Текст книги "Избранное"

– Что же вы?.. И свет погасите, чтоб глаза не резал… Сердце мое стучало, тяжелые, частые удары отдавались в висках. Пальто, которое я набросил, сидя спиной к окну, сползло на пол. Я поднял его, ладонью смахнул пыль…

– Что же вы? – повторила она нетерпеливо. – Я спать хочу… Я не двигался.

Она обернулась ко мне. Видно, моя медлительность ее насторожила, ей показалось, я к чему-то прислушиваюсь. В комнате громко стрекотал будильник, поставленный, как всегда, на шесть утра, и за стеной по-прежнему похрапывал Николай.

– Да он так и будет спать, как медведь в берлоге, – сказала она, то ли успокаивая меня, то ли сама успокаиваясь. И зевнула. – Ишь, скот, паразит, всю меня измордовал, фингалов наставил… – Выпростав из-под одеяла руку, она, морщась, провела по ней другой рукой, прислюнила царапины и снова укрылась, закуталась.

Прошла минута, другая…

– Ну, скоро вы?.. До чего вы робкий… Вроде и не мужик вовсе… Только с нами, бабами, это ни к чему… – Я не видел ее лица, она лежала ко мне затылком, но по ее насторожившейся спине, по всему ее неподвижному, напряженному телу я чувствовал, как она ловит каждое мое шевеление, каждый шорох.

– Знаю, фонари да фингалы кому же личат… Я и говорю: вы свет погасите, чтоб на них не любоваться…

Все было в ее голосе – горечь, обида, упрек…

«Вроде и не мужик вовсе…» Как было против этого устоять?..

Я был уже рядом с выключателем, находившемся у двери, там, где в углу, на пирамидке из кирпичей, стояла плитка, но в какой-то момент оглянулся – и в глаза мне бросилась веточка мимозы на фоне промороженного насквозь окна. Махристый иней в палец или два толщиной покрывал стекла, за ними была ровная, плотная, не убывающая в течение суток чернота. Сквозь нее чудом пробивался золотой солнечный лучик, он свернулся, съежился в пушистый комок и повис, парит над подоконником… Поворот выключателя – и он исчезнет. Останется мертвая наледь на стеклах и пустая банка из-под майонеза…

Я включил плитку, поставил чайник. Зачерпнул из ведра холодной воды и выпил полную кружку – маленькими, медленными глотками. Накатившая на меня волна схлынула, я снова был на берегу.

– Спите, Лиза, – сказал я, виновато притронувшись к ее плечу. Даже сквозь одеяло я чувствовал, каким оно сделалось жестким, враждебным. – Вы спите, а я посижу, мне кое-что надо еще доделать… Я чай поставил, погреться, хотите – и вам налью…

И тут она взвилась штопором, соскочила с кровати, бухнув босыми пятками в пол.

– А пошли бы вы с вашим чаем – знаете куда?..

Она прострелила меня глазами и рванулась к двери, ведущей в коридор. Даже лопатки ее, торчавшие из-под разодранной сзади рубашки, трепетали от ярости.

– Откройте!.. – крикнула она, не сумев сладить с ключом.

Я пытался ее остановить, удержать – напрасно, предложил свои шлепанцы – она отшвырнула их ногой… Но по выстывшему, продуваемому сквозняком коридору она скользнула к своей двери, вся вдруг сжавшись, похожая на мышонка, бегущего к своей норке по снежному полю…

9

Утром, наглотавшись крепчайшего чая, но все еще с дремучей головой, я отправился в школу. Но едва я вышел на улицу, едва щеки мои куснул мороз, похожий на молодого, игривого пса, и под моими подошвами весело захрустел наметенный ночной поземкой снежок, как все, что случилось до этого, представилось мне сном, вымыслом, бредом… Дорога, по которой я шел, была ярко освещена фонарями, не гаснущими здесь ни днем, ни ночью (впрочем, какой же бывает полярной ночью «день»?), чем ближе к школе, тем гуще делался поток ребят, вокруг слышались их звонкие, перебивающие друг друга голоса – казалось, они взлетают в небо и вьются там, среди тьмы, резвыми светлячками. Со мной шумно здоровались, я стремился попасть в тон. Поселок, оставшийся позади, тоже проснулся. В домах загорались цепочки окон, вспыхивали витрины рано начинавших работу магазинов и столовых. Грузовые машины, крытые брезентом, похожие на толстых черных жуков, развозили утренние смены, и Апатитовая картинно сияла в перекрестии устремленных на нее прожекторов…

