Текст книги "Избранное"

То ли тучи, сплошняком затянувшие небо, то ли фотография Марии Алексеевны напомнила ему о том ливне. Оказалось, и Вера о нем помнила. Когда Лазарь упомянул о нем, отчужденно-хмурое лицо ее посветлело, плотно сжатые губы раздвинула летучая, как рябь на воде, улыбка, в глазах приоткрылась – и тут же, впрочем, пропала – когда-то кружившая ему голову прозрачная, янтарная глубина…

Могила была прибрана, решетка обновленно блестела, покрашенная черным лаком. Укоротив длинные ножки, Вера поставила хризантемы в стеклянную банку, наполнила ее водой, поместила в лунку перед изголовьем и для устойчивости присыпала по бокам землей. Делала она все это старательно, подробно, похоже, стремясь оттянуть момент, когда ничто уже не будет отвлекать их друг от друга… Но он наступил. Они присели на скамеечку внутри оградки, соприкоснувшись плечами, скамеечка была коротенькая, на ней вдвоем было тесно… Случайное это соприкосновение, однако, сблизило их больше любых слов.

– Как ты жила все это время? – спросил Веру Лазарь, закурив и отгоняя ладонью дым в сторону.

– Как жила?.. Ничего интересного. Ты лучше расскажи о себе.

– Сначала ты.

Она пожала плечами:

– Хорошо… После института работала в сельской школе, по направлению… Там же вышла замуж, за учителя по труду, он был единственный мужчина у нас в коллективе… Федя простой, хороший парень, мастер на все руки… Меня он любит – больше, наверное, чем я заслуживаю… – Вера вздохнула, одернула юбку на коленях. («А ты?» – хотелось ему спросить). – У нас две девочки, сын, уже студент. Дочки кончают школу, одна в девятом, другая в десятом. Хорошие ребята, хотя совсем не такие, какими были мы… Может быть, оно и к лучшему… Я бы могла рассказывать о них бесконечно, только вряд ли тебе это интересно…

– Мне интересно… Все, что связано с тобой… – Он положил поверх ее руки, лежавшей на колене, свою, стиснул тонкое, показалось ему – хрупкое запястье. Вера высвободила руку – словно для того, чтобы поправить распушенные ветром волосы.

– Как видишь, ничего особенного… Марины Мнишек из меня не получилось… Обыкновенная училка. Правда, заслуженная… – Она с шутливой важностью вскинула голову. – В прошлом году наградили значком…

– Тебе нравится школа? – Он мог не спрашивать – он помнил, с каким восторгом, нет – обожанием вилась вокруг нее малышня, когда они учились, и с каким удовольствием и как всерьез Вера с ней возилась…

– О да!.. – Она встрепенулась, зажглась. – Школа – это моя жизнь!.. – Однако, повернувшись к нему озарившимся вдруг лицом, уловила что-то такое в его глазах, что помешало ей продолжить. – Но об этом в другой раз…

– Другого раза не будет. – Голос Лазаря прозвучал так глухо, что он и сам удивился – это был не его, чужой голос.

Он поискал, куда бы бросить окурок, достал из кармана какую-то бумажку, завернул, сунул в карман. Потом вынул новую пачку сигарет, распечатал, закурил. И пока говорил, курил не переставая, зажигая одну сигарету от другой.

– Ты слишком много куришь…

Он не обратил внимания на ее слова. Точнее – обратил, они царапнули, резанули его: «Ты слишком много куришь…» – и это все, чем она могла ответить на его рассказ о том, когда и как родилась у него мысль об отъезде, как она подчинила себе все, сделалась доминантой в его жизни… «Ты слишком много куришь…» Впрочем, что еще могла она сказать?..

Ветер прошумел в гуще сросшихся кронами деревьев. Остро пахнуло предгрозовой свежестью. Несколько первых, тяжелых капель упало на них, но оба ничего не замечали.

