Текст книги "Избранное"

И вот в новогодний вечер мы сидели, слушали Наума Коржавина и не удивились бы, пожалуй (вот до чего обнаглела наша фантазия!), если бы увидели эти его стихи напечатанными, эти, поскольку другие уже появились – в «Октябре», в «Огоньке»… Но даже самая шалая фантазия не заносила нас так далеко, чтобы представить, что через месяц мы увидим Коржавина въяве, и въяве услышим его голос, пожмем ему руку!… Однако это случилось. Пришло известие, что Наум в Москве, приехал из своего Бостона, живет у Бенедикта Сарнова…

Я позвонил Сарнову наткнулся на Коржавина… В начале февраля мы с женой вылетели в Москву. И в первый же день увидели в московской «Вечерке» интервью с Наумом и его самого: круглый, порядком обрюзгший колобок, толстогубый, улыбающийся, в очках, и за толстыми стеклами – выпуклые, растерянные, как бы слегка обалдевшие глаза…

38

Нам хотелось подышать демократическим воздухом Москвы, повидаться с Коржавиным, а главное – заручиться какой-нибудь (я не знал – какой именно) поддержкой для нашего сборника. По прежним годам было мне известно, до чего Москва замкнута на себе и ох как скупа на такую поддержку!.. Ну да – новые времена, новые песни…

Атмосфера московской зимы 1989 года в самом деле ударяла в голову весенней свежестью, свободой, новизной. Сначала – вечер у брата Александра Галича… Потом в ЦДЛ – ошеломляющая смелостью лекция о Троцком… Потом – встреча с членами суда, недавно приговорившего Чурбанова к неожиданно мягкому наказанию: раскаленный зал, срывающийся голос молодого журналиста Додолева, обращенный к публике: «Вас обманывают, не верьте им!..» Потом – вечер памяти Пастернака, на сцене – Любимов, Андрей Вознесенский, Мэтлок, посол США, который привез фильм «Доктор Живаго», – его демонстрацией заключается вечер… Наконец – Дом архитектора, изысканно-аристократичный, белый, празднично сияющий зал – и на эстраде в сопровождении Лазарева, Рассадина, Эйдельмана – Мандель, он же Коржавин, он же Наум, он же Эмка… И Рассадин, выступая, вспоминает: «Когда мы провожали Коржавина – шел семьдесят третий – в Шереметьеве, и за ним закрылся проход, и он – там, а мы – здесь, все плакали, и кто-то – кажется, Карякин – сказал: «Как в крематорий…»

Нам удалось пробраться на сцену, когда Наум раздавал автографы; он тут же узнал нас, расцеловался с женой… Потом они встретились – уже без всякой суматохи, у Сарновых… Я же нежданно-негаданно залег в больницу и, чтобы кое-как выкарабкаться оттуда, потратил почти полтора месяца. Здесь, в больнице, навестил меня Володя Берденников, тоже приехавший в Москву повидать Наума. Его познакомили с Юрием Карякиным, который взялся прочитать наш сборник, и, выйдя из больницы, я встретился с ним.

