Текст книги "Избранное"

П. КОСЕНКО: Если статья Жовтиса будет отклонена, я выйду из сборника.

А. ЖОВТИС: История издания сборника вызывает ряд недоуменных вопросов. Первое недоумение: авторы сборника – много лет печатающиеся профессионалы. Сборник был сдан в издательство пять месяцев назад. Между тем для подготовки к печати такого сборника редактору достаточно недели… Недоумение второе. На учредительном заседании задачи клуба сформулированы четко: борьба с рецидивами сталинизма, борьба за подлинный интернационализм. И вот две статьи, впрямую посвященные этой проблематике, подвергаются «вето».

Л. ВАЙСБЕРГ: Когда стало известно, что директор возражает против включения в сборник статьи Жовтиса, моя реакция была совершенно определенной: никаких компромиссов. Но затем, по некотором размышлении, я внес в свою позицию коррективы. Реакционные силы пытаются перейти в наступление по всем направлениям. Отказ от печатания сборника из-за принципиального неприятия компромиссов – поступок благородный, но это и отказ от сопротивления. Оправдано ли – так легко уступать дорогу правым?

В. БЕРДЕННИКОВ: Я решительно против компромиссов. Недавно я побывал в Караганде. Несколько бывших узников КарЛАГа показали мне место, где расстреливали заключенных, рассказали, как это происходило. Если бы в те времена честные люди не шли без конца на компромиссы, не было бы таких страшных жертв. Статья Жовтиса должна быть напечатана. Если нет другого выхода, надо послать сборник Ненашеву.

Р. ТАМАРИНА: Обращение в Госкомиздат – вариант более достойный, чем компромисс. Если и там не сумеют помочь, мы убедимся, что возможное вчера становится невозможным сегодня.

Г. БЕЛЬГЕР: Происходящее со сборником крайне удручает. Мое мнение – никаких компромиссов. Если издательство не может пойти нам навстречу, отправим рукопись в Москву. Но клуб мы обязаны сохранить безотносительно к тому, чем завершится история со сборником. Идея «клуба публицистов» великолепна. Когда я узнал, какие значительные люди, известные своей гражданской позицией, в него входят, я решил вступить в него без промедления.

Е. ДАЦУК: Я периодически в качестве корреспондента журнала «Парус» по Казахстану бываю в Белоруссии. Там писатели в авангарде перестройки, заставляют считаться с собой. Обидно, что у нас все иначе. О компромиссах, на мой взгляд, не может быть и речи.

Ю. ГЕРТ: Галина Васильевна Черноголовина просила сообщить, что в связи со срочным заданием «Правды» она выехала в район и не может здесь присутствовать. Но ее мнение: клуб должен настаивать на выходе сборника в предложенном варианте, в случае необходимости – обратиться в Госкомиздат.

Единогласно принимается решение:

Возобновить переговоры с издательством по поводу сборника «От первого лица» в существующем варианте; статью Берденникова сопроводить материалами союзной и республиканской прессы. Если переговоры ни к чему не приведут, направить рукопись в Госкомиздат СССР с приложением этого протокола.

50

Порой мне казалось – одна и та же рука дирижирует, направляет, командует всюду… В Москве, в Тбилиси, в Алма-Ате… Она, как у фокусника-иллюзиониста, в перчатке из черного бархата – и не различима на фоне задрапированной черным бархатом стены. Мы не замечаем ее. Сидя в зале, наблюдаем, как по сцене перемещаются люди, вещи, предметы, и стараемся понять, почему и куда они движутся, негодуем или аплодируем, кричим «браво» или «долой!..» И нужно самому в какой-то момент очутиться на сцене, чтобы вдруг натолкнуться на эту невидимую руку, почувствовать, как она ложится тебе на плечо, и давит, и хватает за горло, и сбивает с ног, и волочит по земле, а если ей заблагорассудится – и возвращает на прежнее место… Рука эта – Власть. Она всегда предпочитает действовать в черных перчатках. И лишь изредка снимает их…

