Текст книги "Избранное"

Обиженно, зло заговорил Толмачев. К Герту всегда хорошо относились в журнале, а он?.. На кого поднял руку – на гордость нашей литературы, на жертву культа личности – Марину Цветаеву!..

– Позвольте мне, – сказал Морис. – По-моему, Герт ни на кого не поднимал руки. У вас, Геннадий Иванович, свое мнение об очерке, у него – свое, и он имеет на это полное право. Кстати, чтобы его отстоять, Герту пришлось уйти из редакции… Но я о другом. Если уж вы, Геннадий Иванович, такой завзятый плюралист, почему вам было не напечатать очерк целиком, без купюр, снабдив авторитетным комментарием?.. Вместо этого в добрых старых традициях вы препарировали очерк на свой лад, выбросили из него, скажем, упоминание о Каннегиссере и Фанни Каплан, к которым Цветаева относилась с явной симпатией, и оставили только те места, где евреи представлены негативно… Такую Цветаеву вы и преподнесли читателю. Кто и на кого, стало быть, поднял руку на самом деле?..

Примерно о том же, но в ином, академическом стиле говорил Жовтис: компетентность публикации, принятые в мировой практике правила, искажения текста… Необходимость квалифицированного комментария…

– Да ведь мы же дали комментарий!.. – выкрикнул Слава Киктенко, черноволосый, с заросшим черной щетиной лицом, взблескивая черными, самолюбиво-раздраженными глазами. – Прислала материал и прокомментировала его профессор Козлова, из Москвы!

– Кто такая это Козлова? Среди специалистов по творчеству Марины Цветаевой такой не значится. Профессор?.. Да мало ли кто становился у нас профессором – в годы застоя! И малограмотная врезка к публикации, которую вы называете комментарием, лучше всего это подтверждает…

– А разве профессор Жовтис стал профессором не в годы застоя? – ухмыляясь, выкрикнул Валерий Антонов. Раздался смех.

– Уважаемый Александр Лазаревич, студентом которого я был, читал нам курс по фольклору, – через плечо бросил сидевший к Жовтису спиной Толмачев. – Какое отношение имеет он к советской литературе?

– Отчего же?.. Я читал двадцать лет назад курс по фольклору, а кроме того – и девятнадцатый век, и стиховедение, и советскую литературу, и не только читал – мои книги выходили в разных странах…

Толмачев угрюмо воркотнул что-то себе под нос. Молодой – а, точнее, лет десять-двенадцать назад числившийся среди молодых, а ныне вполне зрелый поэт Ш., приятель Киктенко, принялся выкрикивать в адрес Жовтиса упреки в том роде, что и он, и такие, как он, в прежние времена не давали дороги молодым, а теперь покушаются на память Марины Цветаевой… С горестным укором на постном лице, как бы силясь подавить в себе праведный гнев, потек словами Ростислав Петров: плюрализм… перестройка… гордость русской литературы…

Был момент, когда Жовтис сорвался. Вернее, сорвался его голос, в тот день у него болело горло и на секретариате он говорил с трудом, но когда на него накинулись с разных сторон, он оскорбленно повысил тон, за басовыми нотами следовали петушиные всхлипы, он пылал негодованием и одновременно морщился от боли…

Попыталась придать осмысленное направление ходу секретариата Галина Васильевна:

– Я коммунист, член партбюро, у меня было поручение – поддерживать связь с журналом, и когда я читала «Вольный проезд», я свою позицию изложила Геннадию Ивановичу сначала в разговоре с ним и затем – письменно… Когда мне позвонили из ЦК и попросили сообщить свое мнение о публикации, я не стала его скрывать и повторила то, что уже было известно Толмачеву. Я и сейчас считаю, что межнациональные конфликты у нас в стране грозят большими осложнениями, чему пример – Карабах… И в том виде, в котором Марина Цветаева опубликована в журнале, она, эта публикация, вполне может быть использована антисемитами, «Памятью»…

Все-таки она была единственная женщина среди нас, ее не перебивали, не прерывали. Но едва она кончила, как Слава Карпенко, захлебываясь бегущей изо рта слюной, принялся выкрикивать: «Это донос! Донос!.. Доносчики!..», его басовито поддерживал Валерий Антонов, и когда молчаливый, понурый Павел Косенко что-то возразил, тот же поэт Ш., наседавший прежде на Жовтиса, ринулся на него:

– Пока вы были замредактора в журнале, вы не пропускали ничего подобного! (Павел кивнул: «И правильно делал».) Вы глушили всякую свободную мысль!.. (Сам он в то время ничего, кроме гладеньких стишков, не сочинял, да и в последние годы сохранял усвоенную в ту пору осторожность).