Жил он на окраине Москвы, в многоэтажном, кажется, кооперативном доме, занимая крохотную комнатку, где поместиться кому-то еще кроме хозяина задача была почти невыполнимая: все пространство ее заполняли книги. На том же этаже занимала однокомнатную квартиру его жена. С первого же раза, глядя мне в лицо светло-голубыми, жесткими глазами, она посоветовала – рукопись забрать, поскольку Карякин занят, не в силах справиться с обещаниями, раздаваемыми слишком щедро… Но передо мной была комнатка в издательстве, собравшийся в ней клуб «Публицист», люди пожилые и просто старые, которые решили напоследок хоть разок вздохнуть свободно, выпустить книжечку, не растертую жерновами партнадзирателей и цензурой… Ну, кто же как не Карякин, автор (вместе с Евгением Плимак) замечательной книги-шестидесятницы «Запретная мысль обретает свободу» – о Радищеве, автор недавних статей, прогремевших на всю страну, – «Стоит ли наступать на грабли?» и «Ждановской жидкости», к тому же – народный депутат СССР, – кто, как не он, поможет нам в общем, по сути, деле?.. Я ездил к нему несколько раз, хотя после больницы меня шатало от слабости, а застать его дома можно было лишь рано утром, и дорога в один конец занимала по меньшей мере два часа. Я был упрям, но меня грызла совесть, когда я сидел перед ним – усталым, с больными красными глазами, по которым трудно было понять – слушает ли он тебя, думает ли о чем-то совсем другом, грезит ли, как грезят во сне, себе не повинуясь… Карякин уже обращался ко мне на «ты», называл «Юра», говорил, что ему понравилась моя статья, открывающая сборник, уже вручил нам с женой, как драгоценность, книгу Бажанова – на два дня, и мы одолевали ее, передавая из рук в руки, как в славные времена самиздата… Дело же двигалось медленно, видно, и впрямь ему не хватало сил вовремя выполнить все обещанное от широты души. Но мы уехали из Москвы с отпечатанным в двух экземплярах предисловием к нашему сборнику, подписанным Алесем Адамовичем и Юрием Карякиным.

…«Знаешь, какие у него глаза?.. Глаза Христа», – сказала мне как-то жена. Я вспомнил страдальчески-строгий, рассеянно-пристальный карякинский взгляд – и согласился с нею.

39

Однако прежде чем вернуть свое повествование в главное русло (как выражались в блаженные вальтерскоттовские времена), я хочу задержаться на словно бы побочном, а на деле вовсе не побочном эпизоде. Случился он, между прочим, за год до известного скандала в ЦДЛ («Сегодня – с плакатами, завтра – с автоматами» и т. д.), и в том же ЦДЛ, куда мы заглянули пообедать.

Было часа четыре, посетителей к этому времени всегда поубавлялось, и метрдотель – откормленная, полнотелая женщина с лицом заслуженной кагэбэшницы – для порядка поманежив нас недолгое время у входа, указывала нам какой-нибудь захудалый столик. Но тут народу оказалось множество – то ли совещание закончилось, то ли съезд, то ли еще какое сборище, мелькали знакомые лица – Валентин Распутин, кто-то еще – очередь вытянулась чуть ли не до бара. Мы заняли место в хвосте. Вскоре за нами встала еще пара: он – высокий, похожий на хорошо провяленную воблу, с угрюмо-нервными, запавшими в подлобье глазами, и она – эдакая гладенькая, упитанная писательская «жена-хозяюшка», покорная мужу во всем, что касается «взглядов», и взамен получившая власть над домом, сберкнижкой, расходами, вещами и т. д., а потому и литературные занятия своего покровителя рассматривающая как некий промысел, дающий немалый прибыток семейству…

Впрочем, это пришло мне в голову потом, а пока я стоял в конце очереди, скучливо посматривая по сторонам, и было как-то неловко все молчать, я даже заговорил с женщиной, или она заговорила – о том, что вот, мол, до чего медленно движемся, нет пустых столиков, а муж ее в это время рыскал по ресторану, хищно выглядывая свободные места, но так и не мог их обнаружить. Наконец, подошла наша очередь, метрдотелыпа, смахнув крошки, перестелила скатерку на квадратном четырехместном столике и с виноватым выражением лица обратилась к нам, ко всем четверым:

– Вас устроит?.. Сядете вместе?..

– Отчего же… – тронутый столь необъяснимой деликатностью, пробормотал я, не догадавшись, что вовсе не к нам с женой обращен был вопрос…

Чуть замедлив ответ, стоявшая за нами пара холодновато-вежливо согласилась разделить трапезу, а точнее – стол, с нами.

