Текст книги "Избранное"

Сказки о жидомасонах и правда о «Черной сотне»

В последнее время появилось несколько интересных исследований о масонах – Н. Берберовой «Люди и ложи», А. Авреха «Масоны и революция», Л. Замойского «За фасадом масонского храма». Средства массовой информации, однако, не торопятся оповестить читателя о наличии литературы, наконец раскрывающей тайны масонства, его организацию, деятельность и, как выясняется, полнейшую непричастность к русской революции. Читатель же у нас, как известно, человек занятой, а теперь у него хлопот сделалось еще больше. Вот и создается возможность для «Нашего современника» и «Молодой гвардии» год за годом морочить читателя, утверждая, что революцию в России делали не россияне, а некие инородцы-жидомасоны – с них и спрос. Природные же русские люди к революциям не склонны и ни за что содеянное в своем любезном отечестве не отвечают. При этом как-то запамятовали сочинители подобных версий Разина и Пугачева, Бакунина и Нечаева, Чернышевского и Добролюбова, Желябова и Перовскую и многих-многих, коих трудновато причислить к масонам, а уж к жидомасонам – тем паче.

Историческими документами сочинители устрашающей легенды о всемирном жидомасонском заговоре не пользуются, опорой им служат фальшивки полицейского управления и та хорошо известная категория любителей ловить рыбку в мутной воде, которая, отбросив совесть и не боясь греха, сеет повсюду ложь, подозрительность, ненависть – точь-в-точь «бесы» Достоевского… К сожалению, нередко это им удается. «Нет ничего легче, – писал Н. Бердяев, – как убедить людей низкого уровня, что во всем виноваты евреи. Эмоциональная почва всегда готова для создания легенды о мировом еврейском заговоре, о тайных силах "жидомасонства" и пр. Я считаю ниже своего достоинства опровергать "Протоколы сионских мудрецов". Для всякого не потерявшего элементарного психологического чутья при чтении этого низкопробного документа ясно, что он представляет собой наглую фальсификацию ненавистников еврейства. К тому же можно считать доказанным, что документ этот сфабрикован в департаменте полиции. Он предназначен для уровня чайных "Союза русского народа", этих отбросов русского народа».

Разумеется, в эпоху плюрализма не всякий согласится с Бердяевым. Поэтому справедливости ради, а также для того, чтобы узнать доподлинные имена пресловутых жидомасонов, я обратилась к труду известного деятеля «Союза русского народа» Шмакова «Международное тайное правительство». Фантазии Шмакову не занимать: в своем сочинении, например, он вполне уверенно утверждает, что «в преисподней насчитывается 6666 легионов, а в каждом из них – по 6666 демонов мужского к женского пола» (А. Шмаков «Международное тайное правительство», М., 1912 г., с. 206). После подобных сведений уже не слишком удивляет, что причиной любых мировых катаклизмов, будь то крушение Римской империи или Великая французская революция, автор считает евреев. Однако вот беда: ни одного жидомасона, занятого подрывной деятельностью на территории Российской империи, он не называет. Между тем книга Шмакова вышла в 1912 году когда уже стало достоянием истории убийство Александра II, уже был создан «Союз борьбы за освобождение рабочего класса», имена народовольцев, эсеров и других революционеров были у всех на слуху, отгремела революция 1905 года… И все же среди многочисленных революционеров того бурного времени Шмаков не мог обнаружить ни единого, хотя бы самого завалящего жидомасона.

Нынешние сторонники идеи жидомасонского заговора, не в пример Шмакову, в потусторонние сферы не вторгаются. Их задача – в нашем вполне реальном мире «сказку сделать былью» и внедрить ее в сознание несведущих людей. Так, в газете «Русский голос» («Русский голос» за 31 мая 1990 г., Нью-Йорк.) некто В. Дамарцев пишет, что «первая масонская ложа была организована у нас еще в 1773 году в городе Ревеле. В 1817 году эта ложа насчитывала в своих рядах 85 «братьев», из коих 80 были евреями, русских не было ни одного». Хотя «Русский голос» издается в США, это не дает ему права перекраивать русскую историю по своему усмотрению.