Но по пути к школе я вдруг подумал, что не буду вправе появляться в ней, не буду вправе чему-то учить ребят, говорить с ними о Пушкине и Толстом, а по вечерам садиться за Шахова, и так далее, и так далее, и не буду вправе писать письма в Москву и получать письма из Москвы, письма и бандероли, и не буду вправе даже попросту смотреть людям в глаза, если допущу, чтобы сегодняшняя ночь повторилась… Решимость моя окрепла, когда Наталья Сергеевна, задержав меня после короткого совещания в своем кабинете, словно бы мимоходом, но со значением уронила:

– До меня донеслись какие-то слухи… Я им не верю, и на вас это никак не похоже – пьянки, ночные скандалы, женщины… Но, как директор, обязана вас предупредить: личная жизнь учителя не должна сказываться на его авторитете, и тем более – на авторитете школы, где он работает…

Что я мог ответить, глядя в ее светлые, непорочные глаза?.. Начать объяснять ей что-то, оправдываться?.. В чем же, черт побери?..

Я согласился: да, не должна сказываться… Но когда через день или два я постучался к Николаю, выждав, когда он останется один, мне заранее было известно все, что я выложу ему – от слова до слова.

10

Казалось, Николай не был удивлен ни моим приходом, ни началом нашего разговора. Напротив, он как будто сам его дожидался и был чуть ли не рад моему появлению.

– Не-не, – перебил он меня с первых же слов, – ты, сосед, погоди… Так, насухую, разговора у нас не получится…

В шерстяных вязаных носках, ступая мягко, по-тигриному он направился к буфету.

Я был здесь впервые. По сравнению с этой комнатой моя выглядела запущенной холостяцкой берлогой. Стол, за который заставил меня сесть Николай, накрывала вишневая бархатная скатерть, такие же шторы висели на окнах и двери. На кровати, застланной шелковым покрывалом, горкой громоздились подушки, полстены занимал пушистый ковер, посреди него солидно смотрелись под стеклом «Медведи в лесу», с противоположной стороны на них взирали украшенные багетной рамой «Три богатыря». Все здесь выглядело ухоженным, домовитым, общее впечатление нарушали только ветвистая щель, рассекавшая зеркало на шифоньере, да начисто лишенные стекол створки буфета, откуда Николай достал бутылку «белоголовой», граненые стопки и кое-какую закуску. Все это водрузил он на стол, по-хозяйски отогнув предварительно край вишневой скатерти, освободив место на разостланной под нею клеенке.

– Так про что, сосед, беседовать станем?.. – Николай опрокинул первую стопку и шумно потянул носом, занюхивая ее ржаной горбушкой. – Значит, Лизку я свою обижаю, а ты за нее вступиться надумал? Так?..

– Примерно, – кивнул я.

– Приме-е-ерно… – Николай хмыкнул и разлил по второй. – А скажи, заступничек, ты-то сам кем ей приходишься? Она тебе кто, Лизка, – жена? Сестра? Золовка?..

Глаза его вспыхнули, загорелись, кривая усмешка раздвинула маленький жесткий рот:

– Или, может, она тебе землячка? В одной деревне жили, за околицей вместе гусяток пасли?..

Не чокаясь, он плеснул себе в рот вторую стопку. Я подумал, что зря, должно быть, пришел, зря затеял этот слишком круто начавшийся разговор.

– А если так, объясни, – продолжал он, не дожидаясь ответа, – чего ты суешься не в свое дело?..

Густые, росшие кустиками брови Николая грозно сомкнулись на переносье. Он поиграл стопкой, она казалась чуть ли не с наперсток размером в сравнении с его кулаком.

– Да ведь это как посмотреть – мое, не мое… – сказал я, отчасти впадая в его тон.

– То есть это как?

– Да так… По-моему, никто не должен терпеть, если с ним рядом над человеком издеваются.

С минуту, не меньше, мы смотрели, не отрываясь, в глаза друг другу. У Николая на лбу блестела испарина, лежавший на столе кулак медленно то сжимался, то разжимался. Казалось, он еле сдерживался… Но в какой-то момент взгляд его ушел вбок, сломался.

