Текст книги "Избранное"

На прощанье, уезжая из Дубултов, я сказал своей новой московской знакомой, что многое, многое напоминает мне игру… Возможно, и на этот раз говорит моя иудейская нетерпимость, – полуизвиняясь, добавил я.

– Ну, тогда во мне говорит моя русская нетерпимость: я отношусь к этому точно так же!.. – Она задорно тряхнула головой. Мы рассмеялись – не очень что бы весело… Но недаром же было в ней нечто от Жанны д’Арк! – «А я тут написала одну статью, – сказала она, снизив голос и озорно поглядывая то на меня, то на жену, – скоро прочитаете…»

На другой день ей тоже было уезжать, а еще через день – идти по судебной повестке на процесс Смирнова-Осташвили, где она выступала свидетелем…

31

…И я думал:

– Хорошо… Выправлены документы, сложены чемоданы, позади осталась таможня… Все о’кей. Что дальше? Дальше – язык. Вернее, отказ от языка. Что это значит?..

А это все равно, что отпилить себе ногу и заменить ее протезом. К тому же протезом, который при каждом шаге будет растирать культю… В моем возрасте можно выучить чужой язык в той мере, в какой он потребен для разговора в магазине или на улице – простите, как пройти к стоянке такси?… Но поскольку язык, и не какой-либо, а именно русский – мой инструмент, рабочий станок, средство существования – и в самом грубом, наиматериальнейшем смысле, то я должен сразу всего этого лишиться. Никакой другой язык, даже освоенный в качестве протеза, мне его не заменит. Ведь язык – не просто «средство общения», иначе довольно было бы и двух десятков слов, нужных для составления телеграмм или современных телефонных разговоров («Как ты? – Ничего. А ты? – Тоже ничего»). Но для меня-то язык еще и нечто совсем другое. Когда-то моя мать в минуты, когда отступала болезнь, пела ясным, чистым, грудным голосом: «Между небом и землей жаворонок вьется…» – и с тех пор в четырех этих словах – «небо», «земля», «жаворонок», «вьется» – соединилось: утро, бьющий из окна солнечный столб с золотыми искорками– пылинками, бледное мамино лицо – и радость при звуках ее голоса: выздоравливает! Может, еще и совсем выздоровеет?.. – детская надежда, которой не суждено было сбыться. Или – «Волга», «утес», «вершина» – другой голос, но тоже сильный, красивый, грудной – и тоже родной: моей бабушки, такой же певуньи, певшей, казалось, для меня одного… И разбойные, грязные, святые солдатские матерки, от которых легчало на марше. И опаскуженный, пахнущий кровью язык начала пятидесятых: «Бдительность, бдительность и еще раз бдительность!» И Наум Коржавин: «Очень люблю это слово – «печаль»… Самое любимое слово в русском языке». – Выговаривая его, он прячет глаза, насупливается, сопит, будто превозмогая мальчишечью застенчивость, делает первое признание… «Печаль…» Слово, похожее на переливчатый звук свирели…

Все это – мой язык. Мое ни у кого не отнятое богатство. Моя жизнь. И этого лишиться, стать нищим, ковыляющим на протезе с протянутой рукой?.. Протез, протез… До магазина и обратно… Кому я нужен там со своим языком? Писать на нем – для кого? Беречь его, как вывезенный из России самовар, чтобы по праздникам потчевать страдающих ностальгией соотечественников?..

