Текст книги "Избранное"

У Солоухинского интервью дочитываю самый кончик: «Ясно, что с его санкции (речь идет о Горбачеве. – Ю. Г.) отдана Восточная Европа. Это сознательно было сделано»… Вот как: отдана. Отданы – Польша, ГДР, Чехословакия, Румыния, Венгрия. Отданы… То их – взяли, а то отдали… Солоухину и в голову не приходит, что полякам или чехам самим хочется решать, выбирать, определять свою судьбу. Нет: «с его санкции отдана Восточная Европа». Да еще и – «сознательно»! А кто ее «брал», «присоединял», «освобождал»?.. Понятно, кто и когда. Хотя, конечно же, по словам Солоухина, «Сталин был вампиром… Но вот революцию сделал интернационал (т. е. ясно кто, см. выше. – Ю. Г.). А Сталин, поняв, что никакой мировой революции не будет, что никаким другим странам она не нужна, решил отобрать революцию из рук интернационала и сделать ее внутри одной страны. И он уничтожил всех интернационалистов, которые делали революцию и составляли кадры ГПУ, ЧК, ЧОН и т. д. Сталин освободил от интернационалистов три основных института: ЦК, ЧК и армию. Но остались их дети. И они сейчас хотят во что бы то ни стало вернуть себе позиции своих отцов, то есть власть. Вопрос: «Какими же путями они собираются этого достигнуть?» – Ответ: «Разными. Проникновением в Верховный Совет. Большинством на телевидении, захватом прессы, средств массовой информации, важных постов».

Забавно; по логике Солоухина, Сталин перебил «интернационал» – ну, самое малое, пятьдесят лет назад, и что же? Кто мешал стране в дальнейшем идти от победы к победе?.. Много вопросов, но нет ответов… Хотя – отчего же: вот на странице восьмой и ответ на главный российский вопрос: «Что же делать?..» Статья называется: «НАМ НУЖЕН НОВЫЙ ГИТЛЕР!» Вот ее основная мысль: «Нам нужен новый Гитлер, а не рыхлый Горбачев, который развалил империю за 5 лет пребывания у власти, тогда как Гитлер в Германии за тот же срок поднял страну из нищеты и анархии. Помощи ждать нам неоткуда, чудес тоже. Нужен срочный военный переворот… В Сибири у нас еще много неосвоенных мест, ожидающих своих энтузиастов, проваливших дело перестройки, таких, как Георгий Арбатов, Александр Яковлев… и всех тех, кто предает и продает интересы России»…

Все. Вот и ответ. Не слишком-то глубокомысленный, зато простой, враз укладывающийся в самой тупой башке. Финал рассуждений о судьбе России, муках истории, Сергии Радонежском, расстреле государя и его семьи, жидомасонском заговоре и загубленной духовной культуре – Флоренском, Булгакове, Федотове – «Нам нужен новый Гитлер», – уже без игры в вопросительно-восклицательные знаки в заголовке. «Нам нужен… Нужен… Нужен… Нам… Нам… Нам нужен новый Гитлер…»

Эту газету, сказали мне, можно купить в Алма-Ате, в обычном киоске, за тридцать копеек.

22

– Хорошо, что здесь нет детей, – говорю я жене, которая тоже успевает прочесть газету. – Я бы не хотел, чтобы они, чтобы их глаза касались этих строк… Чтобы Сашка, научившись читать, прочел что-нибудь подобное… – Жена вздыхает, жена кивает мне в ответ. Но внезапно у меня мелькает мысль: да ведь «Русский голос»-то пришел к нам из Америки?.. Это наш Солоухин в их газете пишет для нас… Но – значит – и для них? Ведь не в пустоте же, не в вакууме существует там эта газета, выходящая с 1 февраля 1917 года, как значится на первой странице, под заголовком?..