Известно, что первая масонская ложа появилась в России в 30-х годах XVTII века, т. е. на сорок лет раньше, чем утверждает Дамарцев, и не в Ревеле, а в Петербурге, и членами ее были отнюдь не евреи, а граф Воронцов, князья Апраксин, Трубецкой, Голицын, поэт Сумароков и другие представители великосветского общества. Особое развитие ложи получают в эпоху Екатерины II, императрица написала даже несколько остроумных комедий, предъявляя масонству обвинения в безбожии и вольтерьянстве, но по поводу его связей с мировым еврейством – ни слова… Наиболее видными деятелями масонства в России были просветитель Новиков, архитектор Баженов, Пестель и другие декабристы, члены «Союза благоденствия». Известно, что в 1771 году граф Куракин был посвящен в масонский орден, с его помощью к масонству приобщился великий князь Павел Петрович, впоследствии ставший российским императором Павлом I. Те, у кого возникнут какие-либо сомнения по затронутому вопросу, могут обратиться к работе В. Ключевского «Воспоминания о Н.И. Новикове и его времени» или к «Хронологическому указателю русских масонских лож», который вышел в России в 1873 году: причастность еврейства к русскому масонству нигде не зафиксирована.

Как и В. Дамарцев, я считаю, что «истина не нуждается в многословии». Но хочу напомнить, что толстовский Пьер Безухое, которого, как ни крути, в принадлежности к иудейскому племени не заподозришь, в поисках нравственного идеала на время становится масоном… Видимо, современные разработчики жидомасонской версии не могут простить Толстому столь предосудительного поступка его любимого героя: в нашумевшей картине «Тысячелетняя Россия» И. Глазунов наказал великого писателя земли русской, определив его самого в масоны, снабдив масонской атрибутикой (циркуль, мастерок, шестиконечная звезда).

У Пушкина оскорбленные соседи-помещики объясняют «странности» Онегина тем, что «он фармазон! Он пьет одно стаканом красное вино!..» Полуглухая графиня-бабушка из «Горе от ума», не в силах понять, что за кутерьма творится вокруг Чацкого, на всякий случай выдвигает собственную версию: «Что?.. К фармазонам в клоб?.. Пошел он в пусурманы?..» Фармазон – это трансформированное в русской речи «франкмасон», так что В. Дамарцев ошибся адресом, он не учел, что масоны оставили неизгладимый след и в русской истории, и в русской литературе. Это дает возможность легко найти их имена в высшем свете Москвы и Петербурга, не расходуя усилий на бесплодные поиски в еврейских местечках черты оседлости.

Что же касается «жидомасонов», то этот термин появился в начале XX века после образования «Союза русского народа», однако наиболее широкое распространение у нас в стране он получил в годы перестройки. Известные черносотенцы Шмаков, Дубровин, Пуришкевич употребляли его реже иных авторов «Нашего современника».

Дискуссия о влиянии масонства на политическую жизнь дореволюционной России началась в 1974 году после выхода в издательстве «Молодая гвардия» книги Н. Яковлева «1 августа 1914». Хотя уже тогда автор пришел к выводу, что масоны на разных уровнях «были последовательными противниками большевиков» (см. указ. изд., с. 230–231), легенда о жидомасонском заговоре продолжает распространяться. В традициях черносотенных фантасмагорий зачислять в масоны то Свердлова, то Троцкого, то Кагановича. Фактически же, как видно из недавно появившихся книг, упомянутых в самом начале этой статьи, среди большевиков масоном числился какое-то время один Скворцов-Степанов. А один, ясное дело, в поле не воин… Некоторые из реальных масонов в действительности занимали видное место в революции и Гражданской войне, но играли совсем не те роли, которые предусмотрены задуманной схемой. Среди них генерал Алексеев – главнокомандующий Добровольческой армией, Петлюра – личность, очевидно, в комментариях не нуждающаяся, Маргулис – глава контрреволюционного Северо-Западного правительства.