Да и – о чем писать? Там? Все, о чем писал я до сих пор, – это жизнь, которой мы все здесь жили. Худо ли, хорошо ли – но писал-то я об этом. Не очень хорошо, должно быть, поскольку громкого имени не добился и в свои наступающие шестьдесят уже не добьюсь, тут речь лишь о том, кто как распорядился талантом, отпущенным при рождении господом богом, – вот и я: старался употребить его для разгибания согнутых спин, для распрямления смятых, скомканных душ, руководствуясь теми словами, которые вынес в заглавие своего первого романа: «Кто, если не ты, и когда, если не теперь?..» И этот роман, и второй – «Лабиринт» – о сталинщине, а точнее – о сопротивлении ей, а в ее лице – фашизму, а в его лице – смерти. О том же роман «Ночь предопределений»: медленном, постепенном умерщвлении в отравленной атмосфере застоя… О тех, кто сдавался, чтобы выжить, и – умирал, и о тех, кто готов был умереть, чтобы не сдаться, и – выживал… По сути, о том же написана «Лгунья» – сатира на систему, воздвигнутую из такого жаростойкого, морозоустойчивого материала, каковым является ложь, и повесть «Приговор» – о том, как эта система взращивает фашизм, и книга «Раскрепощение»: о славной нашей Перестройке, о воспаривших в небеса надеждах, о людях, которые верили в нее, были ее вестниками – и не дожили до ее взлета и до – быть может – краха… Кому интересно это там? Ведь писал я для тех, с кем жил единой жизнью, писал, как соучастник похода, в котором каждый понимает другого с полуслова… Он будет продолжаться дальше, без меня… И вряд ли закончится победой.

Мы привыкли к поражениям. Вся жизнь моего поколения – смесь нереальных надежд и реальных поражений. Победы разъединяют, поражения сплачивают. Я думаю не о великой стране… Ее можно восторженно любить и пламенно ненавидеть, ее можно жалеть и можно презирать – в равной мере и с равным правом. Но как бы к нам она ни относилась, она не мачеха, с которой легко расстаться, она мать… Хотя нередко лишь стук земляных комьев о крышку гроба рождает боль утраты, понимания собственной вины… Но я о другом. Я не о стране, а о Володе Берденникове, с которым неразделимо связана уже тридцать лет моя жизнь. И о Руфи Тамариной, которая давно мне – как сестра, имя ее кажется мне флажком, плещущим на соленом ветру… И о Морисе Симашко – надписывая свои книги, он употребляет слово «братски…», верится мне, не из скудости своего словаря. И о Галине Васильевне Черноголовиной думал я – неправдоподобно прямой для сволочной нашей жизни, ни разу не изменившей себе… Все мы были рядом – и в давние годы, отстаивая наш «шуховский» журнал, и в сопротивлении «Тайному советнику» и крепнущей волне реставрации сталинизма, и в попытке создать клуб «Публицист»… А Леонид Вайсберг, святая душа, правовед и философ… С ним бок о бок пережито за четверть века столько рождений и смертей, взлетов и падений – будь то люди, нам близкие, или проекты, способные осчастливить человечество… Где, в каких землях я найду таких друзей?.. Александр Лазаревич Жовтис – профессор, эрудит, в старом, забытом смысле общественный деятель, – мы близки домами, семьями с шестидесятых годов, со времени нашего приезда в Алма-Ату… А Мухтар Магауин, которому я обязан и тем, что он открыл для меня Восток, и тем, что не раз выручал меня в трудные времена? А Мурат Ауэзов?.. Нет, не случайно выступил он в истории с «Вольным проездом»: против старых и новых гонений выступил он, против деления людей на гонителей и гонимых, точнее – против того, чтобы одни гнали других… А друзья моих школьных и студенческих лет, которые мне больше, чем братья?.. Астрахань, Вологда, Москва, Тольятти, Минск, Ленинград – туда я пишу, оттуда приходят мне письма: всех, с кем я связан, также, как меня, пронизывает каждая судорога, сотрясающая тело страны… Разве того, кто совершил побег из тюрьмы, не скребет железным коготком совесть: там, оттуда он ускользнул, остались те, кто ему дороги…