23

Уже в Дубултах мы получаем «Наш голос» – газету, издающуюся в Молдавии Обществом еврейской культуры. В двух номерах, присланных нам из Кишинева, – статья моей жены: «Бездорожье». Это не то чтобы полемика с Шафаревичем – скорее размышления о том, куда заведет страну предложенная им концепция, а кроме того – и о нещадно фальсифицируемой нашими «патриотами» отечественной истории… И тут же, в одном из номеров, такие стихи:

 
Сценарий ясен. Следом будем мы:
Нас некуда везти на вертолетах.
И ужаснутся «лучшие умы»
От зверства «настоящих» патриотов.
И танки будут срочно введены
На Невский, на Арбат и на Крещатик.
Опять обманут жителей страны,
Что будет суд суров и беспощаден.
И надписи на стенах «Бей жидов!»
Замажут краской, похоронят трупы.
Оденут изнасилованных вдов
В бесплатные солдатские тулупы.
И без ночных кошмаров будут спать
Куняев, и Белов, и Шафаревич,
И снова приютит казашка-мать
Девятой дочкой Сарру Янкелевич.
Так будет, будет! Это так старо:
Молчанье – повитуха преступленья.
Молчит Собчак. Молчит Политбюро.
В молчанье коренное населенье.
Молчите Вы, товарищ Горбачев.
А «Бей жидов!» – под Вашим кабинетом.
Когда история потребует отчет,
То наша кровь Вас призовет к ответу.
 

Автор стихотворения – Марк Райзман, лауреат Государственной премии СССР. Под стихами пометка: Томск, 1990 г.

24

Латвия. (Согласитесь, в самом этом слове, в его звучании заключено что-то ласковое: Ла-а-атви-и-ия-а…). Дубулты. Дом творчества писателей, который всегда встречает нас дружески. Вот и теперь – как старые знакомые, мы входим в вестибюль, где множество приветливых, улыбающихся лиц (только что закончился завтрак), кто-то кивает нам, кто-то жмет руку, администраторша без проволочек выдает ключ от нашего неизменного – на шестом этаже – номера и заботливо советует заглянуть в столовую: «Что же, что опоздали, чем-нибудь да покормят…» Самый воздух здесь кажется особенным – столько в нем тепла, участия, доброты.

К тому же август нынче выдался редкостный для этих мест – почти без дождей. Стоит ясная, солнечная погода; утро так и сыплет искрами с хвойных иголок: море пустынно, светлая синева его затягивает, влечет куда-то в запредельность… И бесконечная полоса песчаного берега, по одну сторону – темная, сочная зелень ухоженных парков, по другую – лениво набегающие низкие волны, островки косматых, коричневых водорослей… И закаты, закаты… Комариные, коварные, с расчесами на зудящей коже… С недвижимым воздухом, прошитым пронзительным писком невидимых мучителей… И до самой полуночи – гигантские, в полнеба, полыхающие багряным золотом костры, от которых нет сил оторваться…

Перед поездкой я поклялся жене, что на сей раз не стану работать. А если и стану, то чуть-чуть… И вот – мы много гуляем, бродим по старой Риге, любуемся словно помолодевшим, поюневшим памятником Свободе, не избегаем ни встреч с давними друзьями, ни новых знакомств. Главное – успокоиться, расслабить нервы… С этой целью мы отправляемся на денек в Вильнюс, который оба любим. Пятнадцать лет назад я работал над романом «Ночь предопределений», его героем был Зигмунт Сераковский – один из предводителей восстания 1863 года, охватившего Польшу и Литву. Жизнь Сераковского была связана с Литвой, Петербургом – и Мангышлаком, где он, подобно Тарасу Шевченко, отбывал солдатчину, с лихвой заменявшую тюрьму или ссылку.

25

Вильнюс, куда поезд привез нас ранним утром, был так же прекрасен, как и в те времена, когда мы бродили по нему, хмельные от дыхания слегка припахивающей тлением старины, от блуждания по кривым, таинственно изогнутым улочкам, от аромата лилий в соборе святой Анны, от вида несокрушимой, круглой, вросшей в землю башни Гедиминаса и вознесенного высоко над городом Замка, – но еще и оттого, что ведь именно здесь, мимо этих соборов и башен, ходил Сераковский, и так легко было представить его нашим спутником или, наоборот, сопровождать Зигмунта по забитым народом воскресным улицам до самого эшафота…

