Текст книги "Избранное"

Если же заглянуть в Большую Энциклопедию под ред. Южакова (СПб., 1903), в статью «Монополия винная», то в ней можно прочесть: «Доход казны от потребления вина населением составляет главнейшую, почти ни с чем не сравнимую основу нашего бюджета». Далее приводится цифра: 499 000 000 руб. – доход от казенной продажи вина, ожидаемый в 1903 году. А вот динамика роста такого рода доходов государственной казны: 1781 г. – 10 млн руб., 1811 г. – 53 млн руб., 1858 г. – 91 млн руб. и т. д., вплоть до названного 1903 года)».[18]18
  См. с. 397–398.


[Закрыть] Замечу кстати, что в последние десятилетия доля «пьяных денег» в государственном бюджете нашей страны была, следуя давнишней традиции, также очень велика, и кто скажет, на что именно шли эти деньги?.. Впрочем, академик Углов наверняка бы ответил: в еврейские карманы…

Что же до Лескова, то после обстоятельного рассмотрения проблемы «распойства» он заключает: «Евреи во всей этой печальнейшей истории деморализации в нашем отечестве не имели никакой роли, и распойство русского народа совершилось без малейшего еврейского участия, при одной нравственной неразборчивости и неумелости государственных лиц, которые не нашли в государстве лучших статей дохода, как заимствованный у татар кабак» (Цитируется по брошюре Н. Лескова «Евреи в России», изданной впервые в 1884 году в количестве 50 экз. и переизданной в Петрограде в 1919 году).

И, тем не менее, повязанные множеством запретов, ограничений, дополнительных налогов, евреи – прав академик Углов! – таки торговали вино-водочными изделиями. Но вина их в «спаивании» была не больше, чем у шинкарей, кабатчиков, трактирщиков других национальностей. Беда лишь в том, что то были – евреи… Но я не ставлю своей целью подробно разбираться в этом вопросе, отделять правду от лжи, истину от навета. Важно, что смесь того и другого служит надежным материалом для стереотипа, функционирующего в массовом сознании… Итак, еврей-ростовщик, еврей-шинкарь, кто еще?.. На Украине, особенно в западной части, – еврей-управляющий: пока ясновельможный пан проматывал доходы с имения в Париже или на худой конец в Варшаве, нанятый им еврей-управляющий старался «оправдать доверие» и вызывал у крестьян ненависть – куда большую, чем его высокородный хозяин. Еврей-торговец… Еврей-хозяин… Еврей-террорист… Еврей-чекист… Еврей – сторонник Учредительного собрания… Еврей – противник Учредиловки… Еврей стрелял в Столыпина… Еврей стрелял в царя… Еврейка стреляла в Ленина… Евреями были Авербах и Заславский… Евреями были Бабель и Пастернак…

Что между ними общего?..

Только одно…

Среди сотен тысяч евреев, пострадавших на Украине в годы деникинско-петлюровских погромов, оказалась и семья Шварцбардов. Один из уцелевших членов этой семьи, ремесленник-подмастерье Ш. Шварцбард, мстя за гибель родителей, в 1926 году на парижской улице застрелил Петлюру Французский суд присяжных оправдал молодого человека. Когда пятнадцать лет спустя, 30 июня 1941 года, немецкие войска заняли Львов, набранная из местных жителей полиция провела «петлюровскую акцию» – в отместку за смерть Симона Петлюры было перебито семь тысяч евреев.