Многие из масонов стали жертвами нового режима. Суть в том, что масоны не признавали классовой борьбы, поэтому, как пишет Н. Берберова, «бесплановое уничтожение заподозренных в масонстве людей во время Гражданской войны и военного коммунизма очень скоро перешло в плановую их ликвидацию».

Кстати, именно Троцкий, которого так легко причисляют ныне к масонам, на IV конгрессе Коминтерна в 1922 году потребовал железной метлой вымести масонов из России, а также из рабочего движения за рубежом. «Масонство, – говорил Троцкий, – орудие обхода революции, буржуазное орудие, усыпляющее сознание пролетариата, и рычаг буржуазного механизма».

Разговоры о жидомасонском заговоре очень похожи на розыгрыш. Создается впечатление, что оппоненты, прекрасно понимая абсурдность своих доводов и нисколько не смущаясь этим, затыкают уши и, ни на что не обращая внимания, упрямо продолжают твердить явную ахинею. Действительно, всякому известно, что Октябрьская революция была совершена под руководством большевиков, и при этом ровным счетом ничего не меняет то, что в первом советском правительстве оказалась нарушена «процентная норма» – один из пятнадцати его членов (Троцкий) был еврей. Все знают, что в Гражданскую воевали не с жидомасонами. Как совсем недавно сказал В. Кондратьев, это была «братоубийственная война между православными». Однако реалии теоретиков жидомасонского заговора не интересуют, они распространяют свои бредовые идеи без всякого согласия с истиной, наподобие соотечественника фашиста В. Якушева, утверждающего, что «у евреев генная структура построена иначе», что «среди сионистов сумасшедших в 6–8 раз больше, чем среди лиц нееврейской национальности», что иудаизм «предусматривает человеческие жертвоприношения», что «масонство – сила действительно реальная, это целая стратегия, генеральная линия, деятельность, а масоны – это все те же евреи, толкающие человечество в пропасть» («Веек» от 26 сентября 1990 г.).

Такого рода «доводы» не требуют ответа, здесь нужно другое – правовое государство, непримиримое к фашизму. Народ, однако, по привычке все еще живет в плену идеологических догм и фантасмагорий, воспринимая их как реалии. Много еще таких, что не хотят «поступиться принципами» сталинизма и руководствуются идеологией, которая в избытке поставляла «врагов народа», «кулаков», «вредителей», «космополитов». Легенда о жидомасонском заговоре легко вплетается в эту длинную цепь. Подобные идеи, к сожалению, очень быстро овладевают массами, а потому их распространение представляет серьезную опасность.

Однако идея жидомасонского заговора – лишь часть глобальной черносотенной идеи, которая, сделавшись в начале XX века составной частью государственной политики, в дальнейшем сыграла пагубную роль в истории России, а сейчас становится причиной кровавых межнациональных распрей и распада государства. Получившая распространение в свое время концепция превосходства «славянско-культурно-исторического типа» и необходимость превращения России в сверхдержаву привела к войне с Японией. Падение Порт-Артура вызвало повсеместный рост антивоенных и антиправительственных настроений, сопровождавшихся требованиями демократических свобод и крестьянскими волнениями. Результатом глубокого внутреннего кризиса явилась революция 1905 года.

Развитие националистических тенденций ознаменовалось фабрикацией так называемых «Протоколов сионских мудрецов» – известной фальшивки о еврейском заговоре, созданием «Союза русского народа» и еврейскими погромами. Но имперские настроения усиливали антидеспотические и антишовинистические тенденции внутри России и сопровождались мощным подъемом национал-освободительного движения на ее западных границах, результатом чего было получение Финляндией автономии.