Но главный номер исполнил Иван Щеголихин. Когда он поднялся, навис над столом, жар, исходивший теперь от его монументальной фигуры, был так опаляющ, что я ощутил его всей кожей лица, яблоками глаз.

– Вот они здесь, перед нами, еврейские экстремисты!.. Если когда-либо и возникал антисемитизм, то только как ответ еврейскому экстремизму!.. Они могут говорить о русском народе все, что им захочется, мазать его прошлое дегтем, но только затронь их самих!..

Он говорил о Снегине, панфиловце, большом писателе, достойном человеке: разве его не убрали в шестидесятых годах с поста редактора журнала – якобы за антисемитизм, которого у него никогда не было?.. И разве не он, Морис Симашко, приклеивает ему, Щеголихину, тот же ярлык – за последний роман о карагандинском «меховом деле»?.. Кто как не евреи стояли во главе этого дела – и разве не он, Щеголихин, жалея, заменил их фамилии?.. А жаль!..

Я не читал романа, знал только, что в издательстве настаивали на замене ряда фамилий, Щеголихин под нажимом кое-как согласился на уступки… Как бы там ни было, снова во всем оказались виноваты евреи…

Теперь он, Морис Симашко, расплывшийся, грузный, шестидесятичетырехлетний, чьи книги переведены на добрых двадцать языков, разошлись в двадцати странах, Морис, о котором писали в «Монд», «Уните», «Юманите», в московской же «Литгазете» посвящали не более ста строк, – он сидел, оглушенно моргая, беззащитный, как малый ребенок, растерявшись от глыб дерьма, которые швырял в него яростный, праведный, исполненный патриотического пафоса Иван Щеголихин…

Морис поднялся, круглая голова его была вжата, вдавлена в плечи, губы дрожали… Он вышел из кабинета, ничего не сказав.

Леонид Кривощеков огорченно всплеснул руками ему вслед…

Секунду поколебавшись, я вышел за Морисом.

75

Кстати, об экстремизме[10]10
  См. с. 395–397.


[Закрыть].

В известного толка течениях общественной мысли принято ныне считать аксиомой, что евреи, погубившие с помощью революции русский народ, сами при этом выиграли. Губили же они, во-первых, физически, путем геноцида, и, во-вторых, духовно, нравственно, разрушая основы русской культуры, начиная с запрета православной религии, разрушения церквей и храмов – и вплоть до уродования русского языка, некогда «великого и могучего», а ныне…

Что касается геноцида, который якобы проводили евреи, то уровень разговоров и писаний на эту тему не позволяет относиться к ним серьезней, чем к обвинениям в ритуальных убийствах, «Протоколам сионских мудрецов» и т. д. Зато по поводу злонамеренного уничтожения русской культуры и выгод, полученных при этом, полагаю любопытными следующие факты.

После февральской революции, уравнявшей евреев в правах с остальным населением, возникли многочисленные еврейские газеты, издательства, выпускалась литература на иврите и идише. В городах и местечках было открыто 250 воспитательных учреждений – детские сады, школы, педагогические институты с преподаванием на иврите. Состоялись выборы на Всероссийскую конференцию, на выборах в Учредительное собрание различные еврейские организации выдвинули объединенный список, чтобы представлять в Учредительном собрании интересы еврейского народа (в то время – более пяти миллионов).

Произошла Октябрьская революция. Всероссийская конференция не состоялась. Учредительное собрание было разогнано.

Во время Гражданской войны (Петлюра, Деникин, польская армия и т. д.) в результате погромов и резни погибли триста тысяч евреев.