С нами была наша дочка, наша Мариша – четырнадцать лет, черные, с каштановым отливом, волосы, серые глаза, веселые ямочки, порхающие по яблочно-круглым щекам и нежному подбородку… После архива, где я просиживал дни, а мог бы – и ночи, мы ходили… Нет, не ходили – путешествовали по Вильнюсу, именно так – любая наша прогулка выглядела увлекательным путешествием – с неожиданными приключениями, открытиями, с непременными посещениями кафе, где вымуштрованные официанты, подавая какое-нибудь завораживающее взор пирожное, сгибались непринужденной профессиональной дугой и называли Маришу «пани», отчего детская шейка ее пунцовела и глаза растерянно перебегали – с пирожного на мать, с матери на меня… Потом, когда официант отходил, она сдержанно прыскала, а порой, не в силах сдержаться, закатывалась – и хохотала до неприличия громко, но те, кто вокруг, будь то несколько чопорные литовцы или люди случайные, вроде нас, все ей прощали – за щечки, за ямочки, за беспечно-счастливые, на все кафе звеневшие колокольчики ее смеха…

И вот – она в Америке, а мы бродим по Вильнюсу – нашему Вильнюсу, тому самому Вильнюсу… Мы отыскали даже столовую на углу, напротив Старого рынка, поблизости от гостиницы «Гинтарис», где когда-то жили, – в этой столовой задешево можно было съесть щедрую порцию «ципелинов» – блюдо из мяса и картошки, запить чаем с булочкой… Правда, теперь «ципелинов» в меню не значилось, но столовая, маленькая, с нарочито грубо сколоченными столиками, за которыми едят стоя, кормила по-прежнему сытно, руки буфетчиц расторопно и щедро нагружали тарелки, в углу громоздились чисто вымытые, насухо протертые подносы…

Но Вильнюс, разумеется, был не тот. Соборы, башня Гедиминаса, уютные университетские дворики… Все это мы обошли, постояли в любимом нашем соборе святой Анны, где Христос (если окажитесь там – присмотритесь!) так и плывет, так и парит под куполом, невесомым, не плоть и не камень, а если такое чудо может случиться, может существовать на земле нашей, где столько страданий, горестей, кровавых слез, то – значит, возможны и другие, самые невероятные чудеса, и среди них – надежда, ведь так?.. Она ведь – надежда – не плоть и не камень, и может плыть, парить в вышине, когда здесь, между нами, ей нет уже места.

На дощатых щитах, ограждающих реставрируемые здания, на заборах мы видели крупно, кистью выведенные суриком надписи: «Ред ами – гоу хоум!», «Рашен оккупанты – гоу хоум!» Однажды рядом с этими словами нам попались на глаза две молниеобразные стрелы (знак войск СС) и слово «юде»: местные полиглоты почему-то предпочли тут немецкий. В Еврейском культурном центре, куда мы заехали познакомиться с Григорием Кановичем (он любезно откликнулся на нашу просьбу), в небольшом холле, среди различных объявлений, рекламных плакатов, извещений висело отпечатанное на машинке.

ЗАЯВЛЕНИЕ ВЕРХОВНОГО СОВЕТА ЛИТОВСКОЙ РЕСПУБЛИКИ О ГЕНОЦИДЕ ЕВРЕЙСКОГО НАРОДА В ЛИТВЕ В ГОДЫ ГИТЛЕРОВСКОЙ ОККУПАЦИИ

Верховный Совет Литовской Республики от имени литовского народа заявляет, что он безоговорочно осуждает проводившийся в годы гитлеровской оккупации в Литве геноцид еврейского народа и с горечью отмечает, что среди палачей, служивших оккупантам, были и граждане Литвы. Нет и не может быть никакого оправдания преступлениям, совершенным против еврейского народа в Литве и за ее пределами, а также сроков давности для их уголовного преследования. Верховный Совет Литовской Республики предлагает всем органам государственной власти и управления, общественным организациям и гражданам создавать для евреев Литвы, как и для других национальных сообществ, самые благоприятные условия для восстановления и развития культуры, образования, науки и других институтов. Правительство Литвы позаботится об увековечении памяти жертв геноцида еврейского народа. Литовская республика будет проявлять нетерпимость к любым проявлениям антисемитизма.