Вера в мессианское предназначение России стать Третьим Римом побудило ее вступить в Первую мировую войну, исходом которой стала революция. Таким образом, именно великодержавная политика, ввергнувшая страну в войну, обострила до крайности жестокие противоречия, разрешение которых было возможно только революционным путем.

В послереволюционный период многие традиции черносотенства воплотились в элементы официальной идеологии и в немалой степени способствовали упрочению тоталитарного режима. Сюда можно отнести прежде всего обожествление деспотической власти, подавление политических свобод, порабощение личности и превращение ее в «винтик» государственной машины. Некоторые положения черносотенной утопии, например – полная изоляция от «разлагающегося Запада», практически могли быть выполнимы только в условиях тоталитарного государства. Особенно четко эта тенденция проявилась в годы «борьбы с космополитизмом», когда подверглись шельмованию и гонениям видные представители научной и художественной интеллигенции. Главным пороком в тот период партийные идеологи провозгласили «преклонение перед иностранщиной» – в полном соответствии с идеями черносотенства. В результате громили генетиков, кибернетиков, «физиков-идеалистов, последователей Эйнштейна», а в это время на «гнилом Западе» происходили важнейшие научные открытия, создавались новые технологии, использовать которые в «стране победившего социализма» запрещалось. Научная и техническая изоляция предопределили многие нынешние проблемы, создали предпосылки для превращения России в слаборазвитую, по важнейшим показателям – второстепенную державу. Но, видимо, горьких уроков прошлого мало. В настоящее время теория об особом экономическом и политическом пути развития России, являющаяся разновидностью все той же черносотенной идеи, грозит вновь обречь страну на отсталость, а народ – на привычное полунищенское существование.

Новый этап черносотенства, как известно, связан с началом перестройки. Разгул шовинистической пропаганды, создание черносотенных организаций наподобие «Памяти» вызвали соответствующую реакцию в союзных и автономных республиках. Семена национализма, прорастая, дают свои плоды: погромы, трагическую гибель людей, вереницы беженцев – армян, азербайджанцев, турок-месхетинцев, русских, евреев, немцев, узбеков, киргизов… Страна саморазрушается, черносотенцы же клянутся в любви к Отечеству и у всех на виду продолжают сеять ядовитые, набухающие кровью семена. Под громогласные разговоры о духовном возрождении происходит непоправимое, выспренные декламации не предохранят страну от раскола.

Нельзя тратить попусту время. Те, кому действительно дорога Россия, должны понять, что для ее спасения необходимы не разговоры о духовности, а подлинно человеческая духовность, которая не приемлет расизма, идей национального превосходства, не приемлет злобы, ненависти к национальным меньшинствам, всего того, чем наполнена идеология черносотенства.

Юрий Герт. Рассказы

Водопад Учан-Су

Иногда отец брал меня в свои служебные поездки.

Он работал санитарным инспектором ЮБК – Южного берега Крыма, точнее – Ливадийского курорта. Должность его, понятно, казалась мне важнейшей в мире. И рисовалась так.

Где-то в санатории – детском, вроде того, мимо которого мы каждый раз проходили, добираясь пешком до Ялты, – где-то в санатории, за низенькими квадратными столиками обедают малыши. На них фартучки, расписанные вишенками и грибочками. Вот съели уже первое, второе, на сладкое несут черничный кисель. Но только дети успевают коснуться губами своих кружек, вдруг – бр-р-р, страшно представить! – рты у них начинают слипаться! Малыши пытаются что-то сказать, закричать – и не могут! Они лишь мычат, как немые, трясут головами и таращат перепуганные насмерть глаза.

А все отчего? От халатности!.. Оттого, что на поварах были нечистые, халаты на которых, если проверить под микроскопом, кишмя кишат микробы, и стоит одному-единственному попасть в пищу, получится пищевое отравление – боли в желудке, рвота, понос, а у детишек из-за недоброкачественного киселя склеются рты!..