Ожидая официанта, затем – перемены блюд, мы провели с глазу на глаз часа полтора. Минут через десять-пятнадцать после того, как мы присели к столу, я догадался, кто перед нами, не поверил догадке, отбросил, потом снова к ней вернулся… Жена своим путем, ни словом со мной не обменявшись, пришла к тому же: за одним столом с нами сидели К. и его супруга, как впоследствии выяснилось – дочь одиозного критика сталинской поры… Совпадения, совпадения, на первый взгляд – невероятные, а на второй – уже не столь невероятные, сколько вполне закономерные…

Но бог с ними, с закономерностями. Факт, что мы сидели со знаменитым К., идейным, так сказать, вождем «Нашего современника». И впервые не читали, а слышали его собственными ушами. Не могли не слышать, если бы и хотели. Не могли не слышать, поскольку подслушивать не приходилось: оба говорили громко, как у себя дома, и по всему чувствовалось: они здесь именно дома, не скрывают этого, напротив – подчеркивают, демонстрируют: то кто-то подходил к ним, и они громко разговаривали, смеялись, то на стол звучно шлепалась плотно сложенная газета, то накрывала скатерку отпечатанная на машинке рукопись, то кто-то – через зал – махал им или они – кому-то… И так же, не приглушая голосов, разговаривали между собой. В этом заключалось и нечто пренебрежительное по отношению к нам, нарочитое безразличие к тому, что их могут услышать, что мы их слышим… А мне хотелось встрять в разговор или, по крайней мере, ввернуть какую-нибудь реплику, поскольку в этом демонстративном пренебрежении было и провоцирующее начало…

Разговор шел о евреях. К. только что явился из «Литературки», где читал гранки своей статьи. Вернее, не статьи, а запись своего диалога с Бенедиктом Сарновым, объявленного на четыре номера… Забавно, что день-два назад мы с женой были у Сарновых. Речь шла о наших алма-атинских делах, о «Советнике», о «Нашем современнике», о полемике Сарнова с К. в «Литературке», причем Бенедикт Михайлович не без меланхолической иронии констатировал, что «дама, ведающая в «Литературке» «Диалогом», явно держит не мою сторону…» И вот – мы за столом рядом с оппонентом Сарнова. «Я размазал Беню!..» – повторяет он с торжеством. В глубоко посаженных глазках мерцают зловещие огоньки. – «Размазал!..» – говорит он Л., своему единомышленнику и коллеге по «Нашему современнику», когда тот из-за соседнего столика подходит к нему, чтобы поздравить с успехом. За Л. следуют еще и еще кто-то, кого я не знаю, и в крепких рукопожатиях, в победных интонациях, в откровенно ликующих голосах чувствуется праздник…

– Впервые в печати… Прямо, без оговорок… Такого еще не было… Пускай опровергнут: сам Чехов… Да что – Чехов: вся классическая литература… Давно, давно пора!..

К сожалению, я не записал того, что произносилось между этими словами. Стыдно было записывать. Так, на таком уровне я слышал разговоры о евреях только в очередях, на базаре, да и то – не реальном базаре, а некоем мифическом, откуда возникло: «базарный разговор»… Но я не записал, не запомнил, а запомнил бы – не стал передавать, все равно получалось бы – подслушал. Главное – в другом: простенькая мысль родилась у меня в те час-полтора…

Нет, не боль за Россию, за растерзанную ее душу, за погубленную плоть – и как там еще, пользуясь фразеологией патриотов-плакальщиков… – привела их к пониманию пагубной роли евреев в русской истории. «В начале было слово» – в начале было чувство злобы, зависти, собственной неполноценности, ущербности… Вначале было это вот базарное, всех единящее чувство неприязни, вражды, совершенно одного и того же качества – у интеллектуалов – обличителей еврейства, сидящих с нами за столом, и у того маленького калеки «На Костылях», который избивал меня по дороге в школу… Дремучему чувству требовалась идейная оснастка – на помощь пришли «теоретики», вроде К., создатели историко-философских построений… Можно заниматься спорами, опровержениями, поисками противоречий в этих построениях, то есть продолжать заниматься тем, чем обычно мы и занимаемся, и так без конца: идейная надстройка приобретет солидность, многоэтажность, начнет жить как бы самостоятельной, отвлеченной от практических интересов жизнью… А на деле важен-то как раз прямой, грубый практический интерес: ниспровержение конкурента, объяснение собственных недостатков, пороков, неудач его зловещей ролью… И только! И только!..