Так случилось, когда месяца полтора назад мне позвонили из ЦК КП Казахстана и пригласили на совещание, срочно, в тот же день созываемое секретарем по идеологии. «Пропуск вам будет заказан заранее», – сообщил вежливый, но настойчивый голос. После истории с публикацией «Вольного проезда» я поклялся никогда не переступать порог этого заведения… Но тут, сказали мне, речь идет о «Мемориале»… С тоской в душе я отправился к назначенному времени на Новую площадь. В бюро пропусков собралось несколько мемориальцев. Бесшумный лифт с зеркалами вознес нас на шестой этаж, и мы вступили – не то в просторный кабинет Главного идеолога республики, не то в скромных размеров зал для узких заседаний…

Он сидел во главе длинного, из нескольких столов сочлененного стола, похожего на взлетную полосу для ИЛ-62. Его лицо, сжатое с боков, походило на кинжал с хорошо наточенным лезвием. И тонкие, растянутые в улыбке губы наводили на мысль о кривых клинках, а сведенные в щелки глаза – на мысли об арбалетах с готовыми вот-вот вылететь стрелами. Рядом, через угол, в соответствии с положенной субординацией, я увидел Альберта Александровича Устинова, моего давнего дружка-приятеля… Небольшого роста, плечистенький, светлая шевелюра, еще густая, в мелких колечках, как у молодого барашка, лицо с курносым, простодушно задранным носиком… Но был он чем-то не в меру возбужден, горячечная краснота бросалась в глаза.

Мы сели, человек двадцать пять – тридцать. Перед нами, подходя поочередно к стоявшей в углу трибуне, выступали вы-сокорангированные представители МВД, КГБ, Верховного суда. Мы услышали, что «процесс реабилитации жертв незаконных репрессий» продвигается успешно, в соответствии с назначенными сроками, и что сделано в этом плане очень много… Затем выступил Главный идеолог. Он подтвердил, что государственные и партийные органы «отлично справились с задачами, выдвинутыми перестройкой», и задался резонным вопросом: к чему же тогда нам в республике «Мемориал»?.. Он нам не нужен. Он и в Москве не нужен, поскольку там разного рода политические спекулянты и демагоги пытаются нажить себе капитал в глазах доверчивых людей…

«Политические спекулянты»?.. «Демагоги»?.. Это академик Сахаров, только вернувшийся из ссылки?.. Юрий Карякин?.. Алесь Адамович?.. Юрий Афанасьев?.. Чего еще можно было ждать после этого?..

– Нам стало известно, – продолжал Главный идеолог, – что в Москве собираются провести учредительную конференцию «Мемориала» и кое-кто из наших товарищей, поддавшись на эту провокацию, хочет ехать туда и в ней участвовать… Мы не рекомендуем этого делать…

– Да что же в этом плохого?.. – спросил кто-то, порядком ошарашенный словами Главного. – «Мемориал» – добровольное общество, созданное перестройкой…

– А вы знаете, – подскочил Устинов, – что «Мемориал» официально не зарегистрирован? А значит – существует незаконно, противозаконно?.. – Лицо его так и пылало, глаза горели злорадным торжеством…

Рядом со мной сидела маленькая, хрупкая, изящно сложенная немолодая казашка, математик-программист одного из академических институтов. Познакомились мы на обсуждении «Тайного советника». Вероятно, подобные речи ей доводилось слышать не слишком часто, она то вздрагивала всем телом, то сжимала от негодования кулачки… «Вы будете выступать?..» – спросила она. «Нет, и вам не советую». – Она разочарованно посмотрела на меня и сердито отвернулась.