В 1918 году в Москве было созвано совещание еврейских общин, оно избрало Центральное бюро. Через несколько дней все делегаты, кроме коммунистов, были отстранены от выборных должностей, идея защиты национальных интересов путем создания самостоятельной организации – отвергнута. В 1920 году в Москве состоялась Всероссийская сионистская конференция – все ее делегаты были арестованы.

В годы революции в Москве существовал театр «Габима», игравший на иврите. В его работе активно участвовал Вахтангов. Но многие еврейские писатели вместе с крупнейшим из них – Хаимом Бяликом – уехали в 1921 году в Палестину (через год, в 1922 году, Бердяев и значительнейшие деятели русской культуры были выпровождены на Запад), «Габима» в 1925 году перебирается в Палестину, где здравствует и по сию пору. Иврит в СССР запрещается. Деятели культуры, пользующиеся этим языком, оказываются в тюрьмах.

Евреи, в прошлом не имевшие права владеть землей, получают возможность заниматься земледелием – в Белоруссии и на Украине, а также в Северном Крыму. В декабре 1926 года перепись зарегистрировала 155 400 евреев-земледельцев, что составило около 6 % еврейского населения в стране. В 1928 году эти цифры достигли 220 000 человек, т. е. 8 %.

В Белоруссии идиш признается одним из четырех официальных языков. На Украине имелось три автономных еврейских района. В 1931 году на Украине в 46 судах, в Белоруссии – в 10 судах, в РСФСР – в 11 судах разбирались дела на идише. На Украине и в Белоруссии в школах на идише обучались 120 000 детей. На идише писали Давид Бергельсон, Перец Маркиш, Дер Нистер, Давид Гофштейн, Мойше Кульбак, Лев Квитко, Изи Харик, Ицик Фефер. В Москве работал театр Михоэлса, в Киеве и Минске имелись театральные студии на идише. Функционировали два научных института: Институт еврейской пролетарской культуры при Украинской АН и еврейский отдел Белорусской АН. Продолжали издаваться журналы «Еврейская старина», «Еврейская летопись» и др.

В конце двадцатых – начале тридцатых годов, когда национальное самосознание, национальные культуры под лозунгом «борьбы с националистическими уклонами» начинают подавляться, когда сталинский террор переживает расцвет, одной из первых его жертв оказывается еврейство. Закрываются все национальные организации, научно-культурные учреждения. Культурно-историческое наследие еврейского народа полностью игнорируется, будь то даже еврейская школа. Впрочем, еврейские школы закрываются. Еврейские молитвенные дома и синагоги постигает та же участь, что и православные храмы или мусульманские мечети: нет ни средств, ни свободного отправления религиозного культа, ни возможности подготовки раввинов, ни печатания молитвенников, Библии и Талмуда. У меня до сих пор сохранилась Библия, принадлежавшая деду: изданная в Вене в 1897 году Британским и иностранным библейским обществом на иврите и на русском языке, в отличном, не поддающемся времени переплете, она существует уже почти сто лет…

В те же тридцатые годы были репрессированы многие деятели еврейской культуры, почти прекратилось издание книг и журналов на идише. В те годы почти целиком «очистился» от евреев высший партаппарат. Наркомат иностранных дел и другие управленческие структуры также подверглись «чистке». Это совпало с заключением пакта Молотова – Риббентропа. В связи с дружескими отношениями, соединившими СССР и Германию, критика фашизма запрещалась, равно как и упоминание об антисемитизме, возведенном Гитлером в ранг государственной политики.

