Текст книги "Долг – Отечеству, честь – никому…"

А вот и вторая особенность этого рисунка. Над Карлом Далем нависает топор! Самый натуральный, типа палаческой секиры, и даже с рукояткой. Что бы это значило? Неужели поэт, как поговаривали, обладал пророческим даром? Исследователи-пушкинисты считают, что Александр Сергеевич, зная неприглядную историю Владимира Даля, предрекал, что с Карлом, его братом, оставшемся служить в Николаеве, могут расправиться в отместку за памфлет, написанный старшим братом.

Современные же писатели пошли дальше, завидев, что кончик «топора возмездия высшей власти над бунтарями» касается и Александра Казарского! И вот их вывод: рисунок, конечно же, провидческий: оба преждевременно умерли в Николаеве – и не просто умерли, а их отравили.

Нет предела совершенству! Если на клетке слона прочтёшь, что это буйвол – не верь глазам своим…

Настал черёд развеять мифы…

III

Преступна спешка в умозаключениях.

Публилий Сир

Сказать по правде, раньше я об Александре Казарском знал лишь понаслышке, да и то больше интересовался подвигом брига «Меркурий», вышедшего победителем против двух турецких флагманов, а не биографией его командира. Но так продолжалось до одного случая.

Это произошло в Крыму, у подножия скалы, где на самом верху, среди развалин древнеримского Харакса, красуется Ай-Тодорский маяк. Летом 2019 года, отдыхая на пляже нежного Чёрного моря, я случайно познакомился с коренастым мужчиной, по возрасту чуть старше меня, который в разговоре между нами рассказал и о «Меркурии», и о Казарском. Слушая собеседника сначала несколько рассеянно (стоя рядом с ласковыми волнами, очень хотелось кинуться в воду!), постепенно я заинтересовался: мой новый знакомый, оказавшись хорошим рассказчиком, окончательно увлёк меня. А потом мы стали прощаться. И вот тут-то собеседник и огорошил:

– Очень жаль, что отважного героя Казарского отравили…

Я насторожился. Завидев мою реакцию, мужчина продолжил:

– Да-да, подло отравили! Злоумышленники не поскупились на яд: когда Казарский лежал в гробу, а лежал он во флигель-адъютантском мундире, – так вот, его посеребрённые эполеты почернели от того количества яда, которым он был отравлен…

Последних слов собеседника было достаточно, чтобы я уже по-настоящему заинтересовался. Таинственное отравление… Потемневшие эполеты… Чистой воды криминалистика, требующая медицинской экспертизы – моё! О, эти «почерневшие от яда эполеты»! Я был заинтригован. Поэтому, забыв о море, сказал:

– Эта история мне чрезвычайно интересна, обязательно ею займусь. На мой взгляд, здесь много недосказанного…

– Соглашусь с вами, – кивнул собеседник. – История непонятная…

– Стоит разобраться с этими эполетами…

– А вот это, думаю, излишне – всё уже давно исследовано. Написаны целые книги про загадочную гибель Казарского! Кстати, в честь двухсотлетия со дня закладки брига «Меркурий» решено воссоздать корабль в его первоначальном виде…

После того как мой новый знакомый подарил мне брошюру «Потомкам в пример» и открытки о подвиге «Меркурия», изданные по заказу Севастопольского Морского Собрания, тут-то я и узнал имя моего визави: им оказался Председатель этого Собрания Виктор Павлович Кот.

– Мне интересно будет узнать всю правду о Казарском, – сказал я на прощание.

– Удачи! – пожелал мне Виктор Павлович.

На этом мы и расстались…

* * *

Виктор Павлович не обманул. Всё так и оказалось: отравление, «почерневшие эполеты» и расследование трагедии, закончившееся ничем.