О чем было говорить с этими людьми?.. Напротив меня, через стол, сидел Володя Татенко, кинематографист, он что-то записывал в толстую тетрадь, лицо у него было серьезное, ответственное. Мы с ним в одни годы жили в Караганде, его целеустремленность всегда сочеталась с осторожностью… Но среди приглашенных большинство составляли молодые казахстанские журналисты, инициативные, смелые, кое-кого я знал… «Недавно газетчики обнаружили поблизости от Алма-Аты большое захоронение, видимо – тридцатых годов, – сказал один из них. – Мы хотели начать расследование, но нам запретили…» – «Этим займутся компетентные органы», – был ответ. – «Можно ли получить на руки дела реабилитированных?.. – спросил другой. – Может ли сын узнать, за что расстреляли его отца?» – «В каждом отдельном случае будем решать особо…»

Поднялась Абдрахманова, поэтесса. Я помнил, как однажды, выступая в Союзе писателей, она минут сорок электризовала своей страстной речью переполненный зал, и я, захваченный звучанием голоса, жестами, выражением лица, не понимая ни слова, слушал ее, как слушают музыку, которой не нужен перевод… Так было и на этот раз.

Там, – она указала на стену, – там, за этими стенами – новое время, новая жизнь, перестройка… И кто бы мы ни были, – жест в сторону Главного идеолога, Устинова, всех сидящих за столом, – какие бы должности, звания, чины не имел каждый из нас, все мы – только дети народа, наше святое дело – выполнить свой долг перед ним… Понять, почему судьба наших предков была трагичной, и не допустить, чтобы те же трагедии повторились в судьбах наших детей… Примерно об этом говорила она, и напор этой Женщины, Дочери, Матери был так неотразим, что и Главный идеолог, и Устинов, и высокорангированные гости, участники срочно затеянного спектакля, поеживались и как-то блекло улыбались, притихнув и вначале пытаясь, а потом уже и не пытаясь ее остановить…

После нее выступила Байкенова, моя соседка. Так я и знал: она заговорила о демократии, об угрозе возрождения сталинизма, о Сахарове… Слова ее были похожи на красную тряпку, а она сама – на ребенка, девочку, которая выбежала на арену и машет этой тряпкой перед самой мордой быка с налитыми кровью глазами…

– Демократия?.. – Он уже не кричал, а визжал, надсаживался, мой пунцовый от ярости дружок Устинов. – Да кому не понятно, что, играя такими словечками… хотят расколоть… разрушить… А раздувая страсти вокруг противоречивой, неоднозначной фигуры Сталина… кое-кто стремится… Но партия не допустит… – Он только что кулаком по столу не грохал: нельзя, перестройка все-таки…

– Вы что же, запрещаете в Москву ехать? – спросил Айрих, поднимаясь и с шумом отодвигая стул. Он был сед, но еще крепок, и выступал на заседаниях нашего инициативного комитета всегда разумно и дельно.

– Мы не запрещаем, мы не рекомендуем!.. Да, да! Не рекомендуем!.. – Устинов твердил это слово, как заклятие.

– А кто из членов партии поддастся на провокацию и поедет, тот простится с партийным билетом!..

– Вы!.. Вы это кому – вы это мне говорите?.. – В наступившей тишине, показалось мне, я расслышал, как у Айриха булькнуло в горле. – Вы еще под столом бегали, когда я получил свой партийный билет! Это было еще до того, когда с Волги нас выселяли!.. Я его всю трудармию с собой носил! Да! И я ждал, может быть, всю жизнь эту перестройку! Я говорил и буду говорить о Сталине, об этом злодее, этом вампире! И вы меня не испугаете… Я поеду!..

– Конечно, конечно, – заиграла, зазмеилась на устах Главного идеолога тонкая кинжальная улыбка, – мы не запрещаем, товарищ Айрих… Только сначала вы обратитесь в свою парторганизацию, посоветуйтесь там, и если вас поддержат…

– Я все равно поеду!.. – повторил Айрих еще упрямей… Не знаю в точности, что происходило дальше. Кажется, кого-то удалось отговорить, кто-то хотя и со скандалом, но вылетел в Москву, Айриха чуть ли не сняли с самолета… Но это были уже детали. Возвращаясь с того совещания домой, я думал: вот она – власть без перчатки… Власть, для которой Сахаров был и остается врагом, потому что задуманный им «Мемориал» обнажает самые страшные, самые бесчеловечные ее преступления… Зато для нее Успенский – свой человек, так же, как Толмачев, и «Тайный советник», возможно, появился с их тайного благословения, отсюда и отчаянная «смелость» Толмачева, его неуязвимость, кто бы и что бы ни написал, ни говорил… Он служит Власти, она его не выдаст.