В результате форсированной ассимиляции, по сути, полностью исчезли из употребления как запрещенный ранее иврит, так и оставшийся «не у дел» идиш. Несколько лет назад в книге воспоминаний об Эммануиле Казакевиче я неожиданно обнаружил, что в двадцатые годы в Киеве выходила республиканская газета «Коммунистише фон» («Коммунистическое знамя»), в Харькове – республиканская же газета «Дер штерн» («Звезда»), литературный журнал «Ди ройте велт» («Красный мир»), молодежная газета «Юнге гвардие» («Молодая гвардия»). Там же существовал еврейский театр, директором которого работал одно время отец Казакевича, переводивший на идиш Ленина «Развитие капитализма в России», Энгельса «Анти-Дюринг», составлявший русско-украинско-еврейские словари, редактировавший учебники для вузов, изданные на идише… Я читал обо всем этом примерно так же, как статьи о культуре народа майя, исследуемой с помощью археологических раскопок, хотя сам-то родился в 1931 году, т. е. когда еврейская культура у нас в стране еще не была умерщвлена. Ее исчезновение – результат сложного процесса, однако как бы там ни было факт есть факт: ее не стало. Еврейские литераторы в большинстве осознавали себя частью русской культуры. Даже явись им совершенно фантастическая мысль – стать еврейскими, т. е. пишущими на еврейском языке писателями (как, скажем, для казахского писателя естественно желание писать на казахском языке, для грузинского – на грузинском, для якута – на якутском, тем более что еврейская литературно-письменная традиция насчитывает ни много ни мало – три с половиной тысячи лет), – где могли бы они печататься? И – кто бы их читал, если русский язык сделался для всех нас родным и едва ли не единственным…

Так возник феномен, причиняющий столько досады «истинным патриотам», – «русскоязычные» писатели-инородцы: Маршак и Багрицкий, Светлов и Уткин, Бабель и Каверин, Эренбург и Гроссман, Слуцкий и Бродский… Во благо или во зло – для русской литературы?.. Не нам, как говорится, судить.

Бесспорно другое: судьба еврейской культуры в нашей стране была ничуть не менее трагичной, чем любая иная, такой не пожелаешь ни другу, ни врагу…

76

Итак, возвращаясь от макрокосма к нашему микрокосму, напомню, что после XIX партконференции, где провозгласили дальнейшее развитие и укрепление демократии, но при этом едва не согнали с трибуны Григория Бакланова, заведующий отделом пропаганды ЦК КП Казахстана Эдуард Александрович Уваров «предложил» дело о возмутителях спокойствия «рассмотреть» в Союзе писателей, что и было со всей ответственностью проделано. Тем, однако, не кончилось. Для дальнейшего понадобились дополнительные силы. А именно: журнал ЦК КП Казахстана «Партийная жизнь Казахстана». Сыскался и подручный – писатель Н.

Я не называю его фамилию, поскольку, во-первых, он стар и болен, этого достаточно, чтобы жалость перекрыла все прочие чувства; во-вторых, утаивай – не утаивай его фамилию, те, кому он знаком, все равно его узнают: в-третьих, это не столько человек, сколько явление, и явление столь типичное, что подлинное имя только помешало бы ощутить его масштаб.

Я знал его много лет – и столько лет, сколько знал, мне говорили: как ты можешь с ним находиться в добрых отношениях? Ведь он… Так я ведь и сам понимал, что он такое. В первые послевоенные годы с ним дружен был молодой преподаватель университета, знаток поэзии, эрудит. И Н. тоже был знаток поэзии, эрудит, это их сближало. Прогуливаясь отрадно прохладными после дневного зноя вечерами по алма-атинским улицам, напоминавшим парковые аллеи, они читали друг другу стихи. Были среди них и такие переходившие в те годы из рук в руки строчки Маргариты Алигер:

 
Нас сотни тысяч, жизни не жалея,
Прошли бои, достойные легенд,
Чтоб после слышать: «Это кто – евреи?..
Они в тылу сражались за Ташкент!..»
 

Через некоторое время в «Казахстанской правде», где работал Н., появилась статья «Буржуазные космополиты на университетской кафедре», в которой среди «буржуазных космополитов» поминался и молодой преподаватель, а среди трех авторов статьи был и Н. Спустя четыре дня в той же газете была опубликована статья «Выше идейность на идеологическом фронте!», в которой изобличалось антисоветское подполье во главе с Юрием Домбровским, молодой же преподаватель фигурировал в качестве распространителя националистических стихов. Когда он явился в редакцию и в кабинете зам. главного редактора газеты попросил объяснений, тот вызвал Н.

– Как же, Саша, – произнес Н., потупляя глаза, – разве вы не помните: однажды, прогуливаясь, вы читали мне стихи… Те самые…

Молодой преподаватель не стал ни возражать, ни лукавить: привезенные из Москвы стихи Алигер он прочел единственному человеку, которого считал своим другом.