Пытаюсь представить, что в светлые, хрустальные дни сентября вело громил и жаждущих крови бандитов к Бабьему Яру в том же 1941 году? Ведь какие-то три-четыре месяца назад все, как говорится, было тихо, добрые соседи переговаривались: не привезли ли в магазин за углом молоко?.. – И вот… Одни из вчерашних соседей шли по мостовой, шли колонной, с малыми детьми на руках, шли, опираясь на палки, на костыли – старики и старухи, шли беременные женщины, в их круглящихся животах зрели младенцы, которым не суждено было родиться, шли мальчики и девочки, еще вчера взахлеб читавшие Гайдара и бегавшие в кино на «Чапаева»… И что же, что думали, что чувствовали – те, другие, которые их гнали перед собой, не давали задержаться, отстать? Что думали стоявшие на тротуаре, наблюдая, как их гонят?.. Или прежняя, давностью в три-четыре месяца тишина была ложной? И тлел, жег, распалял воображение образ Кагановича, сталинского посланца, с которым столько зловещего связано на Украине, и от него судорожная ненависть перескакивала к еврею-комиссару а там и дальше – к еврею-арендатору, еврею-шинкарю, еврею-ростовщику?.. И все это вдруг сбилось, слиплось в один ком, когда по городу разбросали геббельсовские листовки-воззвания, в которых просто и четко разъяснялось; кто причина всесветного зла и что теперь надлежит каждому делать…

Из ста пятидесяти тысяч убитых в Бабьем Яру сто тысяч были евреями. Среди них не было ни арендаторов, ни комиссаров, ни Лазаря Моисеевича Кагановича… И вот какая штука: от листовок тех не осталось и следа, но когда Евгений Евтушенко (это в славные-то шестидесятые!) написал стихи о Бабьем Яре, его надолго перестали печатать, и когда Виктор Некрасов в двадцатипятилетнюю годовщину расстрелов на Бабьем Яре выступил на митинге, его исключили из партии, в которую он принят был на фронте, под Сталинградом, а затем началось: обыски, допросы, изъятие рукописей… И когда Борис Полевой напечатал в «Юности», где был редактором, повесть Анатолия Кузнецова «Бабий Яр», в редакцию беспрерывно слали устрашающие анонимки, звонили: «Вы забыли, что у нас – Москва, а не Тель-Авив?..»

Не знаю, так ли это, но говорят – Сталин мстил евреям за Троцкого. Теперь мстят евреям за злодеяния Сталина. В Прибалтике многие евреи приветствовали советскую власть. Но так как советская власть в сталинско-бериевском варианте принесла прибалтам неисчислимые беды, виновными за эти беды оказались евреи. Когда сюда пришли гитлеровцы, мстили советской власти, Сталину, а убивали евреев – и убили столько, что хватило бы на несколько Бабьих Яров. Затем вернулась Красная армия – и те, кто прислуживал немцам, и те, кто хотел не «освобождения», а свободы, ушли в леса… Ныне здесь называют оккупантами русских, а заодно и всех русскоязычных, обвиняя их в том, что случилось, когда большинства из них на свете-то не существовало… И вот начинается, уже начался – исход. Нет, не древних иудеев из Египта – русских и русскоязычных из Средней Азии. За колонизаторов, за истребление тоталитарной системой национальной интеллигенции, за сокрушение местного уклада жизни, которому не меньше, а то и по боле лет, чем и Москве, и всему Российскому государству, за голод тридцатых годов, за Арал, за съеденные хлопком поля – за все, за все расплачиваются те, кто поливал эту землю не менее горячим потом, чем узбеки, таджики, казахи, киргизы, туркмены, а точнее – те, кто строил здесь города, пробивал шахтные стволы, варил сталь, сеял хлеб, и все это – плечом к плечу с узбеками, таджиками, казахами, киргизами, туркменами… За все, за все должны расплатиться те, кто воистину хотел сделать счастливой эту землю и всех на ней живущих – и не сумел… Но в чем виноваты люди, которые сегодня платят за чужие грехи?..

Одна месть тут же порождает другую, у мести, как у кольца, нет конца, у попавших в ее проклятый круг нет выхода… Нет другого выхода, как разорвать это кольцо, этот костер, замкнувшийся вокруг нас, и погасить, залить пламя, не щадящее ни правых, ни виновных, ни жертв, ни палачей!