Все это сообразил директор издательства – и зарежет наш сборник, не задумываясь… Одно утешало: наши мемориальны – молодцы, они держались дружно…

Совещание у Главного идеолога мне вспоминалось не раз и не два потом… Когда – не мытьем, так катаньем – наш «Мемориал» был превращен в «Адилет», отсечен от Москвы, от Сахарова, которого – благословением свыше – заменил послушный большому и малому начальству аппаратчик… А самое главное – дружное поначалу ядро распалось, не сумев преодолеть умелыми руками растревоженных, взбаламученных национальных амбиций. Ставка на них оказалась безошибочной.

«Разделяй – и властвуй!»

Впрочем, только ли у нас?..

51

Прошло два месяца после событий в Тбилиси, и в газетах можно было прочесть:

«Полуденная ферганская жара, от которой некуда скрыться. Несколько одноэтажных солдатских казарм, забитых до отказа. Раскаленный солнцем брезент палаток. Ни на минуту не смолкающий многоголосый гул огромного количества людей. Мужчины – насупленные или гневно возбужденные. Безразличные старики, не покидающие островков спасительной тени. Хлопотливые громкоголосые женщины. Болезненные дети…

Эвакуация турецких семей из Ферганы, из окрестных районов была начата утром 4 июня – на второй день после кровавых событий. Их вывезли в расположение учебного центра одной из воинских частей. Сейчас во временном лагере сосредоточено приблизительно 14,5 тысячи человек… Некоторых из тех двадцати детишек, что появились здесь на свет за эту неделю, матери рожали на голой земле. Тысячи детей попали сюда в том, в чем смогли вырваться из рук экстремистов.

Областной комитет Красного Полумесяца Ферганы обратился ко всему населению с воззванием: "Соотечественники, опомнитесь! У нас одна земля, одно небо. Остановите хулиганов, бросающих тень на весь узбекский народ, окажите милосердие пострадавшим!"».

«Известия» за 12 июня 1989 г.

«Багровое пламя пожаров слизывает с лица земли кварталы домов. По улицам растекается возбужденная толпа, есть и вооруженные холодным и огнестрельным оружием. Национальная рознь дошла до Коканда и захватила город.

В этот час, когда мы диктуем репортаж, в различных районах города и рядом с нами не утихает стрельба. На предупредительные выстрелы подразделений внутренних войск толпы хулиганствующих элементов отвечают градом камней. В солдат кидают ножи, остро заточенные куски арматуры. Отражены неоднократные попытки захватить здания городского отдела внутренних дел, горкома партии. В то же время захвачены и разграблены большинство городских милицейских учреждений.

О вспышке национализма говорить сегодня уже не приходится. Более 2 тысяч лиц другой национальности (почти все проживающие в Коканде) день назад под усиленной охраной вывезены за пределы города. Однако хулиганствующие элементы продолжают поджоги, не прекращается мародерство.

Только что получено сообщение: на железнодорожной станции захвачены три тепловоза. Экстремисты угрожают взорвать состав цистерн с горючим».

«Комсомольская правда», 9 июня 1989 г.

«Опираясь на содержание даже официальных публикаций, можно с уверенностью утверждать, что в республике действует широко разветвленный штаб противников перестройки…», «реанимируются и укрепляются силы, которые не только ставят под сомнение проводимую партией линию на оздоровление обстановки, но и активно противодействуют ей…», – это цитаты из интервью с первым заместителем министра внутренних дел Узбекской ССР Э. Дидоренко, озаглавленного «По дороге в тупик ведут те, кто обостряет национальные отношения». Оно было опубликовано в газете «Ташкентская правда» 23 февраля 1989 года. Ровно за три месяца до того дня, когда в городе Кувасае под Ферганой затлелась первая искорка кровавого пожара, еще через десять дней полыхнувшего по всей области.