– Ты хорошо все взвесил, обдумал?..

– Да, тысячу раз. Тебе это трудно понять, но мое место – там. Я не хочу быть подонком…

Он передернул плечами, пытаясь унять пронизавшую его дрожь.

– Ну, да… – вздохнула она. – Ты все такой же, как раньше… Ничуть не изменился…

В движении, которым она притронулась к его плечу, была такая горькая нежность, что у него на секунду занялось дыхание.

– И ты… – пробормотал он. – И ты такая же… Возможно, громыхнувший где-то гром и ветер, брызнувший в них дождем, охладил обоих, заставил почувствовать фальшивость их слов…

Они поднялись, оборвав разговор.

– Я с тобой, – сказала Вера.

– Это ни к чему. Ты же видишь, каждую минуту может хлынуть…

– Ничего… Говорят, из большой тучи маленький дождь… И потом, – она тряхнула сумочкой. – у меня зонт, если что, он и тебя прикроет…

Еврейская часть кладбища производила впечатление покинутости, заброшенности. Большинство могил заросло травой, памятники осели, покосились, решетки порыжели от густой ржавчины. Пока разыскивали могилы родителей Лазаря, он читал на ходу частично забытые с детства, частично незнакомые имена: Мильчик, Шварц, Абрамсон, Сокольский, Альтшулер… Казалось, весь город переселился сюда, и люди, плохо или никак не знавшие друг друга, встретились и зажили единой семьей… Впрочем, благостно-печальному настроению, охватившему было Лазаря, мешало то, что на иных могилах фотографии были поцарапаны, на других выколоты глаза, на некоторых – там, где был изображен магендовид, – виднелись – россыпью – щербинки, словно от бьющих в упор автоматных очередей, хотя, конечно, автоматы – это было бы слишком, скорее всего это были следы от камней, но у Лазаря, когда он заметил их, потемнело лицо, взбугрились скулы…

Они постояли молча около двух поросших травой холмиков. Серые, прочно врытые в землю плиты сохранились в целости, только фотографии потемнели, местами на них расплылись бурые пятна. На одной был отец Лазаря – грубоватое лицо с крупным носом, бритым, как у боксера, черепом и добродушно-уверенным взглядом здорового, рослого, физически сильного человека. Хоронить его пришел весь лесотарный завод, на котором он проработал чуть ли не всю жизнь, последние годы начальником ящичного цеха. На втором снимке была мать – круглое, одутловатое, почти без подбородка лицо, тревожные, даже испуганные глаза в оправе несоразмерно больших очков… На самом деле была она другой – живчиком, хохотушкой и, как ни странно, – коротышка с выпуклым яйцевидным животиком, – хорошо смотрелась рядом со своим великаном-мужем…

Дождь то начинал мелко, нерешительно накрапывать, то прекращался. Они складывали в сторонке битый кирпич, осколки стекла, куски проволоки, жестянки, Лазарь уносил все это в конец кладбища, сбрасывал в груду такого же мусора. В кустах отыскались два мятых ведра с пробитыми днищами, Лазарь кое-как наладил их и ему было в чем носить.

На кладбище в двух или трех местах виднелись люди, делавшие ту же работу, что и они. К ним вперевалочку подошла толстая пожилая женщина с черной, туго повязанной косынкой на голове, в перепачканных землей шароварах, попросила открыть баночку с краской.

– Простите, вы что – тоже уезжаете?.. – спросила она, когда Лазарь – не без труда, впрочем, – сковырнул плотно сидевшую крышку. – Вот и мы… – сказала она, не дожидаясь ответа. – Все говорят – надо ехать… А как, ответьте мне на вопрос, как ехать, когда тут прожита вся жизнь?..

Женщина дышала шумно, с астматическим присвистом, ее печальные коровьи глаза с тоской смотрели на Лазаря, складка под подбородком дрожала, казалось – женщина вот-вот заплачет.