– Так я, получается, над Лизкой издеваюсь?.. Это я-то?.. Ну-ну. – Николай поднялся и заходил по комнате, сразу сделавшейся для него тесной. – А что ты про нее да про меня знаешь?.. Известно тебе, что я ее после детдома взял, можно сказать – из-под забора вытащил, где она с кем ни попадя валялась?.. Она с того-то, может, и до сегодня на передок слабая?.. А я ее обул-одел, на всем старом крест поставил и к себе на Север увез, чтобы ни одна сука ей глаза не колола… Веришь, все здесь (он кивнул на обстановку, на убранство комнаты) этими вот руками заработано!.. – Он выбросил вперед и поднес к моему лицу свои руки, огромные, похожие на лопаты, в рубцах и трещинах, с въевшейся в кожу пылью, и я мысленно сравнил их со своими – постыдно-маленькими, покрытыми гладкой, просвечивающей кожей, со следами чернил на сгибах пальцев…

– И я же над ней издеваюсь!.. Это как?.. Ученый ты, вижу, человек, только, как говорится, много знаешь, да мало понимаешь!.. – Лицо у Николая приняло обиженное, щенячье выражение. Но взгляд его тут же зажегся: – А если она позволяет, чтоб в столовке каждая тварюга по жопе ее хлопала да под юбку забиралась – я на это как смотреть должен?.. Да ее, шалаву, за ее дела убить мало!.. «Из-де-ва-юсь…» Погоди, я еще шкуру с нее спущу!..

Он снова разлил по стопкам. Мы выпили.

Мне вспомнилось, что Лиза говорила про своего завстоловой, и вспомнилась вся та дикая, несуразная ночь… Пока я размышлял о загадках, заданных человечеству гениальными умами, за тонкой перегородкой, в каком-нибудь шаге от меня кипели страсти, в один клубок сплетались любовь и ревность, зверство и благородство, но я был слеп, ничего не видел, не замечал, как не видел, не замечал многого в себе самом…

– Нет, ты скажи сам – чего ей не хватает?.. – Он смотрел на меня, перегнувшись через стол, – испытующе, почти дружелюбно. – Нет, ты скажи?.. Чего?..

– Не знаю, – ответил я не сразу. – Должно быть, человечности.

– Че-ло-ве-е-ечности!.. – подхватил Николай. – А ты знаешь, что это за штука? С чем ее едят?..

Я молчал. Слова, которые имелись у меня в запасе, выглядели сейчас пустыми, как будто из них вытряхнули всю начинку. Он снова выпил и подмигнул мне:

– Я ведь вижу, все вижу… И как Лизка до тебя льнет – тоже…

Теперь пришел черед мне растеряться:

– Льнет?.. Ко мне?..

– А то как… «Вот, говорит, сосед наш – не пьет, не курит, не то что некоторые… Знай себе чайком пробавляется да книжки читает…» А я ей: «Ну, говорю, вот ты и уматывай к своему еврею»…

Меня зацепило последнее слово, и особенно интонация, с которой оно было произнесено.

– А при чем здесь «еврей»?..

– А при том… – Николай вдруг насупился, глаза из-под лохматых бровей неприязненно, угрюмо уперлись в меня. Пил он больше, чем я, но ненамного, а пьянел заметно сильнее. – А при том, что вся ваша нация такая.

Теперь он сидел, навалясь грудью на стол, широко разбросав локти. Я не обратил внимания, когда он сбросил свитер, в котором был; когда я пришел, и лишь сейчас, видя его перед собой, с багровым лицом, багровой шеей, в потемневшей от пота майке, я подумал, что в чем-то он похож на того самого белобрысого… Правда, в отличие от снабженца, сложения Николай был завидного, мускулы играли, перекатывались шарами в плечах и предплечьях, и все его тело, казалось, налито жаром, жаждущим вырваться наружу…

– Да, – повторил он, – вся ваша нация такая… Суетесь, куда не просят… А что вы в нашей жизни понимаете?

Я ожидал чего угодно, только не такого поворота… Первое мое движение было – встать и уйти. Но я остался.

– Суемся… Это куда, например?

