Текст книги "Избранное"

Крона и корни

Наисильнейшую противоположность арийцу представляет собой еврей. В то время как этот народец кричит о «свободе», «просвещении», «прогрессе», «правахчеловека» и проч., он на самом деле защищает и сохраняет свою расу… Именно наше движение стоит перед огромнейшей задачей: оно должно открыть народу глаза на истинного врага сегодняшнего мира.

Адольф Гитлер

В мире всегда были и есть две расы, и это деление рас важнее остальных делений. Есть распинающие и распинаемые, угнетающие и угнетенные, ненавидящие и ненавидимые, причиняющие страдание и страдающие, гонители и гонимые.

Николай Бердяев

1

«Весной 1988 года меня пригласили в одну из алма-атинских школ – встретиться со старшеклассниками.

Поначалу все шло привычным чередом: вопросы, ответы, записки, реплики… Но чьи-то слова меня удивили. Я не поверил, решил, что ослышался. Переспросил. Потом, поняв, что – нет, не ослышался, переспросил снова, уже обращаясь ко всему залу… И в ответ – рванулось, зашумело, перенеслось по рядам:

– Мы за Сталина!..

И это был не один голос, не два, не три… Не знаю, большая или меньшая часть зала, во всяком случае – их было много, этих голосов.

– Почему же – за? – спросил я.

Встала девушка, голос ее звучал мягко, застенчиво:

– Моя мама жила в то время, она говорит – все было дешево, и цены каждый год снижались.

Поднялся юноша, он сказал – напористо, с вызовом: – "Фронтовики говорят, мы без него войну бы не выиграли…"»

Так начиналась моя статья, опубликованная в молодежной газете вскоре после той встречи. Меня ошеломило, что я увидел на ней не чудом уцелевших монстров прошлых времен, не поседелых энкавэдэшников-кагэбэшников, не вальяжных партократов, а полных жизни, румянощеких юношей и девушек, облаченных в джинсовку и варенку, в яркие, модно-импортные курточки, увидел старательно начерченные реснички, перламутровые губки… Но – «Мы за Сталина!..» Вот так фокус!

Предположим, школа захудалая, – думал я по дороге домой, хотя школа, откуда я шел, была школа как школа, даром что не в центре города. – Ну, положим, родители – озлобленные, негодующие на завязнувшую на месте перестройку: от недовольства настоящим только шаг до идеализации прошлого… Все так. Да ведь какую газету, какой журнал ни возьми – столько всюду об этом прошлом?.. Или ученики ничего не читают помимо программы?.. Быть не может. Но почему тогда они так жадно, глазом не моргнув, слушали, когда я рассказывал – о себе, о своей семье, о КарЛАГе, о тех, кого знал, видел – о Чижевском, Домбровском, Шухове, Худенко?..

«Я шел домой по майским, благоуханным алма-атинским улицам, цвели яблони, островками уцелевшие здесь, в районе новостроек, но и этих бело-розовых, бело-зеленых, белопенных островов, кишащих пчелами, хватало, чтобы медовый их аромат поглотил запахи цемента и пыли. Пригревало солнце, тенькал на перекрестке трамвай, медленно, важно ворочали жирафьими шеями краны… Чем дальше уходил я от школы, прыгая через рытвины, строительные траншеи и арыки, тем незначительней казались оглушившие было меня впечатления…

Но когда меня попросили выступить в газете, я написал статью, не предполагая резонанса, который она вызвала. Видно, какую-то существенную струнку я зацепил… Издательство «Казахстан» – чудеса в решете! – предложило мне заключить договор на книгу на ту же тему. Я подумал-подумал и согласился, решив сосредоточиться не на ужасах сталинщины, а на людях, которые до самого трагического финала ей сопротивлялись. И пока я работал над книгой, передо мной был школьный зал, ребячьи глаза – недоверчивые, тронутые ледочком, то удивленные, жадно распахнутые, то по-взрослому равнодушно-насмешливые…

Но, берясь за работу, я и не предполагал, какие открытия вскоре меня ожидают. Школьная встреча была первым, слабым колебанием почвы – всего лишь толчком. Не толчком. Толчки начались дальше…

2

Однажды – не то в конце лета, не то в начале осени – Александр Лазаревич Жовтис, позвонил мне:

– Юрий Михайлович, – сказал он (хотя разница в возрасте у нас всего пять-шесть лет, а знакомы друг с другом мы более четверти века, все равно мы – только на «вы» и только по отчеству..), – уже несколько человек обращались ко мне с вопросом: журнал печатает роман «Тайный советник вождя», а Герт – член его редколлегии: стало быть, он согласен с этой публикацией?..