Председатель Верховного Совета

Литовской Республики Лансбергис.

8 мая 1990 г.

Я переписал текст «Заявления» в блокнот. А в разговоре с Кановичем услышал:

– Причины еврейской эмиграции?.. Их много. В Литве и Верховный Совет, и правительство делают, что могут… Но сейчас в Вильнюсе девять тысяч евреев, из них три тысячи уедут в этом году.

Хмурое с утра небо то голубело, то затягивалось тучами, то брызгало дождем, то расцветало радугой. За те часы, которые оставались у нас до поезда на Ригу, мы увидели, прогуливаясь по улицам, несколько памятников, обезображенных потеками краски (говорят, ее заливают в бутылки, как заливали когда-то противотанковую горючую смесь); и побывали на мессе в Кафедральном соборе; и даже подписали, поддавшись просьбам, какую-то экологическую петицию… По пути к вокзалу нам повстречалась небольшая демонстрация, главным образом из детей и женщин, с транспарантом: на красном поле – черные силуэты танков; близилась годовщина присоединения Прибалтики к СССР… И как нарочно (хотя вполне может быть, что и нарочно…) минут через пять за нашими спинами послышался гулкий, мечущийся между каменных стен грохот: по центральному проспекту Гедиминаса – еще недавно – Ленина – промчалось несколько танков, точнее – легких танкеток, но шума и громыхания от них было достаточно…

– Правильно! – произнес в пространстве стоящий рядом с нами толстый, неопрятного вида человек в расстегнутой до пупа рубашке. – А то делают, что хотят… Надо проучить! Надо!.. – Дышал он прерывисто, горячо, и от него так пахло пивом, что, казалось, пивом потело все его громоздкое тело.

…Последнее, что мне запомнилось в Вильнюсе, – это группы людей, собирающихся в предвечерних сумерках – у памятника Ленину – то ли дружинники, то ли милиция – на ночное дежурство. И в том же сквере, в каких-нибудь ста метрах от гранитного монумента – плита, положенная на месте, где казнили Зигмунта Сераковского.

…В утро казни торговая площадь от края до края быта полна народа, который, понятно же, безмолвствовал. Зато трещали барабаны, палач в последний раз подергал, проверил на крепость веревку… Лейб-гвардейцы, окружавшие эшафот, взяли на плечо. В десять минут все было кончено. Генерал Муравьев, кумир тогдашних патриотов, оберегая целостность Российской империи, обходился без танков.

26

И снова – Рига, Юрмала, певучие имена – Майори, Дзинтари, Булдури… Сосновым, пронизанным солнцем парком, кое-где поросшим кустами малины, мы бредем в сторону Булдури. Здесь почти безлюдно. И – поблизости от шоссе – полная иллюзия тишины и покоя. Маленькое кафе – «Кафейница» – притаилось в лесу, поджидая нас где-то на половине дороги. После высокого синего неба, после золотисто-розовых стволов сосен, по которым словно пульсирует живая горячая кровь, после колючих кустов малины, дразнящих укрытыми в зеленой листве пурпурными ягодками, отчего-то приятно окунуться в темное, пещерное чрево «кафейницы»… Впрочем, здесь не так уж темно, сквозь прозрачную дымку занавесок пробивается достаточно света, чтобы увидеть, как лоснится, отливает серебром черный лак, покрывающий массивную деревянную стойку и грубо сколоченные столики, окруженные взамен стульев и табуреток толстыми пнями, которые будто бы только что спилили и прикатили из лесу… Чашечка кофе (впрочем, оно теперь здесь бывает не всегда) с булочкой, источающей аромат ванили и корицы, разноцветные фонарики под черными балками потолка, – все это, как и парк, расположенный вокруг, создает иллюзию тишины, отрешенности, отсюда не хочется уходить…