Эти сведения я почерпнул из книг, публикаций и интернетовских статей, которые, словно под копирку, повторяли уже известное, сводившееся, в общем-то, к двум постулатам. Первый: смерть флигель-адъютанта Казарского явилась следствием целенаправленных действий Главного командира Черноморского флота и портов адмирала Грейга и «его клики» (в частности – супруги адмирала), тесно связанных (вернее – повязанных) с хозяйственной деятельностью флота и занимавшихся широкомасштабным казнокрадством. Второй: безукоризненное принятие на веру воспоминаний некой г-жи Фаренниковой, впервые опубликованных в 1886 году в популярном российском журнале «Русская старина», где, по сути, полностью доказывается, что Казарский был отравлен. В любом случае всё остальное в той или иной мере вращается вокруг этого. По крайней мере – вращалось. Хотелось бы верить, до тех самых пор, пока на крымском бережку житель Севастополя Виктор Павлович Кот не повстречал некоего Фому Неверующего, в роли которого в тот самый момент выступал ваш покорный слуга.

Фомой Неверующим меня сделала документальная публицистика – наука, которая как раз и отличается, скажем, от фольклора точностью фактов. И когда я услышал о «почерневших от яда эполетах», стало понятно, что имею дело именно с фольклором. И у меня, словно у гончей, зачесался нос: запахло интересным – то есть жареным. Факты – и только факты! – способны фольклор вернуть в русло документалистики.

Для начала по приезде домой пришлось запросить в «ленинке» все номера журнала «Русская старина» за 1886 год. Ознакомился. Прочёл журналы почти не отрываясь, наслаждаясь эхом далёкой эпохи… Хотя не забывал и о главном. Материалы об Александре Казарском я нашёл в июльском и декабрьском номерах. Когда же прочёл – очень удивился. А потом… потом начал искать, шурша страницами книг и компьютерной «мышкой», фамилию одного человека. Ибо от неё, от этой самой фамилии, сейчас зависело кое-что очень важное; и, если найду, лихорадочно думал я, всё встанет на свои места, если же нет…

Не нашёл. Следовательно… следовательно, можно было делать предварительные выводы и начинать разбивать мифы, сложившиеся вокруг смерти героя русско-турецкой войны Александра Ивановича Казарского…

* * *

Начнём с первого «фольклорного» мифа, который с подачи писательской братии, поддерживающей так называемую «теорию заговора», давно и прочно утвердился в понимании читателей. Я о провидческом даре А. С. Пушкина, который, якобы будучи ясновидцем, «аки волхв», предсказал скорую смерть мичмана Карла Даля, а с ним и флигель-адъютанта Казарского, нарисовав нависавший над ними топор. Ведь, если посмотреть на знаменитый пушкинский рисунок, уверяют «исследователи», всё становится ясно: топор-секира зависла над одним и над другим. Ужас! Вот он, пушкинский провидческий дар! Посмотрите, взывают они, сами увидите…

Посмотрим. Увидим. Ну вот, уже смотрим. И что же видим: да, топор, с рукояткой прямо из-под мичманского воротника Карла Даля; острие лезвия возвышается над его головой. Теперь Казарский, он повыше профиля Даля, так-так… И вот оно, очевидное: этот самый топор и Казарский едва соприкасаются! Топор и Карл Даль – это единая композиция, не имеющая к флигель-адъютанту и прочим лицами, нарисованным рядом, никакого отношения.

Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять: топор – это некий дамоклов меч (пусть – секира), висевшая над Карлом Далем после того, как его брат Владимир написал злополучный «пасквиль», затронувший честь и достоинство адмирала Грейга и его супруги. Пушкин эту историю знал; и вполне возможно, что Карл Даль в личной беседе с поэтом посетовал: на карьере брата можно ставить крест, я же хожу под дамокловым мечом – могут тоже расправиться… Через 4,5 года мичман Карл Даль скоропостижно скончается, и его убитая горем мать будет уверена, что сына отравили. Впрочем, это ничего не доказывает.

Ну а изображённый на картинке профиль Казарского всего лишь ближе всех прочих к Далю, над которым сверху топор. Всё!

Резюмируем: не нужно мудрствовать лукаво, притягивая за уши желаемое. Мало ли что кому покажется в пылу воспалённого воображения? Так и до смирительной рубашки недалече…

И это – первая точка.

* * *

Идём дальше.

А дальше – печальнее. Я так и не нашёл в сочинениях нынешних авторов той фамилии, которую так упорно искал. И данный факт очень-таки прискорбен. Хотя бы потому, что не люблю я гадать на кофейной гуще, да и вообще гадать; и уж тем более – ссылаться на чьё-либо мнение, не подкреплённое фактами. А подайте-ка мне, заблудшему, факты! Где факты – там истина. То ли Цицерон, то ли… Впрочем, не столь не важно.