Ну, Жовтис! Ну, педант!.. Да вышел же я, вышел из редколлегии, заявление у Толмачева уже полгода лежит!.. Даже больше!

– Но позвольте, Юрий Михайлович, имя-то ваше в журнале по-прежнему значится?

– А я тут при чем?

– Вы должны позвонить в редакцию и потребовать…

– Ладно, – сказал я, про себя чертыхаясь, – как-нибудь позвоню…

Да так и не позвонил. Противно было. Да и кокетством каким-то отдавало бы. Что я, прима-балерина, чтобы без конца привлекать к себе внимание?.. Перед своей совестью я чист, а прочее меня не касается.

Прошла еще неделя-другая. Уже не Жовтис – кто-то еще мне звонил, возмущался, спрашивал, какое у меня мнение о романе.

– Никакого. Не читал. И не собираюсь…

И опять звонок. Опять непреклонный Жовтис:

– Я думаю, – сказал он, выслушав мои вяловатые объяснения, – вам незачем звонить Толмачеву. Надо написать всего несколько строк: «Прошу довести до сведения читателей журнала, что еще в конце прошлого года я подал заявление о выходе из его редколлегии и с тех пор не считаю себя ответственным за публикации на журнальных страницах…» – и отнести это в «Казахстанскую правду», пускай напечатают.

Он произнес эти слова таким уверенным тоном, что я вспомнил, как мой покойный друг писатель Алексей Белянинов острил в подобных случаях: «Конечно, вы только недавно приехали из штата Массачусетс и еще не успели освоиться с нашими порядками…» Не знаю почему, но всем штатам он предпочитал Массачусетс.

– Александр Лазаревич, – съехидничал я, – вы только недавно приехали из штата Массачусетс?.. Вы когда-нибудь видели, чтобы республиканская партийная газета публиковала подобные заявления?..

– Позвольте. – сказал Жовтис по-прежнему непреклонно, – во-первых, вы не частное лицо и, во-вторых, у нас перестройка…

Я постарался переключить наш разговор на другую тему. Однако спустя несколько дней мы с женой – по-моему, совершенно случайно – наткнулись по местному каналу на телепередачу, которая еще недавно не могла мне ни присниться, ни прибредиться.

3

…Их было пятеро, помимо миловидной, обычно уверенной в себе ведущей, которая на сей раз чувствовала себя до странного скованно со столичными гостями, а под конец и вовсе растерялась и занервничала. Гостями были столичный литератор Николай Кузьмин и автор «Тайного советника вождя» Владимир Успенский. Принимали их, преданно поддакивая каждому столичному слову, трое «наших»: Толмачев, Щеголихин и Рожицын. Сыгранная была компания, дружная, первую скрипку в ней вел Владимир Успенский – человек пожилой, несколько расплывшийся, с добродушно-лукавым лицом, в котором на деле не было ни добродушия, ни лукавства, понять это мог бы и самый младший из семерых козлят… После того как четверо его коллег из слов «бестселлер года», «самый большой успех», «привлек внимание широкого читателя» с шумом и грохотом сколотили подобие золоченой рамы, Успенский разместился в ее центре и принялся повествовать о том, как Михаил Александрович (так запросто называл он Шолохова), покоренный первыми вещами фронтовика-писателя, в задушевных беседах с ним печалился, что не сумел достойно воплотить образ Иосифа Виссарионовича (так и только так называл он, Успенский, Сталина) и просил его, Успенского, в будущем сделать это, выполнить как бы самой судьбой возложенный на его, Успенского, плечи завет… В ласкательно-семейном тоне, как жонглер крутящиеся кольца или булавы, он бросал и ловил, низал и связывал слова: Михаил Александрович и Иосиф Виссарионович, Михаил Иванович и Клемент Ефремович, Андрей Андреевич и Георгий Константинович[12]12
  Т. е. Шолохов и Сталин, Калинин и Ворошилов, Андреев и Жуков.


