Текст книги "Избранное"

Я: Может быть, вы разрешите мне продолжить?

ГОЛОСА: «Просим! Просим!» – сквозь неразборчивый гул.

Я продолжаю: Можно увеличивать количество примеров, но боюсь утомить. Да и, в сущности, сама тема как-то не располагает к смеху. Тем более что автор при всем желании не может умолчать о преступлениях своего любимца, которые сегодня у всех на виду. И он говорит о них – но как?.. Он говорит о них так, что наше нравственное чувство оскорблено тем позитивным комментарием, который дается устами рассказчика на протяжении всего романа, о каких бы злодеяниях Сталина не заходила речь. Автор нигде не поправляет своего героя-рассказчика и не возражает ему, и оттого оценки Лукашова выглядят окончательными в кругу затрагиваемых в романе проблем. Например, упоминается, что голод 1930–1933 годов «унес около семи миллионов жизней плюс 750 000 уничтоженных кулаков и подкулачников». Эту беспримерную трагедию автор настойчиво называет «ошибкой» Сталина. «Ошибка!..» Путь-то намечен верный, да вот вышла кое-какая ошибка… Ошибка – размеров в 8 миллионов смертей?.. В русской литературе жизнь каждого человека считалась величайшей ценностью. Да что там – жизнь! Достоевский посвятил проникновеннейшие строки «слезе ребенка…» Но по Успенскому величайшее преступление Сталина – всего лишь «ошибка»!..

(Шум в зале. Возгласы: «Хватит!..»)

Я: Прошу еще две минуты! Мне достаточно двух минут!..

(Шум. «Дать!.. Не давать!..» Ростислав Петров, блюдя объективность, проводит голосование: дать!..)

Вообще этот «выдающийся человек нашей эпохи», говоря словами автора, имел ангельский характер, и если бы не дура-теща, которая, как сказано в романе, не ценила своего счастья быть тещей великого человека, и если бы не истеричка-жена да вдобавок не злодей Троцкий… Вот причина того, что нрав у Сталина портился, и это порой скверно отражалось на судьбах страны, хотя в общем-то все шло «верным курсом…» Вот глубокое художественное открытие Успенского, вот смысл романа… К нему автор приходит с помощью своего героя-рассказчика. Не будь его, Успенскому пришлось бы давать оценку «вождю народов» с позиций людей восьмидесятых годов, которым известно, к чему привело то, что Лукашов мягко называет «ошибками». Но не только это определило выбор героя-рассказчика. Именно с его помощью в образе Сталина выражена любезная автору мысль о вожде как носителе великодержавного, монархического принципа, соединяющего сталинское государство с империей Романовых. Этот идеал не мог быть близок ни партийному деятелю, ни рабочему, ни крестьянину, ни интеллигенту. Для этого нужен был именно Лукашов…

Вот почему автора меньше всего интересует трагедия нашей истории – сталинщина. Между тем она не стала еще полностью нашим прошлым – и только. Это сталинские репрессии деформировали народную нравственность, сделали нормой жестокость – она проявилась и в целиноградском убийстве. Она – сталинщина – живет в страхе, который еще сковывает людей, она – в привычке подчиняться не правде и праву, а силе, сталинщина – в национальных амбициях, в расовой ненависти, столь явной в романе, – о ней сказано и в статье Берденникова, и в опубликованных «Казахстанской правдой» письмах, но на это не счел нужным ни словом ответить Толмачев. Сталинщина жива и сейчас, среди нас, во взаимном озлоблении, в желании не обрести истину, а заткнуть рот оппоненту! (Шум в зале.) В осмыслении этого страшного и живучего явления – сталинщины – по-моему, важнейшая цель литературы, в осмыслении его и противодействии ему!

23

Аплодисменты. Нарастающий шум в зале. Сидящие напротив трибуны работники редакции (Антонов, мой старый друг, Рожицын, кто-то еще) привскакивают, лица красные, яростные. Карпенко жестикулирует длинными руками, трясет бородкой, Ростислав Петров, подбадривая взбудораженный зал, изображает беспомощность, широко разводя руками. Слышится голос: «У меня вопрос!..» К сцене выходит тот самый ветеран с колодками орденов, который хочет подавать в суд на писателя Айтматова.