Итак, не найдя искомую фамилию, придётся, как и обещал, называть вещи своими именами. Вот цитата из одной книги, посвящённой подвигу брига «Меркурий» и его командиру, – цитата, которая фигурирует и в глупыше-Яндексе: «В 1886 году популярный отечественный журнал «Русская старина» за июнь-сентябрь опубликовал воспоминания Елизаветы Фаренниковой, близкой знакомой всей семьи Казарских и лично Александра Ивановича. …Несмотря на всю сенсационность статьи о причинах смерти Казарского, публикация прошла незамеченной. Почему?».

Не буду называть автора, написавшего это. Тем более что он блестящий писатель-маринист, за что ему нижайший поклон. Но всё им (и не только им!) до сих пор написанное относительно смерти и последних днях Александра Казарского – внимание читатель! – всё ложь!

Именно потому, что мне так и не удалось в работах именитых и не очень «исследователей» найти хотя бы малелю-у-у-сенькую ссылку на человека, фамилию которого я так упорно искал. Фамилия эта – Горбунов. Не удивлюсь, если и тебе, читатель, она ни о чём не говорит. До поры до времени и во мне она не вызывала усиленного сердцебиения, пока не прочёл декабрьский номер «Русской старины» за 1886 год – журнала, на который «исследователи» в своих работах старательно ссылаются.

Так вот, приведённая мною выше выдержка из книги говорит (да простят меня коллеги-писатели!) только об одном: эту «Русскую старину», похоже, из них никто не читал. (Барабанная дробь!) Об Александре Ивановиче Казарском в этом журнале за 1886 год написано в двух номерах – июльском и декабрьском (но никак не «за июнь-сентябрь», как пишут некоторые «исследователи»). Важнее другое: воспоминания Елизаветы Фаренниковой опубликованы в июле, а в декабре появилась своего рода ответная статья, автором которой и был тот самый Иван Фёдорович Горбунов – известный в прошлом писатель и публицист, мемуарист и актёр. Считался одним из лучших мастеров исполнения устных рассказов. Популярность его как актёра была огромна: этого человека любили и простые люди, и члены Императорской семьи. К слову, Горбунов изображён в образе шута на картине К. Маковского «Смерть Ивана Грозного». В общем, колоритнейшая фигура – этакий Эдвард Радзинский тех лет, который, к сожалению, в наши дни напрочь забыт.

Так вот, будучи человеком многогранным и творческим, Иван Фёдорович Горбунов провёл собственное расследование этого дела. И для этого (в отличие от современных «исследователей») использовал то, что должен был использовать для настоящего исследования истинный исследователь – подлинное следственное дело по факту смерти флигель-адъютанта Казарского.

А теперь, уважаемый читатель, поиграем в демократию. Если у вас нет ни чуточки сомнения, что г-на Казарского отравили, и знать вы больше ничегошеньки не желаете, тогда предлагаю дальнейшее чтение прекратить, дабы не расстраиваться, изводя на нет свои несчастные нейроны, кои, как известно, не восстанавливаются. Ибо дальше фольклор на тему «потемневшие от яда эполеты» заканчивается, передав эстафету основанной на фактах документалистике. И скажем за это спасибо почившему в Бозе в конце позапрошлого века отменному мастеру своего дела Ивану Фёдоровичу Горбунову.

* * *

А начнём мы с «рассказа» (так назвал эти воспоминания Горбунов) Елизаветы Фаренниковой. Причём сразу оговоримся: июльский материал о Казарском журнала «Русская старина» назовём фольклорным, декабрьский – документальным. Да, и для понимания вопроса: Елизавета Фаренникова – дочь четы Фаренниковых, к которым незадолго до смерти приезжал по пути в Николаев Александр Казарский (то есть она пишет то, что запомнила из рассказов своих умерших родителей).