[Закрыть], а поскольку за столом шла вроде бы непринужденная беседа, то к упомянутым именам присоединялись, вплетались между ними другие – Владимир Дмитриевич, Геннадий Иванович, Николай Павлович, Иван Павлович[13]13
  Т. е. Успенский, Толмачев, Кузьмин, Шеголихин.


[Закрыть], и с телеэкрана так и веяло душевно-родственным теплом, будто в самом легком, никак не чрезмерном подпитии собрались кумовья, шуряки, дядья и братаны, равно расположенные друг к другу и меж собою нимало не чинящиеся. И дальше, все с той же добродушно-лукавой ухмылочкой, Владимир Дмитриевич принялся рассказывать, что Иосиф Виссарионович был человеком сложным, и не надо бы мазать его лишь черной краской, надо разобраться, что к чему, и, не приписывая лишнего, написать о нем, как положено в настоящей литературе, а не в таких поделках, как у Рыбакова…

И при этом, то есть при упоминании о Рыбакове, вся дружная пятерка понимающе переглянулась и ухмыльнулась. И чтобы уж совершенно все расставить по своим местам, Николай Павлович заметил, что дойдя до такого… такого… такого приема, чтобы в уста Иосифа Виссарионовича вкладывать прямую речь или же излагать его мысли – откуда известны автору, т. е. Рыбакову, его мысли?.. – это… это… – И все вновь дружно кивали, обращаясь лицами друг к другу, и облако возмущения парило над столом, и в горестных вздохах слышалось: «Святотатство!..»

Вначале, глядя на незатейливый этот спектакль, в особенности же наблюдая за скромно-величавым Успенским, на чью голову час или полтора один за другим возлагались пышные лавровые венки всеобщего признания и умиленной благодарности за наконец-то изреченные правдивые слова о великом человеке, мы с женой хохотали. Потом нам сделалось тошно. Чувство брезгливости, омерзения требовало немедленно крутануть ручку телевизора, переключить программу… Но вскоре мне стало страшно. Ведь люди, находившиеся сейчас там, в телецентре, передача шла в прямой эфир, были для меня не чужаками, не пришельцами с других планет – лишь Владимира Успенского видел я в первый раз. Но Рожицын-то, фронтовик, ярый антисталинист, одаренный подлинным талантом писатель?.. А Иван Щеголихин?.. Радеть заодно с этим «наследником Шолохова» о «человеческом» в чудовище и палаче, когда пролитая им кровь еще не высохла – течет, дымится?.. А Толмачев?.. Да ведь нужно героем быть, чтоб отважиться на такое, а уж чем-чем, но геройством не отличался он ни в какую пору… Николай Кузьмин?.. Этот на многое способен, когда-то, еще до меня, работал в журнале, при Шухове, потом за пьяную драку и скандал его выставили из редакции… Ну, бог с ним, и с той скверностью, которой он начинен, – какая-то изуверская, садистская злобность, физиологическая ненависть – к евреям, казахам, о чем известно у нас многим, однако – словом владеет умело, глаз точен, ум ядовито пронзителен… И слизывать патоку, которой так и сочится этот Успенский, явный, до потрохов сталинист?.. Что-то ненормальное, патологичное происходило на экране: третий год перестройки, поток обличений, изобличений, разоблачений – и вдруг из него, из этого потока выныривает этот вот благоговейный почитатель Вождя… И где?.. В Алма-Ате, столице многострадальной казахской земли, в Казахстане, полууничтоженным голодом 30-х годов, потерявшем национальную интеллигенцию в накатывавших одна за другой волнах сталинского террора, перенасыщенного лагерями, колючей проволокой, до сих пор не вскрытыми рвами с десятками, сотнями тысяч тел… Да смотрит ли кто-нибудь помимо нас эту передачу? Или в самом деле – все это накрутка, бред, существующий только в моей голове? Этого нет, этого не может быть, потому что этого не может быть никогда!.. Но – звонки, вопросы телезрителей, которые ведущая с застывшей улыбкой на завораживающе-милом личике сообщает «гостю из Москвы»… Растерянные глаза жены… Я накручиваю, рву телефонный диск:

– Смотрели?..

