это ещё больше помогало экономить время.

Представьте: операционная, где три врача с определённым функциями. Они передвигаются цепочкой. Один даёт наркоз; второй – оперирующий хирург, он занимается самой трудной работой; ну а третий – активно ему помогает: останавливает кровотечение, накладывает тугие повязки и пр. Никто не мешает друг другу; отработав на одном столе, переходят к другому. Сейчас подобное обычная практика, но тогда казалось делом поистине фантастическим! В разгар крупного сражения за семь часов на трёх столах можно было сделать до ста ампутаций⁵⁸.

И если я назову Николая Ивановича Пирогова гением, это ни на йоту на отразит величину его заслуг перед человечеством. Сколько людских жизней спас этот великий хирург, предоставивший свои новаторские мысли и волшебные руки на благо Отечества! Низкий поклон ему от благодарных потомков…

* * *

Тогда же, в ноябре 1854 года, в осаждённый Севастополь приезжает граф Лев Николаевич Толстой. Поражённый увиденным, он восхищается защитниками морской цитадели.

«Во времена Древней Греции не было столько геройства, – пишет он брату. – …Чудное время! Я благодарю Бога за то, что я видел этих людей и живу в это славное время»⁵⁹.

В то же время Толстой, как и Пирогов, возмущается бездействием начальства. Ещё находясь в пути, он записывает в дневнике: «2 ноября 1854. Одесса. Со времени десанта англо-французских войск у нас было с ним три дела. Первое, Алминское, 8 сентября, в котором атаковал неприятель и разбил нас; второе дело Липранди 13 сентября, в котором атаковали мы и остались победителями, и третье, ужасное дело Даненберга, в котором снова атаковали мы и снова были разбиты. Дело предательское, возмутительное. 10 и 11 дивизия атаковали левый фланг неприятеля, опрокинули его и заклепали 37 орудий. Тогда неприятель выставил 6 000 штуцеров, только 6 000 против 30 тысяч. И мы отступили, потеряв около 6 000 храбрых. И мы должны были отступить, ибо при половине наших войск по непроходимости дорог не было артиллерии и, Бог знает почему, не было стрелковых батальонов. Ужасное убийство… Я видел стариков, которые плакали навзрыд, молодых, которые клялись убить Даненберга. Великая моральная сила русского народа… В числе бесполезных жертв этого несчастного дела убиты Соймонов и Камстадиус. Про первого говорят, что он был один из немногих честных и мыслящих генералов русской армии…»⁶⁰

Уже в апреле 1855 года Лев Толстой закончит первую часть своих «Севастопольских рассказов» – «Севастополь в декабре месяце». И не случайно, что самые пронзительные строки этого произведения будут посвящены именно раненым.

Напомню читателю эти строки:

«…Сходите на бастионы, посмотрите защитников Севастополя на самом месте защиты или, лучше, зайдите прямо напротив в этот дом, бывший прежде Севастопольским собранием и у крыльца которого стоят солдаты с носилками, – вы увидите там защитников Севастополя, увидите там ужасные и грустные, великие и забавные, но изумительные, возвышающие душу зрелища.

Вы входите в большую залу Собрания. Только что вы отворили дверь, вид и запах 40 или 50 ампутационных и самых тяжелораненых больных, одних на койках, большей частью на полу, вдруг поражает вас. Не верьте чувству, которое удерживает вас на пороге залы, – это дурное чувство, – идите вперед, не стыдитесь того, что вы как будто пришли смотреть на страдальцев, не стыдитесь подойти и поговорить с ними: несчастные любят видеть человеческое сочувствующее лицо, любят рассказать про свои страдания и услышать слова любви и участия. Вы проходите по середине постелей и ищете лицо менее строгое и страдающее, к которому вы решитесь подойти, чтобы побеседовать.

– Ты куда ранен? – спрашиваете вы нерешительно и робко у одного старого, исхудалого солдата, который, сидя на койке, следит за вами добродушным взглядом и как будто приглашает подойти к себе. Я говорю: «робко спрашиваете», потому что страдания, кроме глубокого сочувствия, внушают почему-то страх оскорбить и высокое уважение к тому, кто перенес их.

– В ногу, – отвечает солдат; – но в это самое время вы сами замечаете по складкам одеяла, что у него ноги нет выше колена. – Слава Богу теперь, – прибавляет он: – на выписку хочу…

– Как же ты это был ранен?

– На 5-м баксионе, ваше благородие, как первая бандировка была: навел пушку, стал отходить, этаким манером, к другой амбразуре, как он ударит меня по ноге, ровно как в яму оступился. Глядь, а ноги нет.

– Неужели больно не было в эту первую минуту?

– Ничего; только как горячим чем меня пхнули в ногу.

– Ну, а потом?

– И потом ничего; только как кожу натягивать стали, так саднило как будто. Оно первое дело, ваше благородие, не думать много: как не думаешь, оно тебе и ничего. Всё больше оттого, что думает человек…

Вы начинаете понимать защитников Севастополя; вам становится почему-то совестно за самого себя перед этим человеком. Вам хотелось бы сказать ему слишком много, чтобы выразить ему свое сочувствие и удивление; но вы не находите слов или недовольны теми, которые приходят вам в голову, – и вы молча склоняетесь перед этим молчаливым, бессознательным величием и твердостью духа, этой стыдливостью перед собственным достоинством.

– Ну, дай Бог тебе поскорее поправиться, – говорите вы ему и останавливаетесь перед другим больным, который лежит на полу и, как кажется, в нестерпимых страданиях ожидает смерти.