– У меня вопрос к Герту! – Голос его, несмотря на седины, звучит неожиданно звонко, слова выговаривает он с военной четкостью, разделяя их паузами, как во время произнесения приговора: – Вопрос такой: вы записались ли выезжающим из Советского Союза?

(Шум в зале. Голоса: «Не надо! Прекратить!»)

ВЕТЕРАН: Второй вопрос: вы что, недовольны строительством социализма? Ведь социализм был построен?!

(Голоса: «Не надо отвечать!»)

Я: Я и не собираюсь… Может быть, есть еще вопросы? Нет?.. Ну, тогда благодарю за внимание…

24

Выступила ЧЕРНОГОЛОВИНА:

…Поставьте себя на место людей столь ненавидимой Успенским национальности, людей, которые не мыслят себе иной родины, кроме советской, которые отдают ей все силы, знания, талант, – представьте, что чувствуют они, когда наиболее экстремистские представители «Памяти» призывает к немедленной депортации евреев и всех «инородцев» в места их исторического проживания, и сравните эти призывы с теми страницами романа, где говорится, что только представитель коренного народа страны способен понимать и защищать интересы всех остальных народов…

…То, как Успенский показывает Надежду Аллилуеву, равносильно оскорблению праха, тем более что скабрезности в ее адрес совершенно противоречат воспоминаниям современников. Академик Сахаров дал пощечину Яковлеву за оскорбление достоинства своей жены. А кто защитит прах и достоинство Надежды Аллилуевой?..

Выступил РОТНИЦКИЙ, кандидат философских наук:

…Мы говорим: «с одной стороны Сталин», «с другой стороны Сталин», «однако», «но», – стороны складываются, а целостного вывода не получается. И оценки Сталина заканчиваются тем, с чего начинались: «с одной стороны», «с другой стороны»… Это не удивительно. Известно, что сумма из ста кроликов не равна одной лошади.

ИЗ ЗАЛА: Вы о романе скажите!..

РОТНИЦКИЙ: Лукашов как раз и пытается из ста кроликов сложить одного коня: положительный образ Сталина. Именно поэтому мое отношение к роману Успенского только отрицательное!

ЕЩЕ ОДИН ВЕТЕРАН – КАЖЕТСЯ, ТОЖЕ ПРЕПОДАВАТЕЛЬ: В последнее время модно стало говорить о Сталине, что это грязное пятно в нашей истории. О Сталине мы не можем говорить, как товарищ Герт: «кому это нужно, зачем это нужно?» Сталин был вождем народа. Генеральным секретарем партии и нашего советского государства. Был вождем партии Хрущев, был вождем и Генеральным секретарем Брежнев! Вот и надо сопоставлять, чего мы достигли и при ком!

(В зале шум, аплодисменты, свист.)

Среди выступающих – молодой человек лет двадцати семи – двадцати восьми, инженер-конструктор АЗТМ, рыжеватый, в очках, сдержанно-напористый, импульсивность не мешала ему холодно, расчетливо посылать слово за словом в точно выбранную цель. Зовут его Сергей ЗЛОТНИКОВ:

Публикация романа, посредственного романа, страшна тем, что привлечет среднего читателя. И что бы ни говорилось потом, какие бы ни приводились страшные факты и цифры (Антонов-Овсеенко: 50 миллионов без войны потерял наш советский народ; Юлиан Семенов: 32 миллиона одновременно сидело в лагерях в 1952 году…) – все это не уничтожает произведенного романом впечатления…

Но почему сильны эти консервативные настроения? Потому что часть нашего населения, которая гордится Сталиным, сделала очень неплохую карьеру, получает сейчас хорошую пенсию, тогда как ветераны, большевики, которые из-за них сидели, существуют на мизерные пенсии, а те еще и партбилеты имеют… Где, скажите, люди, которые нажимали на гашетки? Они среди нас. Они воспитали детей и внуков. В конце концов то, о чем мы сейчас говорим, это отношение не к Сталину, а отношение к жизни. Многие хотели бы повернуть вспять гласность, демократию, заткнуть рты.