…В Алма-Ате я прочитал все четыре «Диалога». Свердлов: директива по «расказачиванию»… Троцкий и гибель Миронова… Якир и приказ о процентном уничтожении белоказаков… Каменев и Зиновьев… ЧК и мировая революция… Чехов, писавший, что в петербургской критике господствуют «евреи, чуждые русской коренной жизни»… Сарнов уличал оппонента в неточностях, подтасовках, отсутствии логики и т. д., т. е. вел себя так, как положено в классической дискуссии, где в споре якобы рождается истина и оба спорящих якобы в равной мере ее взыскуют. Но после цедээловского ресторана я с тоской сознавал, что не в логике, не в аргументах тут дело… А в чем-то, что мне за последний год довелось пережить, но еще не удалось понять…

…Мы долго ждали, пока подойдет официант, потом пока принесет заказанное, потом пока рассчитает… В запале, возбужденный разговором, осыпаемый поздравлениями, как герой, стяжающий славу и благодарность соотечественников, К. протянул в какой-то момент худую цепкую руку к нашей опорожненной наполовину бутылке с нарзаном, по-хозяйски плеснул – себе и жене, выпил, потянулся опять… И заметил свою оплошку. Извинился. В глазах его не было смущения, напротив – они полоснули меня, как заточенные до голубого блеска лезвия…

– Нет, нет, с нас достаточно! – вот и все, что сказал я, когда он предложил заказать еще бутылку воды.

Как раз в те дни мне исполнилось пятьдесят восемь лет, я был автором десятка книг, у меня выросла дочь, подрастал внук… Но в те минуты я вновь чувствовал себя точь-в-точь как под развесистым карагачом, на пути в школу, перед калекой с жесткими, костистыми кулаками, которые так больно били в живот, что перехватывало, занималось дыхание – полвека назад.

40

«Готовясь к командировке, я обзвонил знакомых юристов, социологов, социальных психологов. Хотел узнать, есть ли у нас в Москве научный коллектив, который изучал бы такое явление, как увлечение подростков фашизмом. Мне назвали географию явления (Алма-Ата, Кемерово, Минск, Москва, Новосибирск, Клайпеда, Белая Церковь, Рига, Братск, Свердловск, Таганрог, Караганда, Кисловодск, Самаркандская область), примерный срок, когда началось это помешательство (начало 70-х годов), и двух-трех человек, которые провели когда-то частные исследования. „Как бы это почитать?“ – попросил я. „Многого хочешь, – сказали мне со смехом, – на эти исследования поставили четыре нуля и упрятали в сейфы“».

Виталий Еремин, «Фашики», («Неделя» № 15, апрель 1989 г.)

«…ни разу не видел, чтобы вы написали о наших русских фашистах. О ленинградских фашистах, имеющих самую сильную организацию в стране, вообще ни слуху ни духу. Будто такого движения нет вовсе, а есть только оголтелые юнцы.

…Я утверждаю: только фашизм представляет собой реальную альтернативу вырождению нации. Мы требуем прекращения ассимиляции, уничтожения дефективных особей, своим существованием позорящих нацию, стерилизации неполноценных народов, решения жилищной проблем путем выселения недочеловеков из благоустроенных квартир. Уверен, нас поддержат очень многие. В университете, в котором я учусь, большинство студентов благосклонно воспринимают мои доводы, а остальные – это те же недочеловеки, которые права на существование не имеют».

Ростислав Н., 22 года. Владивосток (Из той же статьи в «Неделе»)

41

«Многие руководители Запада считают, что „Память“ должна быть запрещена. Если бы эта организация действовала у нас, мы бы так и поступили. Но когда я высказал такую идею советским официальным лицам, они встретили ее довольно прохладно… Видный чиновник Министерства иностранных дел Советского Союза, занимающийся проблемами прав человека, сказал мне: „Мы наблюдаем за их деятельностью. Мы предупредили „Память“ о недопустимости возбуждения расовой ненависти. Однако нельзя забывать, что они делают и много хорошего: организуют поэтические чтения, обеспокоены состоянием окружающей среды. Они поддерживают русскую культуру“.