Впоследствии Н. строил козни журналу, когда возглавлял его Шухов, делал подлости – то покрупней, то помельче, и всегда состоял на подхвате у властей. Тем не менее однажды он пересолил, и в конце «оттепельного периода» ему изрядно вломили на собрании в Союзе писателей. Помимо напечатанного им верноподданнического пасквиля, предмета обсуждения, в лицо Н. было сказано многое из того, что он заслужил. В ответ прозвучало:

– Я беспартийный, но я всегда делал то, что мне приказывала партия…

Вскоре после публикации в «Казахстанской правде» Юрий Домбровский угодил на Колыму, преподаватель ожидал ареста, но отделался по тем временам не слишком крупными неприятностями.

– Каждое время находит своих палачей! – выкрикнули из зала на том собрании.

Н. не нашелся, чем ответить.

И, однако, думаю я, он отнюдь не был в душе палачом. Как-то раз, чуть ли не шепотом, хотя кроме нас никого в комнате не было, Н. рассказал мне о том, что его отец был не то меньшевиком, не то эсером. Всю жизнь Н. скрывал это и постоянно ждал разоблачения… Мне представляется, именно страх, владевший им, требовал, чтобы Н. всемерно усердствовал, доказывая свою лояльность и преданность режиму, каким бы он ни был – сталинским, хрущевским, брежневским… Постепенно подлость перестала быть насилием над собой, вошла в привычку, быть цепным псом власти значило в чем-то ею, властью, и обладать. Так, сформированная страхом, родилась неодолимая, почти сладострастная тяга к предательству, и тут еще вопрос, кем, по высшему счету, всю свою долгую жизнь был Н. – палачом или жертвой?.. Впрочем, разве то и другое – не стороны одной медали?

Как бы там ни было, последние годы он казался мне просто старым, больным, сожалеющим о прошлых грехах… Правда, последнее время мы не встречались, какая-то стена вновь разгородила нас и не возникало охоты ее раздвигать… И вот – старая, загустевшая кровь заиграла. Н. снова сделался нужен, как в приснопамятные годы… И в самом деле, теперь, в эпоху всеобщей демократизации и гласности, кто как не Н. послужит перестройке?

«Вдыхая целительный воздух» – называлась его статья[11]11
  «Партийная жизнь Казахстана», № 91, 1988 г.


[Закрыть]. «Это были не только три последних июньских дня и первый день июля – календарный срок XIX партконференции», – так начиналось лиро-эпическое бряцание на сладчайших перестроечных гуслях. И далее: «Книгу ее стенографического отчета можно представлять, как Азбуку перестройки. Азбуку нашей демократии. Азбуку возрождения ленинских норм». И далее: «Где бы ты ни работал – решения конференции – это твой компас и опора». И далее, с употреблением священных заклинаний: «по-ленински ясно», «по-ленински прямо», – те же слова, что и когда-то, но с расчетом на нового хозяина.

Далее, умиляясь «добрыми переменами» в жизни казахстанских литераторов, Н. переходит к исполнению социального заказа, дабы преградить путь «злым силам», противникам «добрых перемен».

«Однако групповые страсти ("групповые страсти", "групповое нападение", "групповое изнасилование"… – Ю. Г.) дают о себе знать самым неожиданным образом. К примеру, опубликовал журнал из литературного наследия замечательного поэта Марины Цветаевой документальный жесткий рассказ о поездке из голодной Москвы 1919 года (второпях Н. путает 1919 и 1918 годы. – Ю. Г.) в деревню за продуктами. В высокие инстанции последовали протестующие заявления некоторых писателей, похожие одно на другое, как водяные капли. Заявления, написанные как бы (!) по личному почину. Дескать, не коллективное письмо, не групповщина, помилуй бог, а только личные мнения, совпадающие самым удивительным образом (Заговор! Будьте бдительны!.. – Ю. Г.) в попытке бросить тень не только на журнал (!), но и на саму Марину Цветаеву с ее трагической судьбой».

Какая картина! Маленький, подслеповатый, согбенный годами Н. из последних сил бросается заслонить Марину Цветаеву! От кого?.. От тех, кто действует «как бы по личному почину», на самом же деле… Тут бы надо тряхнуть стариной и «по-ленински прямо» назвать силы, чьими агентами являются… Но времена все же не те.