У нас в Казахстане пока стоит памятник, со звездами, еще долго будет стоять…

ТАТЬЯНА ФРОЛОВСКАЯ: Публикация романа хороша уже потому, что на него нападают и правые, и левые. Когда правые – это понятно, но почему левые?.. Роман совсем не реабилитирует Сталина, а показывает, как этого Сталина мы создали…

РУФЬ ТАМАРИНА: Вот сейчас ушел из зала молодой человек, который говорил, что его поколение знает о Сталине только со слов взрослых… Да, и для поколения моего сына, которому сейчас 30 лет, XX съезд – всего лишь очередной съезд, по крайней мере – был таковым до недавнего времени. Мой сын знал, чем он был, этот съезд, потому что вырос в семье, где хранятся как самые дорогие ценности четыре справки о реабилитации: две посмертные – моих родителей, и две еще: моя и мужа… Этим, впрочем, сегодня никого не удивишь…

(В зале шум, возглас: «Обиженным слова не давать! Репрессированным слова не давать!..»)

Семья моя – одна из миллионов, это совершенно не исключительное явление. Могу ли я не относиться однозначно к любому художественному или нехудожественному произведению, которое пытается обелить личность Сталина?.. Признаюсь: не могу. И не стыжусь этого, не считаю нужным.

25

Я почти дословно цитировал до сих пор выступавших – в моем распоряжении была магнитофонная запись обсуждения. Но не вся. И потому документ на этом кончается.

Для меня существеннейшим в дальнейших выступлениях было то, с какой громокипящей яростью говорил о романе Виктор Мироглов. Я помнил позицию, занятую им в связи с публикацией Цветаевой… Но теперь мы оказались плечом к плечу. Спокойно, ядовито, убийственно выступил и Николай Ровенский. Он тоже не был солидарен со мной в оценке «Вольного проезда», хотя ни разу на эту тему мы не говорили: я знал об этом от Мориса Симашко. Но здесь позиции наши совпали.

Не подтверждает ли все это, что национальные вопросы являются все-таки вторичными, производными? Что первенство – за социальными проблемами? И я уверен, теперь, когда позиция журнала выявилась во всей полноте, когда расизм и сталинизм соединились в коричневый, отчетливо пахнущий фашизмом сгусток, Мироглов и Ровенский поняли бы меня лучше и в «цветаевском феномене»…

О том же стягивании, соединении, поляризации сил свидетельствует и то, как более или менее хитроумно защищали роман Валерий Антонов и Вячеслав Карпенко…

В заключение Ростислав Петров повторил, что журнал будет печатать продолжение романа – «несмотря ни на что…»

26

Тем не менее мы расходились после обсуждения – победителями.

Может быть, только у меня был такой настрой?.. Не думаю. Оказалось, мы способны принять открытый бой. Не имея ни журнала, ни организации, располагая только убеждениями, отстоявшимися, выстраданными – миллионами страдальцев, поддержку которых мы чуть ли не физически ощущали, мы все-таки выстояли, выдержали натиск… Значит, не все так беспросветно?

Кроме того, существует еще и клуб «Публицист». Существует – вернее, собирается в близком будущем осуществиться – «Мемориал»… А я еще сомневался, стоит ли идти на обсуждение!..

Где-то в душе мерцала у меня еще и таимая даже от себя надежда: не подействует ли наша перестройка, демократизация жизни на Марину, на Мишу, не смягчит ли ожесточенное неприятие происходящего?.. Ведь это в их возрасте я писал свой роман «Кто, если не ты?..» Но такое у меня возникло смущающее, загоняющее в тупик чувство, будто я, как пелось в «Кубанских казаках», «каким был, таким и остался» до самых седых волос, они же – со своими черными – много меня переросли…

Но видя, как все ползет, зыблется под ногами, я хватался за каждую ниточку.