Было по меньшей мере странным слышать, как хорошо отзывается высокопоставленный официальный деятель коммунистического правительства о группе людей, планирующих восстановить монархию в России. А меня еще надо убедить и в том, что "Память" достигла сколько-нибудь значительных успехов на ниве поэзии или в вопросах охраны окружающей среды».

Николас Бетелл: «Они меня пугают» («Книжное обозрение» № 45. 1989 год[16]16
  Николас Бетелл – член палаты лордов парламента Великобритании, заместитель председателя по правам человека Европейского парламента.


[Закрыть])

42

В «Советской культуре» от 22 апреля было помещено объявление о «созданном недавно издательстве „Прометей“ МГПИ им. В.И. Ленина, в котором среди первых книг предполагается выпустить роман Владимира Успенского „Тайный совет ник вождя“».

43

В Москве удалось мне ощутить впервые горячку предвыборной кампании, когда имя Ельцина мелькало всюду – на самодельных, с ладонь, листках, на сиротского вида плакатиках: в больничной палате только и толковали о нем, крыли верх, Горбачева; у метро «Арбатская» в сырых вечерних сумерках стояло человек пять-шесть, чуть не налегая друг на друга, чтобы приблизиться и прочесть мелко набранную афишку с биографией Ельцина и его портретом. Рядом со мной остановилась девушка с напряженным лицом, заострившимся от волнения носиком. Миг – и она, выхватив из сумочки карандаш, что-то черканула по афишке, отпрянула, скрылась в потоке спешащих в метро прохожих… Я ничего не понял. Но подняв глаза, увидел торопливую, кривенькую шестиконечную звездочку на ельцинской щеке… В Алма-Ате, куда мы вернулись день или два спустя после выборов, шофер такси по дороге из аэропорта до нашего микрорайона рассказывал о накале всколыхнувшей город борьбы. Олжас Сулейменов проиграл сопернику-рабочему несмотря на открытки к 8 марта, разосланные избирательницам… Первый секретарь горкома партии уступил инженеру, одному из руководителей домостроительного комбината. Волна неслыханной для Казахстана демократии взмыла вверх… В апреле собралась учредительная конференция республиканского общества «Мемориал».

Я сделал, что мог: на конференцию пришли члены нашего клуба «Публицист», пришли наши знакомые – дети репрессированных, пришли просто сочувствующие движению, возглавляемому академиком Сахаровым. Многим не верилось, что впереди – нетрадиционно-казенное «мероприятие», аживоедело, не для «начальства», а для души. Я уговаривал, стыдил: «Если все порядочные люди станут отсиживаться где-то в сторонке… Помните 64-й?.. Если он повторится, кто на сей раз окажется виноват?..» Я участвовал в комитете учредителей, и «пепел Клааса стучал в мое сердце».

Конференция происходила в большом зале Дома кино. Приехал из Москвы и сидел на сцене, в президиуме, один из лидеров «Мемориала» – Юрий Афанасьев, могучей плечистой фигурой, навевающей сравнение с кедром ливанским… Рядом с ним, озабоченно-торжественный, сидел Жовтис. И тут же, с благожелательно-светлым выражением отчасти младенческого лица – Санжар Джандосов, сын известного революционера (конечно же, репрессированного…), чьим именем назван проспект в Алма-Ате. Там же, на сцене, в этот апрельский день можно было увидеть вдов, детей, внуков тех, кто давно сгнил в неведомых краях, в братских могилах, не значащихся ни на одной карте. И в зале стояла вначале растроганная, горькая, соединяющая всех тишина – не помню, чтобы мне доводилось когда-нибудь слышать такую… Мы оказались рядом – Аня, Володя Берденников, Галина Васильевна Черноголовина, Виктор Мироглов, Николай Ровенский, в перерыве я познакомился и обменялся телефонами с двумя молодыми людьми – Сергеем Злотниковым и Андреем Свиридовым, оба запомнились мне по обсуждению «Тайного советника».