– У вас там кто-то есть?.. У нас, представьте, ни-ко-го…

– Мама!.. – окликнул женщину молодой сердитый голос. – Иди сюда, ты мне нужна!..

Женщина вздохнула и, тяжело ступая и покачиваясь, направилась к могиле, где выпалывала траву черненькая, невзрачная на вид молоденькая девушка.

– Между прочим, что же все-таки тогда произошло?.. – Лазарю не нужно было уточнять, оба понимали, о чем речь, и понимали неизбежность заданного Лазарем вопроса.

– А ты что же, так ничего и не знаешь?..

Устроив себе маленькую передышку, они сидели на мшистом пеньке.

– Нет, – отрубил, глядя в землю, Лазарь, – ничего. – Он курил, сигарета жгла ему пальцы, губы, но он, глубоко затягиваясь, не замечал этого.

– Забавно… – В ее голосе слышалось явное недоверие. – Очень и очень забавно…

– Не знаю, может быть… Но когда я вернулся с практики, ты уже уехала – на Урал, в село Медведевку… Так, в Медведевку?

– Так, – нехотя подтвердила Вера. И, вытянув из травяной трубочки стебелек, надкусила блекло-зеленый кончик.

– Видишь, я все помню… И потом не отвечала, сколько я ни писал… – Он сплюнул, помолчал, сдерживая накатившую вдруг откуда-то изнутри ярость. – У тебя что, пока меня не было, появился какой-то хахаль?..

– Дурак, – вспыхнула Вера. – Хоть ты и доктор каких-то там наук, по газетам знаю, а все равно – дурак. – Она отвернулась, он видел только ее затылок, завитки упавших на высокую шею каштановых волос. – Извини, но можешь ты объяснить, почему вы, мужики, такие дураки?..

От ее слов, ее тона у него немного отлегло от сердца. Он чувствовал себя так, будто все, о чем они говорили, случилось не двадцать пять лет назад, а вчера, и разговор их может что-то поправить, переменить…

– И все-таки… Что?.. Ты ведь, кажется, вскоре скаканула замуж?

– А ты?..

Лазарь косо усмехнулся, подергал себя за кончик бороды.

– Это назло тебе… И тебе, и себе, и всему свету… Короче – с отчаяния…

– Вот как… Себя-то ты хорошо понимаешь, да только себя…

– Но я хочу понять и тебя тоже… Так что же случилось?.. Она грызла травинку, словно раздумывая, стоит ли отвечать.

Стоит ли, надо ли…

– Так что же все-таки?..

– Хорошо, я скажу… – Голос у нее сделался сухим, бесстрастным. – Как-то раз я зашла к вам… Я ведь часто заходила, проведать тетю Соню, почитать – мы их вместе читали – письма, которые ты ей присылал… Мы их читали, говорили о тебе… Мне казалось всегда, что она хорошо ко мне относится, даже любит… И я тоже… Ну, если не любила, то для меня она была – не чья-нибудь, а твоя мать, и в этом все… И вот однажды она мне сказала, что хотела бы иметь для своего сына… для тебя то есть… жену-еврейку…

– Она так сказала?..

– Да, она так сказала.

– Глупости… Не могла она так сказать!..

Лазарь вскочил, потом снова сел. Он не мог, не мог поверить…

– И тем не менее она так сказала. Русская ей не подходит… Ей, тебе… В общем – вам…

Голос ее оставался по-прежнему сухим, бесстрастным, но каждое слово, которое Вера произносила, казалось, царапало ей горло.