Ах, да, конечно, конечно… И все же – скребет, скребет железный коготок…

Не помню, где прочитал я когда-то, как семейство будущих декабристов, радуясь после долгой отлучки возвращению домой, готово было на границе расцеловать первого встреченного жандарма… Не знаю, как насчет поцелуев, но привычка – второе счастье: можно ли жить, не чувствуя где-то рядом пристального взора родного КГБ? Как разговаривать по телефону, не слыша порой чьего-то хотя и вежливого, но постороннего дыхания? Как получать письма, которые приходят, не запаздывая неделю-другую против положенного срока?.. Но ведь моя Родина, мое (да, черт побери, – мое!) Отечество – это не только КГБ и пестуемые им «патриоты», не только «Наш (их!..) современник», не только Владимир Успенский и его пророк Геннадий Иванович Толмачев (говорят, публикующий в своем толмачевском журнале третью часть эпопеи о «тайном советнике вождя»…) Нет, не только! Это еще и академик Сахаров, писавший: «Я считаю единственным благоприятным для любой страны демократический путь развития. Существующий в России веками рабский, холопский дух, сочетающийся с презрением к иноземцам, инородцам и иноверцам, я считаю величайшей бедой… Лишь в демократических условиях может выработаться народный характер, способный к разумному существованию во все усложняющемся мире». Демократа Сахарова в равной мере тревожила судьба русских и украинцев, литовцев и евреев, армян и курдов – иначе какой же был бы он демократ?.. Или генерал Григоренко: для него, стопроцентного славянина, важней важного была судьба крымских татар. Для еврея Копелева – судьба немцев… А Лихачев, академик Лихачев, коренной русский интеллигент – уж кореннее, интеллигентнее не бывает… Для него Сахаров являлся «пророком в древнем, изначальном смысле этого слова: он был из тех пророков, которых побивают камнями и изгоняют из родного города»… Так сказал он на похоронах Сахарова – хотя, как известно, славные наши то ли «патриоты», то ли опекуны – не столь давно буквальным образом «сокрушали ребра» старому академику, поджигали его дом… И вот он с горькой, брезгливой, презрительной усмешкой говорит о нынешних фашистах, говорит бесстрашно, с телеэкрана, на всю страну… Я мог бы продолжать, вспоминая о сердечной дружбе двух великих трагических писателей XX века – Андрея Платонова и Василия Гроссмана, и об Анатолии Ананьеве, дважды напечатавшем Гроссмана у себя в «Октябре», о Наталии Ивановой, с которой мы познакомились в Дубултах. О Владлене Берденникове, не в застольном трепе, а в своих книгах, в том числе и в недавно вышедшем романе, уделившем немало места национальным проблемам, в том числе и «еврейскому вопросу», о нашем алма-атинском театре, только что поставившем спектакль по «Тевье-молочнику» Шолом-Алейхема – «Поминальная молитва». Так совпало, что премьера спектакля была в конце сентября – в это самое время ровно сорок девять лет назад (в будущем году – страшный юбилей) шли расстрелы в Бабьем Яре… Возможно, об этом не думали в потрясенном, захлебнувшемся аплодисментами зале, возможно, не думали об этом и артисты… Я же, помимо того, думал еще и о том, что и главный режиссер театра – армянин, и артисты – в большинстве русские люди – вопреки змеино-шуршащей, извивающейся, пропитанной ядом «агитации и пропаганде», вопреки «Русскому голосу», быть может, побывавшему в руках у кого-нибудь из них, отчего же – ведь продается в киосках!.. – что они сумели вжиться в чужой, незнакомый материал, каким-то сверхчутьём проникнуть в природу интонации, жестов, походки, в манеру смеяться, вздыхать, молиться, плакать, сумели ощутить за приниженностью – несокрушенное человеческое достоинство, за особостью судьбы – жажду слиться, встать вровень со всем миром… Я подумал, что они, артисты – мужественные, готовые к риску люди, и что, не будучи евреями, знают об еврействе и – да, да! – способны чувствовать себя евреями больше, чем иные из нас, благодарно аплодирующих им в этом зале…

Все это и есть моя страна… Могу ли я, вправе ли ее бросить?..