Тем более что чаще всего не палачи страдают, им-то как раз удается ускользнуть от расплаты, страдают люди, не причастные к чудовищным преступлениям, страдают те, кто слаб, кто не в силах себя защитить… Вспомните младенцев, которых бросали с верхних этажей киевского дома, вспомните отверстие от пули, зиявшее на детском лобике, вспомните глаз, висящий нащеке… Какая уж «слезинка ребенка», о нейлиречь! Иднем, и ночью передо мной этот страшный, на мертвой щечке повисший глаз, и не плакать – выть от ужаса и тоски мне хочется, и рычать, и бежать куда-то, хватая по пути палки, камни – что попадет под руку… И уже не знаю сам, что мерещится мне – тот ли неведомый мне младенец или – Сашка, Сашенька, Сашуля, мой внук… Его исчезающий в проходе, между стойками, там, где таможенный досмотр, – светлый хохолок на макушке…

Нет, нет, не нужно мести, ярости, злобы! Не нужно – даже во имя справедливости! О ней спорили, спорят, будут спорить, поскольку известно, все в мире относительно… Бесспорно, абсолютно одно – у каждого из нас свой Сашка, Сашенька, Сашуля – робкая зеленая веточка на стволе, покрытом корявой, морщинистой корой, крохотная почка, в которую упакованы – листок… цветок… росток… новое дерево… продолжение бесконечной жизни…

Будем помнить об этом!

12

В тот самый момент, когда я закончил предшествующую главу, мне позвонил Павел Косенко – тот самый, который был одним из шестерых, не согласных с публикацией очерка Марины Цветаевой… И вот он позвонил мне – а звонит он нечасто и не по пустякам – и сказал:

– Я хочу прочитать тебе одно стихотворение… Вот оно:

 
Когда горело гетто,
Когда горело гетто,
Варшава изумлялась
Четыре дня подряд,
И было столько треска,
И было столько света,
И люди говорили:
«Клопы горят».
 
 
А через четверть века
Два мудрых человека
Сидели за бутылкой
Хорошего вина
И говорил мне Януш,
Мыслитель и коллега:
«У русских перед Польшей
Есть своя вина.
 
 
Зачем вы в сорок пятом
Стояли перед Вислой?
Варшава погибает,
Кто даст ей жить?»
А я ему: «Сначала
Силенок было мало
И выходило – с помощью
Нельзя спешить».
 
 
«Варшавское восстание
Подавлено и смято,
Варшавское восстание
Потоплено в крови…
Пусть лучше я погибну,
Чем дать погибнуть брату», —
С отличной дрожью в голосе
Сказал мой визави.
 
 
А я ему на это:
«Когда горело гетто,
Когда горело гетто
Четыре дня подряд,
И было столько треска,
И было столько света,
В Варшаве говорили:
«Клопы горят…»
 

Стихотворение, сказал Павел Косенко, написано Александром Ароновым… Не знаю, что это за поэт, что написано им еще, но все показалось мне важным, не случайным: и то, что Александр Аронов, живущий в Москве (судя по аннотации в книжке, попавшейся Павлу в руки), и мы с Павлом, живущие в Алма-Ате, и мудрый Гиллель, живший в Палестине две тысячи сто лет назад, – что все мы думали и думаем об одном: «Он же, увидя череп, плывущий по реке…» – во всем этом, будь я человеком верующим, почудилось мне бы некое знамение…

13

Так что же – все простить, все забыть?.. И кинуться к Шафаревичу или Кожинову с объяснениями в любви, набиваться им в братья?.. Во-первых, сдается мне, они сами не очень-то этого хотели бы, а во-вторых, честно говоря, мне и самому этого как-то не хочется. Простить, забыть – такое не делается по приказу извне или даже изнутри. Но не сводить старые счеты в новых обстоятельствах, отказаться от мести за старое – это мы можем. И можем постараться хотя бы понять друг друга… Иногда для этого требуется только время и отсутствие новых причин для ожесточения.

Помню 1966 год, ресторан в Чимкенте, куда я, командированный, заглянул пообедать, и белобрысого, в рыжих конопушках, разбрызганных по лицу, бледнокожего, голубоглазого, прямо-таки классического немца примерно моих, то есть тридцати с чем-то лет. Ни словом с ним не обменявшись, ровно ничего не зная о нем – как я его ненавидел! И при случае не считал бы нужным скрывать свою ненависть! Наоборот, она была для меня священной, я где-то в душе гордился тем, что ее испытываю, она как бы связывала меня с множеством людей, объединяла с ними, в том числе и с теми, кто был мне всех дороже! Она возвышала меня, эта ненависть, и чем сильнее была она, тем большее удовлетворение, тем более сладкую радость я испытывал!