Читаем: «Я помню его, так рассказывала мне моя матушка, как будто теперь вижу его перед глазами: молодой человек, невысокого роста, худенький… с приятным, умным, подвижным лицом. Когда бывало приезжал он к нам, то не только я и муж были ему рады как родному, но и вся прислуга радовалась его приезду. Всех он обласкает, всю прислугу обделит подарками. Живой говорун, остряк, шутник и любезный со всеми… не любил сидеть на одном месте. Как теперь вижу скорую его походку по комнате, слышу живой, приятный разговор, громкий смех…»¹

Пока ничего, всё понятно и даже познавательно. Возможно, лучше Елизаветы Фаренниковой никто не описал для потомков образ Казарского. И эти строки – бесценны! Мы видим скромного молодого человека, совсем юного. Но, чем дальше будем читать, тем образ героя будет заметно меняться. Перед нами предстанет другой Казарский – серьёзный и задумчивый; видно, что этот человек обременён грузом большой ответственности, которая возложена на него самим императором.

Теперь познакомимся с Казарским как бы изнутри. Известно, что Александр Иванович вместе с князем Трубецким побывал в Англии на коронации британского короля Вильгельма IV. Вот что он писал в ноябре 1830 года секретарю русского посольства в Лондоне князю Д. И. Долгорукому:

«Давши слово писать к вам из Портсмута, я более десяти дней не сдержал обещания и ето не по произволу, – лишь только прибыв сюда, как привязалась ко мне неожиданная гостья и хотя – признаюсь – я не враг женского пола: но ета госпожа в два дни весьма мне наскучила и так изнурила, что я до безконечности был рад от ея отделавшись и теперь едва только поправился. – Но вы, любезнейший князь быть может подумаете, что ваш покорный слуга, сделавшись из солдата сентиментальным путешественником, для приключений подцепил какую нибудь Леди (разумеется невысокого целомудрия), которая утомила его ласками… Боже упаси! Я не в числе тех вояжоров, которые рыщут по свету, чтоб наполнить записные книжки замечаниями где и как умеют ладить, – а в альбомы вклеивать портреты снисходительных красавиц и тем выдавать их за примерных Клеопатр, нет, я им не подражатель и чтоб разрушить ваше сомнение, быть может, родившееся от не связнаго моего разсказа – пожалуюсь, что у меня была лихорадка. Предположение мое прожить в Портсмуте более месяца должно измениться потому, что Лондонское Адмиралтейство позволило мне обойтись gossipy [праздно], то есть побыть в мастерских только один день, а посещать всегда, как-бы мне захотелось. Для Портсмута я доволен и с тем – потому что здесь уже не впервый раз: но как должно думать, что и для Плимута мне нет снисходительнейшего разрешенья для обозрения порта: то я буду весьма жалеть и быть может найдусь в необходимости просить чрез посольство вторичнаго разрешения. – В пятницу морским путем продолжаю мой вояж и ето для того, чтоб не раззнакомиться с старим приятелем – морем, и естли вам угодно порадовать меня вестями прошу адресовать в Плимут —. Лондон теперь богат на новости и естли верить всему печатному и говоренному, то и для вас не совсем покойно; но не думаю, чтоб всему можно было верить, я полагаю – не возможным однакож, чтоб вы были теперь без занятий дипломатических, а следовательно и времени для себя имеете – не много; естли же досуг вам позволит – уведомьте не приехал ли князь Ливин и нет ли чего из России; – а я из Плимута не промину бить вам челом – грамотою. Простите шуткам в письме и будьте уверены в истинном моем почтении и совершенной преданности, которые я не престану поддерживать воспоминаниями приятных бесед, где вы заставляли нас забывать, что мы не в России, и где я за вашими мыслями и поезией волочился как за любовницей. Покорнейший слуга Александр Казарский»².

Прекрасная архивная находка николаевского писателя Анатолия Золотухина рисует нам Казарского во всём его откровении. Что мы видим? Это очень ранимый, тонкий человек, с нежной душою и высоким чувством благородства. По сути, Александр Иванович здесь предстаёт как настоящий русский аристократ — со всеми достоинствами и недостатками. Однозначно он человек чести. Онегин. Герой, для которого лучше умереть, чем быть обесчещенным.

Поэтому нет ничего удивительного, что во время своего визита в Николаев он сильно волновался, понимая, какой груз ответственности на нём лежит. И, конечно, не забывал, чем обернулся для Карла Даля его дамоклов меч (ту историю об отравлении товарища ему наверняка пересказывали не раз). И Казарский, несомненно, боялся. Боялся быть отравленным.