Как бы то ни было, «верный ленинец» Н. выполнил еще одно задание. Статью его напечатал другой, и уже с партийным билетом, «верный ленинец» – Г. Шестаков, главный редактор журнала. И сделал он это в свою очередь по прямому указанию «верного ленинца» Устинова. Все трое – крупные, разумеется, авторитеты – хоть в литературе, хоть в национальной политике. Так же, как Толмачев, Снегин, Щеголихин. Впрочем, все они, понятно, мелкие сошки в сравнении с теми «самыми-самыми-самыми верными ленинцами» повыше, что раскладывают, и весьма умело, огонь, на котором уже заваривается кровавая каша в Карабахе, Баку, Ереване… Где еще?..

77

Так бегут дни, так идет жизнь… Украина, Молдавия, Грузия… Миллионы – там, миллионы – здесь… Можно представить отдельных людей, их лица, голос, походку… Можно вообразить – одного, трех, пятерых, но миллионы?.. И потом, это так далеко… И газеты, газеты, телевизионные новости, журнальная полемика, высокая политика, «упустим ли мы последний исторический шанс?..» Это затягивает, захватывает, и уже кажется – все главное там, в газетах, на телеэкране, остальное – привесок…

Но вот в один далеко не самый прекрасный, а в общем-то – самый обыкновенный день, в том-то и дело, что в обыкновенный, самый что ни на есть обыкновенный, обыкновенней некуда! – приходят к вам ваши дети, присаживаются на диван… И говорят… Говорят обо всем, о чем говорят обычно… И только после вы вспоминаете, что слишком уж… слишком уж много было сказано о том и о сем, и о том и об этом, и ни о том ни о сем… слишком много… И затем, как бы между прочим, где-то в серединке, между тем и этим, а может – между этим и тем, как бы вскользь: «все едут, и мы тоже подаем заявление, собираем документы…»

Вы на минутку выходите на кухню, где что-то жарится и варится к их приходу, и звякаете ложкой, и открываете кран с холодной водой и зачем-то подставляете под струю большой палец… Вы совершаете какие-то ненужные, нелепые действия, абсолютно бессмысленные, поскольку и то, что вы сейчас услышали, – бессмысленно, то есть не имеет смысла… Но если это не имеет смысла, то, может быть, этого и нет? Может, это вам только послышалось?.. И тут к вам на кухню выходит жена, она улыбается, мертвая улыбка дрожит на ее губах, нет – не мертвая, а похожая на приникшую к земле голодную бездомную кошку, которая ждет пинка… «Ничего не говори… Молчи… Пока – молчи», – шепчет она и поворачивается к плите, спиной к вам, и тоже чем-то звякает, что-то переставляет… Значит, не послышалось, – думаете вы. – «Мы подаем заявление… Мы уезжаем…» Ну, подлецы. Ну, мерзавцы. Ну, сукины дети… Вы чувствуете себя вдруг маленьким, жалким, беззащитным, вы будто поменялись местами с вашими детьми. Они – взрослые, решительные, уверенные в себе… Они уезжают, собирают документы… «А я?..» – хочется крикнуть вам. – «А я?..»

Внезапно вы ощущаете себя старым и дряхлым – куда более старым и дряхлым, чем это есть на самом деле… Ах, сукины дети!.. – повторяете вы, но уже без прежнего азарта, потому что понимаете – нет, это – ваши дети… И они – уезжают.

И вы возвращаетесь в комнату. Вы еще не знаете, как себя вести. Как, о чем говорить – теперь… Чтобы окончательно все не испортить. «Ну, что ж, – вырывается из вас как бы само собой, – давайте поговорим теперь о чем-нибудь более веселом… Так что нового слышно о холере в Одессе?..» И всем смешно. И все смеются, закатываются – и благодарно поглядывают на вас, благодарно – поскольку вы все-все поняли, и все обошлось…

Не обошлось, нет! В груди у вас все бурлит, все ходит ходуном – море расплавленного свинца бушует там, бьются, сшибаются тяжелые, встающие на дыбы волны!.. «А я?.. А мама?.. А мы все?.. А все, что для вас, ради вас, связано с вами?.. А эта земля, наконец?..» Но все глохнет, пропадает, ложатся, смиряются свинцовые валы, когда поперек всех этих яростных «А?..» встает одно-единственное: «А Сашка?..»