И он, этот немец, сидевший со своими коллегами за одним из столиков, предназначенных, как мне объяснили мои спутники, для фээргэшников, которые приехали строить в Чимкенте фосфорный завод, эту мою ненависть превосходно чувствовал. Я уперся в него и не сводил взгляда – с его белобрысого, гладко зачесанного набок чубчика, с широко распахнутого ворота нейлоновой, модной тогда рубашки, с его прямо, не мигая, устремленных на меня глаз. Как спичка о спичку, зажегся этот вначале безразлично скользивший по залу взгляд – зажегся, вспыхнул, встретясь с моим…

Фээргэшные столики, накрытые белыми, накрахмаленными скатерками, располагались на небольшом возвышении, вроде ресторанно-эстрадного помоста, и молоденькие, улыбчивые официантки в кружевных наколках обслуживали их необычайно резво – в сравнении с прочими столами, вроде нашего, в пятнах, с налипшими на скатерть хлебными крошками… За что я ненавидел этого парня, сидевшего метрах в пяти-шести от меня? Завидовал чистой скатерти на его столе? Расторопным официанткам? Запотевшим бутылкам «Жигулевского», про которое нам было сказано: «Не подвозили»? До коих пор, говорили мы, наши институты будут готовить специалистов, которые не могут сами построить такой вот завод, и сами – его спроектировать? Почему для этого надо приглашать немцев? Какого дьявола?.. И какого дьявола при этом трепаться о патриотизме?.. (Тогда только еще начинали собирать старые иконы и прялки по северным деревням.) И тут местный, чимкентский журналист как бы по секрету сообщил нам, что фээргэшным инженерам запрещено выезжать из Чимкента – будто бы из соображений государственной тайны, а на самом деле потому, что вокруг Чимкента, по аулам, – глинобитные мазанки, развалюхи, для скота не хватает ни корма, ни воды, всюду пыль, грязь, бездорожье, нигде ни деревца, во дворах – кучи кизяка… Но фээргэшники ухитрились-таки отснять кое-что на кинопленку и увезти к себе в фатерлянд, а там крутили такое вот кино и потешались…

И все же – нет, не это само по себе разожгло меня: скатерти?.. Да бог с ними, со скатерками, гости – в конце-то концов… И не кино, распотешившее какое-нибудь франкфуртское или гамбургское семейство, хотя это в общем-то отдает свинством… Но немцев можно понять: после ихних кафелей на кухнях и в клозетах, и ванн, и электропечей, и розариев под окном… Это не они, это мы – свиньи, если у нас, в стране победившего-распобедившего социализма, в таких условиях живут люди… Мы – не они…

Но здесь, помню, что-то произошло – мелкое, но обидное, зацепившее и меня, и моих спутников. Белобрысый, заметили мы, сказал что-то резкое девчонке-официантке, она покраснела, смутилась, а он вдобавок скривил свой тонкогубый, капризный рот и бросил ей что-то презрительным, высокомерным тоном… Не знаю, отчего всегда больше всего задевает вот это. Может быть, каждая женщина чем-то напоминает каждому из нас мать, или – не то что напоминает, а вдруг тронет, шевельнет воспоминание о ней, хранящееся где– то в подкорке… Впрочем, я подумал в тот миг не о матери, а об отце. И даже не о своем отце, а о его, белобрысого, отце. Я подумал, как он в своей грязно-болотной форме, в рогатой каске, с закатанными по локоть рукавами, белобрысый, голубоглазый, выпустил веером автоматную очередь и изрешетил моего отца. И если его, сукиного сына, не пристрелили там же, на Перекопе, осенью сорок первого, то, возможно, потом он дошел до Сталинграда, или до Курска, или до Ростова – мало ли до чего он мог дойти! И теперь его сын – здесь, в Чимкенте, строит «этим русским» (для него все мы – русские!) завод, комбинат, который им, «этим варварам», и во сне не снился!..