Елизавета Фаренникова: «За обедом он угощал меня… старался шутить… но это ему не удавалось: то и дело подёргивались грустью его добрые, живые глаза. Муж мой стал трунить над ним, говоря: «Герой славной победы, и от такого пустого случая [из-за неудачной рыбалки] падает духом! Он на это… улыбнулся, но, как говорится, сквозь слёзы… После обеда Казарский тотчас стал собираться к отъезду в Николаев, куда он был командирован, по высочайшему повелению, для ревизии. Подали лошадей, он стал ходить шибко по комнате; я взглянула на него и ужаснулась: его приятное молодое лицо вдруг как-то изменилось, постарело, брови сдвинулись, как у человека, переживающего страшные болезненные мучения… Наконец, зазвенел колокольчик, лошади у подъезда. Казарский нервно вздрогнул и стал прощаться с нами.

– Помолитесь обо мне, прошу вас! – проговорил он дрожащим голосом, целуя у меня руку, и при этих словах я заметила, как он старался сморгнуть слезу с ресниц.

Увидя слезу героя и любимого нашего друга, я не выдержала и разрыдалась!»

Из этих строк видно, что перед отъездом в Николаев Александр Казарский находился не в самом лучшем состоянии духа; он явно был в депрессии, граничащей с манией преследования. Прощаясь, наш герой был уверен в том, что в этот дом он больше никогда не вернётся. Почему? Потому что ничуть не сомневался, что его… отравят. Казарский был готов к этому!

Причём Александр Иванович, как потом узнаем, простудившись в Одессе, уже болел. Но почти не обращал на это внимание, потому что был сосредоточен на другом – на своём внутреннем страхе, некой уверенности, что в Николаеве на него будет совершено покушение; в лучшем случае – отравят! Возможно, он располагал какой-то важной информацией о готовящемся покушении, но об этом сейчас не узнать.

Тем не менее Фаренниковы не догадывались, что Казарский был болен. Именно поэтому, когда из Николаева к ним прискакал верховой с известием, что их друг лежит при смерти, для них это явилось большой неожиданностью. По прибытии в Николаев, увидев своего знакомого тяжелобольным и лежащим в постели, супруги услышали то, что и должны были услышать:

– Меня отравили!..

Елизавета Фаренникова: «Всю дорогу лошади мчались в карьер, мы сидели молча, не могли промолвить ни слова, – так тяжело было у каждого на душе. Приезжаем и застаём такую печальную картину: бедный Казарский лежит на диване в предсмертной агонии. Я первая подошла к нему, он открыл глаза и чуть слышно проговорил: «Крестите меня». Я взяла его холодную руку и стала крестить его. Стоявшая здесь же знакомая моя даже объяснила, что он только чувствует объяснение, когда его крестят; пока мог, сам всё крестился, а потом просил её, чтобы она крестила. «Крестите меня, крестите! Мне легче…» Подошёл муж. Казарский опять открыл глаза, узнал мужа и стал что-то говорить. Муж наклонился к нему и едва мог разобрать:

– Мерзавцы погубили меня.

Не прошло и получаса, как он в страшных судорогах испустил дух! Я не переставала его крестить, пока рука его совсем не остыла. Потом сложила его руки, перекрестила своей рукой и, поцеловав его в лоб, рыдая вышла из комнаты.

Это было 16-го июня 1833 года».

Драматические строки. И, на первый взгляд, усомниться в чём-либо нет причины. Вот и «исследователи» ни разу не усомнились, тем более что всё и так ясно без слов: Казарского отравили недруги! Остальное, надо понимать, и не стоило прочтения: мало ли кто что напишет, если имеются вполне достоверные воспоминания г-жи Фаренниковой – практически из первых уст!

А там – такое!

Фаренникова: «К вечеру собрались на панихиду; я подошла к покойнику, взглянула на него и невольно отшатнулась, так он был неузнаваем! Голова, лицо распухли до невозможности, почернели как уголь; руки опухли, почернели, аксельбанты, эполеты – всё почернело! «Боже мой! Что всё это значит? – обратилась я с вопросом к некоторым, стоявшим возле

– Это таким сильным ядом угостили несчастного, – услышала я…

На следующий день похороны… Нельзя было без сердечной боли смотреть на обезображенный труп страдальца. За гробом народу шло много, в том числе вдовы, сироты, которым он так много помогал. Все они… кричали вслух: «Убили, погубили нашего благодетеля! Отравили нашего отца!»».