Мы возвращаемся по берегу моря. На пляже нет обычной для юга толчеи, месива красных, обгоревших на солнце тел, из-за чего пляж походит на мангал шашлычника, где расположились шампуры с ломтиками фыркающей, стреляющей жиром баранины… Места хватает всем – и счастливым семействам с косолапо ступающими малышами (когда-то я думал, что Сашка потопчется босыми ножками по этому песочку), и королевам красоты, съехавшимся со всех концов Союза и простодушно уверенным, что чем меньше скрытых от глаз участков тела, тем больше соблазна; и любителям покидать мяч; и старичкам в белых панамах, – стоя, чтобы не застудить простату и не пробудить геморрой, часами смотрят они водянисто-голубыми глазами в молочно-голубое море, в пустынную, без единого корабля даль залива, смотрят – будто чего– то ждут…

Мы возвращаемся, порядком уставшие, умиротворенные. По крайней мере – внешне. Поскольку нет-нет да и явится откуда не возьмись посреди эдакого блаженства, мерцающих на солнце красок, тугих ударов мяча и беспечных голосов, – явится вдруг черный-пречерный ворон и выкаркнет на весь пляж свое «Невермор-р-р!..» Кто его видит, кто слышит, кроме нас с женой?.. Вот деревянная лесенка, ведущая наверх, к Дому творчества, – поблизости от нее, справа, Маринка бывало загорала на песке… Играла в камушки… Мы поднимаемся по низким ступенькам, оглядываемся еще раз на берег – и вспоминаем, что купаться Маринка любила здесь, напротив лесенки – тут глубже мелкое дно, ближе раздевалка…

«Невермор-р!..» – ворон щелкает металлическим клювом. «Невермор-р!..»

…Между тем жизнь у ребят понемногу налаживается. Мише пришло приглашение из Остина, штат Техас: там университет на пятьдесят тысяч студентов и в нем – лаборатория, которой руководит Бард, крупнейшая величина в науке, в области электрохимии… Сюда, в Дубулты, почта принесла письмо уже из Техаса. Нет, золотые яблоки в Америке не падают с неба, но Миша начал работать, уходит рано, возвращается в половине восьмого, все новое, непривычное – оборудование, взаимоотношения, люди, язык, но он доволен. И Марина чувствует себя вполне уверенно. И Сашка прислал письмо – просит книг «про пиратов и как построился мир…» Так откуда, с чего бы – ворон?.. Я объясняю жене, что все к лучшему, а как же? Сашеньке сделали операцию – разве это не главное? И вот – Миша начал работать… В Америке у него уже напечатано несколько специальных статей, ему предложена работа в престижной лаборатории, у него превосходная голова… И ему не придется постоянно иметь в виду свой «пятый пункт» и уступать дорогу тем, у кого этот «пункт» благонадежней, и зависеть от десятка других причин, каждая из которых перевесит любые знания, любой талант… И Мариша со временем сдаст свои медицинские экзамены, подтвердит врачебный диплом… Так или нет?.. Я очень, на удивление убедителен, хотя иногда, глядя на согласно кивающую жену, чувствую себя Панглосом; да, все к лучшему и только к лучшему в этом лучшем из миров…