– А как же Сашенька?.. – говорит моя жена. – Мы – здесь, а он – там…

Не знаю, не могу ей ответить. Что-то противоестественное ведь заключается в том, что нас и внука разделяют 20 000 километров. Что там, у них – полдень, когда у нас – ночь… Я не знаю, чем ответить жене…

Я знаю только, что «мир на земле» – эти еще не столь давно плакаты, фанерные слова, взиравшие на нас со щитов, установленных в парках, и с праздничных полотен – слова эти обрели для меня новый, живой смысл. Мир – это письма от Мариши, от Миши, от Сашеньки. Это – иногда – телефонные переговоры. Это – может быть – время от времени поездки к ним – и наоборот… Это – мир. И – не дай Бог, чтобы ребята, играющие у нас под окнами, и Сашенька с его новыми друзьями нацеливали друг на друга ракеты… Будем верить, однако, что наши дети, наши внуки окажутся умнее нас. И – хотя бы ради этого великодушно простим им и «рок», и режущие ухо словечки, и еще кое-что… В конце концов, все это мелочи.

Все это – мелочи, поскольку «мир на земле» не обеспечивает ни телевизионными мостами, фестивалями. Даже в страшном сне жителям Веймарской республики не могли привидеться тридцать третий год и ефрейтор со свастикой на рукаве во главе государства! Кто мог подумать, что в стране Гете и Шиллера… В том-то и беда, что никто не мог подумать. А кто мог… Их не слушали. Потом их стали сажать в концлагеря и высылать из страны. Потом они начали уезжать из страны сами – Томас и Генрих Манны, Эрих-Мария Ремарк, Фридрих Вольф, Бертольд Брехт, Альберт Эйнштейн, Лион Фейхтвангер, Стефан Цвейг… И – кто бы мог подумать!.. – страна Гете и Шиллера и т. д. однажды очнулась и увидела себя облаченной в нечто коричневое, на площадях гремели военные марши, вчерашние обыватели, протестуя против падения курса марки, орали: «Германия превыше всего!» и готовились к тому, чтобы доказать это делом…

Я вспоминаю о Германии, но передо мной другая страна – страна Пушкина и Толстого… Моя страна. Я не хочу, чтобы о ней сказали однажды: «Кто бы мог подумать!..» Фашизм, где бы он ни возникал и в какие бы слова ни обряжался, – угроза всему живому, где бы оно ни существовало, где бы ни дышало, ни смеялось, ни лепетало, ни пускало ртом пузыри…

Фашизм – это смерть.

Это понятно многим, но далеко не всем. И потому вместо того, чтобы паковать чемоданы, я написал эту книгу.

Что же дальше?..

Римляне говорили: «Пока дышу – надеюсь!»

А я: «Пока надеюсь – дышу…»

Примечания

К стр. 35, 102. Там, где у Марины Цветаевой речь идет о продразверстке, продотрядах, нужен был бы обстоятельный комментарий. В особенности теперь, когда факты зачастую подменяются спекуляцией, а история – декламацией… К сожалению, в рамках этой книги придется лишь кратко объяснить существо дела.

В самом деле, отчего Марина Цветаева едет из Москвы в Тульскую губернию за продуктами? Оттого, что в Москве – голод, а в губернии, у крестьян – хлеб, сало, масло, мед. В условиях Гражданской войны и блокады для защиты населения от непомерно взвинченных цен введена хлебная монополия, установлены твердые цены, принят декрет о продовольственной диктатуре. Крестьяне же требуют «свободной торговли», «вольных цен» – и отказываются поставлять хлеб и продовольствие… В итоге – голодные, обескровленные, выстывающие без подвоза топлива Москва, Петроград, рабочие районы Центра и Северо-Запада России, а значит – истощенные дети, опухшие от водянки старики, тифозные больные, беднота, которой не на что выменивать хлеб и крупу, которая никуда за ними не поедет…

Морально ли, нравственно ли – как принято риторически вопрошать нынче – отбирать у крестьян свое, кровное добытое трудом и потом?.. Нет, – и вряд ли кто-нибудь ответит на это иначе. Но морально ли, нравственно ли – дать жителям городов погибнуть, сгинуть – если не от Корнилова и Деникина, не от Колчака и белочехов, так от тифозной горячки и голода?.. Тут-то и возникают продразверстка, продотряды.