Страшная картина. Тем не менее: уверенные в себе «исследователи» всё-таки ошиблись. Не ознакомившись с записями Ивана Горбунова, авторы, сами того не ведая, пошли по ложному пути, зачастую просто-напросто «сдирая» друг у друга цитаты из «рассказа» Фаренниковой. То есть фактически ограничились фольклором. «Fake news», как сказал бы «милашка Трамп». И этим, извиняюсь, изначально поставили себя в неловкое положение.

Да, при адмирале Грейге на Черноморском флоте вкупе с портами жутко воровали; да, факты говорят о том, что его молодая и предприимчивая жёнушка неплохо развернулась на хозяйственном поприще, запустив холёную ручонку в государственную казну то ли по локоть, то ли по шею. Справедливости ради заметим, что, как следует из мемуаров тех лет, подобная картина творилась на всех флотах и флотилиях, не говоря уж о портах.

Теперь смотрите: в Николаев с серьёзной инспекцией (читай – с ревизией) приезжает личный представитель императора, и его в первые же дни отравляют! Некая очаровашка предлагает флигель-адъютанту чашечку кофе, тот выпивает и вскорости в мучениях умирает. Злодеи! Что до меня – никогда в подобное не поверю. Поэтому фольклор оставим для других…

* * *

Переходим ко второй части нашего то ли разоблачения, то ли всё-таки расследования. В любом случае я бы предпочёл последнее.

Итак, в отличие от нынешних, когда одни что-то где-то услыхали или вычитали, а другие просто подхватили, забросав шмотками грязи бедолагу-адмирала и его супругу, обвинив во всех смертных грехах, есть, по крайней мере, один честный исследователь, фамилию которого, надеюсь, читатель уже успел запомнить: Горбунов. Насколько понимаю, трагедия, произошедшая с флигель-адъютантом Казарским ему, как и мне, не давала покоя. Рассказ Елизаветы Фаренниковой возродил интерес, и через несколько месяцев «Русская старина» печатает его «сообщение» под названием «Александр Иванович Казарский. Последние дни его жизни, июнь 1833 г.»³.

Честность и компетентность Горбунова не может вызывать сомнений по единственной (зато – какой!) причине: он излагает «печальную кончину доблестного моряка» по «подлинному следственному делу». (По какому делу и каким документам изучали трагедию прочие «исследователи», сказать не берусь.)

Чтобы читатель смог отличить, как сейчас бы сказали, в реальном времени фольклор от запротоколированных документальных материалов, наверное, было бы лучше предоставить хронику событий в сравнительной ипостаси. Хотя кое-что за меня сделал сам г-н Горбунов, который вторую часть своего повествования так и озаглавил: «Исправляю неточности в рассказе г-жи Фаренниковой». Вот эту-то вторую часть было бы несправедливо (и в первую очередь – по отношению к самому г-ну Горбунову) не воспроизвести полностью.

В путь, дорогой мой читатель!

«Матушка её рассказывала, что Казарский, уезжая из их деревни, расстался с ними «только на три дня»: через три дня (в четверг) они обещались приехать к нему в Николаев. В этот злополучный четверг, 16 июня, их рано утром разбудили и объявили, что Казарский умирает. Стало быть, он был у них, если они расстались с ним только на три дня – в понедельник, 13 июня. Это не точно. Казарский стал чувствовать себя нехорошо после 2 июня; 5 июня болезнь обострилась, и назначено было лечение, 9 числа он слег в постель, а 13 числа, т. е. в тот день, когда по рассказу матушки г-жи Фаренниковой, он был у них в деревне, в скорбном листе, веденном во время болезни доктором Петрушевским, записано: «жар во всем теле величайший. Кожа сухая. Чрезвычайный гнев. После полудня жар во всем теле весьма великий. Летучая боль» и т. д. Явствует, что Казарский 13 июня не мог быть в деревне гг. Фаренниковых.