27

В те дни – да только ли в те?.. – я часто возвращался мысленно к обсуждению «Советника». Всякий раз мне открывалось что-то новое. И правда: стоило ли удивляться тому, как выступили Черноголовина, Ровенский, Тамарина, Ротницкий, которого я раньше немного знал, или Злотников, которого не знал вовсе?.. Другое было загадкой – наши оппоненты. Иных я понимал: Сталин для них накрепко соединен с молодостью, годами расцвета сил, Победой, и потому любой плевок в его сторону воспринимают они как плевок себе в душу. Понятны и те, кто всю жизнь преподавал, отработал курс, подобрал цитаты – все стройно, железобетонно… И вдруг!.. Ас отработанными, утвержденными курсами связаны, между прочим, диссертации, должности, зарплата, престиж, взаимоотношения со студентами: чему же вы нас учили?.. Больше не верим!.. Понимаю кадровых военных: для армии нужны авторитет, субординация – от сержанта до маршала, и уж если даже вершина пирамиды… Как это у Достоевского: «Если бога нет, какой же я после этого капитан?» Понятны дети, внуки «вчерашних»: они защищают их честь, их память… Но дальше-то, дальше?.. Неужто кормившихся именем Сталина больше, чем раздавленных им?.. И на одного тюремщика с его потомством не сыщется десять уцелевших зэков или тех, кому память о них тоже дорога?.. Неужели на каждого ветерана-сталиниста не найдется десяти солдат, которые помнят, как первую половину войны немцам пол-России отдавали, а вторую половину отбирали отданное, и стольких жизней это стоило, и сколько сотен тысяч, миллионов из немецкого плена прямиком направлялись в родимые наши лагеря?..

28

Спустя две недели после обсуждения «Тайного советника» в Союзе писателей газета «Часовой родины» Восточного пограничного округа в статье «От полемики до скандала» писала:

«…Номера журнала, в которых опубликована первая часть романа, сегодня не сыщешь в республике днем с огнем…

Представляется недопустимой попытка отдельных представителей художественной интеллигенции Казахстана превратить литературную полемику вокруг "Тайного советника" в политический скандал. Не останавливать публикацию, а публиковать и обсуждать должны мы произведение В. Успенского. Актуальнее его давно не появлялось на страницах республиканской печати…

Думается, все сказанное в статье привлечет внимание пограничного читателя к книге В. Успенского. В первую очередь, намой взгляд, необходимо ознакомиться с ней политработникам…»

29

Сборник решили назвать: «От первого лица». Рукописей для него собралось, что называется, «под завязку» – тесемки на папке едва сходились. После редактирования я относил их в издательство машинистке. Входя в ее комнатку, я иногда заставал здесь еще и некоторых сотрудников издательства, они посматривали на меня с интересом, а то и с опаской. Как-то раз у машинистки, показалось мне, были красные веки, заплаканные глаза, но в них, обращенных ко мне, влажно-прозрачных, теплилось что-то горькое и благодарное.

– Что с вами?.. – спросил я. – Вы опечалены чем-то?..

– Это из-за вас, ваших статей, – сказала она. – Все воскресенье мы с мамой вдвоем перепечатывали, только сейчас последнюю кончила… И страшно стало. Как жить дальше?..

Когда наша работа завершилась, рукопись сборника передали директору издательства, он прочел и пригласил нас к себе. Мы явились к нему в кабинет впятером – Косенко, Берденников, Жовтис, Вайсберг и я. Казалось, за длинным полированным столом встретились давнишние друзья-закадычники, мы любовались и не могли налюбоваться друг другом – директор нами, мы директором. Единственная просьба, робко произнесенная этим добрым и мягким, по-восточному деликатным человеком, заключалась в том, чтобы повременить с очерком Жовтиса о «космополитической кампании» сороковых годов в Казахстане: в издательстве выходит книга одного из героев, точнее, антигероев этого очерка… Кроме того, не так давно у него случился инсульт… Мы поняли. Мы обещали подумать. Мы не хотели допускать и малой трещинки в прекрасном, блистающем кристалле нашей взаимной приязни, которая вскоре, без сомнения, перерастет в дружбу…

Вечером я позвонил Жовтису воззвал к его незлобивости, к чувству милосердия по отношению к больным и страждущим, к способности прощать – и он согласился заменить фамилию ветерана борьбы с космополитизмом нейтральной буквой «Н». И день спустя положил на стол директору издательства заново перепечатанные страницы. Директор остался доволен и сказал, что передает сборник редактору для окончательной подготовки к изданию, сдаче в производство…

30

Две недели спустя, 3 января 1989 года, в «Известиях» появилась статья «Вокруг „Тайного советника вождя“»:

«Почтенного возраста люди плотно заняли первые ряды.