Впрочем, возникают?.. Или то и другое уже существовало в какой-то мере еще до прихода к власти большевиков?

Вот что говорил А. Д. Протопопов, министр внутренних дел царского правительства, о положении в стране накануне Февральской революции: «Финансы расстроены, товарообмен нарушен, производительность труда пошла на громадную убыль… Пути сообщения в полном расстройстве… Наборы обезлюдили деревню, остановили обрабатывающую промышленность… Города голодали… Товара было мало, цены росли, таксы развивали продажу «из-под полы», получалось мародерство… Рабочих превратили в солдат, солдат – в рабочих. Армия устала, недостатки принижали ее дух. Упорядочить дело было некому. Верховная власть перестала быть источником жизни и света». А вот выдержка из обзора Министерства продовольствия от 12 октября 1917 года – за две недели до революционного переворота: «Голод при истощении запасов… Сокращение хлебных пайков… Обращение к суррогатам хлеба… Заболевания на почве недоедания. Продовольственные волнения… Заболевания цингой и голодным тифом».

Продразверстка была введена в России 29 ноября 1916 года. Реквизиции по твердым ценам «для нужд армии» введены еще 27 августа 1914 года. Временное правительство приняло 25 марта 1917 года закон «О передаче хлеба в распоряжение государства». В дополнение к хлебной разверстке вскоре ввели разверстку по губерниям на мясо, масло и др. Первые хлебные карточки появились в 1916 году. Для принудительного изъятия хлеба уже в августе 1917 года из состава фронтовых частей и тыловых гарнизонов регулярной армии стали формироваться специальные воинские отряды для проведения реквизиций в деревне. Деревня встретила их враждебно. Тем не менее Министерство продовольствия заявило, что «система принудительного отчуждения хлеба в порядке военного вмешательства остается самым действенным способом осуществления хлебной монополии». Министр продовольствия Прокопович заявил, что иными мерами «революцию не спасти» и что «если не получим необходимого количества хлеба, то мы будем вынуждены прибегнуть к воинской силе». Эсеровские «Известия Всероссийского совета крестьянских депутатов» поддержали этот шаг, мотивируя тем, что у правительства не остается другого выхода… (См. «Родина», 1989, № 10. Г. Бордюгов, В. Козлов, В. Логинов. «Куда идет суд?!»)

Возможно, знание подобных фактов, а также куда более понятный и близкий нам опыт Отечественной войны с применением чрезвычайных мер, диктуемых ситуацией, позволили бы читателю оценить содержание очерка Марины Цветаевой в более широкой исторической перспективе, исключающей соблазн увидеть в Октябрьской революции результат пресловутого жидомасонского заговора, а в продотрядовцах – агентов злокозненных «сионских мудрецов», ведущих борьбу с русским народом.