Проникновенно выступали самые разные люди, в том числе Володя Берденников, он рассказывал, как недавно ездил в Караганду, видел и бывших зэков, и бывших стражников, и дикие, неухоженные кладбища, хранящие память о сталинщине, ее жертвах. И когда он заговорил о том, что живы, ходят по земле состарившиеся палачи, которые с благоговением относятся к временам своей молодости, когда были всесильны, вселяли страх – и ничуть не раскаиваются, напротив, смертельно ненавидят своих обличителей и жаждут реванша, – когда он говорил об этом, седой, в строгом черном костюме, и спокойно, с холодной яростью выкладывал ряд за рядом тяжелые, будто из камня вытесанные слова, – зал слушал его потрясенно. А мне вспомнилась наша – шестидесятых годов – Караганда, все претерпевшие люди, вчерашние – под номерами – зэки, которые строили город, рубали уголь в шахтах, не очень-то надеялись на благие перемены, но – выжили, не сгинули в могилах, а потому – не претендуя на многое – более всего ценили просто жизнь: хотя и слишком горячее, слишком слепящее летом, но – небо; хотя и засыпанные снегом, заметенные бураном – но улицы; хотя и вдали от родных мест, в чужой стороне – но жилье; хотя и скудное, в пределах дозволенного – но все-таки существование, а не сырая земля, не вечный мрак, не копошенье червей… Впереди, перед нами, сидела Катя Кузнецова – журналистка из Караганды, вдова нашего рано умершего приятеля Коли Кузнецова. Она рассказала в письме, напечатанном в одном из последних номеров «Огонька», как в Долинке, центре бывшего КарЛАГа, создали свой «мемориал»: выбрали руководство – все сплошь из лагерного в прошлом начальства, которое и сейчас – в другой, правда, ипостаси – выполняет некие начальственные функции… Этот «мемориал» бывших стражников опередил своим рождением «мемориал» бывших зэков… Ах, как хорошо это знакомо: Караганда остается Карагандой, Кар-ЛАГ – КарЛАГом…

Но мало-помалу настроение, владевшее залом, стало сбиваться. Двое-трое выступавших с горячностью говорили, что казахский народ был намеренно полуистреблен голодом начала тридцатых годов, что в Алма-Ате необходимо поставить памятник жертвам этого голода… Все верно, все так: и голод, и Казахстан… Однако что-то неприятно задевало зал в этих речах. Собравшиеся начинали чувствовать себя чуть ли не виновниками тех трагических событий. И в раздраженных, почти истерических интонациях оратора, которого я заметил еще на заседаниях инициативного комитета (впоследствии выяснилось, что до недавней поры он занимал немалый чин в органах), звучала злость, адресованная, казалось, многим из тех, кто находился в зале. Потом, когда зачитывали резолюцию, в которой выражалось сочувствие жертвам погрома в Сумгаите, неожиданный шум прокатился по рядам, раздались голоса: «Снять! Убрать!..» Когда начали обсуждать программу создаваемого в Казахстане отделения Всесоюзного общества «Мемориал», выяснилось вдруг, что у нас оно должно именоваться «Адилет» – «Справедливость» и заниматься преимущественно своими, республиканскими, т. е. казахскими, делами…

Разгорелся спор о названии, а затем – о целях… Одни говорили о Сталине, о жертвах 1937 года, послевоенных лет, о миллионах сосланных и погибших, о КарЛАГе, СтепЛАГе, Алжире… Другие – о жертвах голода в начале 30-х, о Сталине почти не упоминали, виновником всех бед называли Голощекина. И зачастую не в фигуральном, а в самом прямом смысле спор шел на разных языках… Все вокруг ощутили себя обиженными, ущемленными. Когда поставили было вопрос о названии на голосование, возникла неловкость: в зале, разделившемся надвое, казахов оказалось значительно меньше половины. Объявили перерыв. После перерыва зал пополнился за счет студентов расположенного поблизости пединститута. Общество нарекли: «Адилет»…

Когда мы с женой уходили с конференции, у меня в душе не было ничего, кроме чувства стыда и вины: ведь я призывал, требовал, чтобы люди шли сюда ради святого дела… Что же случилось?..