Поднимаясь на трибуну, они сначала обстоятельно перечисляли собственные заслуги, затем произносили гневно-торжественные, похожие одна на другую речи. И непременно звучало пусть не текстуально, но по смыслу следующее:

– Сталин – наша радость, ее у нас никому не отнять!

– Не вам, тут сидящим, давать ему оценки! Или:

– Мы на вас в суд подадим, как Иван Шеховцов!

– Знайте, никакого "Мемориала" интеллигенция республики не поддержит!

Казалось, будто время сыграло злую шутку – так явственно, так осязаемо дышало в этом зале прошлое.

– Репрессированным слова не давать! – раздался из глубины зала срывающийся женский выкрик.

Что же за мероприятие проходило в здании Союза писателей Казахстана? Читательская конференция по роману В. Успенского "Тайный советник вождя"…

Генотип сталинизма живуч, ибо зло не просто порождает зло – оно себя завещает. Не желающие видеть и слышать ведь на самом-то деле не утратили ни зрения, ни слуха, ни способности мыслить. Так куда же они зовут нас – опять туда же?..»

31

Внезапно нам, т. е. клубу «Публицист», сообщили, что директор категорически против того, чтобы в сборнике публиковались две статьи: Жовтиса – о борьбе с космополитизмом, и Берденникова – о «Тайном советнике»…

Оба работника редакции, наши единомышленники и покровители, сообщая об этом, были расстроены, в ответ на вопросы: что за причина? почему изменилась позиция директора?.. – оба кисло улыбались, на губах у них как бы въяве висел здоровенный – амбарный! – замок… «Поговорите с ним сами…» – «А вы?..» – «Пробовали, да он…» – и далее столь же невнятное.

Как-то раз, помнил я, мне под величайшим секретом не рассказали – шепнули! – что директору звонили из КГБ, интересовались – что за клуб, кто разрешил?.. И, главное, кто им руководит, кто в него входит?.. Услышав мою и Жовтиса фамилии, заключили: «Все ясно…» Я связал перемену в настроении директора с какими-то внешними факторами, чьим-то давлением. Но, казалось мне, в нынешней ситуации любое давление не может быть непреодолимым – разумеется, если нет предрасположенности ему поддаваться…

– Хорошо, – говорим мы, – передайте директору – мы придем.

В назначенный час приезжаем – Черноголовина пробирается через весь город, заваленный снегом; меняя автобусы и троллейбусы, вязнущие в сугробах, приезжает Жовтис, приходят еще два-три человека, мы ждем… Но нам передают, что директор просит пройти в кабинет меня одного…

И вот я сижу перед директором, голос его задушевен, а глаза скользят вниз, вбок… Он не требует – просит: снимите две эти статьи… Я пытаюсь выяснить: почему? В журналах «Театр», «Театральная жизнь» печатаются мемуары, связанные с прокатившейся по всем градам и весям кампанией «патриоты против космополитов», в Казахстане у этой кампании появились свои оригинальные черты: к евреям-космополитам подверстаны были казахи… И обо всем этом написал Жовтис, свидетель тех событий. Вторая статья?.. Так ведь роман печатался в трех номерах журнала, неужто плюрализм не допускает, чтобы мнение о нем было высказано на семи-восьми машинописных страницах?..

Я так и не услышал ни единого внятного аргумента. Но при всей своей мягкости и деликатности директор был непоколебим. Я вышел из кабинета, на прощанье пробормотав заранее заготовленную фразу: «Я проинформирую клуб, и мы сообщим наше решение».

– Ничего не снимать, – сказали все, ожидавшие моего возвращения. – Или наш клуб существует при издательстве на паритетных началах, или он превращается в одного из «коллективных авторов», которыми помыкают как угодно… Тогда стоило ли огород городить?..