Э. Дидоренко доказывал: общественно-политическая жизнь Узбекистана во многом находится под контролем реакционных сил, которые отнюдь не утратили свое былое могущество, а лишь затаились, выжидая удобного момента для удара в спину – перестройке, демократии, своему народу.

– Эдуард Алексеевич, в феврале вас не поняли или не захотели понять. В июне все не могут не подтвердить, что вы были правы. Что вы скажете по этому поводу?

– Печально известное событие охватило Ферганскую область и, подобно цепной реакции, распространяется. Налицо заранее спланированная режиссура политического характера с далеко идущими целями, для достижения которых использован весь арсенал средств средневекового варварства и вандализма…»

«Известия», 14 июня 1989 г.

Там же сообщалось: по предварительным данным, убито до 90 человек, около тысячи ранено, зафиксировано 674 сожженных и разграбленных жилища, десять с лишним тысяч людей остались без крова.

52

Предполагалось, что непреклонность нашей позиции подействует на директора. Этого не случилось. К тому времени, когда мы приготовили рукопись сборника отослать в Москву, Ненашева, на которого по провинциальной наивности мы надеялись, «перебросили» в Гостелерадио. Сборник повис между небом и землей…

В результате мы вернулись к ситуации, в которой каждый из нас побывал неоднократно: Начальник Творчества, повелевающий и в иных случаях благодетельствующий, и перед ним – согбенная фигура, именуемая писателем. Но то ли все мы были уже не мальчики-девочки, то ли годы перестройки приучили нас к вертикальному положению – не знаю, но не одним только мною, всеми членами клуба овладело состояние тошноты, точнее – то была смесь тошноты, тоски и брезгливости.

Я забрал из издательства собственную рукопись. И – без всякой веры в успех – заявился в кабинет Калдарбека Найманбаева, директора писательского издательства «Жазуши», где печатаюсь много лет. На другой день мне позвонил Александр Шмидт, главный редактор, и сказал, что рукопись включена в план.

Я назвал свою книгу «Раскрепощение», а можно было – «Сопротивление». Мне хотелось рассказать в ней о тех, кто и в самые отчаянные времена не ползал на брюхе, не стонал, не жаловался, не гордился тем, что прячет в кармане адресованный властям кукиш… Одни из этих людей провели годы за колючей проволокой, другие – за письменным столом, который заменил им дот или окоп, третьи занимали немалые посты, руководили журналом, газетой или даже цековским отделом; кто-то из них умер и похоронен в Москве, кто-то в Париже, кто-то в земле, на которой стоял КарЛАГ, – но лучшие из них стиснув зубы, до крови из-под ногтей, до последнего дыхания сопротивлялись, защищали не себя, а свою землю, свою страну: Шухов, Домбровский, Белинков, Худенко, Чижевский, Галич… От кого защищали? Чему – сопротивлялись?…

Помню, однажды, лет пятнадцать назад, в разговоре с Устиновым в его цековском кабинете я сказал, что главный долг нашего поколения – борьба с фашизмом, в чем бы или в ком бы он не гнездился… Долг, завещанный нам отцами, погибшими на фронте в прямой схватке с ним…

Вдруг я увидел, как остекленели светло-голубые глаза моего всевластного – зам. зав. отделом культуры – немалая власть!.. – собеседника. Недаром был он профессиональным критиком, литературоведом, он умел читать между строк – в то время особо ценное искусство!..

– С фашизмом?.. – переспросил он и весь напрягся, словно кот, заслышав подпольный писк и шорох. – Это как?.. Это с каким фашизмом, вы что имеете в виду?..

Я замялся. ЦК, да еще в те годы, не был подходящим местом для диспутов.