В доме творчества много симпатичных нам, все с полуслова понимающих людей. Будь то известный поэт, чьи строки, натянутые, как тетива, звенят во мне, начиная с шестидесятых годов, или автор только что изданной книги о Михоэлсе, собиравший материалы для нее всю жизнь, или прежде знакомая нам только по статьям в «левой» периодике критик, неустрашимостью и какой-то внутренней озаренностью напоминающая Жанну д’Арк, но не французскую, а русскую, с отчаянными, дерзкими глазами и задорно вздернутым носом, – Жанну д’Арк времен перестройки… С нами за столом сидят молодые киевляне, к нам приезжают повидаться наши друзья из Йошкар-Олы, отдыхающие на взморье, мы встречаемся со знакомыми рижанами (среди них – мой товарищ по детским играм, ныне моряк, четверть века бороздящий моря и океаны на своем танкере-газовозе; и молодой ученый-биолог; и писательница, за принадлежность к коммунистической партии сидевшая при Утьманисе в тюрьме, потом всю войну оттрубившая в дивизионной газете, а недавно, после мучительных раздумий, подавшая заявление о выходе из нынешней компартии…) Вначале каждый говорит о своем, но спустя пять минут возникает и продолжается один и тот же бесконечный, будоражащий всех, перетекающий из компании в компанию, из газеты в газету, из журнала в журнал разговор – об Ираке и Кувейте, о пустых магазинных полках, о свободном рынке, о Ельцине и Горбачеве, о партократах и мафии, о суверенитете и Союзе, о надвигающемся хаосе, об альтернативе гражданской войне – «сильной руке»… Мы больше слушаем, чем говорим, нам хочется, после нашей провинции, нашего «прекрасного (?) далека» услышать что-нибудь обнадеживающее, мы все еще надеемся на некие мудрые прозрения, светлые горизонты… Единственный вопрос, который задаю я всем подряд: почему демократы там, в Москве, в Ленинграде, не объединяются для противостояния фашизму? Ведь основное сейчас именно это: фашизм или демократия? Но если фашисты выступают сплоченным блоком, то демократы погрязли в дискуссиях, в амбициях, в спорах между собой… Почемуже?.. Но никто не отвечает на мой вопрос. Нот каждой встречи, от каждого разговора становится мрачнее на душе. Единственная отрада – что ты не один, вся страна – рядом, ты слышишь ее дыхание – тяжелое, прерывистое, больное – как у Сашки… Да, да, мальчик наш спасен, но сколько их, таких малышей, нуждающихся в помощи? Сколько их – обреченных, полуобреченных?.. А вся страна, больная, изнемогающая – ее надо лечить, лечить… Вот эта общая, соединяющая всех боль, – не в ней ли залог исцеления и – после долгой ночи – рассвета?..

27

И вдруг – в ежедневном, как завтрак, ворохе газет – снова: «…Термин знаете – „расказачивание“»… Директива исходила от Свердлова… Троцкий говорил, что казак – животное… Кубани больше всего досталось от Кагановича…»

Это писатель Гарий Немченко, только что избранный атаманом Московского казачьего землячества. Корреспондент, взявший у него интервью после завершения учредительного съезда Большого казачьего круга, рассказывает: «В ДК завода "Серп и моло"» я пробирался бочком, а все ж и меня, и корреспондента "Родины" пару раз окликали бритоголовые мрачные люди: откуда, мол, братки? "Памятка русскому человеку"… Лобовая книжонка, для русского человека весьма оскорбительная – авторы его за кретина держат… Воинская атрибутика большинства участников. Боевые газыри, казачья форма, а главное – и наша, теперешняя. Преобладание военных. А рядом – продажа листка с цитатой из Военной энциклопедии 1912 года издания: статья "ЕВРЕИ". Суть в том, что евреи уклоняются от военной службы, сдаются в плен к неприятелю, физически мало годны к защите Отечества… Не глядя на солидные цены, продукцию эту охотно покупали участники круга».

«Собеседник», № 32, август 1990 г.

Или:

«Многих интересует процентное соотношение лиц еврейской национальности в правительстве Советской России…» Автор "Молодой гвардии" приводит целую таблицу – кто, где, когда… Помимо того что таблица от начала до конца лжива, она и взята прямиком из геббельсовского издания антисемитской книжки Генри Форда, от которой тот отрекся еще в 1927 году и тогда же запретил любые перепечатки…»

Об этом рассказано в «Известиях» за 11 августа 1990 г.

И еще:

«Телезритель задал Владимиру Александровичу Крючкову, председателю КГБ, вопрос об отношении возглавляемой им организации к деятельности общества "Память". И член Президентского совета объяснил, что, оказывается, "Память" бывает разная, в том числе и очень полезная, подлинно патриотическая, и вот ее-то деятельность он весьма приветствует… Так вот, мой вопрос будет очень простым. Нельзя ли наконец рассекретить это самое прогрессивное крыло общества "Память"? Кто эти замечательные люди? Где следы их патриотической деятельности, столь высоко оцененной председателем комитета?..»

Это – П. Гутионтов, «Известия» за 12 августа 1990 г.