К стр. 47, 72, 365. Пока дотошные историки с достойным уважения педантизмом исследуют прошлое масонского ордена и пытаются объяснить, что привлекало к нему в разное время столь разных людей, как Робеспьер и Наполеон, Гете и Пестель, Пушкин и Рылеев, просветитель Новиков и архитектор Баженов, Павел I и Фуше, пока они выясняют значение масонских символов и обрядов, шулера от истории ведут свою игру, не вступая в научные дискуссии. Ври – возможно громче, возможно наглее, ври, не заботясь о том, что тебя опровергнут, – и что-нибудь да осядет в душах людей от этой лжи. Вот главный принцип сочинителей жидомасонской легенды. Малограмотные экскурсы в эпохи Древнего Египта или царя Соломона – всего-навсего фиговый листок, неуклюже прикрывающий единственно важное для них: доказать, что все зло в мире – от евреев, что они – зачинщики войн и революций, что тайные жидомасонские силы то ли уже овладели всем миром, то ли вот-вот установят над ним свою сатанинскую власть… Один из козырей в этой игре – Россия, революция, послереволюционная история – вплоть до наших дней. И если Бердяев в 1938 году брезгливо отмахнулся от ходкой среди российских черносотенцев и немецких фашистов фальшивки, то легенда от этого не перестала существовать. Напротив, она распустилась ядовитым цветком именно в последние годы, ее заботливо растят наши черносотенно-«патриотические» издания. Нет смысла полемизировать с ними, но и оставлять без ответа, не замечать, как плетется легенда, как преподносится миллионам и миллионам людей отрава, и возлагать при этом все надежды на здравый смысл и естественный иммунитет было бы ошибкой. Итак, их козырь – Россия, где власть, государство – в руках евреев, жидомасонов, сионистов… (Для наших национал-специалистов это одно и то же, им не до тонкостей… Ну да – бог им судья.) Между тем в первом российском правительстве – Совнаркоме, образованном «на Втором Всероссийском съезде Советов 26 октября 1917 года, было 15 человек, из них 13 русских, 1 грузин и 1 (один) еврей – Троцкий. В Совнаркоме 1920 года было опять-таки 15 человек, из них 1 (один) еврей – тот же Троцкий.

Я не ставил себе целью специальное изучение этого вопроса, но вот попались цифры: в 1919 году среди делегатов VIII съезда РКП(б) – русских 190, евреев 49… Для сторонников национально-пропорционального (проще говоря – расистского) принципа – евреев многовато… Но, во-первых, по сравнению с русскими делегатами их всего лишь четвертая часть, а во– вторых, как быть, если евреев-делегатов выбирали в основном не-евреи (тогда национал-пропорциалисты еще не главенствовали в партии), и в-третьих, в том 1919 году в партию вступали еще не ради персональной машины и 4-го управления… Зато в дальнейшем, по мере увеличения количества персональных машин и расширения 4-го управления, дело стало поправляться. В 1989 году скажем, среди членов КПСС русских насчитывалось 58,6 %, евреев —1,1 %. В1990 году на 18 856 113 членов КПСС приходилось 11183 749 русских и всего 204 767 евреев, т. е. примерно та же не угрожающая России пропорция. Если же иметь в виду что управленческий аппарат страны состоит из 18 миллионов человек, то, как остроумно заметил Вячеслав Карпов («Октябрь», 1990, № 3. «Старые догмы на новый лад»), войди в него все евреи Советского Союза от мала до велика опять-таки никакого жидомасонско-сионистского засилья не получится…

Если же, продолжает тот же публицист, исходить из того, что ЦК КПСС – вершина пирамиды власти как политической, так и административной, что в его составе – секретари ЦК союзных республик, секретари обкомов, горкомов, министры, их замы и т. д., то из 281 члена ЦК, избранного XXVII съездом в 1986 году, евреем был один человек – Александр Борисович Чаковский, главный редактор «Литературной газеты». «Итак, славянские народы, и прежде всего русский, – в катастрофическом положении, – пишет Вячеслав Карпов, судя по имени и фамилии – явный жидомасон. – Между тем в высшем органе политической власти 92 % их представителей. Уж не Александр ли Борисович козни строил против славянского большинства, а заодно против всего русского народа?..»

Так легенда от тайном всемирном заговоре, поначалу подобная величавой, уходящей корнями в седую древность саге, при ближайшем рассмотрении превращается в пошловатый фарс, главным героем которого является всего-навсего Александр Борисович Чаковский, хотя и еврей, но – «полезный», пригодившийся и Брежневу, и Андропову, и Черненко, и Горбачеву… Хорош заговорщик!

К стр. 123. Интересны в этом плане (да и не только в этом) воспоминания княжны Екатерины Александровны Мещерской, представительницы одного из древнейших княжеских родов:

«Хочу рассказать, как расценивала антисемитизм русская аристократия… Дело в том, что до своего тридцатилетнего возраста я об этом слове не имела понятия. Со времен царствования Петра Первого волны талантливых молодых иноземцев хлынули в Россию. Голландский еврей Шапиро стал лучшим Петру помощником в кораблестроении, и Петр дал ему титул барона Шафирова. В русской аристократии не было антисемитизма. Подобные высказывания вообще считались дурным тоном.