О тех, кто знал, что такое наш, отечественного производства фашизм, и как мог сопротивлялся ему в ту пору, когда редко кто думал о сопротивлении, мне и хотелось рассказать в этой книге. Заполнить хотя бы строку в Книге книг, которая только-только начинает создаваться…

53

Между тем жизнь – обычная, бытовая, т. е. на самом деле – единственная подлинная жизнь – шла своим чередом и даже сохраняла надежду на чудо…

Надежда на чудо – немаловажный компонент нашего существования. И чем она, эта надежда, призрачней, тем отчаянней она хватает руками воздух, тем яростней скребет землю, тем крепче стискивает в пальцах жалкую, рвущуюся травинку – сползая по склону в пропасть… Но на то оно и чудо – на него надеются, когда не на что больше. Надеются – вопреки всему…

Так и мы с женой жили эти месяцы. Зная по многочисленным консультациям с врачами, что Сашеньке сумеют помочь не в Москве и тем более не в Алма-Ате, а только там; зная, что первый ребенок у Мариши умер, не дожив до месяца, и от того же порока – тетрады Фалло; зная, что Миша деловито оформляет документы на выезд… – зная все это, на что-то надеялись. На что?.. Не иначе как на чудо.

Когда Сашенька бывал у нас, мы выходили с ним в садик возле нашего дома, садик, который двадцать пять лет назад, когда мы поселились тут, был частью колхозного яблоневого сада. Теперь не осталось в нем тех яблонь, под которыми играла Мариша, маленькая, пухленькая и такая улыбчивая, с веселыми ямочками на щеках, что когда-то, из озорства, я назвал свой газетный очерк «Улыбка Маринки»… Я писал уже, что по молодости, по глупости, а в основном от стыда перед моей дочкой, перед ее доверчивой, солнечной улыбкой я вздумал читать гневные рацеи тогдашнему секретарю Союза писателей Моргуну: «Мне стыдно за то, что моя дочь будет жить на земле, запакощенной такими антисемитами, как вы!..» – и т. д.

И вот – спустя четверть века я хожу по той же земле, покрытой теперь асфальтом ровных, прямых аллей, хожу под пустыми кронами кленов, которых в ту пору не было и в помине, хожу со своим внуком, худеньким, забавно косолапящим малышом, он собирается уехать в Америку, и я, вероятно, никогда потом его не увижу… Да, да, у этого имеется сто и одно объяснение, сто и одно неотразимое объяснение: ведь едва мы убыстряем шаги, как он краснеет (или бледнеет) и начинает хватать губками воздух, в узенькой птичьей грудке что-то хрипит и клокочет, потом синеют веки, синеют подглазья, а маленькая, слабая ручонка словно плавится, тает в моей руке, словно размякает и вот-вот растворится, исчезнет совсем… Да, да, там помогут, там замечательная хирургия, врачи, за такие почти волшебные операции платят от сорока до шестидесяти тысяч долларов, но, говорят, расходы берут на себя филантропические общества… Свет не без добрых людей, и… Да, да, да, я не спорил, я поставил на соответствующем бланке свою родительскую подпись… Но если бы, если бы, если бы… Если бы сердечко Сашеньки не было в четырех местах прострелено проклятой тетрадой Фалло, – что тогда?.. Я бы сказал: нет?..

Меня б никто не послушал – да, знаю, знаю, но… Если бы послушал – сказал бы я: нет?..

Бежит, воркует вода в арыке, совсем по-голубиному воркует она, и Сашенька, присев на корточки, слушает это воркованье и опускает на мутно-стремительную струю бумажную лодочку, мы мастерили ее вместе, а когда лодочка уплывает, скрывается за поворотом арыка, он бросает в него прутик, потом – листок… Мы следим за бегущей, летящей вдоль арыка струей. О чем он думает, морща выпуклый светлый лобик, когда видит проносящийся мимо окурок, а следом щепочку, а за ними длинную, как индейская пирога, травинку или вьющийся, подхваченный где-то потоком матерчатый лоскуток? О чем думает, глядя, как в нескольких шагах от нас голоногие ребятишки сооружают поперек арыка плотину из веток и камней? Он упорно тянет меня туда и потом, в намокших сандаликах, никак не хочет уходить… Его влечет к детям, в их живые, резвые, горластые ватаги, мы идем на площадку, где скрежещут железом сваренные из труб и несокрушимых стальных балок качели, туда, где кружатся облупившиеся, порядком покалеченные кони, ракеты, самолеты, где ухают вниз и взрывают вверх вагончики аттракциона, именуемого «веселые (а когда– то «американские») горки»… О, господи! Мне так хотелось бы показать моему внуку Волгу, бескрайнюю упругую гладь левитановского Плеса, пройти по заветным залам Эрмитажа, вдохнуть сыроватый, застоявшийся воздух московских переулков, по которым бродили мы когда-то с его бабушкой, не помышляя, что переулки эти выведут нас на дорогу, по которой проляжет вся наша жизнь… Ничего этого не будет. Ни Волги, ни Эрмитажа, ни московских переулочков. А если даже и будут – какими пустыми, какими тоскливо-безлюдными станут они – без Сашки, без этих вот его топочущих по асфальту сандаликов, без доверчивых, ясных, капризно-улыбчивых глазенок…