Она так сказала?.. Он обернулся – они сидели к могиле спиной – и обескуражено посмотрел на мать. Они встретились взглядами – он и мать, смотревшая на него с памятника, с гранитной плиты, с розоватого, в черных ветвистых жилках гранита… Взгляд ее, пропущенный сквозь очки с массивной роговой оправой, был тревожно-упорен и нем… Она словно порывалась – и ничего не могла сказать…

– Я шла домой… Не знаю, как тебе передать… Да, шла домой, как будто меня выгнали на улицу голой… Понимаешь?.. Нет, не то… Как будто меня обвинили в каком-то страшном грехе, преступлении… Я пришла домой – и три дня ревела в подушку. Не могла понять, ничего не могла понять. Кроме одного: я вам чужая… Чужая… И навсегда останусь для вас чужой… Понимаешь – чужой, чужой… Не такой, как вы… И буду всегда это чувствовать, даже если никто мне не скажет ни слова…

Я ревела три дня, а потом уехала. Уехала раньше времени, только чтобы не видеть тебя, не встречаться с тобой…

– Почему?..

– Не знаю… Может быть, потому, что была уверена – ты станешь меня уговаривать, переубеждать… Пожалуй, даже уговоришь… Но ведь это ничего не изменит… И потом, сказала я себе, да – я русская, ну и что тут плохого?.. Преступного?.. Я вам не нужна?.. Ну, так и вы мне тоже не нужны!..

– И ты…

– Да, уехала, постаралась все забыть, вырвать из сердца… Выскочила, как ты сказал, замуж, ушла с головой в работу, нарожала детей… И вот теперь сижу с тобой и рассказываю, что да как… Не знаю, к чему мы затеяли этот разговор…

Вера тоже – вольно или невольно – оглянулась на памятник, он был в их разговоре как бы третьим. Лазарь заметил, как при этом враждебно насупилось ее лицо, изогнулись и сошлись на переносье пушистые брови, а глаза из прозрачно-янтарных снова сделались темными, непроницаемыми. Мало того – что-то мстительно-злорадное мелькнуло в ее взгляде… Ему стало не по себе от этого взгляда. И захотелось подняться, встать поперек, заслонить от него мать…

Пенек, на котором они сидели, был невелик, при каждом движении они касались друг друга – локтем, плечом, краем бедра… Ветер, налетая порывами, прядями ее волос щекотал ему ухо… Они сидели рядом – и в то же время были далеки друг от друга, как никогда.

…Однажды, после какой-то потасовки, случившейся во дворе, он прибежал домой:

– Ма, они говорят – я еврей… Я – еврей?..

– Да, глупенький, ты еврей.

– А ты?..

– Я еврейка.

– А па?..

– Он тоже еврей.

– Выходит, все мы – евреи?..

– Да, глупенький… Мы – евреи.

– А они?.. – Он показал на окно, за которым шелестела нежной листвой акация, плескались ребячьи голоса.

– Они?.. Они – нет… – Мать вздохнула, погладила его по голове. – Они не евреи…

– Ма, – сказал он, подумав, – а что такое – евреи?..

В тот ли, в другой ли раз она рассказала ему… Он этого не помнил. Но рассказанное ею запомнилось, обожгло – на всю жизнь: маленькая девочка с тоненькими, пружинистыми, торчащими в стороны косичками (он и сам не знал, отчего так явственно примерещились ему эти косички), с выпуклыми, стеклянными, как у лягушонка, глазами, в коротеньком, с голыми коленками платьице («Мне было тогда столько же лет, сколько тебе…»), она стояла посреди черно-красной, густой, растекшейся по полу жижи… Она вернулась после того, как бегала с подружкам на берег Днепра, к обрыву, где буйно цвела сирень, и там они, забыв обо всем, заигрались на ярком весеннем солнышке. У нее и теперь в кулачке, возможно, зажата была веточка сирени, свежей, пахучей… А вокруг – от стены до стены – все было залито кровью, и в том, что лежало на полу, в разодранной в клочья одежде, с распоротыми от груди до паха животами, с вывалившимися наружу внутренностями, – во всем этом никак нельзя было признать ни мать, ни отца, ни маленьких и постарше сестричек и братиков…

Он рассказал ей о том, что знал со слов матери и что с детских лет с такой беспощадностью стояло у него перед глазами.