Мы решили собраться и обсудить ситуацию, выполняя правило, принятое в самом начале: если хотя бы один из нас высказывается против – считать его мнение за «вето»… Когда мы расходились, настроение у всех было препаршивое: привычное состояние «терпящих поражение» возвращало нас в хорошо знакомый доперестроечный мир. Мы с Леней Вайсбергом жили по-соседству и вместе добирались в троллейбусе до наших микрорайонов. Элегические мохнатые снежинки вились за оконными стеклами. Мутное серое небо давило, как неотвязные воспоминания. Казалось, их не вытравить из сердца – навсегда впечатались, втатуированы в него. Леня и я – сверстники, нам не нужны подробности, чаще всего достаточно произнести: «Помнишь?..» – и можно ничего не добавлять…

32

Письмо, ходившее в самиздате. Датировано 14 февраля 1966 года.

«Глубокоуважаемый Леонид Ильич!

В последнее время в некоторых выступлениях в статьях в нашей печати проявляются тенденции, направленные, по сути дела, на частичную или косвенную реабилитацию Сталина.

Мы не знаем, насколько такие тенденции, учащающиеся по мере приближения XXIII съезда, имеют под собой твердую почву. Но даже если речь идет только о частичном пересмотре решений XX и XXII съездов, это вызывает глубокое беспокойство.

Нам до сего времени не стало известно ни одного факта, ни одного аргумента, позволяющих думать, что осуждение культа личности было в чем-то неправильным. Напротив. Дело в другом. Мы считаем, что любая попытка обелить Сталина таит в себе опасность серьезных расхождений внутри советского общества…»

И далее:

…«Мы не могли не написать о том, что думаем. Совершенно ясно, что решение ЦК КПСС по этому вопросу не может рассматриваться как обычное решение, принимаемое по ходу работы. В том или ином случае оно будет иметь историческое значение для судеб нашей страны. Мы надеемся, что это будет учтено».

Подписавшиеся: академик Л. А. Арцимович, О. Н. Ефремов, главный режиссер театра «Современник», академик П. Л. Капица, В. П. Катаев, В. П. Некрасов, К. Г. Паустовский, М. М. Плисецкая, М. И. Ромм, С. Н. Ростовский (Эрнст Генри), академик А. Д. Сахаров, Б. А. Слуцкий, И. М. Смоктуновский, В. Ф. Тендряков, Г. А. Товстоногов, К. И. Чуковский…

33

Еще одно письмо, ходившее в самиздате. Датировано 24 сентября 1967 года.

«Центральному Комитету Коммунистической партии Советского Союза – от оставшихся в живых детей коммунистов, необоснованно репрессированных Сталиным.

В настоящее время с трибун, в печати, по радио и телевидению пропагандируются "заслуги" Сталина. Фактически это является политическим пересмотром постановлений XX и XXII съездов КПСС.

Нас это тревожит. И не только потому, что наши родные и мы сами, как миллионы других людей, стали жертвами созданной Сталиным машины преступлений. Нам тяжело сознавать, что в одобрение произвола в свое время были втянуты жестоко обманутые массы.

Это не должно повториться. Любые попытки обелить черные дела Сталина таят в себе опасность повторения страшной трагедии нашей партии, всего нашего народа. Обещанный XXII съездом КПСС монумент жертвам произвола должен быть воздвигнут на грани полувекового существования Советского государства. Мы просим учесть все сказанное. Надеемся, что это письмо поможет предупредить непоправимую ошибку…»

Подписи: П. Якир, Л. Петровский, А. Антонов-Овсеенко, Ю. Ларин-Бухарин, Ю. Вавилов, Н. Енукидзе, И. Шляпников, Ю. Сапронов, А. Берзин, Л. Богораз и еще многие – более сорока подписей.

34

Итог этих и других обращений?..

«Непоправимая ошибка» была совершена.

Страна получила двадцать лет застоя.

В 1970 году по указанию Брежнева на могиле Сталина у Кремлевской стены поставили памятник. Монумент жертвам произвола не воздвигнут до сих пор.

35

Двадцать лет спустя – декабрь 1988 года. Из беседы, опубликованной в «Огоньке».

Академик Сахаров:

Какая острая у нас ситуация и что представляет собой сейчас Верховный Совет СССР, мы увидели, когда были приняты антидемократические, по моему мнению, указы о митингах, демонстрациях и особенно о правах и обязанностях внутренних войск. 30 октября людей, идущих на кладбище в Минске, встретили дубинками, возникло жесточайшее побоище… Перестройка сейчас переживает поворотный момент, когда нужно выбрать.