А вот и «Литературка» – в одном из августовских же номеров «страничка из романа», публикуемого в журнале «Москва». Здесь рассказывается о встрече Сталина с Кагановичем – «человеком, поднявшимся с самых низов, из самой грязи жизни, умело и ловко направляющим действия и самого Сталина, избранного тайными мировыми силами для окончательного разрушения России и расчистки места под иное, всемирное и вечное строительство», и т. д. Газета печатает «страничку из романа» под иронической рубрикой «Добровольное признание», а самого автора мы видим по меньшей мере трижды в день, когда приходим в столовую…

28

И вдруг в голову мне приходит простая, до изумления простая и даже как бы сама собой разумеющаяся мысль:

А ну их всех к черту! Ко всем чертям!..

Что я – преступник, чтобы всю жизнь торчать на скамье подсудимых и день за днем слушать обвинительное заключение? И ждать, что скажут по ходу процесса обвинители, адвокаты, свидетели, что решат граждане судьи? Допустим, к примеру, что Свердлов и Троцкий – именно и только они – замыслили уничтожить казачество, – а я тут при чем, или моя дочь, мой внук, – мы почему должны играть роль подсудимых?

Но я говорю – «допустим», а ведь тут вопросов куда больше, чем ответов. Конечно, нет и не может быть прощения тем, кто добивался, как часто пишут теперь, «поголовного истребления казачества»… Но разве Гражданская война была войной народов, а не внутринациональной трагедией? А если так, то как объяснить, почему проблема «расказачивания» преподносится исключительно с национальных позиций? И если одна часть казачества приняла революцию (Первая конная Буденного, Вторая конная Городовикова), то разве другая часть не вступила с нею в ожесточенную борьбу? И не на Дон бежал генерал Краснов, не на Дону формировался Добровольческий корпус Деникина?.. И правильно ли, выдергивая цитаты из директивы и инструкций, игнорировать при этом сами события, живую действительность Гражданской войны?.. И дальше: в самом ли деле речь шла о «поголовном истреблении»?.. Таковы ли были инструкции?.. И кто исполнял их на местах – все те же «национальные кадры»? Откуда их, этих «кадров» столько поднабралось и как могли они, «мало годные» и т. д., см. выше, сладить со славным донским казачьим воинством?.. Наконец, какова оценка тех давних событий нынешним партийным руководством, которое только и знает, что «наследовать» и «последовательно развивать» революционные традиции? Осуждает ли оно Гражданскую войну, пролившую реки, моря крови, в результате чего, как ни крути, власть оказалась и пребывает по сию пору в его руках? Или считает жестокости Гражданской войны (а мягких, милосердных войн не бывает) неизбежными – и потому оправдывает их, т. е. оправдывает и тех, кто стоял тогда во главе революции?..

Но кого интересуют эти вопросы? Кого?..

А заодно: откуда в ЧК могли взяться жидомасоны?.. Или: как удалось им, жидомасонам, споить Святую Русь, если еще на ее заре Владимир Красное Солнышко возгласил: «На Руси веселие есть пити», – впрочем, уж не по наущению ли «тайных мировых сил»?..

И т. д., и т. п.

Но – хватит!

К чертям собачьим! Не хочу больше ни читать, ни слушать, ни вникать в этот бред, ни – тем более – оправдываться! Ни доказывать бандитам, что существует на свете такое понятие – «презумпция невиновности»!..

На-до-е-ло!..

Вот почему ехали и едут – в Израиль, в Штаты, в ФРГ, в Австралию – по всему свету! Потому что – во-первых, во– вторых, в-десятых, в двадцать пятых – надоело!

«Еврей», «жид», «абрам» – ладно, с этим росли. «Пятый пункт» при поступлении в институт, на работу, при назначении на ответственную должность, при выдвижении в депутаты; запрет – на дипломатическую работу, на армейские звания, на включение в любую номенклатуру – научную, партийную, административную (и бог с ней!..) – к этому привыкли. Но затеи перестроечных лет – вколоченный посреди страны позорный столб и привязанное к нему еврейство с биркой на груди, на которой, под извлечениями из «Протоколов сионских мудрецов», стоят размашистые автографы виднейших наших черносотенных патриотов, и около – мечтательная фигура милиционера, поглощенного разглядыванием галочьих гнезд на растущем поблизости вязе… Это уж чересчур!…

Все уезжают – и тебе одна дорожка: уехать. Не потому, что там лучше, а потому, что здесь больше нельзя!