Чтобы иметь возможность торговать в огромной, обширной России, многие евреи были вынуждены креститься ради того, чтобы преодолеть "черту оседлости". Их "заморские товары" и красивые витрины магазинов приводили в ярость купцов и, не выдерживая конкуренции, те подкупали городовых, подстрекавших пьяную чернь на еврейские погромы. Вспомним лучший магазин старой Москвы – "Мюр и Мерелиз" (сейчас ЦУМ). Вся улица Мясницкая (ныне Кирова) была полна техники. Здесь владельцами были братья Брабец, Сименс и Гальске, Роберт Кэнц, Жорж Борман и др., а владелец магазинов Михаил Васильевич Кишиневский украсил всю Москву своими огромными, круглыми электрическими светящимися часами.

…Я много раз сидела в тюрьме (главным образом за то, что не соглашалась быть агентом Лубянки). Сидела в одиночке, спать не давали, допрашивали по ночам перекрестным допросом. Уже после опубликования материалов о поимке Эйхмана (помещенных в моем переводе в журнале "Вопросы истории") я была однажды вызвана на Лубянку. Состоялся такой диалог.

Следователь. – Чего это ради Вы напечатали статью о том, как был пойман Эйхман?

Я: – По убеждениям я интернационалистка и антифашистка.

Следователь: – Стыдитесь! Русская княжна – и возвышаете евреев. Может быть, ваша мать согрешила с евреем?

Я: – Все возможно. Только сама женщина знает, от кого она носит под сердцем ребенка.

Следователь: – Вы мне не дурите, а говорите правду! За это вы любите евреев?

Я: – За то, что у меня с ними одна судьба, еврей не виноват, что родился от еврея, а я не виновата, что родилась от князя.

Тут следователь совершенно озверел и заорал на меня, стукнув кулаком по столу: "А для нас такие, как вы, хуже евреев! Мы таких зовем – жидовствующие!", и с этим выкриком он, нажав кнопку звонка, уже прошипел сквозь зубы: "Обратно… в одиночку".

Евреи многовековый народ. Они дали миру Библию, от которой пошли как культура, так и религия. И ясно, что ни один верующий человек не может быть антисемитом».

(«Советиш Геймланд», 1989, № 3)

К стр. 197. По поводу «еврейского экстремизма», ставшего у национал-патриотов притчей во языцех, не худо бы напомнить хотя бы некоторые параграфы «Катехизиса революционера», написанного Сергеем Нечаевым в конце 1860-х годов.

«1. Революционер – человек обреченный. У него нет ни своих интересов, нидел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени. Все в нем поглощено единственным исключительным интересом, единою мыслью, единою страстью – революцией…

2. Он презирает общественное мнение. Он презирает и ненавидит во всех ее побуждениях и проявлениях нынешнюю общественную нравственность. Нравственно для него все, что способствует торжеству революции. Безнравственно и преступно все, что мешает ему…

3. Суровый для себя, он должен быть суровым и для других. Все нежное, изнеживающие чувства родства, дружбы, любви, благодарности и даже самой чести должны быть задавлены в нем единой холодной страстью революционного дела. Для него существует одна нега, одно утешение, вознаграждение и удовлетворение – успех революции. Денно и нощно должна быть у него одна мысль, одна цель – беспощадное разрушение. Стремясь хладнокровно и неутомимо к это цели, он должен быть всегда готов и сам погибнуть, и погубить своими руками все, что мешает ее достижению».

«Катехизис революционера» был издан в числе прокламаций, авторами которых выступили Нечаев, Бакунин и Огарев. Издавались эти прокламации за счет Бахметьевского фонда – Герцен передал половину этого фонда Огареву на революционную пропаганду.