С. Коэн:

В Советском Союзе есть, мне кажется, три представления о перестройке. Во-первых, радикальная перестройка, которую проводят М. С. Горбачев и те, кто его поддерживает. Во– вторых, перестройка косметическая, неглубокая, не задевающая основ Административной Системы. И в-третьих, так называемая неосталинская перестройка, манифестом которой стала статья Нины Андреевой.

П. Бунич:

Мне кажется, что у нас есть три альтернативы. Первая – вернуться к сталинизму. Это перспектива страшная, но, к сожалению, исключить ее полностью невозможно. Вторая альтернатива – заменить абсолютную монархию просвещенной. Я бы не сказал, что это самый лучший выход из положения, но у такой перспективы, многие считают, больше всего шансов. Третья альтернатива – полная перестройка.

Академик Сахаров:

Чрезвычайно опасен принцип, когда государство из прагматических или же из каких-то политических соображений подходит с разными мерками к национальным объединениям, большим и малым. То, что проявилось в Нагорном Карабахе, возможно, проявится и во многих других местах…

1. Гельман:

На днях на Пушкинской площади долго и внимательно слушал я нескольких человек из общества «Память». Это такая смесь невежества, какой-то полурелигии, еще бог знает, чего…

2. Винстон:

Их не разгоняли?

А. Гельман:

Нет, никто не разгонял.

36

Не помню, как, в какую минуту пришла эта весть – по радиоприемнику ли мы услышали о ней, сидя на кухне, или по телевизору – скакнула с экрана, или кто-то позвонил – да что гадать?.. Помню, что и радио, и телевизор, и телефон превратились в шланг с кислородом, без которого можно задохнуться. И – проклятое чувство бессилия: чем помочь? И – боли, утраты, смерти: не где-то за тысячи километров это случилось, а здесь, рядом, с тобой… И – стыда: там содрогается земля, трещины глотают людей, железобетон рушится, растирает в кровавую кашу то, что минуту назад пульсировало, мыслило, надеялось – жило!.. А ты – уткнулся в телевизор, в комнатах горячие батареи, мягко светится абажур торшера… Стыд и боль, боль и стыд!..

«8 декабря была прервана программа пребывания в Нью-Йорке Генерального секретаря ЦК КПСС, Председателя Президиума Верховного Совета СССР М. С. Горбачева. Перед отлетом в аэропорту М. С. Горбачев сделал заявление: "Я вынужден вернуться в Советский Союз. Вчера поздно вечером пришло известие о том, что землетрясение, которое произошло в Армении, оказалось очень тяжелым, с тяжелыми последствиями. Много разрушений, много человеческих жертв…"»

В том году всюду, где мы с женой побывали – в Москве и Ленинграде, Риге и Вильнюсе, – преследовало меня одно и то же чувство: воздух густеет, легкие распирает горячая духота, от нее звенит в ушах, колотится сердце… Люди жили нервно, каждый звук заставлял вздрагивать, голубое небо, зелень листвы, недвижимая морская гладь – все таило в себе, маскировало неведомую опасность, готовую каждый миг откуда ни возьмись выпрыгнуть, подмять под себя, вонзить когти в затылок… И вот – грянула гроза!..

«Вот уже две недели наши сердца, наш разум, наши руки – тебе, Армения! Тебе, неумирающий Ленинакан. Тебе, погибший Спитак. Вам, десятки израненных сел. Вам, братья наши, армяне!..»