И вот здесь все стянулось в один узел. Я уже не своего сверстника видел перед собой, а того – сверстника моего отца и его убийцу. И моей ненависти хватило бы, чтобы подойти к фээргэшному столику – и убить. И не испытать при этом ни малейшего сомнения в своем праве на это. Праве на месть.

Священную месть. Ибо что может быть священнее, чем месть за убитого отца?..

Не знаю, на самом деле смог бы я убить его, сидевшего передо мной?.. В своем воображении я с наслаждением его убил, исполнил свой долг.

С тех пор прошло много лет. Может быть, в этом причина, что моя кровь поостыла. А может, и в том, что за это время многое стало мне яснее. И то, что там, в Германии, множество людей творили зло в убеждении, что творят благо. Разве не так было у нас?.. И разве мало людей, которые творили зло не по убеждению, а не имея сил противиться этому? Справедливо ли воздавать им той же мерой, что и тем, кто толкал их на зло, на кровь, на убийство, лишал воли, веры в собственный разум, гипнотизировал словами: «нация», «народ», «Родина», освящая ими любую ложь, любое злодейство?.. Нет, никогда не поставлю я рядом своего отца, майора медицинской службы, ведавшего военно-полевым госпиталем, и его убийцу: ведь не он, мой отец, пришел на Рейн – это к нему пришли, и не он убил – его убили… Но могу ли я судить немца – за то лишь, что он немец? Сына – за то, в чем виновен отец? И – что знаю я об отце того самого белобрысого парня, который передо мной? Может, и не убийца он вовсе? Может, ненавидел он Гитлера так же, как мой отец ненавидел и презирал Сталина (ненавидел, поскольку брат его, Илья, в 1937-м получил десять лет «без права переписки», а сестра Вера – пять лет лагерей, а муж ее – расстрел, и отец, было время, со дня на день ожидал, что явятся и за ним… А презирал – как может и обязан, сказал бы я, каждый интеллигент презирать хама, велик он или мал). Единственное, что знаю я о нем (да и то – приблизительно: были в германском воинстве и румыны, и венгры, и итальянцы…), это что он был немец. И что же, что следует отсюда: хорош он был или плох, добр или зол и т. д.?.. Что?.. Да ровно ничего. А этот, в ресторане?.. О нем-то что мне известно?.. Да, мне представилось – улыбнулся он как-то не так… А еще? Еще мне известно, что пришел он к нам не с автоматом, а с циркулем. И за это его ненавидеть?..

Все так просто… Но сколько же лет прошло прежде, чем я это понял.

14

И однако… Вот я пишу – и то там то сям у меня срывается: тех судить, этих наказывать, кому-то прощать (или не прощать) давние и недавние обиды… Между тем вспоминается мне одно место в статье Михаила Эдидовича, опубликованной в рижском журнале «Родник».

«С чего начать? – размышлял задолго до нашего с вами рождения хасидский мудрец Самуил (Шмелке) из Никольсбурга, – мир так безобразен. И я решил начать с моей страны, которую я все-таки знаю лучше… Но моя страна так огромна! Начну с моего города… Но мой город такой большой! Начну с моей улицы… Нет, с моего дома… Нет, с семьи… А, ладно, начну-ка я лучше с себя…»

В самом деле, не начать ли с себя?

Нет, я вовсе не думаю, что евреям надо в чем-то каяться больше, чем всем другим. Но – надо. Например, в существующем где-то в душе сознании собственной неполноценности, третье-сортности. Несмотря на общественное положение, на доброжелательные взаимоотношения на работе, научные знания, признание заслуг… Все равно сознание – это где-то в тебе гнездится, и рядом с ним – ощущение какой-то смутной, непонятной вины. И вот уже (сколько раз я с этим встречался!) – чем порядочней, чем совестливей человек, тем чаще, под воздействием каких-нибудь кожиновых, начинают пульсировать в нем сомнения: ну, а вдруг? Ну, а если хотя бы одна треть из предъявленных евреям обвинений – правда? И этого достаточно, чтобы признать – виноваты, виноваты мы и в революции, и в терроре, и в репрессиях, и – да, конечно, погромы, дискриминация и пр. и пр. – оно нехорошо, но ведь и в них есть своя сермяжная правда?.. И справедливо говорили и говорят те, которые… Вам с чем-то подобным никогда не приходилось встречаться?.. Помню, один мой приятель, свято веря цифрам и располагая только цифрами, которые были соответственно подобраны авторами соответственных журналов, доказывал мне, что – да, виноваты, виноваты!