Нам звонят:

– Вы видели?..

– Надо прочитать, – говорит мне жена. – Надо знать, что такое этот «Тайный советник» на самом деле…

– К чертям! – рычу я. – Чтобы я к нему хоть пальцем притронулся?.. Да я…

– Надо знать, где и в какое время мы живем, – говорит жена, – и в ее чистом, трепетно модулирующем голосе отчетливо проступают металлические интонации Жовтиса.

4

… я добываю номера журнала с «Тайным советником» и приступаю к чтению. Я читаю его и не могу дочитать до конца. Блевотина неудержимо ползет, подступает к глотке, ударяет в голову – кажется, весь я, с ног до макушки, ею начинен… И это – журнал, которым руководил Шухов? Где печатался Домбровский? Где сияли, как звезды, упавшие с неба на его страницы, имена Платонова и Пастернака?.. Да что журнал – бог с ним, с журналом! Это печатается в моей стране! Где – не знаю, осколком или пулей убитый или заколотый штыком – лежит в земле мой отец! Где в Магадане сгнил его брат! Где миллионы, миллионы людей, которые могли жить, дышать, любить, рожать детей – зарыты, закопаны – с раскроенными черепами, со свинцом в затылках, сожраны цингой, голодом, утоплены в северных болотах!.. Миллионы!.. И после этого…

Пьяный от ярости, от стыда, хватаюсь я за телефонную трубку:

– Это вы, Александр Лазаревич?.. – говорю я, после нескольких неудачных попыток скачущей рукой набрать нужный номер. И срываюсь, не выдержав тона: – Я читаю, читаю!.. – ору я. – Я не хочу больше читать эту гадость! Я не хочу, не могу!.. Не могу, не хочу больше жить в этой стране! В этой подлой, сучьей, холуйской стране! Не могу и не хочу! Не могу и не хочу!.. – Это все, что запомнилось мне из моего оглушительного, слышного, должно быть, на все четыре этажа ора. Я не дал Жовтису произнести ни слова – бросил трубку и тут же набрал номер Берденникова. Он был дома, его густой, бодрый, ничего не подозревающий баритончик плеснул мне в лицо кипятком.

– Ты сука!.. – орал я – уже на него, отчетливо сознавая, что совершаю что-то непоправимое, ужасное – и не в силах удержать себя, остановиться. – И ты, и все вы!.. Все!.. Когда печатался «Вольный проезд», придуривались, будто не понимаете, о чем речь! А про себя думали: нас это не касается, это их, еврейские проблемы! Ну, ну, сиди, сочиняй свою хреновину, свои романы, чеши задницу! Только помни – когда штурмовики у тебя под окном затянут «Хорста Весселя», завопят: «Хайль Сталин!» – будет поздно!..

– Подожди, подожди… – пытался перебить меня обалдевший Берденников. – Ты о чем?..

– О чем?.. О «Тайном советнике»!..

Он не читал, не собирался его читать, как и я… Хотя слышал что-то такое краем уха…

Бедный Жовтис! Бедный Володя!.. Что я им наговорил? Все, что скопилось у меня в душе за это год – год одиночества, бессилия, отчаяния, – обрушил я на своих ни в чем не повинных друзей!.. Но разве он, Жовтис, не помнит, как мы с женой примчались к нему после обыска?.. А Володя – как в те же дни мы с ним сматывали с бобин и кромсали пленку с Галичем – у нас дома?.. И как ночью, тайком, сносили в контейнер для мусора в углу двора охапки собранного по страничке, по тетрадочке самиздата – и жгли, жгли, жгли?.. На магнитофоне «Днепр-11», нашем верном товарище тех лет, на его полированной крышке стоял у меня портрет Солженицына – переснятая, увеличенная фотография… Володя бережно взял ее, приложил к груди, глаза его блестели, полные слез. «Прости нас, Александр Исаевич. – сказал он (а уж как в те поры мы, воспитанные на Хемингуэе, чуждались мелодраматических эффектов!..). – Мы запомним… Навсегда, на всю жизнь запомним эту ночь!…» Куда дели мы тогда это фото? Наверное, тоже порвали, сожгли. «Ну, нет, – думали мы, – на этих пустяках мы попадаться не будем! Уж если гореть, так по-крупному!..» И мы горели… Горела бумага, горела, сгорала наша жизнь… Выходит, ради того, чтобы все вернулось?.. И роман о Вожде и Гении Всех Времен и т. д. сделался бестселлером, переходящим из рук в руки?..