Мне снова вспомнилась недавняя ночь, распахнувшаяся дверь, сооруженная перед нею баррикада… Видно, и Николай тоже вспомнил кое-что из наших обоюдных приключений и переменил направление разговора:

– Как же – куда?.. В самый Кремль, например… До Кремля добрались, всех потравить задумали…

– Это про «дело врачей»?.. Так они давно реабилитированы.

– Ха, реабилитированы. Слыхали, как это делается: свой своих не выдаст… В «гайке» народ говорит: огня-то без дыма никогда не бывает, а народ зна-а-ает!.. От него правды не скроешь – все равно выплывет!..

Я сказал ему все, что мог и хотел сказать по этому поводу. Только много ли я мог сказать, кроме общих, известных из тассовского сообщения слов?… Но по лицу Николая было ясно, что он не верит ничему из мною сказанного, больше того – скажи я, что дважды два – четыре, а не двадцать, он не поверит и этому…

– Ха, – уличающе ухмыльнулся он, – все это болтовня и вранье, говоришь?.. А что моего папаню в тридцатом в Сибирь выслали – тоже болтовня?.. Приехал в село такой вот очкарик, из ваших, собрание провел, чтоб всем в колхоз, а на другой день папаню, как злобного кулака, и со всем семейством – фьюить! – да в вагон, да на нары, да туда, где Макар телят гоняет… Спасибо, дед с бабкой меня, мальца, в погребе схоронили, а не то бы и я в Сибирь засвистел…

Он смотрел на меня так, будто я, только я и был виноват во всех его бедах. Будто я и неведомый мне «очкарик» – одно и то же лицо… Холодный, ненавидящий, антрацитовый блеск стоял в его глазах, и – странное дело – я чувствовал себя букашкой, которую этот блеск прокалывает, как булавка, насквозь.

– А война подошла – тут папаню из Сибири выковыряли – да на фронт! Так всю войну и отгрохал, до самого Берлина дошел… Это пока другие по разным Ташкентам со своими саррочками отсиживались…

Именно так звали мою мать – Саррой. Но не в этом дело…

Сладкое бешенство клокотало во мне. Я поднялся – и он поднялся следом за мной.

– Что до Ташкента, – сказал я, с усилием выговаривая слова, во рту у меня вдруг пересохло, – то вам, в «гайке», виднее, там все известно – и про Ташкент, и про кремлевских врачей… Зато мне известно, что мой отец ни в Ташкенте не отсиживался, ни до Берлина не дошел – убили по дороге, на третий месяц войны…

Мы стояли друг против друга, между нами был стол, бутылки, тарелки с объедками… Мы прожили рядом полгода и еще несколько минут назад – плохо ли, хорошо ли – сидели за этим столом… Но теперь, казалось, не было на свете врагов, которые так смертельно ненавидели бы друг друга.

– Смотри ты, какой… задорный!..

Николай поискал-поискал и нашел словцо. Он стоял, нависая над столом, и покачивался взад-вперед, не отрывая от меня прищуренных глаз. Губы его улыбались – натужной, приклеенной улыбкой. Казалось – еще минута, и стол опрокинется, мы вцепимся друг в друга…

В этот момент дверь отворилась, вошла Лиза.

11

Она была вся в снегу, снег сыпал с утра, не переставая – тяжелый, сырой, нарастая сугробами на шапках и превращаясь под ногами в рыхлое, вязкое месиво. Снег обметал ее пальто, платок, лисью горжетку, и при ее появлении в комнате, полной стоялого дыма (мы оба курили), сразу пахнуло морозной свежестью. С холода лицо ее было розовым, глаза блестели, в зрачках прыгали шаловатые искорки… Они погасли, едва Лиза увидела нас, меня и Николая, и вся она поблекла, померкла.

За эти дни мы с нею несколько раз сталкивались в коридоре, и всякий раз она отворачивалась и торопилась пробежать мимо. При этом она топала по доскам пола с таким ожесточением, словно хотела снова и снова продемонстрировать несокрушимое презрение ко мне.

– А-а, явилась… А тут без тебя, Лизавета, заступничек твой в гости ко мне пожаловал…

Николай сел, ковырнул вилкой в тарелке.

– Прямо уж и заступничек!.. – фыркнула Лиза, счищая снег с пальто и объемистой сумки, в которой приносила из столовой свою каждодневную добычу – судки с борщом, пельмени, блинчики… – Это кто же надоумил его за меня заступаться? Вроде я не просила…

Она отнесла сумку за пеструю занавеску, отделявшую угол с плитой, и вышла снова.