Не знаю, кто мне внушил эту леденящую кровь картину. Может быть, она приснилась мне однажды, врезалась в память и долго потом, нагоняя тоскливый ужас, преследовала меня.

Но вот (следовало продолжение) приезжает мой отец, санитарный врач, он идет на кухню, он распекает нерях-поваров, он велит им снять грязные халаты с микробами, он составляет акт, это самое главное, самое грозное – санитарный акт, и он его составляет, и еще – мало того! – накладывает штраф, и все виновные отныне боятся его и трепещут перед ним…

Что перед отцом трепетали – это я, конечно, фантазировал. Так мне хотелось – чтобы трепетали. Потому, наверное, и хотелось, что подобных чувств никому не внушала его какая-то уж слишком всегда домашняя, непредставительная фигурка, коротенькая, подвижная, в помятых после дорожной тряски брюках. Он мог сгоряча вспылить, нашуметь, встретив какой-нибудь непорядок или антисанитарию – это слово мне тоже было хорошо знакомо, – и, однако, даже когда, подобно раскаленному ядру кометы, он вылетал из дверей санатория и за ним широким хвостом по двору неслись врачи, сестры и повара в стоячих колпаках – даже тогда его лицо бывало не грозным, а скорее расстроенным, огорченным. И те, кто за ним спешил, выглядели смущенно, пристыженно.

Отец торопился проститься, и мы трогались в обратный путь. Но случалось, что напоследок ему пытались вручить – «всучить!» – говорил он – «они мне пытались всучить!» – какой-нибудь объемистый кулек или сверток с просвечивающими до самых косточек гроздями винограда, с обольстительно-сочными персиками, покрытыми спелым румянцем, с медово-золотистыми, тающими на языке грушами. Вот когда он по-настоящему распалялся и, багровея, кричал, что это называется взяткой, и что он сейчас же составит еще один акт!..

Возвращаясь домой, мы жевали горячие, раскисшие от жары бутерброды, приготовленные нам в дорогу мамой, угощали кучера Никиту, отец еще долго хмурился, поводил встопорщенными бровями – переживал, а мне было весело: и оттого, что мы спасли детей, и оттого, что мой отец – такой справедливый, честный человек, мы с ним не уступили соблазну, отвергли взятку, да какую – персики, груши берэ!..

Я подрос, перестал верить в придуманную, вероятно, мною самим историю с киселем, но по-прежнему гордился нашими внезапными экспедициями, призванными врасплох застигнуть виновных и защитить обиженных… Но была еще причина, отчего я так ликовал, когда по утрам отец брал меня с собой и мы вместе через всю Ливадию шагали к нему на работу.

Черный двор с его будничной жизнью оставался позади. Мы шли по еще пустынным, настороженно-тихим дорожкам, только гравий похрустывал под каблуками. В аллеях стоял ночной холодок, я старался согреться и прыгал через полосы голубоватых теней, норовя попасть ногой на солнечное пятно. Знакомые дворники, приветствуя отца, сторонились, давая нам дорогу. В руках они сжимали медные, вытянутые головки длинных, шуршащих вдоль аллеи шлангов. Дворники были похожи на цирковых дрессировщиков, шланги – на укрощенных удавов.

Упругие струи ударяли в голубое небо и рассыпались там, повисая водяной радугой над кронами светлых платанов, над кипарисами, которые молчаливо и угрюмо, как сообщники, провожали нас в секретную поездку…

И вот уже не только Черный двор – и лужайка за курзалом, посреди которой широко раскидывал свои могучие листья банан, и Малый дворец, почти скрытый в темных зарослях плюща, и Большой, мелькнувший сбоку мраморной белизной фасада – все, все уже позади. Мы сворачивали к двухэтажному зданию, где ютилась в двух или трех комнатках гроза ЮБК – санитарная инспекция…