Я представил, как читают «Советника» в Караганде… Читают доживающие свой исковерканный, искалеченный век бывшие узники КарЛАГа… Их дети, внуки… Как читают его бывшие стражники, верой-правдой служившие Иосифу Виссарионовичу, о котором с таким благоговением повествует Успенский…

Я по автомату набрал Караганду, Михаила Бродского, моего друга. Он был дома. Он тоже ничего не знал, не слышал… Впрочем, слышал: в журнале печатают какую-то вещь, номера в киосках – нарасхват…

– Так вот, – сказал я ему после всего, что сорвалось у меня с языка в ответ на эти слова, – добудь все три номера, прочти и позвони мне. Или я окончательно спятил, или наступили времена, похожие на октябрь 64-го. Только гораздо хуже…

– Если ты так считаешь… – В трубке слышалось его недоверчивое, растерянное, обиженное сопенье. – Я прочту… Но думаю, ты перебарщиваешь… – Он был невысок ростом, толстяк, любитель поесть, лохматая седая борода и улыбка от уха до уха делали его похожим на добродушного бога Саваофа с рисунков Эффеля. Его отца как троцкиста когда-то выслали в Каркаралинск, его самого «за сокрытие» этого факта после войны лишили офицерского звания (он был летчиком). Остальную жизнь, сделавшись горняком, он прожил в Караганде – столице КарЛАГа… Там, в Караганде, в пору нашей молодости мы познакомились и стали друзьями – Володя, Михаил и я. Караганда навсегда осталась для нас не словом, не местом проживания – паролем. Кстати, Роберт был среди нас – четвертым…

5

Спустя час после нашего разговора позвонил – дозвонился! – Жовтис:

– Не реагируйте так бурно, – с неожиданно мягкой для него, даже сердечной интонацией произнес он. – Будем реалистами. Просто в нашем обществе существуют силы разного порядка, они выплеснулись в «Памяти», в письме Нины Андреевой, теперь – в романе Успенского, и наше дело – не впадая в панику, дать им отпор. Все равно – «зима не даром злится, прошла ее пора…»

– Отпор? Где и как? – Мне уже стыдно было за свою истерику.

– Я думаю, первым делом вы должны обратиться в газету с письмом, о котором я говорил. А дальше – подумаем…

6

На другой день утром я позвонил главному редактору «Казахстанской правды» и попросил о встрече.

Мы с ним разговаривали единственный раз – лет 10–12 назад, оказавшись рядом на одном обеде… Я не был уверен, что он помнит меня, мою фамилию. Но по широкораспевной, радушной интонации выходило – помнит.

– А по какому вопросу?..

– Личному, хотя – не совсем… Но об этом – когда увидимся.

Я знаю, выучен: позвони куда-нибудь наверх да изложи причину – тут же отфутболят: «А вы напишите туда-то и передайте такому-то… Я буду держать на контроле…» Нет, надо так: расскажу при встрече…

В назначенный час я сидел в приемной перед редакторским кабинетом, секретарша косила на меня недовольным глазом: «Я же сказала – там совещание…» Ее прямые деревянные плечи, высясь над свирепо трещавшей машинкой, дышали презрением и отвагой: «Только через мой труп!»

За окнами желтела, шуршала первыми палыми листьями осень. Паркетный пол жирно лоснился на спелом сентябрьском солнце. Ни звука не излетало сквозь двойную кабинетную дверь – партийная республиканская газета, незапланированное совещание, государственные вопросы… И тут – я, со своим письмом в полторы строки…

Но вот отворилась массивная, с вершок толщиной дверь, гуськом потянулись озабоченные сотрудники. Последним вышел «сам»: высокий, крепко сложенный, с открытым, простым лицом, широкими, уверенными жестами… Я успел порядком подзабыть его, а он, поискав меня глазами, тут же заметил, улыбнулся, извинился («пришлось… неожиданно…»), распахнул дверь, пропустил вперед… Все сразу сделалось не столь жестким, официальным, как я представлял.