– Ты должна ее понять… – Он произнес это тихо, просительно, как бы извиняясь за мать.

– Но я-то здесь причем?.. Я-то?.. – Румянец брызнул на ее щеки, полыхнул, залил огнем все лицо. В нем были гнев, досада – ей как будто предлагалось принять на свой счет все то, что случилось – где-то, когда-то…

– Кто же говорит, что – причем…

– Но так получается!.. Вот забавно – это я, я в ответе за тех погромщиков!.. За то, что было сто лет назад!.. От этого зависит моя жизнь, судьба… Моя, твоя… Мы еще не родились, а все уже было предрешено!.. Это же чушь какая-то! Дикость! Абсурд!.. – При каждом слове она в ярости колотила себя кулаком по колену.

– Не спорю… Но почему ты ничего мне тогда об этом не сказала, не написала хотя бы?..

– Ну, знаешь… Когда тебе указали на дверь, как-то не хочется снова в нее стучаться… Да и что мог ты сделать?.. Сказать?.. Что все это мещанство, предрассудки, пережитки прошлого, что с ними надо бороться?..

Лазарь усмехнулся:

– Наверняка…

– И потом… Потом взять и уехать в свой Израиль?.. Он помолчал, поиграл желваками, прежде чем ответить.

– Скорее всего – да.

– Значит, тетя Соня была права?..

В ее голосе, ее глазах было горькое торжество. Лазарь не сразу нашелся… Он вытянул из пачки сигарету, закурил, сделал две-три затяжки.

– А тебе не приходило в голову (он был не вполне искренен в этот момент), что она просто пожалела тебя…

– Меня?.. Пожалела?..

– Да… Пожалела и хотела уберечь…

– От чего?.. От тебя?..

– Нет… Скорее – от нашего еврейского счастья…

– И сломала всю мою жизнь?..

Она отвернулась и мизинцем выгнала проступившие между ресниц слезы.

Кладбище, и без того почти безлюдное, опустело. Мать и дочь, торопливо докрасив ограду, прощально помахали Лазарю и Вере и, уже издали что-то прокричали, что-то вроде «До встречи!..» – Лазарь не расслышал – по небу от края до края, глуша все остальные звуки, прокатился гром.

Дождь мог хлынуть каждую секунду, но ни он, ни она не делали даже движения, чтобы подняться…

Поборов сопротивление – слабое, впрочем, – Лазарь взял ее руку в свою, спрятал в своей большой, широкой ладони.

– Посмотри, что происходит… Люди едут и едут… Куда, зачем?. Чтобы жить по два-три года в вагончиках?.. И задыхаться летом от жары, а зимой мерзнуть в четырех стенах, ведь там не топят?.. И учить язык, то есть учиться заново говорить?.. И забыть, надолго забыть, что ты был врачом, учителем, музыкантом – убирать чужие квартиры, нянчить чужих детей?.. И слышать, как то там, то здесь взорвалась бомба, столько-то убито, столько-то ранено, и хорошо еще, если речь идет только о бомбе, каждый день можно ждать кое-чего похуже… И все– таки… Все-таки люди едут… Значит, есть причина?..

– И ты… И твоя жена (он почувствовал, как ее рука напряглась и легонько шевельнулась, словно желая высвободиться)… Она думает, как ты?.. Ведь ты ничего мне так и не рассказал о ней, о детях…

– Да, она думает, как я… Кстати, у нее все родные погибли в Рижском гетто.

– И вы решили?.. – Да…

Вера покачала головой:

– Но что ты там будешь делать?..

– Не знаю. Если понадобится – буду мести улицы, класть кирпичи, меня этим не испугаешь…

– Но ты – доктор наук… Тебе не кажется, что это – самоубийство?..