Далее:

«Приезжаем и застаём такую печальную картину: бедный Казарский лежит на диване в предсмертной агонии. Он открыл глаза и чуть слышно проговорил: «Крестите меня». Я взяла его холодную руку и стала крестить его. Стоявшая здесь же знакомая мне дама объяснила, что он чувствует облегчение, когда его крестят; пока мог всё крестился, а потом просил, чтоб она крестила. «Крестите меня, крестите! Мне легче!» Подошёл муж. Казарский опять открыл глаза, узнал мужа и стал что-то говорить. Муж наклонился к нему и едва мог разобрать:

– Мерзавцы, погубили меня!

Не прошло и получаса, как он в страшных судорогах испустил дух».

Неточно.

Если г-да Фаренниковы выехали из деревни, отстоящей от Николаева 25 верст, с рассветом, «и мчались в карьер», то они, на худой конец, должны были быть в Николаеве в 9 часов, ну, в 10 часов утра. По рассказу же г-жи Фаренниковой, через полчаса после их приезда Казарский скончался; стало быть, в половине 11-го утра, а он скончался в тот день около 8 часов вечера.

История болезни, ведённая доктором Петрушевским, сильно возражает против слов, сказанных Казарским г-м Фаренниковым. В ней, под 16 числом июня, значится: «В 11 часу дня адмирал Грейг посещал больного, но больной бредил и едва уже мог его узнать. В пятом часу по полудни наступил бред, больной находился в забытьи, глаза у него впали, дыхание трудное. Нет надежды на выздоровление. Наконец, наступил тихий бред. Изнеможение сил. Тоска. Покорчивание жил. Изнурительный пот и в восьмом часу пополудни умре». Вряд ли мог человек, умиравший без памяти и в судорогах, сказать:

«– Мерзавцы, погубили меня!».

«К вечеру, – рассказывает г-жа Фаренникова (да ведь Казарский вечером в 8 часов и скончался!), – собрались на панихиду. Я подошла к покойнику, взглянула на него и невольно отшатнулась, так он был неузнаваем! Голова, лицо распухли до невозможности, почернели как уголь, руки опухли, почернели, аксельбанты, эполеты – всё почернело».

Весьма возражают против этого описания комендант г. Николаева, генерал-майор Федоров, и матросы, обмывавшие покойного Казарского.

«На следующий день похороны…», – продолжает Фаренникова.

Похороны были не на следующий день, а на третий день, 18-го июня.

Я только поправлю рассказчицу в тех описываемых ею фактах, которых она сама была свидетельницей; а на счёт слухов, которые она приводит в своем рассказе, напр., что доктор, большой приятель Казарского, был в заговоре, что из ванной покойного вынули полумертвым – пускай ей возражают своим письмом к лейт. Кузнецову сам Казарский и факты, добытые следственной комиссией. Делаю услугу и многоуважаемой редакции «Русской старины», исправляя её примечание к рассказу г-жи Фаренниковой «в том, что Казарский скончался совершенно неожиданно».

Ив. Фед. Горбунов».

Вот такие замечания. Очень, надо сказать, аккуратные, но точные. А ещё – наводящие на кое-какие мысли. Например, по всему выходит, что в рассказе г-жи Фаренниковой имеется как минимум одна неправда, рассказанная дочери. Для меня она очевидна: Фаренниковы прибыли за день до похорон Казарского и вряд ли застали его в живых. Всё остальное, думаю, в той или иной мере, наверное, имело место быть, хотя рассказчица, по-видимому, попутала даты.

* * *

Теперь – хронология событий.

В начале июня 1833 года флигель-адъютант Александр Казарский едет в Николаев, тогдашнюю столицу Черноморского флота. По пути туда он ненадолго останавливается у супругов Фаренниковых, проживавших в своём имении в двадцати пяти верстах от города. Хозяева отметили, что обычно весёлый, в этот раз их друг был несколько подавлен, задумчив и нервозен.

Фаренникова: «Не по душе мне эта командировка: предчувствия у меня недобрые, ах! недобрые… Сегодня я уезжаю… вас прошу приехать ко мне в Николаев в четверг: вы мне там много поможете добрым дружеским советом – а в случае, не дай Бог, что, я хочу вам передать многое».