При самом, казалось, деятельном моем участии кучер Никита запрягал меланхоличную гнедую кобылу Маруху, подгонял к входу в инспекцию жалобно дребезжащую, видавшую виды линейку – и наступала самая заманчивая часть нашего путешествия. Правда, пока мы выбирались из Ливадии, линейку колотила крупная дрожь, подковы, цокая, выбивали длинные бледные искры из горбатой, мощенной дикарем дороги. Зато тем приятней бывало, когда при выезде на шоссе булыжник сменялся темным от росы гудроном. Линейка наша уже не тарахтела, не звенела железом, уже не надо было напрягаться всем телом, хватаясь за тонкие, с виду такие ненадежные поручни – лошадь бежала легкой рысцой, а Никита только по привычке, чтобы напомнить о себе, потряхивал вожжами. По одну сторону, за глинистым рыжим уступом, нависающим над шоссе, взмывали к самому небу горы, покрытые курчавым лесом, по другую, сразу же за белыми столбиками вдоль края дороги, падал, обрывался книзу крутой склон, под ним лежала, выгибаясь, как на глобусе, плотная синева моря. Тут был разрез пространства, головокружительная граница между падением и взлетом. Казалось, шоссе повисло где-то посредине, между морем и вершинами гор, и мы парим прямо в прохладных солнечных лучах, плывем по воздуху, как малый кораблик, не зная ни ветра, ни волн…

Мы сворачивали на проселочную дорогу. Если она спускалась в сторону моря, Маруха оскальзывалась, выгибала круп, удерживая, притормаживая линейку, и тут дух занимался от возможности скатиться в колючий кустарник, в чащу граба и кизила, которыми поросли склоны. На крутых поворотах мы слезали с линейки и шли пешком. Если же дорога ползла в горы, то приходил мой час: лошадь ступала медленно, мне давали поправить. Уместясь на передке, я крепко стискивал в кулаках ремни, пахнущие сырой кожей и кислым конским потом, отглянцованные кучерскими ладонями – и не было ничего слаще их запаха, ничего милее, чем нечаянное, колючее прикосновение жесткого Марухиного хвоста, когда он всплесками сгонял с лоснящейся от испарины лошадиной спины кусучих лесных мух…

Мало-помалу отступали приземистые заросли граба, дикой малины, кусты шиповника в розовых и белых цветах с вьющимися над ними басистыми шмелями. Все чаще взгляд натыкался на сосны, они становились все выше, мощнее, пока наконец не пропадали все прочие деревья.

Перед нами распахивался бор.

Бор… Торжественное, органное слово… Раскатистый шум, проплывающий по вершинам и затихающий вдали… Коричневатые иглы, в которых скользит и тонет нога, вязнет и пропадает всякий звук… Неохватные стволы, теплые, в растресканной коре, покрытой седыми натеками смолы и еще свежими, огнисто-прозрачными слезками… Не лес – бор!

Однако я уже нетерпеливо жду конца путешествия, которое начинает казаться мне слишком затянувшимся, жду, когда впереди, за поворотом, откроются корпуса санатория… Здесь, где-нибудь на заднем дворе, заросшем лопухами, или прямо в лесу, на полянке, мы с Никитой распрягаем лошадь, я бегу нарвать травы, хотя и вокруг ее много, куда бежать?.. Но я бегу – подальше, туда, где трава сочней, шелковистей. Маруха так аппетитно хрумкает, пережевывая стебли, что я и сам, глядя на нее, сглатываю слюну.

Потом Никита спит в тенечке, Маруха отдыхает под моим присмотром, а я поглядываю на санаторный корпус, в котором скрылся отец, и жду когда он снова появится и будет принадлежать мне, только мне – безраздельно. Весь долгий обратный путь…

Потому что – помимо прочих радостей – главная радость таких путешествий заключалась в том, что мы оставались вдвоем. Но одной из этих поездок я обязан потрясением, едва не разрушившим нашу близость, потерей чего-то такого, что, при всей любви моей к отцу, полностью никогда уже не было восстановлено, забыто, прощено.