– Не думаю. Скорее, самоубийство – оставаться здесь. Когда в метро на Пушкинской мне в руки суют фашистские листки, газетенки, брошюрки, вплоть до «Майн кампф», а все вокруг бегут, спешат, никому нет дела… Мне кажется, начни завтра какие-нибудь молодчики расстреливать моих детей, все также будут куда-то бежать, спешить, никто не остановится…

– Но там… Ты сам говоришь – что ни день, то взрывы, теракты…

– По крайней мере, там есть автоматы…

Потихоньку стало накрапывать. Сквозь поредевшую листву акации, под которой они сидели, просочилось и упало на них несколько капель. Он сбросил пиджак, накинул его на Веру, но она, передернув плечами, высвободила одну полу и накрыла ею Лазаря. Теперь они сидели, тесно прижавшись друг к другу, Лазарь чувствовал, как сквозь его рубашку, сквозь жакет и белую блузку, в которые была одета Вера, от ее плеча, ее тела струится к нему живое тепло.

– Говори… Что же ты замолчал?..

– Видишь ли, тебе это трудно понять, а мне – объяснить… Но если коротко, то нам надоело… Мы не собаки, которых можно по настроению приласкать, погладить или пнуть ногой… Мы не хуже и не лучше других, и мы хотим одного – чтобы к нам относились, как ко всем остальным… А там, куда мы едем… Весь этот жалкий лоскуток земли, из-за которого столько шума, можно накрыть тюбетейкой… Но эту землю нужно устроить, обжить, защитить, чтобы люди, если придется, не клянчили больше, не молили – о помощи, об убежище, как это было, когда не где-нибудь, а в самом центре Европы, и не когда-то, а в середине двадцатого века, при общем молчании их, как скот, гнали на убой… Миллионы, миллионы людей…

– Страшные вещи ты говоришь…

– Страшен мир, где такие вещи возможны…

Они помолчали. Она приникла к нему, как если бы хотела от чего-то его защитить или, напротив, сама ища защиты. Ветвистая жилка у нее на виске оказалась возле его губ. Целуя ее, он зарылся носом в ее волосы, вдохнул их давно забытый цветочный, луговой аромат…

Потом они пытались, но без успеха, спастись от дождя, притиснувшись к стволу приютившей их акации. (При этом Лазарю на ум пришел пустырь перед Вериным домом и та, давнишняя гроза…) Вера вспомнила про зонтик, Лазарь его развернул и поднял над головой, придерживая другой рукой пиджак, накрывающий обоих. Дождь, долго копивший силы, между тем припустил вовсю. Он хлестал тяжелыми, упругими струями по земле, по памятникам, по могильным плитам, его брызги, отскакивая от мрамора и гранита, клубились над полированной поверхностью, висели в воздухе сплошным туманом. Все дали заволокло плотной сизой пеленой. Сквозь ливень, как сквозь мутное стекло, виднелись горбатые, никнущие к земле кусты сирени, надгробья, которые казались ожившими, жмущимися друг к другу. Взбаламученные потоки бурлили среди могил, сливались, пузырились, волокли обломки ветвей, палую листву, креповые ленты с венков, раскуроченные, сорванные с деревьев вороньи гнезда…

Вера стояла, прильнув к Лазарю, припав головой к его груди. Манипулируя зонтом, он старался хоть немного уберечь ее от хлестких струй, бьющих то отвесно, то наискось, но по щекам ее бежали крупные капли. Впрочем, он не был уверен, что это дождь…

Они стояли под зонтом, единственной их защитой, а дождь все лил и лил. Казалось, хляби небесные разверзлись и затопили всю сушу. Молнии вспарывали небо, зловеще озаряя мертвенным фиолетовым светом все пространство. Грохотал гром. Вокруг островка, который с каждой минутой все больше размякал и таял у них под ногами, бушевал потоп, и было похоже, что от всей тверди земной остался только этот жалкий, ничтожный островок, да и тот вот-вот утонет, скроется под водой…