44

«Люди моего поколения в детстве засыпали и просыпались под несмолкаемые звуки гимна, несущегося из репродуктора:

"О Сталине мудром, родном и любимом…"»

Эти застрявшие в памяти слова сейчас кажутся кощунственными, и можно ли найти в наше время человека, способного употребить в адрес Сталина эпитеты: «мудрый», «добрый», «великий»? Но оказалось, что найти такого человека не составляет труда. Он заявил о себе в столице Казахской ССР. В романе, опубликованном на страницах русскоязычного журнала (в этом году должно последовать продолжение), московский литератор Владимир Успенский слагает Сталину дифирамбы в том самом высокопарном стиле 50-х годов… В бурных дискуссиях, которые ведет общественность Казахстана, звучат слова и о том, что публикация его – акция, направленная против перестройки. С этим трудно не согласиться».

Г. Корнилова «Новый мир», № 3, 1989 г.

О романе «Тайный советник»: «Апологетика преступного диктатора, упакованная в имитированную объективность»…

П. Потапов, «Правда» за 3 Марта 1989 г.

…И вот, имея в запасе столько несомненных (редчайший случай!) козырей, считая и предисловие к нашему сборнику, подписанное Адамовичем и Карякиным, я вновь отправился в издательство, к директору, чтобы победно финишировать на беговой дорожке публицистики…

– У нас – плюрализм… – сказал директор. – Плюрализм. – Ему, видно, нравилось это слово. – Ведь роман Успенского имеет успех у многих читателей. Зачем навязывать свою точку зрения?.. – Глаза его из-под набухших век смотрели на меня с укором. – Давайте не спорить. Снимем статью Берденникова и выпустим сборник. Давайте так. Скажите своим товарищам. И давайте выпустим…

Он барабанил рукой по столу, барабанил нетерпеливо. Получалось – это он просит, настаивает, чтобы сборник вышел, а я не хочу.

– Мы никому не запрещаем высказывать свое мнение, не соглашаться с нами. Но сами-то мы можем выразить собственную оценку?

– Партия учит нас плюрализму… – барабанил по столу директор.

– «Правда», «Казахстанская правда» – это разве не партийные органы?

– Это газеты. Нужна литературная критика.

– Вы читали рецензию в «Новом мире»? Какая еще литературная критика вам нужна?

– Плюрализм, плюрализм… – твердил директор. – Односторонняя, между прочим, критика получается.

– Хорошо, – предложил я, – тогда давайте напечатаем Берденникова, Толмачева и Корнилову, приведем высказывания из «Правды», «Известий» и озаглавим: «Вокруг "Тайного советника"»… Плюралистично?

– Пожалуй, – вяло согласился директор, не ожидавший такого демарша. Подумал с минуту, опустив большую, тяжелую голову…

– Нет, все-таки давайте договоримся: вы снимаете статью, и мы печатаем сборник.

– Как бы там ни было, пускай решает клуб, – сказал я. – А статья о борьбе с космополитизмом?

– Ее тоже не надо, – сказал директор. – Мы напечатаем статью в другой раз. А пока не надо.

– Скажите, у вас в издательстве выходили когда-нибудь книги с рекомендациями таких людей, как Юрий Карякин, Алесь Адамович, чтобы издание поддерживали два народных депутата СССР?..

– Нет, – сказал директор. – Такого у нас не случалось. Но не будем спорить. Вы снимаете – мы издаем.

46

«Стране и всей международной общественности стало известно, что 9 апреля текущего года в четыре часа утра под предлогом разгона несанкционированного митинга и мирной демонстрации в Тбилиси было совершено беспрецедентное по своей жестокости массовое избиение невинных людей, повлекшее за собой человеческие жертвы. Эта военная операция, которой руководил командующий войсками Закавказского военного округа генерал-полковник Родионов, задумывалась, очевидно, не как операция по разгону мирного митинга, а как заранее запланированная карательная операция по уничтожению людей. Солдаты блокировали проходы, окружали граждан и наносили им удары дубинками и саперными лопатками. По официальным сведениям, на месте трагедии погибло 16 человек, 14 из которых – женщины. Старшей из них – семьдесят, младшей – пятнадцать лет…»

Из выступления Гамкрелидзе Т. В., директора Института востоковедения АН Грузинской ССР на 1-м Съезде народных депутатов СССР

47

Год назад я ушел из журнала. Иным из моих друзей повод казался сомнительным, опасения – преувеличенными… Между тем коричневый туман уже тогда змеился, полз над землей, ядовитый чад растекался в воздухе…

Теперь танки прогрохотали по проспекту Руставели в Тбилиси. Писателя Успенского сменил генерал Родионов. Разговоры о плюрализме уступили место саперным лопаткам.