…Тогда, лет десять-двенадцать назад, бывший алмаатинец, журналист, человек порядочный и смелый, однако – чего не случается в жизни! – сделавший некоторую карьеру и перебравшийся в Москву, отмечал выход своей книжки в алма-атинском издательстве и по этой причине сочинил «дружеский обед», на котором я как сотрудник журнала, где он иногда печатался, оказался среди приглашенных. Тут мы с Игнатовым и познакомились. Он возглавлял республиканскую молодежную газету, и в тот самый день (или накануне) в ней была опубликована огромная и погромная статья, бьющая наповал известного в Казахстане академика Букетова. Впоследствии говорили, что Букетов согласился баллотироваться в президенты Академии, чем вызвал гнев Кунаева, который проектировал на этот пост своего бездарного пьянчужку-братца. Разумеется, в конце концов братец и воцарился в Академии, Букетов же был возвращен туда, откуда и вышел: в Караганду. Дабы скомпрометировать Букетова и была напечатана упомянутая статья: подписал ее некий «кандидат исторических наук», обретающийся в Москве, но все знали, что это всего лишь псевдоним помощника Кунаева – Владислава Владимирова. Собственно, что за статьей стоит сам Кунаев – это было известно, как понял я позже, всем, кроме меня. И вот, возмущенный гнусной статьей, я защищал Букетова и вопрошал главного редактора: «Как могли вы это напечатать?..» Он же смотрел на меня даже не с сожалением, а с умилением, как на окончательного, на всю оставшуюся жизнь идиота, и только кивал, не считая возможным все объяснить…

Потом, на обеде, мы сидели рядом, пили, выдавали прочувствованные тосты и восхищались уральским казачеством – в то время меня интересовал Уральск, история казачества, его порывы к воле, поиски Страны Беловодии… Федор Федорович же то ли прожил долгое время в Уральске, то ли там и родился и чувствовал себя вполне казаком – не помню, но помню, что разговор, да еще и после выпитого под хорошую закусь, шел – душа в душу.

И вот через столько лет я оказался в его кабинете, передо мной сидел человек, знающий всю изнанку эпохи застоя… Ему тоже, должно быть, хотелось – провозглашенных перемен, чистого воздуха, справедливости…

– Федор Федорович, – сказал я, – у меня необычная просьба, да ведь и перестройка – дело необычное… Я бы просил вас напечатать это коротенькое письмецо. – И положил на стол перед ним листок: «Считаю необходимым посредством вашей газеты довести до сведения читателей журнала, что еще в декабре 1987 года я заявил о выходе из его редколлегии. Однако мое имя по непонятным причинам до сих пор продолжает фигурировать в журнале.

Тем не менее я не стал бы обращаться с этим письмом в вашу газету, если бы не появление в последних номерах журнала романа В. Успенского «Тайный советник вождя»: к публикации этого произведения, во всех отношениях для меня неприемлемого, я ни в коей мере не причастен».

Игнатов пробежал текст, но, видно, не понял, о чем идет речь, снова пробежал, вернее – прощупал каждое слово, понял еще меньше и вскинул на меня обескураженные глаза:

– Может быть, вы поясните?..

– Нет, – сказал я, – ничего пояснять я не стану, мое мнение может оказаться субъективным. И не в нем суть. Суть в том, что я давно не член редколлегии, но мое имя продолжает значиться в журнале, я обязан рассеять недоумения на сей счет. Думаю, что имею на это право…

– Конечно, конечно… А что, роман в самом деле плохой?.. Я его не читал.

– Прочтите, я никак не хочу вас настраивать.

– Обязательно прочту. – Он вызвал секретаршу и велел сегодня же раздобыть для него номера журнала с «Тайным советником».

7

Прошло несколько дней.