Возможно, вскоре окажется, что Нечаев, а с ним и Бакунин, и Огарев были инородцами, жидомасонами и т. д. Пока же отечественная наука такими сведениями не располагает.

Зато для национал-патриотических исследователей «еврейского экстремизма» должно быть любопытно следующее место из воспоминаний В. Д. Бонч-Бруевича о Ленине:

«Совершенно забывают, – говорил Владимир Ильич, – что Нечаев обладал особым талантом организатора, умением устанавливать особые навыки конспиративной работы, умел свои мысли облачить в такие потрясающие формулировки, которые оставались памятными на всю жизнь. Достаточно вспомнить его ответ в одной листовке, когда на вопрос – "Кого же надо уничтожить из царствующего дома?", Нечаев дает точный ответ: "Всю большую ектенью". Ведь это сформулировано так просто и ясно, что понятно для каждого человека, жившего в то время в России, когда православие господствовало… и все знали, что на великой, на большой ектений вспоминается весь царствующий дом, все члены дома Романовых. Кого же уничтожить из них? – спросит себя самый простой читатель. – Да весь дом Романовых, – должен был он дать себе ответ. Ведь это просто до гениальности!»

(«Родина»,№ 2 за 1990 г.)

Кстати, «простая до гениальности» формула Нечаева возникла не на пустом месте. За сто лет до того был низложен, а спустя неделю убит русский император, однако жена его, участница заговора, заняв трон, получает впоследствии титул Великой. Сын, причастный к убийству отца, российского императора, занимает его трон и впоследствии именуется Благословенным. Высокородные российские дворяне замышляют убийство императора и всей императорской фамилии, тем не менее никто не ставит под сомнением то, что это люди долга и чести. Цель оправдывает средства, интересы (благо) народа (государство) превыше всего… Таким ли уж феноменальным явлением в нашей истории были Нечаев и его прямые последователи?.. Но экстремистами, «орудиями сатаны» назовут не их.

К стр. 331. Для более обстоятельного знакомства с этим вопросом интересно заглянуть также в энциклопедию Брокгауза и Ефрона (статья «Питейная монополия»):

«Открытие питейных заведений частными лицами производится с разрешения управляющего акцизными сборами, по соглашению с губернатором. Патентный сбор взимается с заведений трактирного промысла, пивных лавок, погребов, оптовых складов пива, меда и русских виноградных вин, и временных выставок… Введение питейной монополии лишило сельские общества значительных доходов, получавшихся за дозволение открывать питейные заведения на крестьянской земле…»

И далее:

«Питейные сборы в России… Крепкие напитки с самого древнего времени составляли предмет обложения на Руси. При всеобщем распространении потребления меда в древней Руси "медовая дань" была, вероятно, первой формой этого рода обложения. Сведения о ней встречаются уже в X веке. Винокурение появилось в России, как и в Западной Европе, в ХГУвеке. Сначала князья облагали данью места продажи (корчмы), потом стали заводить свои корчмы и преследовать вольные. При Иоанне III право выделки напитков было уже казенной монополией. При Иоанне IV велено было повсюду прекращать частный питейный промысел и заводить «царевы кабаки». Кабаки часто отдавались на откуп. Были кабаки, принадлежавшие духовенству и боярам. Существовало и домашнее приготовление напитков, но крестьянам винокурение запрещалось. Частные лица платили за право выделки вина и прочих целей для своей надобности пошлину – явку. Право сбора явки принадлежало монастырям в их владениях…

Право продажи вина составляло казенную регалию, существовавшую то в виде казенной монополии, то в виде откупной системы. Непременным правилом было собирать каждый год больше предыдущего, для чего целовальникам позволялось действовать "бесстрашно" и притом так, чтобы не отгонять "питухов". Недобор правился с голов (кабацкий голова заведовал питейным делом в уезде, собирал "явки" и т. д.) и целовальников… За сбор с прибылью воеводы удостаивались похвалы, а головы – милостивого слова или царского подарка…»