48

До отъезда наших ребят оставалось четыре месяца. Всего-навсего четыре… Они были заняты серьезным делом – готовили документы, учили английский, добывали полезную информацию: поскольку разрешалось обменять на рубли только тридцать долларов на человека, следовало захватить конверты с бумагой для писем (конверты без марок), пару блоков сигарет (лучше болгарских – «ВТ»), консервы, немного постельного белья… Они готовились, как готовился бы Робинзон Крузо, если бы знал заранее, что потерпит кораблекрушение и высадится на необитаемый остров. Уже потом я увидел себя их глазами…

Увидел себя, то есть старого человека, увлеченно играющего в детские игрушки. В те самые игрушки, в которые я начал играть двадцать пять лет назад, когда написал свой первый роман «Кто, если не ты?..» Они занимались делом, серьезной работой, в то время как я по утрам, вскочив с постели, впивался в свежие газеты и клокотал в телефонных разговорах, защищая от нападок перестройку и Горбачева, и торопился закончить свою новую книгу, веря, что ее выход на многое сможет повлиять, и снова и снова доказывал директору издательства, что его человеческий и гражданский долг – выпустить наш сборник… И вместе со мной этим занимались такие же, как и я, немолодые люди, упорно не желавшие исходить из собственного разумения и опыта… Они, наши ребята, были свидетелями этой игры всю свою жизнь – и давно поняли, что это игра, и не хотели в ней участвовать. «Вам нравится, – могли бы сказать они нам, как заслуживающим снисхождения старым шалунам, – что ж, играйте и дальше, пока не надоест…»

Уже не по Праге – по Тбилиси шли танки… А мы продолжали играть – единственное, что мы умели делать…

49

В том же апреле наш клуб собрался в последний раз.

ПРОТОКОЛ

Заседания клуба «Публицист» от 19 апреля 1989 г.

Ю. ГЕРТ В качестве председателя клуба информирую, как обстоит дело с изданием сборника. Он был передан издательству пять месяцев назад. Его прочитали, одобрили, пожелания директора были учтены. Однако теперь нам предложено два материала из сборника снять. Клубу предстоит выбрать один из четырех вариантов:

1. Согласиться с директором и снять обе статьи.

2. Поскольку на издательство давят некие силы, ориентирующиеся на принципы Нины Андреевой, укрепить позиции издательства, для чего послать сборник в Москву, в Госкомиздат для всесторонней оценки.

3. Убрать статью А. Жовтиса из первого сборника, положившись на заверения директора, что она войдет во второй. К статье Берденникова присовокупить материалы из периодической прессы.

4. Сборник из издательства взять, клубу самораспуститься, признав его дальнейшее существование бесплодным.

А. ЖОВТИС: Почему директор изменил отношение к сборнику? Почему мою статью нельзя печатать сейчас, но можно через полгода?

Р. ТАМАРИНА: Жовтис прав. Мы оказываемся в роли просителя, хотя никому не навязывались, идея клуба принадлежит в равной мере как нам, так и издательству.

Т. КВЯТКОВСКАЯ: Что думают о происходящем работники издательства? В частности, о том, почему директор изменил свое мнение?

ГЛАВНЫЙ РЕДАКТОР: В конце 1964 года, когда я работал в школе учителем истории, один ученик меня спросил: «Когда Брежнев был искренним – теперь, когда поносит Хрущева, или полгода назад, когда восхвалял его?» Я ответил, что советую с этим вопросом обратиться непосредственно к Леониду Ильичу…