Мысли эти меня преследуют, не отстают, и когда мы возвращаемся домой, прихватив по пути здоровенный, в три сашкиных роста прутище, чтобы поставить его в угол в прихожей, рядом с пятью или шестью такими же; и когда, вымыв руки (увлекательный, старательно исполняемый Сашкой обряд: струйка воды, бьющая из никелированного крана, кусочек – для детских ладоней – мыла, красная – Сашкина! – щеточка для ногтей…); и когда, с повязанной по самую шейку салфеткой, начинает он есть, а глазами все косит за окно, где расхаживает – разгуливает по бордюру любопытный сизарь, то и дело поворачивая маленькую головку и поглядывая на Сашку будто из граната выточенным, с искрой внутри, глазком, и Сашка кричит: «А он рассчитывает!» – и азартно, с шумом, схлебывает с ложки суп с коричневым кубиком подгоревшего гренка… Это у них с бабушкой игра: он, то есть голубь, рассчитывает стащить у Сашеньки гренок, но бабушка-то приготовила обед для своего внучка, для Сашеньки, который и с дедушкой погулял, и прутик домой принес, и руки помыл – хороший Сашенька мальчик, умный, послушный, пускай он, голубь, не очень-то рассчитывает, Сашенька сам все съест… Нет, не все, немножко и голубку оставит, чтобы он тоже пообедал и своим деткам принес… И вьется, плетется узор за узором кружево сказки, где слились в неразделимое целое и голубь, и Сашенька, и сестрица Аленушка с братцем Иванушкой, и Мальчик-с-пальчик, и Колобок, и Коза, у которой семеро козлят… Все связалось в сказку, где нет ни конца, ни начала, мы сочиняем ее втроем – Сашенька, бабушка и я, как сочиняли когда-то (а, впрочем, и не так уж давно) ее для Мариши, на той же кухне, за тем же столом… Но все имеет свой конец, наша сказка тоже. Он близок уже, конец… Она вот-вот оборвется – и остаток жизни, который нам суждено прожить, мы будем вспоминать, перебирать, тасовать, раскладывать пасьянсы из этих картинок, чем дальше, тем ярче будут они становиться, тем ослепительней и невозвратней…

Они еще здесь, рядом – и Миша, и Мариша, и Сашенька, но эти мысли преследуют меня, с ними я читаю Сашеньке перед сном «Буратино»; с ними встаю ночью, чтобы переменить, если надо, простынку, те же мысли, знаю я, ни на минуту не отступают и у жены, для того, чтобы в этом убедиться, мне не нужно встречаться с нею глазами…

…И все же, – думаю я, накрывая Сашеньку одеяльцем и гася свет в своем кабинете, где он спит, – и все же… Не будь этой трижды проклятой тетрады Фалло, что сказал бы я, решись, как и многие их сверстники, наши дети уехать? Что сказал бы я им тогда? Что?..