Это белокурый, с пухлым и бледным лицом человек. Он лежит навзничь, закинув назад левую руку, в положении, выражающем жестокое страдание. Сухой открытый рот с трудом выпускает хрипящее дыхание; голубые оловянные глаза закачены кверху, и из-под сбившегося одеяла высунут остаток правой руки, обвернутый бинтами. Тяжелый запах мертвого тела сильнее поражает вас, и пожирающий внутренний жар, проникающий все члены страдальца, проникает как будто и вас.

– Чтò, он без памяти? – спрашиваете вы у женщины, которая идет за вами и ласково, как на родного, смотрит на вас.

– Нет, еще слышит, да уж очень плох, – прибавляет она шёпотом. – Я его нынче чаем поила – что ж, хоть и чужой, всё надо жалость иметь – так уж не пил почти.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашиваете вы его.

Раненый поворачивает зрачки на ваш голос, но не видит и не понимает вас.

– У сердце гхорить.

Немного далее вы видите старого солдата, который переменяет белье. Лицо и тело его какого-то коричневого цвета и худы, как скелет. Руки у него совсем нет: она вылущена в плече. Он сидит бодро, он поправился; но по мертвому, тусклому взгляду, по ужасной худобе и морщинам лица вы видите, что это существо, уже выстрадавшее лучшую часть своей жизни.

С другой стороны вы увидите на койке страдальческое, бледное-бледное и нежное лицо женщины, на котором играет во всю щеку горячечный румянец.

– Это нашу матроску 5-го числа в ногу задело бомбой, – скажет вам ваша путеводительница: – она мужу на бастион обедать носила.

– Что ж, отрезали?

– Выше колена отрезали.

Теперь, ежели нервы ваши крепки, пройдите в дверь налево: в той комнате делают перевязки и операции. Вы увидите там докторов с окровавленными по локти руками и бледными, угрюмыми физиономиями, занятых около койки, на которой, с открытыми глазами и говоря, как в бреду, бессмысленные, иногда простые и трогательные слова, лежит раненый, под влиянием хлороформа. Доктора заняты отвратительным, но благодетельным делом ампутаций. Вы увидите, как острый кривой нож входит в белое здоровое тело; увидите, как с ужасным, раздирающим криком и проклятиями раненый вдруг приходит в чувство; увидите, как фельдшер бросит в угол отрезанную руку; увидите, как на носилках лежит, в той же комнате, другой раненый и, глядя на операцию товарища, корчится и стонет не столько от физической боли, сколько от моральных страданий ожидания, – увидите ужасные, потрясающие душу зрелища; увидите войну не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а увидите войну в настоящем ее выражении – в крови, в страданиях, в смерти…

Выходя из этого дома страданий, вы непременно испытаете отрадное чувство, полнее вдохнете в себя свежий воздух, почувствуете удовольствие в сознании своего здоровья, но, вместе с тем, в созерцании этих страданий почерпнете сознание своего ничтожества и спокойно, без нерешимости пойдете на бастионы…»⁶¹

Несмотря на бездарное командование, тиф, холод, бомбардировки, вражеские вылазки и огромные потери, Севастополь продолжал мужественно обороняться. Ведь защитники отстаивали свою неприступную крепость!..

* * *

15 февраля 1855 года случилось то, что давно должно было случиться: светлейший князь Александр Меншиков Высочайшим указом был снят с должности главнокомандующего сухопутными и морскими силами в Крыму. Хочется выдохнуть: наконец-то!

Но до этого Меншиков-Недодумкин сотворил ещё одну страшную баталию – февральское сражение при Евпатории.

Конец ноября, декабрь и январь прошли в позиционной войне. Хотя некоторые историки этот период Крымской кампании называют по-другому – минной войной: ночные вылазки с обеих сторон и установка мин стали обыденностью. Но главным занятием русских войск и захватчиков стало укрепление позиций.

Из дневника Льва Толстого: «26 ноября. 13 числа была вылазка в неприятельские траншеи, против 3,4 и 5 бастионов. Екатеринбургский полк против 4-го бастиона занял траншеи врасплох, выгнал и перебил неприятеля и отступил с потерею трёх – ранеными… Вылазка с 3-го бастиона была неудачна… О вылазке с 5 бастиона подробностей не знаю…

7 декабря. Из новостей о вылазках вот что справедливо. Вылазок было много, но столько кровопролитных, сколько жестоких… Одна, в конце прошлого месяца, в которой взято три мортиры, пленный французский офицер… и много ружей; другая, в которой лейтенант Титов выходил с двумя горными единорожками и ночью стрелял вдоль их траншей. Говорят, в траншее был стон такой, что слышно было на 3-м и 5-м. Похоже на то, что скоро я отправлюсь. Не могу сказать, желаю я этого или нет»⁶².

Сама природа, казалось, помогала защитникам отстаивать родную землю. 2 ноября над Балаклавской бухтой промчался страшный ураган, в результате пострадало много британских транспортных судов.

Лев Толстой: «11 ноября. [Севастополь]. Я приехал 7-го… Взять Севастополь нет никакой возможности – в этом убеждён, кажется, и неприятель – по моему мнению, он прикрывает отступление. Буря 2-го ноября выкинула до 30 судов – 1 корабль и 3 парохода»⁶³.

К началу 1855 года Крым оказался буквально нашпигован войсками – как нашими, так и вражескими. Армия Меншикова располагала 7 пехотными и 3 кавалерийскими дивизиями, которые рвались в бой. Император Николай I на все депеши от князя требовал только одного – наступать! Пока враг на российской территории – не давать ему покоя; пусть земля под ногами захватчиков горит ярким пламенем… Меншиков, читая указания из Петербурга, без труда угадывал то, что скрывалось между строк: нужна знатная виктория! Но его, как главнокомандующего, волновало другое; даже не волновало – пугало: а вдруг повторится «инкерманская оказия»? Тогда уж точно, не сносить головы… Однако делать было нечего.