В инспекции вместе с отцом работала врач – или, как чаще тогда называли – доктор Любарская, звали ее Людмила Михайловна. Это была красивая брюнетка с черными сливя-ными глазами и смуглой, как бы хранящей полуденный жар кожей. Мы были знакомы семьями, в праздники она приезжала к нам из Ялты – там они жили – вместе с мужем, Юлием Александровичем, анемичным, долговязым, смертельно скучным человеком, кажется, инженером. Он был приторно-вежлив, мягок, предупредителен и, находясь у нас в гостях, шутливо и напоказ пытался ухаживать за моей матерью. Отец же обычно садился рядом с Людмилой Михайловной, между ними завязывался столь же шутейный флирт, но тут дело обстояло иначе. Шумная, живая, напористая доктор Любарская, представлялось мне, сама ластится к моему отцу. Во всяком случае, что-то меня постоянно раздражало, когда она сидела за нашим столом.

Но однажды, когда мы с отцом отправились в какой-то санаторий, к нам присоединилась Людмила Михайловна.

Есть таинства, которые необходимо переживать без посторонних. Всю дорогу чувство у меня было такое чувство, будто ко мне в туфлю попал острый камешек, засел где-то изгибе ступни и режет, мешает, но самое досадное – я не могу его вытряхнуть. Все было не то, не так в эту поездку, и я больше следил за тем, что происходило рядом со мной, чем за окружающим.

Еще раньше я ощутил какую-то неправду и оттого – странную застенчивость в голосе отца, когда он сказал, что мы поедем не одни. Я заподозрил, что это не случайно, а заранее подстроено. И на линейке, сидя спереди, спиной к ним обоим, спиной же, казалось, ощущал коробящую меня веселость их голосов, смутное неприличие их смеха. Я делал все возможное, чтобы досадить обоим, отвлечь друг от друга или, по крайней мере, убавить их оскорбительно-радостное оживление. Жалуясь на то, что мне стало неловко сидеть, я вдруг втискивался между ними; я как бы нечаянно толкал в бок Людмилу Михайловну, задавал нелепые вопросы, лишь бы помешать разговору. Но все без толку. Меня не принимали всерьез, мои потуги казались пустым, беспричинным детским капризом… В особенности бесило меня, что отец, даже он, который не то что с полу, а с четверть слова понимал меня, на этот раз был глух и слеп.

И вот мы добрались до водопада Учан-Су, где обыкновенно делали небольшой привал, чтобы дать передышку идущей в гору лошади.

Может быть, недавно в горах пролились дожди, а может быть, там, на вершинах, еще стаивали снега, но водопад Учан-Су летом пересыхавший или спускавшийся по серым уступам жиденькой струйкой, тут предстал перед нами во всем своем яростном великолепии, грохоте и блеске. Белый от пены, дымящийся поток падал, казалось, прямо с неба, падал и рвался вниз, бился о камень скалы, всесокрушающий, дикий, наполняющий рокотом, звоном и плеском широкое, поросшее соснами ущелье.

Но в тот день даже Учан-Су не отвлек меня от моих бессильных терзаний. Все кругом было тем же, чем всегда, и не тем – а будто подернутым тонкой невидимой слизью, которую оставляет за собой ползущая улитка. Ею, этой слизью, покрыты были камни, деревья, земля… А сам поток?.. В другое время он бы, наверное, ошеломил меня, и мы с отцом долго бы стояли перед ним в искрящемся тумане брызг, забыв обо всем на свете, в том числе и о бутербродах, завернутых в газету… Но Людмила Михайловна не дала нам о них забыть.