– Никто меня ни о чем не просил, – сказал я. – Я пришел сам, по собственному почину.

– Вот-вот! – Николай поднял вверх указательный палец.

– Сам!.. А, Лизавета?.. – Он посмотрел на нее с усмешкой. – Или, может, все же ты его настропалила, дружочка своего?.. До которого среди ночи голышом бегала?.. Что промеж вас было-то?..

– Ой, да не трави ты душу ни мне, ни себе!.. – встрепенулась Лиза. – Я ж тебе говорила, богом клялась – ничего такого, про что ты думаешь, не было! А вздумай он ко мне сунуться, так я бы его живо отшила!.. Да и на кой ляд он мне сдался, такой хиляк?.. Он ведь и бабу, поди, прижать как следует не сумеет!..

Посмеиваясь, она подошла к Николаю сзади, обхватила за шею и поцеловала в макушку. При этом поверх его головы она смотрела на меня, и глаза у нее были круглыми, стеклянными.

– Значит, никто, говоришь, тебя не просил, сам… – обратился ко мне Николай. – И с чего бы это?..

Глупо было стоять перед ними обоими навытяжку, словно я – обвиняемый, а они – мои судьи…

– Я уже говорил: хотелось, чтобы жили вы по-человечески.

– А откуда кто знает, как мы живем?

– Стены тонкие, – сказал я. – Все знают. Они переглянулись.

– Знают, да не лезут, не мешаются, – сказал Николай. – Один ты такой выискался… Тебе что – больше всех надо?..

– Живем и живем, – поджала губы Лиза. – И кому какое дело, спрашивается?..

Она отошла от Николая, подсела к столу. На ее лице, отогревшемся с мороза, все ярче проступали не успевшие затянуться ссадины, царапины, под глазом лиловым пятном расплывался кровоподтек…

Николай налил ей и себе, выпил. Подхватила и Лиза свою стопку, но покосилась на меня – и не выпила, а только пригубила.

– Значит, обижаю я тебя, не так, видишь, обращаюсь, как положено, луплю ни за што, ни про што… Так? – Николай грозно взглянул на Лизу.

В глазах у нее метнулся страх.

– Да это кто ж такое говорит?.. – откликнулась она торопливо.

– А ты у хахаля своего спроси…

– А чего мне спрашивать?.. – зачастила-запела она. – И чего он и в таком деле понимают?.. Им русского человека понять не дано… Они все по книжкам, по книжкам, а только в книжках не про все и сказано… Нашей-то сестре, бывает, полезно, чтоб ее поучили малость. Не даром умные люди говорят: бьет – значит любит…

– Стало быть, не требуется, чтоб за тебя заступаться?.. Вот так-то. Слыхал, сосед?.. А теперь ступай себе. – Николай поднялся – размякший, отяжелевший от выпитого. – И запомни: еще раз сунешься – добром не кончится… Я за себя не в ответе, понял?.. – Он показал мне кулак. – И еще… – ухмыльнулся он, – и еще скажи мне напоследок: чего вы на наших баб лезете? Вам что, своих не хватает?

– А русские-то бабы знать послаще! – хихикнула Лиза.

– Счастливо оставаться, – сказал я.

– Скатертью дорожка, заступничек! – бросила она мне вдогонку.

– Когда я вышел из барака на улицу, снегопад уже прекратился и все вокруг переменилось так резко, с такой стремительностью, какая встречается лишь на Севере: вместо кишащих перед глазами хлопьев – прозрачный, пронизанный иглами фонарей воздух, вместо ватной, глухой тишины – настороженное безмолвие, в котором слышен каждый звук. Небо расчистилось и было как бы освещено по краям – они казались выгнутыми вверх, а середина – провисшей вниз чернотой, и весь небосвод походил на гигантский парус, ожидающий ветра…