Здесь выбор один: или позорный столб, или отъезд… Впрочем, выбор ли это?

29

Наступает семнадцатое августа… Но ни жена мне, ни я ей ничего не говорим в этот день… Молча мы его встречаем, молча провожаем – и говорим обо всем, только не о том, чем стал этот день в нашей жизни…

С моря задул сильный ветер. Шумят сосны. Кроны у них вровень с нашим шестым этажом. Густой, наплывающий волнами шум заполняет пространство, врывается в комнату, гудят барабанные перепонки, гудит, вибрирует все тело, и кажется – ты всего-навсего малый сгусток несмолкающего, грозного шума, из которого состоит вселенная. И море из молочного, сизо-свинцового сделалось черным, в белых, то вспыхивающих, то гаснущих гребешках пены… Оно бьет в берег – тяжело, методично, сверху, из-за деревьев, не видно ни берега, ни волн, а звуки такие, будто кто-то ударяет в землю, как в стену, тараном…

Прошел год. У нас утро, а там – вечер… Там полдень – у нас ночь… Прошел год. Прошла целая жизнь.

30

Потом наступил день. Сияющий. Ослепительный. После смятения, тоски, охвативших природу, море, поголубев, снова что-то лопочет, вылизывая изрядно потрепанный бурей берег множеством коротких, серебряных от солнца язычков, каждая травинка под ногой пружинит и распрямляется тебе вослед – зеленая, свежая, полная жизни… После завтракав светлом, солнечном вестибюле собираются «демократы» и «патриоты», «радикалы» и «либералы», позабыв о зажатых в руках газетах, о яростной полемике и взаимных обличениях, и говорят – о погоде, о температуре воды в море, о своих детях, а больше – о внуках: у кого-то внук простудился – и вот находятся прихваченные на всякий случай в Москве горчичники, а у кого-то заболел у внучки животик – и совет сменяется советом: один рекомендует марганцовку, другие хвалят зверобой, третьи – самые решительные – уповают на антибиотики, и вдруг оказывается, что за исключением не столь уж многих, сторонящихся подобных компаний, все это – пожилые, страдающие разнообразными болезнями люди, соседи по дому, по квартирам, те – любители собак, эти – любители выпить, но почти все недовольны собственными детьми и почти все, недавно вернувшись из одной загранпоездки, по возвращении домой отправляются в следующую…

Все это и мило, и приятно, и свидетельствует о новом мышлении, общечеловеческих ценностях, которые сближают людей независимо от… и т. д. и т. п., но порою мне начинает казаться, что даль искажает, что два враждебных стана, две рати, за которыми мы следим из своих провинций, с трудом унимая стукотню сердец, на деле похожи на две футбольные команды: они выходят на поле для игры, они и кипят, и азартятся, и при случае ломают друг другу ноги, а то и головы, но на то игра, потому и приходят люди на стадионы, потому и платят за билеты в кассах и у перекупщиков… А игра кончается – и команды следуют в раздевалку, в душ, хлопают друг друга по плечу, одолжаются мочалкой или куском мыла, потом сидят за столиками в буфете, попивают пивцо… И все довольны: игроки, получившие свою долю со сборов, и фанаты, еще долго вспоминающие об игре…

Игра…

(В последний раз, когда мы разговаривали по телефону, я спросил у Сашки, водятся ли в Америке пираты…

– Полно-о! – радостно закричал Сашка. Чего-чего, но этого я не ожидал:

– Неужели?..

– Да-а! – кричал Сашка. – Я сейчас читаю книжку про пиратов, там их мно-о-го!..

Разговор был коротким, я не успел спросить, как ему нравится детский сад, новые товарищи, воспитательница-негритянка, на которую вначале Сашуля взирал с удивлением: в Алма-Ате среди его знакомых негров не было… Мариша сказала – можно прислать «Остров сокровищ», «Робинзона», Сашенька быстро взрослеет… Сашенька наш, наш малыш Сашуля – и Стивенсон, Дефо?.. Не верится…)