Спустя несколько дней после расставания с Фаренниковыми к ним из Николаева прибыл вестовой с известием, что Казарский при смерти. Примчавшись в город, супруги застали своего друга в доме его родственника Охоцкого.

Из показаний Василия Охоцкого следственной комиссии о его родственных отношениях с покойным Казарским: «Я имею пояснить, что я Казарскому есть родственник дальний, так что я был женат наипервее на дочери канатного мастера Астапова, Мелании Захарьевой, мать коей Настасья была по женскому происхождению племянницей Василью Семёнову Казарскому, а сей двоюродным дядей покойному флигель-адъютанту Александру и брату его Николаю Казарским. Чиновник, находящийся не у дел, 7-го класса, Василий Охоцкий».

Что было дальше – мы знаем: смерть Казарского и вид его мёртвого тела глазами Фаренниковой: «…Я подошла к покойнику, взглянула на него и невольно отшатнулась, так он был неузнаваем! Голова, лицо распухли до невозможности, почернели как уголь; руки опухли, почернели, аксельбанты, эполеты – всё почернело!»

Иван Горбунов: «На другой день тело его, вследствие сильных жаров, стало быстро разлагаться. Это дало повод дальнему родственнику покойного, «чиновнику не у дел» 7-го класса, Охотскому, заподозрить признаки неестественной смерти. Николаевский 1-й гильдии купец Коренев сочинил кляузный донос, аудитор 10-го класса, Рубан, придал ему литературную аудиторскую форму; писарь Фирсов переписал и автор вручил рукопись жандармскому полковнику Гофману, с приобщением письма денщика Казарского к своему благоприятелю, наводящего некоторые сомнения на счет смерти его барина. Рукопись воздействовала».

Колесо закрутилось! Шум, поднятый николаевцами вокруг смерти Казарского, докатился до столицы.

8 октября 1833 года шеф корпуса жандармов Александр Бенкендорф[48]48
  Бенкендорф, Александр Христофорович (1782–1844) – граф, российский государственный деятель, военачальник, генерал от кавалерии. С 1826 года – шеф Корпуса жандармов и одновременно начальник Третьего отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии; генерал-адъютант. Известный масон; так, в августе 1810 года числился членом 3-й степени (мастером) петербургской ложи «Соединённые друзья». Во время Отечественной войны 1812 года сначала был флигель-адъютантом при императоре Александре I и осуществлял связь главного командования с армией Багратиона; затем – командовал авангардом летучего отряда генерала Винцингероде. После ухода Наполеона из Москвы был назначен комендантом города. Участвовал в заграничном походе Русской армии в 1813–1814 гг. Был женат (с 1817 года) на Елизавете Андреевне Бибиковой, вдове подполковника Павла Бибикова, геройски погибшего в 1812 году в бою под Вильно. В сентябре 1844 года при возвращении из Карлсбада скоропостижно скончался на пароходе «Геркулес».


[Закрыть] передаёт императору записку следующего содержания:

«Дядя Казарского Моцкевич, умирая, оставил ему шкатулку с 70 тыс. рублей, которая при смерти разграблена при большом участии николаевского полицмейстера Автомонова. Назначено следствие, и Казарский неоднократно говорил, что постарается непременно открыть виновных. Автомонов был в связи с женой капитан-командора Михайловой, женщиной распутной и предприимчивого характера; у нее главной приятельницей была некая Роза Ивановна, состоявшая в коротких отношениях с женой одного аптекаря. Казарский после обеда у Михайловой, выпивши чашку кофе, почувствовал в себе действие яда и обратился к штаб-лекарю Петрушевскому, который объяснил, что Казарский беспрестанно плевал и оттого образовались на полу черные пятна, которые три раза были смываемы, но остались черными. Когда Казарский умер, то тело его было черно, как уголь, голова и грудь необыкновенным образом раздулись, лицо обвалилось, волосы на голове облезли, глаза лопнули и ноги по ступни отвалились в гробу. Все это произошло менее чем в двое суток. Назначенное Грейгом следствие ничего не открыло, другое следствие также ничего хорошего не обещает, ибо Автомонов – ближайший родственник генерал-адъютанта Лазарева»⁴.