И больше нет вопросов. Они отпадают сами собой. Потому что Сашку, Сашеньку, Сашулю надо спасать. Потому что в Институте Бакулева в Москве, где он на учете, все тянут и тянут с операцией: привозите через год… а лучше через три… а лучше через пять лет… Но время не терпит, болезнь торопит. А в Штатах такие операции делают и в два года, и в шесть месяцев!.. Ваши дети это поняли. Поняли – и решились. Кто же взрослый – они или вы?.. Они спасают Сашку, Сашеньку, вашего внука… И еще благодарят вас за то, что вы не противитесь этому… Но увидим ли мы его когда-нибудь? Да, да, все так, все правильно, но как-то слишком все сразу… Нельзя же, чтобы все так сразу… Надо привыкнуть… А пока – в самом деле, не поговорить ли о чем-то более веселом?..

– О холере в Одессе?..

– Хотя бы…

Пока они едят жаркое с картошкой (господи, что они будут есть там, в Америке!..), вы смотрите на обоих иными, новыми глазами: они действительно взрослые, наши ребята… Вот они съели жаркое, а теперь щиплют виноград (какой там у них в Америке виноград?..), и по некоторым, как бы между прочим, высказываниям становится ясно: все заранее ими уже изучено, такая информация про «там», какая вам и не снилась… И все толково, по-деловому. И где-то под самый конец – осторожный вопрос:

– А вы – не думаете?.. Тоже?..

И – корежит, передергивает от этого вопроса. Бежать, спасаться – от кого? От себя?..

– Ни-когда!..

Но вот какая штука: гордые, полные пафоса и негодования слова отчего-то застревают в горле. «Это моя земля!..» – хочется мне сказать, а вспоминается: Альберт Александрович Устинов. А вспоминается: секретариат. А вспоминается: «Вдыхая целительный воздух» – статья, полная зловонного дыхания вечно живого прошлого. «Здесь моя работа!..» – А вспоминается журнал, в котором я больше не мог работать. «Здесь мои друзья!..» – А вспоминается Валерий Антонов.

Слова, готовые сорваться с языка, застревают у меня в горле. Как тонкие рыбьи косточки, впиваются они в нежную кожу гортани. Жар стыда охватывает меня. Того самого, который когда-то втолкнул меня в кабинет Моргуна… Сам я не бегу, но почему должны бежать мои дети, мой внук? Почему там, в Америке, которая ничего не должна ни моим детям, ни мне, должны спасти жизнь моему внуку, там, а не здесь? А малышам с такой же тетрадой Фалло, которые никуда не уедут отсюда, – им как?.. Если здесь многих волнует не их судьба, а обличение жидомасонов и спасение чистоты крови от инородческих примесей?..

Неужели можно еще на что-то надеяться?.. Верить?.. Они не хотят жить верой, жить надеждой, как жили все мы. Не хотят за обещание рая земного расплачиваться бесконечными жертвами, унижением, смирением… Мы расплачивались – они не хотят. Не хотят приспосабливаться к условиям игры, в которой для них заранее уготован проигрыш. Мы проигрывали, но мы боролись. Боролись, потому что любили землю, на которой родились и вместе с которой прожили жизнь… Мы боролись, но они не хотят борьбы. Они хотят того, чего мы дать им не в силах, о чем сами мечтали всю жизнь… Они хотят свободы…

 
О, Вольность, Вольность, дар бесценный!
Позволь, чтоб раб тебя воспел!.. —
 

не мы ли сами учили их Радищеву?

А может быть… Может быть… Может быть… В сердце моем еще трепыхалась надежда, что химеры, вынырнув снова из мрака, в нем же и скроются, ослепленные новым светом, пролившимся над новой землей… Нужно только не уступать им ни пяди этой земли… Единый гигантский узел связал – судьбу страны, судьбу перестройки, Сашкину судьбу, судьбу ребят, судьбу Горбачева и Ельцина, Сумгаита и формирующейся в Москве «черной сотни»…