Вот же факты, вот!.. Он так обливал себя и свой народ зловонной грязью – куда там самому поднаторевшему антисемиту!.. Но мыто спорили дома, попивая чаек, и разговор касался нас двоих, добрых молодцев из «Памяти» в черных рубашках и высоких сапогах рядом не было, никто спору нашему не аплодировал… А случалось иначе. Случалось такое, о чем вспоминать больно и страшно. В 1953 году, во время «дела врачей», «готовилась публикация письма, в котором евреи СССР открыто обвинялись в воинствующем национализме, в массовом вредительстве. Письмо подписали видные деятели искусства, культуры, науки еврейской национальности. Это письмо стало бы безоговорочным приговором, к приведению в исполнение которого были готовы многие…»

(М. Гейзер, «Соломон Михоэлс». М.: Прометей, 1990).

Помимо боязни за собственную жизнь, помимо сознания предрешенности конца этой истории, во всех деталях отработанной в абакумовском МГБ, но вдруг переиначенной самим господом богом посредством смерти главного ее сочинителя, думаю, что и у подписавших письмо, хотя бы у некоторых, было сознание вины – нет, не своей, не своих знакомых, даже не «врачей-убийц», а – народа… Следовательно, было и сознание права судить и карать любыми способами народ…

Но зачем говорить о ком-то – начнем с себя… К чему вспоминать здесь о немецком антисемите Фридрихе Юлии Штате, принявшем христианство еврее, который в своих книгах доказывал, что евреям не следует давать равные с другими права. И к чему задерживаться на более близком нам россиянине Якове Брафмане, также еврее, принявшем христианство: его юдофобское сочинение «Книга кагала», изданная в 1869 году, во многом предвосхитила «Протоколы сионских мудрецов» и до того пришлась по вкусу властям, что несколько лет спустя ее переиздали за правительственный счет. Не будем также останавливаться на совсем уж «нашенском» феномене – московском еврее-литераторе самых демократических убеждений, человеке стойком и за убеждения свои пострадавшем: он крестился и в жажде самоочищения и искупления «вины» написал роман, который можно назвать «энциклопедией российского антисемитизма»… Все эти факты достойны особого исследования, как и давно занимающий меня с точки зрения психологии тип ренегата… Речь же здесь о другом.

О сознании собственной третьесортности. О «комплексе вины», разъедающем душу. О том, что комплекс этот, формирующий характер «твари дрожащей», оборачивается вдруг агрессией против «своих», а порой и против «чужих»… Поскольку «самообвинение» на деле превращается в обвинение своего народа. Но раз можно свой народ обвинять, значит – и любой другой!

…Признаем же, что «особа народа царственна» и осуждению не подлежит. Можно судить о людях, из которых народ состоит, – злых и добрых, святых и предателях, мучениках и нравственно растленных уродах… Но нельзя карать, клеймить, осуждать народ! Боль, которую познали евреи, достаточна, чтобы – даже в ответ – не причинять ее никому…

Начать с себя… Помню, в детстве я с удивлением и даже тайной неприязнью (уже тогда!) наблюдал, как мой дед, надев очки – два стеклышка в тонкой железной оправе – отыскивал, распахнув газету, в списках награжденных еврейские фамилии, как потихоньку, радостным голосом, называл их бабушке… Потихоньку, потому что дети – мои мать и отец – этого не любили. Старикам – прощали, но сами никакого акцента на еврейском не делали. Стыдились. Пушкин и Гоголь, Фейхтвангер и Хемингуэй (война в Испании!..), Шолом-Алейхем и Короленко – вот имена, которые вспыхнули негасимым огнем для меня в детстве, имена, произносившиеся в ту пору родными устами и потому сами родные, включенные в семейный круг… И как в семье не делят на «своих» и «чужих», так и культуру в среде, где я рос, не делили на «свою» и «не свою». И Гитлер, скажем, воспринимался не как враг еврейства, а как враг – в равной мере – всех рабочих и крестьян, всего трудового народа…