Мало того, в добавленье к нашей мужской еде она принялась вынимать откуда-то помидоры, яйца в давленной, осыпающейся скорлупе, что-то еще, даже соль в аккуратном бумажном пакетике… Все это, включая и место, которое она выбрала для завтрака, вызывало во мне отвращение, почти физическую тошноту. Но ни отец, ни Людмила Михайловна ничего не замечали. Они присели на скамеечке, точнее, на дощечке, положенной на камни, за громадным валуном, как бы отгораживающим их от остальной площадки перед водопадом. Отсюда и самого потока, по сути, не было видно… Мне дали кусок хлеба с желтым, расплывшимся от жары сливочным маслом – от прочего я наотрез отказался – и чуть не насильно вручили самое большое и румяное яблоко. Я взял то и другое и, посидев с ними рядом и видя, что на меня по-прежнему не обращают внимания, ушел в одиночество, за валун. Хлеб я даже не надкусил, яблоко истекало спелым желтым соком под моими ногтями, вонзившимися в его бока….

Что мы думаем, что чувствуем – в свои шесть или семь лет?.. Бесконечно многое! Почти все!.. Только слова, чтобы выразить эти чувства и мысли, являются нам позже…

В те минуты, когда я сидел на замшелом камне, в нескольких шагах от ревущей, обдающей меня колючими брызгами водопадной струи, мне открылось вдруг, что я и мой отец – не одно целое… Что он может быть мне чужим… Что мой отец – не только, не безраздельно – мой!

Раньше я сознавал себя только слитно с отцом и матерью. В сущности, все трое – это и было «я». Когда случались между ними ссоры, я брал обоих за руки, притягивал их головы к своей и говорил:

– Вы кто – белые и красные?

Они смеялись, и все заканчивалось миром. Я ощущал в такие мгновения свою власть над обоими, ощущал, как во мне сливаются их доброта, любовь, ласка… Было естественно, что они живут мною, для меня, и я – на свой лад – живу ими и для них. Но вдруг отец перестал быть просто моим отцом, он стал сам по себе, он стал – он, остались мы – я и мама.

«Значит, мы ему не нужны?» – думал я, глядя на клокочущий, гремящий над моей головой поток.

Что-то страшное, постыдное мерещилось мне – там, за громадным, вросшим в землю валуном, я даже лицо повернуть боялся в ту сторону. Чужая женщина была там, с моим отцом, и он с нею стал для нас чужим…

Дальше я не мог выдержать. Я вскочил. Меня трясло – от ярости, от бессилия, оттого, что я не в состоянии помешать тому, что происходит! В руках у меня были хлеб и яблоко, к ним я так и не притронулся. Я развернулся – и швырнул их туда, за камень – в них!

Я начал хватать сухие сосновые шишки, они были здесь рассыпаны во множестве. Но шишки показались мне слишком легкими – слишком, слишком!.. – для тяжелой моей обиды. В неистовстве, накалываясь пальцами на иглы и не чувствуя боли, я разгребал хвою, выцарапывал, выворачивал из земли камни, и они летели туда, где, невидимые, были они!..

Сколько длилась эта бомбардировка?.. Наверное, недолго.

Удивленные, испуганные вскрики послышались из-за валуна. Оба выскочили, отец кинулся ко мне…

Что было потом?.. В точности не помню. Отец редко, почти никогда не обрушивал на меня свой гнев. Не набросился на меня он и теперь. Наверное, мой вид обескуражил его. За его вопросами – зачем?.. Разве я не понимаю, что мог бы попасть?.. Что тогда?.. – скрывалась злобно радующая меня растерянность. «А я и хотел попасть!..» – рвалось из меня. На Людмилу Михайловну я и не смотрел.

Мы сели на линейку и продолжали путь. Опять-таки не знаю, казалось ли это мне или так было на самом деле, но теперь в редких словах, которыми обменивались они – отец и доктор Любарская, – сквозила виноватость, неловкость; когда она обращалась ко мне, я молчал, отцу отвечал нехотя, отчетливо сознавая, что это слишком слабая, мягкая казнь за его предательство. Как мог, я доказывал ему, что между нами больше нет ничего общего, и хотя мне было жаль его – отринутого, отверженного, но мстительная моя справедливость (кстати, взращенная им же самим!) не знала пощады…