– Ты был прав, – сказал мне Володя Берденников, простивший мою бешеную эскападу. – Я прочитал «Тайного советника» – и знаешь, какое у меня ощущение? Будто мы сидим по своим домам, квартирам, занимаемся своими делами, а в город уже ворвались танки, грохочут по улицам, и на каждом – свастика…

– Может быть, мы преувеличиваем? – вдруг усомнился я.

– И если ты думаешь, – как будто не слыша моих слов, продолжал он, – что я собираюсь на все это спокойненько смотреть… Ну, нет, дорогой мой, я вырос рядом с КарЛАГом, знаю, что такое колючая проволока, и не хочу, чтоб вернулись те самые времена!..

Не ярость, которая требует мгновенного выплеска, а твердая, выношенная под сердцем непримиримость звенела в его голосе.

– Я напишу о «Тайном советнике» все, что думаю, и отнесу в «Казахстанскую правду» – пусть попробуют не напечатать!..

Володя сел за статью.

Звонил Жовтис, звонили Морис Симашко, Николай Ровенский, Галина Васильевна Черноголовина, звонили друзья и знакомые – тоже негодовали, сокрушались, у всех было одинаковое чувство – коричневая тень легла на землю…» Что они делают с журналом?! – свирепо кричал Бродский, и телефонная трубка накалялась у меня в руке. – Я все выскажу Толмачеву! Я обращусь в «Литгазету»! В «Мемориал»!..

8

Между тем я работал над заказом издательства «Казахстан». Политическое, сугубо партийное заведение: «Советский народ на вахте мира», «Дорогой побед» и т. д. И чтобы по собственному почину вдруг адресоваться ко мне с предложением написать книгу о перестройке, о сталинщине, репрессиях – и при этом не ставить никаких предварительных условий? Возможно ли такое?.. Выходит, возможно! А вскоре я познакомился поближе с работниками издательства и обнаружил: ба, да мы же единомышленники! Радикалы в издательстве?.. Когда я рассказывал об этом, мне никто не верил.

Но вот в кармане у меня лежит подписанный директором договор. И – мало того! – по ходу разговора в кабинете то ли главного редактора, то ли его заместителя рождается заворожившая нас всех троих мысль, попервоначалу даже не мысль, а эдакое маниловское мечтание – составить сборник острой, современной писательской публицистики, от которой по инерции – впрочем, только ли по инерции?.. – все еще открещиваются в богоспасаемых наших краях, и запустить его хорошим тиражом… И вот уже возникают азартные проекты: сборники, появляющиеся периодически… Альманах, выходящий при издательстве… И при издательстве же – писательский клуб «Апрель-85» или, скажем, «Публицист»… В республике «непуганых сталинистов» – прямая, открытая борьба со сталинщиной в общесоюзном и местном вариантах. Здесь, где межнациональные противоречия так обострены после декабря-86, поиск соединения, согласия, поиск не имперско-колониальных, а человеческих, нравственных связей… Николай Сетько – подтянутый, внешне холодноватый, по-английски сдержанный, с высоким, отчетливо обрисованным лбом и рыжими усиками, Владимир Шабалин – маленький, с цепкими, зоркими птичьими глазами, стремительный, вихревой – мы втроем толкуем и час, и другой, перехватывая мысли друг у друга и ни в чем не обнаруживая несогласия… Мне порой кажется: не розыгрыш ли?.. Но и на себе я чувствую порой недоверчивые взгляды: мол, трепачи эти литераторы, тут нужна черная работа, и немалая, а гонорар – мизерный… Пойдут ли на это?

Но расходимся мы, расположенные друг к другу, полные идей, о которых я сообщаю своим друзьям…

9

А вскоре мы с женой – в зале Дома кино, где собирается «Мемориал», т. е. не «Мемориал» еще, а желающие в нем участвовать, приглашенные инициативной группой двести-триста человек, среди них – репрессированные в сталинские времена, и дети репрессированных, и сочувствующие движению – казахи, русские, немцы, корейцы, евреи, татары… Выступавшие говорили – о погибших, о жертвах и палачах, говорили о страшном – но было и горько, и радостно, и тяжко, и светло… Наверное, соединение людей даже в горести и в тяжком способно зажечь в душах огонек, и так же, как не горят поленья порознь, а вспыхивают живым пламенем, сложенные в костер, люди стремятся в иные моменты ощутить себя единым человечеством… Таким вот маленьким человечеством ощущали себя собравшиеся в зале – исстрадавшимся, кровоточащим, жаждущим надежды и взаимоподдержки на тягостном своем пути… И когда отрадное это чувство кто-то попытался нарушить («Наша земля… Наши жертвы… Наше право…»), поднялась женщина, казашка, доктор наук, дочь погибшего в годы сталинщины, и несколько исполненных достоинства слов сбили пену…