И вот прошло много лет, по сути – прошла жизнь. И когда мои русские друзья хотят успокоить меня, умерить боль, придушить ярость, они похлопывают меня по плечу и говорят: «Да брось, чего ты? Ну, сволочи, фашистская мразь – стоит принимать все всерьез? Ведь все мы для них – евреи!..» Я им благодарен. Более того, не только они – мне, я им тоже – сочувствую! Ведь они испытывают глубочайший стыд за куняевых, кожи-новых и пр., поскольку те – тоже русские! И хотя здравому смыслу стыд этот противоречит, он существует – где-то за пределами здравого смысла… Как – помимо здравого смысла живет во мне стыд за Кагановича, за Голощекина… Стыд за любого подлеца-еврея, хотя – что у нас общего-то? И почему я должен стыдиться за него больше, чем за подлеца-калмыка, подлеца-украинца?.. Но вот – стыжусь же! И они, мои русские друзья, стыдятся – и стараются всячески успокоить, уберечь… Тем самым навлекая на себя дополнительное недовольство…

Короче, мы сочувствуем друг другу, мы вместе, мы рядом… Но вот парадокс. «Ведь все мы – евреи», – говорят они, повторяя чью-то горькую остроту, на самом же деле звучит это как «все мы – русские». Есть в этом и душевная щедрость, и широта, и свойственное доброму человеку стремление поделиться всем, что он имеет: вот тебе наш дом, наше тепло, наше солнце… Наши пейзажи, наша литература, наша музыка… Наш язык… Наша история… Все, чем владею, – пополам!

Все это и человечно, и от чистого сердца… Но в какой-то миг возникает странное чувство – парадоксальное, как бы из ничего возникшее чувство. С тобой делятся, готовы поделиться последним… А ты? Кто ты – иждивенец, нахлебник, гость, застрявший в чужом дому? Делишься ли ты – своим, тебе принадлежащим? Или свыкся с тем, что берешь и берешь из чьих-то рук, и то хвалишь, то порицаешь, то забываешь порой поблагодарить? А поскольку тебе дают, а «дареному коню в зубы не смотрят», бери да говори спасибо… Дают – бери… (Память услужливо продолжает: «…а бьют – беги!»)

Итак, что можешь ты дать – взамен?.. Ведь не станешь же ты мелочиться, да и не по правилам гостеприимства напоминать (это можно сделать в полемике с противником, а не в разговоре с искренними друзьями), что кое-что в приютившем тебя доме – ну, если и не твое, то возникло не без участия давних твоих предков… К примеру, христианство, которое считается основанием российской культуры, российской духовности. Ведь и Ветхий Завет, и Новый – это, так сказать, создание гения еврейского народа: «малого народа», по терминологии того же Шафаревича и К°… Но к чему напоминать об этом, да еще и хорошим людям? И не будем называть имен, без которых в доме, для нас не менее дорогом, чем для его хозяев, сделалось бы чуть темнее, чуть холоднее, – не стоит заимствовать этот прием у любителей считать-пересчитывать гены и анализировать пятый пункт… Не стоит… Лучше попристальней взглянем на себя – «начнем с себя».