В том году мой приятель Канат Кабдрахманов привез мне из Москвы, после очередной сессии Литинститута, в котором он учился заочно, роман Франца Верфеля «Сорок дней Муса Дага». Это роман об армянском геноциде в 1916 году – о том, как методически, продуманно были уничтожены в Турции жившие там армяне. Я слышал об этой книге давно, а раздобыть ее не мог. И вот… Австрийский еврей Франц Верфель написал эту книгу в 1933 году. Еще пять лет оставалось до «Хрустальной ночи», десять лет – до Майданека и Освенцима, когда Верфель в событиях эпохи Первой мировой войны гениально прозрел чертеж будущего Холокоста… Книгу австрийского еврея, обошедшую весь мир, издали в 1982 году в Ереване. Молодой армянин, студент, привез ее в Москву и подарил своему коллеге, казаху, с трогательной надписью – в том смысле, чтобы он, Канат, читая ее, постарался понять чужое горе, чужих людей… Он боялся, этот армянский юноша, что двойная боль обожжет Каната – боль за гибнущих армян и боль-стыд за их губителей – турок, людей ислама, неким внешним образом связанных Кораном с казахами… Мой разум не приемлет связей такого рода – что соединяет Бабеля с Кагановичем, Мандельштама с Ягодой?.. Но у сердца свои законы… Однако то уже иные материи, важно другое, важна цепочка: Франц Верфель – армянин-студент – казах Канат Кабдрахманов – русский поэт Михаил Дудин, написавший к роману предисловие не менее страстное, чем сам роман, и – я, ухвативший случайно самый кончик ниточки… Не ниточки – одна и та же судорога пронзила столько сердец!

Моя жена сложила в тючок одеяла, одежду, мы пошли отправить посылку. «Ленинакан», «Спитак» – слова эти действовали, как пароль: очереди безмолвно раздвигались, приемщицы работали сноровисто, без обычных придирок к мелочам, в ожидании срочной отправки громоздились горы тюков, ящиков, коробок – и каждый, словно поставив свечку в храме, чувствовал маленькое облегчение – в огромной, неискупимой, всеобщей вине. И – раскаяние. И – покаяние за великий, далеко еще не осознанный, не постигнутый грех. И – слабенькую, но живую надежду, пламя, вспыхнувшее на обгоревшем, черном фитильке…

И ошеломило, страшно было прочесть, как в Баку, после сообщения о катастрофе, орава молодежи выбежала на улицу – танцуя от радости, звеня бубнами, с ликующими песнопениями. И были сквозь зубы процеженные газетные сообщения о том, что не желают в изувеченной, окровавленной Армении, холодеющей на ледяном, дующем с горных вершин ветру, – ни азербайджанской донорской крови, ни присылаемой из Баку помощи. Потом пошли разгуливать слухи о там же, в Армении, разграбленных медикаментах, продуктах, вещах, доставленных самолетами из Парижа, из Мадрида… Не хотелось этому верить, а хотелось – как после библейского потопа – чтоб новый берег, новая земля, новая жизнь…

Так хотелось…

37

Тем более что и причины, чтобы поверить тому, были.

Новый, 89-й год встречали мы вчетвером: Володя и Валя Берденниковы и мы с Аней. И – пятым членом нашей старинной компании был магнитофон. Поскольку отыскались пленки, которые считал я многие годы утерянными: пленки 1962 – 1963 годов, четвертьвекового возраста. Среди них особенно памятные – с записями Наума Коржавина. В карагандинской нашей квартире, собираясь на какую-то литвстречу простуженный, насморочный, прочитал он, а я записал несколько стихотворений. Приезжал он в декаду русской литературы в Казахстане и тогда же подарил нам первый и единственный тогда свой сборник «Годы». Первый – за двадцать лет работы в литературе, как о том сказано в аннотации…

И вот теперь мы включили магнитофон – и в комнате возник хриплый, гнусоватый из-за насморка, с характерным подвывом голос Коржавина… А с ним воскресла наша Караганда – с первыми долетавшими до нас листочками самиздата, с яростными снежными буранами, с опасливыми повадками недавних лагерников, с начальством, которому куда больше к лицу была форма стражников, чем грубой вязки свитера демократически-хрущевского образца… Наум читал «Рижское кладбище», «На концерте Вагнера», «Милый ангел…» – эти стихотворения, не опубликованные в сборничке, увидел я напечатанными пятнадцать лет спустя в Москве, у Юрия Домбровского: посверкивая глазами, с хитроватой зэковской ухмылочкой, достал он откуда-то книжку, изданную «там», на тонкой, белейшей бумаге… Но было в убористо набранных страницах что-то чужое, мертвое по сравнению с привычным для нас самиздатом – слепым, отстуканным на машинке, с махристыми краями…