Я шагал, не разбирая дороги. Проезжая часть, тротуары – все было завалено снегом, я шел по пробитой в нем тропинке, а там, где она прерывалась, брел по снежному пухляку. Кое-где в домах светились окна, горели столбиком – одна над другой – тусклые лампочки на лестничных клетках. Но улицы были затоплены светом пылавших во весь накал фонарей и совершенно пустынны. Странно выглядело это сочетание множества ярких огней и безлюдья, за все время, что я шел, мне встретилось два-три человека да посреди дороги пропахал снег бульдозер. И было что-то фантастическое – и в этих огнях, этом безмолвии, этом безлюдье… Странным было и чувство одиночества, которое я испытывал: я был один – и не один, ведь тут же, в домах, были люди… Они были рядом, но я был одинок среди них… Как будто некая преграда, помимо каменных стен, отделяла меня от них, а их – от меня…

Я шел, месил ногами снег, перебирал в уме то, что увидел, почувствовал за эти полгода… Я по собственной воле выбрал Кукисвумчорр, в который никто не желал ехать; я не раздумывая согласился на барак, уступил положенную мне квартиру; я пытался защитить женщину… И что же?.. «Скатертью дорожка, заступничек…» Скатертью дорожка… Скатертью дорожка…

Было уже далеко за полночь, но после всего, что случилось, мне хотелось отдышаться, опомниться. Я гнал от себя мысли о Лизе, Николае, но волей-неволей возвращался к ним снова и снова. Смешно сказать, но Шекспир и Гете, Гамлет и Фауст были мне понятней, чем эти люди. Понятней, проще… Я чувствовал, что не понимаю и никогда не смогу их понять. Не смогу, а может быть – не захочу. Потому что понять их – значило в чем-то принять, а принять – значило отвергнуть истины, несомненность которых была для меня очевидной.

Мне вспомнилась гостиница, белобрысый… В самом деле, – подумал я, – зачем я здесь?.. На Севере?.. На этой земле?..

Я шел по ярко освещенному, погруженному в сонное оцепенение поселку, шел по тропке, пробитой в снегу, и мне казалось, что я иду по не мной проложенной дороге, не зная ни ее начала, ни конца. Куда приведет меня она?.. Отчего я должен по ней идти, если не я ее проложил, не я ее выбрал?.. Не знаю. Но другой дороги, чувствовал я, для меня нет…

Ботинки мои отсырели, промокли, ноги закоченели, пальто, слишком легкое для Севера, грело плохо; я убыстрил шаги, чтобы согреться, и вспомнил о школе, куда отправлюсь несколько часов спустя. Ее было хорошо видно на взгорке, в окружении огней, – она словно парила над поселком… Только теперь, подняв голову, я заметил, как посветлело небо. Теперь оно сделалось тугим, шелковистым, чернота, сгустившаяся посредине, исчезла, растворилась в нежно-зеленом сиянии; сияние это казалось живым – оно то озарялось всполохами, то блекло, то разбегалось широкими волнами, то трепетало, как трепещет листва под слабым ветерком; от краев к центру тянулись лимонно-желтые полосы, и они тоже пульсировали, вздрагивали, перемещались, угасали, разгорались вновь…

Я не сразу догадался, что это оно и есть – Северное сияние… Я понял, что это так, только когда небо наполнилось холодными многоцветными огнями, идущими откуда-то из глубины пространства. Нежно-зеленое и лимонно-желтое уступило место красному, синему, лиловому, золотому, пурпурному, алому, и каждый цвет имел сотни оттенков. То, что происходило наверху, было грандиозно, гигантские вихри света метались по небу, там шла какая-то таинственная, недоступная мне жизнь, небо жило, было полно жизни… Оно светилось, горело, вспыхивало, расцветало, оно жило жизнью, в сравнении с которой меркла моя…

Поселок спал, а мне хотелось бегать от подъезда к подъезду, колотить в двери, орать: проснитесь, люди! Вы никогда такого не увидите!.. И было нестерпимо досадно, что все это вижу только я, я один… Что все это великолепие словно затеяно для меня одного, происходит только на моих глазах… Но если так, – подумалось мне, – то, может быть, это неспроста… И в этом заключен свой смысл, который надо постичь…

Мысль была так ошеломительна, что я забыл про мокрые ботинки, про зябкий холод, сочившийся за ворот и в рукава, забыл про все… Мне казалось – еще немного, и неведомая мудрость откроется мне, я пойму, как зло превратить в добро, ложь – в правду, тьму – в свет… Одно мучило меня – что все спят, что все это вижу, чувствую я один и, если стану рассказывать, мне не поверят…