15

Длинная, бесконечная цепочка людей представляется мне, когда я оглядываюсь назад. Хотя – не такая уж она длинная: шестьдесят человек стоят в ней один за другим. Всего-навсего – шестьдесят. Но в то же время цепочка эта – страшной, невероятной длины: ей две тысячи лет. По принятому демографами счету, жизнь одного поколения равна тридцати годам. И выходит: на столетие – три поколения, на две тысячи лет – шестьдесят… Вот она выстроилась – цепочка из шестидесяти звеньев, шестидесяти поколений. Почему – из шестидесяти?.. Можно бы и увеличить вдвое, но я беру 70 год новой эры – дату разрушения Иерусалима Титом, начало диаспоры. Шестьдесят поколений, а для меня – шестьдесят человек. Среди них – раввины и ремесленники, голландские гранильщики алмазов и польские портные, марокканские торговцы и палестинские кодификаторы Талмуда, испанские марраны и местечковая голытьба. Среди них люди простые и великие ученые, ростовщики и музыканты, солдаты и синагогальные служки, типографские наборщики из Вильны и воины, вставшие под знамена Бар-Кохбы… По этой цепочке из рук в руки передавался факел – иногда вспыхивавший ярко, иногда еле светивший, но в невероятной дали веков загоревшийся живой огонь не угасал, был священным, за него сражались и погибали, ради него терпели унижения, пытки, погромы… Как же случилось, что на последних двух-трех звеньях цепочка оборвалась? Огонь потух? Почему, любуясь другими огнями, подбрасывая в другие костры добытые в лесу дрова и хворост, не положим и две-три хворостинки на доставшийся от предков огонь, а не на огонь, так хотя бы на сберегшие жар угли?.. Честно ли это, порядочно ли – затоптать, заплевать, засыпать песком свой костер, и это вместо того, чтобы беречь его пламя, открытое для любого путника, кому захочется увидеть его свет, впитать его тепло?..

В самом деле, что для меня – реб Акива? И что – Маккавеи? И что – Иегуда Галеви? И что – Маймонид? История каждого народа слагается из подвигов в его борьбе за свободу, из сказаний, оставленных потомкам, из песен, сложенных его поэтами, из светлых мыслей, подаренных человечеству его мудрецами. Что же, разве нет у моего народа своих героев и мучеников? Разве не сложены им прекрасные сказания, которые тысячи лет живут, переложенные на все языки земли? "Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отчество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал», – разве не могли бы мы повторить эти слова Пушкина, обратясь к собственным предкам и собственной истории – одной из ярчайших нитей, вплетенных в многоцветную историю человечества?.. Так отчего же наши хулители жонглируют фигурами ростовщиков и кабатчиков, террористов и «масонов», сводя к ним всю историю народа? Не оттого ли, что мы сами не знаем ее и способны поддаться примитивному жульничеству, рассчитанному не только на злобу и зависть, но и на простое невежество? Можем ли упрекать в невежестве других, если невежды сами?..

Начнем с себя: можем ли мы вызывать уважение к себе, если сами не знаем и не хотим себя знать? Думаю, что без великого Бялика нельзя понять русского еврейства XX века, а может быть – еврейства вообще. Но кто из нас, наряду с Ахматовой и Пастернаком, читал его стихи и поэмы? Когда «сионист» и «еврей» сделались синонимами, мы и сами толком не знали, что такое «сионист», и еще меньше знали о Герцле, и еще меньше – об Ахад-Гааме. Не могли?.. Признаемся: не хотели знать.

Однажды в компании широко образованных людей, сведущих, помимо своей специальности, в разных областях искусства и культуры, после того как было дружно выражено негодование по поводу очередной скверно пахнущей статьи «Нашего современника», я сказал:

– Вероятно, даже откровенные антисемиты согласятся, что евреи принесли России не одно только зло… Давайте попробуем выяснить хотя бы на любительском уровне – какое же добро принесли они этой стране? Среди нас есть врачи – пусть они пороются в памяти, если надо – в книгах, чтобы на двух-трех листочках набросать, каков реальный вклад евреев в нашу медицину. Среди нас – физик, биолог, химик, историк… Пусть они займутся тем же. Литературу я беру на себя. Для чего и для кого это нужно?.. Да попросту для нас самих! Ведь после таких статей жить не хочется!..

И что же?.. Не единый человек меня не поддержал.

Только что все наперебой возмущались новым плевком, новым ведром помоев, со сладострастным остервенением выплеснутым на еврейство, но тут приутихли, занялись винегретом и прочими закусками (была середина семидесятых, закуски на столах еще водились), попутно высказывая немало резонных соображений, почему не следует браться за это дело. Я слушал, уткнувшись к себе в тарелку. Слушал и не спорил. Мне стыдно было за свою наивность. Но не только за нее…