Под конец стали выкликать имена тех, кто мог бы войти в оргкомитет по созыву учредительной конференции республиканского «Мемориала», кто-то назвал меня. Я счел, что после публикации «Тайного советника» было бы нечестно отказываться…

… Нет, думал я, что ни говори, а мы уже не те мальчики, которых так запросто обвели вокруг пальца в шестидесятых. И опыт, и силы у нас – иные. И время, и страна – все, все иное. Сталинисты думают о реванше?.. Ну, что ж!..

10

К нам приехала журналистка из редакции «Огней Алатау», молодая, красивая, резкая, с узким декадентским лицом во вкусе Модильяни, с маленьким капризным ртом, с большущими глазами, поблескивающими, как пронизанные солнцем прозрачные льдинки… Ее скепсис – в сущности, не ее, а всего ее поколения – не щадил никого, а уж наше поколение – тем более. Она взяла у меня интервью для праздничного номера газеты, близилось седьмое ноября… Согласно стандарту, в таких номерах всегда говорят только о вещах «просто приятных или приятных во всех отношениях». Я рассказал о недавней встрече с Жаиком Бектуровым – 25 лет назад мы работали в Караганде, в отделении Союза писателей, он секретарем, я лит-консультантом, сидели в одной комнате, разговоры наши вращались вокруг проблем, связанных с «культом личности», как это в ту пору называлось… Он писал мемуарный роман «Клеймо» – о лагере, годах заключения, которыми заменен был приговор иного порядка – расстрел, я – писал-дописывал роман «Кто, если не ты?..» Мне удалось напечататься, ему – нет: оттепель кончалась, да и в казахской литературе тех лет привыкли больше к одам, чем к инвективам… Но теперь «Клеймо» сдают в набор.

Я рассказал о Бектурове, о близком появлении его романа: «добрая примета времени…» Потом – о том, в каких условиях работали писатели прежде; вспомнил, как всю редакцию нашего журнала мобилизовали на то, чтобы из уже готового номера – двадцать тысяч номеров – таким тиражом выходил журнал – вырвать страницу со стихами Андрея Вознесенского и вклеить другую. В моем изображении получилось это, пожалуй, и резковато, но в сочетании с первым эпизодом даже, пожалуй, и празднично: вот, мол, как скверно у нас было и как прекрасно стало… Разрешенная, поощряемая смелость… Я вполне удовлетворился собой, но просвеченные солнцем ледышки смотрели на меня, не принимая игры.

Им, тридцатилетним, наша осторожность кажется трусостью, наша деликатность – предательством, наша дальновидность – готовностью к сделке с совестью на любых условиях. А может быть, они правы?.. Им не до тонкостей. Мы оставляем в наследство им не страну – развалину, и что для них за важность – кто и в чем виноват?..

Но не так-то просто впервые решиться выступить против того, что столько лет старался беречь, защищать… Против своего – моего журнала… Впрочем, это уже не тот журнал, напротив – этот враждебен тому… Я решаюсь.

Через два дня газета выходит с моим интервью, в нем есть и такие строки:

«Меня огорчило и встревожило появление в журнале романа В. Успенского «Тайный советник вождя». В то время, когда по всей стране разворачивается очистительный процесс реабилитации жертв сталинских репрессий, когда вырисовывается наконец представление об истинных масштабах трагедии, В. Успенский стремится всячески реабилитировать Сталина – «вождя народов». Или, по крайней мере, объяснить его кровавые преступления плохим характером, неудачами в семейной жизни. И помогает ему в этом журнал, который в самые трудные времена имел мужество отстаивать передовые позиции в литературном процессе. Я убежден, что публикация эта противоречит традициям, связанным в журнале с именем Ивана Шухова».