54

Островком Свободного Слова для меня была областная газета. Но последние месяцы ее главный редактор Надежда Гарифуллина чувствовала себя все менее уверенно. Кому-то не нравилось, что газета публиковала острые материалы по экологии, в частности, статьи о кишащем опасными бактериями озере, образованном из городских нечистот под боком у Алма-Аты: факт был вопиющим, начальству для успокоения общественности не оставалось ничего другого, как фабриковать санэпид-заключения, тут же разоблачаемые газетой… В обкоме партии непокорный редактор вызвал ярость. Маленькая строптивая женщина – то ли из татарского упрямства, то ли из оскорбленной гордости – взбунтовалась и решила стоять на своем до конца. Ей грозили выговором, отставкой… Она не хотела уступать газету, где работала много лет, создала хороший коллектив, завоевала завидную репутацию… Слухи о ее грядущем увольнении доплеснулись до меня. Я позвонил ей, и она их подтвердила. Разговор наш был долгим, казалось, ее обрадовал мой звонок. И однако – что я мог ей сказать, чем помочь?.. Хорошо знакомая, типичная ситуация… Но не грех бы напомнить высокому начальству, что как-никак – на дворе Перестройка! Я предложил Гарифуллиной напечатать главу из «Раскрепощения».

В ней рассказывалось, как был уволен – отставлен от своего журнала – Иван Петрович Шухов. Многолетняя травля привела к естественному концу… Но с 1974 года минуло 15 лет! По стране победно шествует гласность, плюрализм, утверждается новое мышление!.. Поднесем же к глазам «отцов-инициаторов перестройки» зеркало – не уловят ли они, что не в их пользу постыдное сходство?.. Ведь нельзя не признать совпадения сюжетов, мотивов, методов… Получалось нечто подобное знаменитой гамлетовской «ловушке». Гарифуллина прочитала материал, пересланный мною в редакцию, и тут же отправила в набор. Пропустить его, не заметить было немыслимо – и объем солидный, и опубликовали его 5 мая – в День печати… В День печати – о том, как боролись с печатью, гильотинировали журнал…

Но не зря мерил я нынешних партдеятелей меркой Клавдия, злодея сказочно-далеких времен, да еще и облагороженного Шекспиром… Нападки на Гарифуллину продолжались, гайки закручивались все туже. Но и ею овладело остервенение борьбы. В газете появились воспоминания А. Жовтиса о Юрии Домбровском с резким выпадом в адрес человека, сыгравшего зловещую роль в судьбе Домбровского перед его третьей «посадкой» в 1949 году. (Сейчас этот человек играет немалую роль в жизни московских литераторов и входит в редколлегию «Нашего современника».) Затем – воспоминания Руфи Тамариной о лагере – в пяти номерах… Все, как положено в классическом варианте: одна – против всех: не людей – СИСТЕМЫ. Что же могло ее спасти? Ее, газету?..

Шел 1-й Съезд Советов СССР, ситуация обострялась с каждым днем – я предложил послать некоторые материалы Юрию Карякину народному депутату, созвонился с ним, получил «добро». Мне привезли письмо, подписанное несколькими сотрудниками. В редакции прошло собрание, решили требовать, чтобы редактора оставили в покое, в случае необходимости – апеллировать в ЦК… Я договорился с соседом-летчиком, что письмо Карякину он опустит в Москве…

У Гарифуллиной в запасе оставался шанс, на который она больше всего надеялась: четко мотивированная позиция, протест против фальшивых обвинений и с гордо поднятой головой уход из редакции. Она думала этим по крайней мере нарушить традицию покорного подчинения любым проявлениям вельможно-партийного самодурства…

Не подействовало.

Ни письмо Карякину, ни протест редакции, ни написанное Гарифуллиной заявление в поднебесные инстанции.

Финал маленького мятежа против СИСТЕМЫ оказался точно таким же, как и в прежние времена. Гарифуллину не сморгнув глазом, вытолкнули – из газеты, из Алма-Аты, из республики, где она прожила и проработала всю жизнь…

55

В то самое время, когда шел 1-й Съезд народных депутатов в Москве, газеты, помимо стенограмм съезда, из номера в номер писали о накаленной обстановке в Карабахе, где убивали друг друга армяне и азербайджанцы. К этому прибавилось бурное обсуждение в Кремлевском дворце тбилисских событий, в которых сторонами являлись – грузины и армия… Во время съезда запылала Фергана, где узбеки убивали и изгоняли турок-месхетинцев… В это самое время писатель Василий Белов с высокой съездовской трибуны возглашал: