Текст книги "Избранное"

Первым на «Советника» две недели назад в тех же «Огнях» откликнулся Жовтис. Мой отклик был вторым. Схватка началась.

11

Чудеса в решете…

«Огни» осмеливаются подать голос – «Казахстанская правда» помалкивает. Редактор «Огней» – маленькая, изящная женщина, с первого взгляда похожая на фарфоровую статуэтку, – Надежда Халиловна Гарифуллина (все называют ее Надя Гарифуллина – только так). Редактор «Казахстанской правды» Федор Федорович Игнатов… Я уже описывал его: грандиозного роста мужчина, крепкий, уверенный в себе… А вот поди ж!

Ай да Надя!.. Вот тебе и фарфоровая статуэтка!

Я позвонил ей, прочитал стихи Некрасова-Коржавина – про ту женщину, которая «коня остановит», и про избы, которые все «горят и горят»… Мы посмеялись.

А через день-другой приходит «Огонек» – как обычно, запаздывая, пока доберется до Алма-Аты, – и в нем, среди писем в редакцию, такое:

«Глубокоуважаемый литературный критик Татьяна Иванова!

Обязательно прочтите в журнале «Простор» в № 7–9 за нынешний год роман московского писателя Владимира Успенского «Тайный советник вождя», который, как сообщил по казахстанскому телевидению автор, не принял к публикации даже «Наш современник».

Такой апологетики Сталина, сталинизма мы еще нигде не читали. Видимо, не случайно этот роман был привезен именно в Казахстан, где так сильна кунаевщина, а с нею и сталинщина…

Т. Я. Ильина, И. И. Голяк, врачи, и еще пять подписей, Алма-Ата».

Ну, вот и «Огонек» откликнулся!.. Забавно, правда, что и на сей раз храбрецами оказались женщины. Феминизация нашей общественной жизни – налицо…

12

Десятого ноября вышел номер «Казахстанской правды» с откликами на «Советника». На полосе, озаглавленной «Кто есть кто», кирпичом внушительных размеров размещалась статья Володи Берденникова, ради которой он две недели читал, полосовал роман карандашом, грохотал на машинке… Статья называлась довольно старомодно: «Время определить позицию», но начиналась в совершенно не подобающем для органа ЦК тоне:

«Уже ползут, ползут слушки:

– Читали? Надежда-то Аллилуева спала, говорят, с Яковом Джугашвили, сыночком Сталина от первого брака…

– Да что вы! Это где же написано?

– Да то ли в "Известиях", то ли в "Правде" даже…

Но напрасно, уважаемые читатели, вы будете искать в "Правде" или в "Известиях" такого рода "клубничку". О ней с аппетитом рассказывает московский романист В. Успенский в литературном журнале, издающемся в нашей республике. И эти сенсационные открытия из области семейного быта Вождя и Учителя нужны В. Успенскому, конечно же, не сами по себе, а для куда более важных "открытий" в истории нашей страны. "Трудно, невозможно понять и объяснить перелом в психике Иосифа Виссарионовича, начавшийся к концу двадцатых годов и обостривший самые скверные черты его характера, если не учитывать те неприятности, которые обрушились на Сталина в личной жизни", – сообщается в романе.

Блистательно усвоив концепцию "Краткого курса", В. Успенский не может, однако, обойти кое-какие досадные мелочи, имевшие место при жизни "великого человека". Эти мелочи наконец-то нашли объяснение: оказывается, изничтожение крестьянства в конце двадцатых – начале тридцатых годов, страшная мясорубка тридцать седьмого, дальнейшие почти не прекращавшиеся репрессии – все объясняется повышенной сексуальностью Надежды Аллилуевой и Якова Джугашвили, а также характером сталинской тещи, начисто лишенной какого-либо понимания своего зятя…

Отдадим должное В. Успенскому: он понимает, что в подобную трактовку истории, особенно в свете фактов, количество которых растет день ото дня, не поверит даже замшелая старуха из медвежьего угла, а потому в повествовании, кроме описанных выше морально неустойчивых фигур, сыгравших зловещую роль в жизни народов нашей страны, возникает сатанинская фигура Троцкого…»

Когда Володя писал свою статью, о Троцком еще не было принято говорить, его имя с опаской поминалось то там, то сям в лучшем случае в нейтральном контексте. Швыряние же камней в него почиталось делом достойным и поощряемым сверху. Однако поощряемым-то поощряемым, а времена уже были не те, драгоценные для тайных и не тайных советников…

«В борьбе со Сталиным он не гнушался никакими средствами. Сегодня он мог вылить на Иосифа Виссарионовича ушат демагогических помоев, а завтра всенародно раскаяться, взять свои слова обратно… Это еще один из его грязных приемов ведения войны. И в этом отношении Сталин выглядел несравненно чище и принципиальней».

Тут, как и во многих других местах романа, автор рассчитывает на простодушного читателя, заглатывающего все, что ему не поднесут… Но к оценке политических деятелей мы стали теперь подходить куда осмотрительней. А потому возникают вопросы. Какие именно «демагогические помои» лил на Сталина Троцкий, какие слова брал обратно, какими средствами не гнушался? Кто кого в конце концов выставил за пределы страны, кто кого убил в далекой Мексике с помощью своих агентов, кто расстрелял ленинский ЦК, кто убил Кирова, а если вести речь о нашей республике, где появился роман, то кто истребил цвет нации, кто погубил сотни тысяч казахов во время сталинской коллективизации? Если все это было достигнуто чистыми средствами, как думает В. Успенский, то какие же средства, по его мнению, «грязные»?…

…Но порой автор отбрасывает маскировку… «Считаю, если бы республики объединились так, как предлагал Иосиф Виссарионович, мы бы избежали потом многих трудностей»… Речь идет о пресловутом плане автономизации, предложенном Сталиным, но отвергнутым Лениным. План этот предполагал вхождение национальных республик в состав РСФСР на правах автономных, с жесткой централизацией власти в Москве. Ленин исходил из того, что все республики равноправны, все входят в Союз добровольно и по своему желанию выходят из него.

Однако впоследствии провозглашенная в нашей стране национальная политика была совершенно извращена Сталиным.

О каком равноправии можно было говорить, когда одного движения его бровей было достаточно, чтобы высылать и репрессировать не людей – целые народы?..

…И все-таки – какова сверхзадача романа В. Успенского, его генеральная идея?… Поначалу в романе раз-другой мелькает фраза о единой и неделимой России. И – не настораживает: ведь слова эти вложены в уста повествователя, а он – дворянин, бывший царский офицер, приближенный к генсеку. Потом В. Успенский, как бы рассердясь на самого себя за нерешительность, заявляет напрямик: «Очень обидно, что лозунг "За единую и неделимую!" был выдвинут не Советской властью, а белогвардейцами».

С этого момента становится ясно, почему, помимо всего прочего, сердцу В. Успенского так любезен Сталин. И почему он гневается по поводу того, что «румынские бояре отрезали Бессарабию», что «отделилась Польша», что «не смогли удержать (а может, не особенно старались?!) Финляндию, Эстонию, Литву, Латвию», что и в Средней Азии «вообще не поймешь, что»… Его до глубины души возмущает, что «будущее нашего Россииского государства по иронии судьбы пытались решать эти двое: еврей и грузин» (речь идет о Троцком и Сталине). И «он[14]14
  Т. е. Сталин.


[Закрыть] гордился славным наследием россиян и с конца тридцатых годов говорил с любой трибуны, и внутренней, и международной, не иначе как «мы русские», подчеркивая тем самым непосредственную связь с прошлым, преемственность… И это делает ему честь!»

Заканчивалась статья Берденникова словами: «Хочется задать вопрос редколлегии журнала, отдавшего три номера роману «Тайный советник вождя»: публикация таких произведений – это и есть, на ваш взгляд, гласность, которую принесла нам перестройка? Это и есть – не на словах, а на деле – осуществление резолюции XIX Всесоюзной партконференции, в которой сказано: «Недопустимо использование гласности в ущерб интересам Советского государства, общества, правам личности, для проповеди войны и насилия, расизма, национальной и религиозной нетерпимости…»?

13

Не пройдет и года, как на пещерный вопль – «зов крови», – прозвучавший в Москве, откликнутся весьма сходного тембра завывания в совсем иных градах и весях, вспыхнет дымное, чадное пламя Ферганы, загремят по тбилисскому проспекту Руставели траки армейских танков, забьется в конвульсиях Молдавия, а там – трехдневным погромом армян взорвется Баку, неистовые толпы, грабя и насилуя, захлестнут Душанбе – и шестисоттысячный вал беженцев хлынет в Россию… Много ли ума требовалось, чтобы все это предвидеть? И такое ли уж изощренное чутье необходимо было, чтобы почуять зловещую гарь?.. Мы еще не понимали, кому и зачем понадобилось второпях собирать сухой валежник, и складывать горкой, и дуть, дуть, дуть на сухой, тлеющий мох, пока не вспыхнут над ним белые язычки, не забегают по сушняку… Мы не догадывались об истинных масштабах начинающегося пожара, но… Володя Берденников сидел за машинкой и бил, бил, бил по клавишам, объяснялся с редактором газеты Ф. Ф. Игнатовым, доказывал, упрашивал, грозил, умолял… Не помню теперь, кто именно позвонил спозаранок десятого ноября и сообщил, что газета продается в киосках…

14

В том же номере было напечатано мое «Письмо в редакцию» и еще три материала: письмо М. Исаева, преподавателя Алма-атинского института иностранных языков, кандидата филологических наук («В. Успенский буквально курит фимиам Иосифу Виссарионовичу, лишь время от времени вспоминая, в какое время публикуется его произведение… Мне кажется, писатель или глух и нем от чрезмерной любви и преданности Сталину, или до сих пор боится его»), письмо Л. Шефера, профессора, зав. отделом Казахского института туберкулеза, и В. Волковой, врача-бактериолога, кандидата медицинских наук («Автор устами Сталина обвиняет Троцкого в сионизме. Очевидно, версия о сионизме Троцкого принадлежит не Сталину, а автору романа, и здесь проявляется известная у многих современных антисемитов тенденция отождествлять с сионистами весь еврейский народ»), а также пространная статья К. Гайворонского: «Хотелось бы обратить внимание на художественную убедительность произведения… В произведении представлены живые, искрометные детали гражданской войны… Читая роман, не раз удивимся: как много «белых пятен» в нашей новейшей истории».

15

Телефон в тот день и в последующие дни трещал беспрерывно.

Морис Симашко, собкор «ЛГ» Саша Самойленко, Виктор Мироглов, Галина Васильевна Черноголовина, Руфь, друзья нашего дома, друзья наших друзей, знакомые литераторы, Александр Лазаревич Жовтис, – кто только не звонил! Мало того – Олжас Сулейменов обнял в своем кабинете Володю Берденникова и чуть не расцеловал, во всяком случае долго жал ему руку и повторял: «Спасибо, старик… Спасибо…» И все, кто держал нашу сторону, тоже изнемогали от звонков, разговоров о журнале, о сталинистах, о том, что те отнюдь не сдали позиций и рано, рано успокаиваться…

Мы это знали.

Втроем – Володя Берденников, Саша Самойленко и я – зашли мы к директору издательства «Казахстан», заранее договорившись о нашем визите, и были приняты не просто, как говорят в дипломатических кругах, «с пониманием», но словно желанные гости. «Два номера альманаха в год?.. Мы даем вам четыре!» – сказал директор. – «Сколько времени на производство?.. С момента сдачи – три месяца!..» Крупнотелый, массивный, неторопливый в движениях, разделяющий протяжными паузами наши вопросы и свои ответы, он вызывал доверие. Разговор был короток, деловит. Борьба с наследием сталинщины?.. Очень хорошая, современная идея, как раз то, с чем слабовато у нас в республике…

Пожимая на прощанье руку директору, мы обещали: в начале декабря наш первый сборник будет лежать у него на столе. Через несколько дней в небольшом кабинете зам. главного редактора кое-как разместилось человек двадцать, среди них – Черноголовина, Жовтис, Тамарина, Косенко, Герольд Бельгер, Татьяна Квятковская, Женя Дацук, Леонид Вайсберг, Берденников, я… Половина собравшихся – журналисты, юрист, переводчик, половина (десять человек) – члены СП. Впервые – без начальства: все равны, нет «ответственных» и «не ответственных», все вольны писать, как и о чем хотят, лишь бы – ярко, смело, в «перестроечном» духе. Название?.. «Альтернатива»… «Личное мнение»… «От первого лица»… Выбрали редколлегию первого номера. Прикинули – что у кого уже написано, что и когда будет готово. Под конец сбросились по десятке: на машинистку. И когда червонцы наши, без задержки вынутые из кошельков и карманов, легли кучкой посреди стола, все как-то успокоено переглянулись: дело будет!..

Расходились все с маленьким праздником в сердце…

16

И – как продолжение этого праздника – «Мемориал».

Собственно, пока еще только первый к нему шажок: в Доме кино, в уютном просмотровом залике заседает оргкомитет под председательством кинодокументалиста Габитова: оргкомитет должен созвать учредительную конференцию «Мемориала» у нас в республике. Габитов – квадратный, седоватый, с мягкими, расплывшимися чертами лица и немного растерянными глазами… В нем привлекает интеллигентность, искренность (он из семьи репрессированных), но не слишком ли он многоречив?.. Ему бы побольше деловитости. А впрочем – кто из нас, тех, кто тут собрался, знает, как создаются – общество, партия, организация?.. Мы привыкли к начальству, команде, «взвод, равняйсь… На первый-второй рассчитайсь…» И потому три-четыре часа в неделю, которые мы здесь проводим, наполнены скорее всплесками эмоций, чем конкретным продвижением к цели, ради которой мы собрались, точнее – ради которой нас выбрали.

Вот самый, видимо, близкий к Габитову среди нас человек – пожилой, с недобрым, дергающимся лицом: он постоянно рвется распоряжаться, кричит, багровеет, напирает на Габитова, бог знает отчего взвинчиваясь и распаляясь. Вот известная мне по собраниям в Союзе писателей поэтесса – как-то раз ее пылкая, гневная речь, произносимая с трибуны, держала в напряжении весь непривычный к вниманию и сосредоточенности зал – даже русскоязычная часть, не понимая, чувствовала искренность, силу и боль ее слов… Три-четыре журналиста, инженер, историк, неожиданно вспыхивают споры. Перечислять ли деньги на памятник жертвам сталинских репрессий в Москве или следует открыть собственный счет?.. Ведь здесь, в Казахстане, во время голода 30-х гг. погибли миллионы?.. И уже обидой вспыхивают глаза, дрожит голос, любое слово поперек – покушение на святая святых: на память погибших, на достоинство нации… Люди, до того во всем солидарные между собой, разделяются на две враждующие стороны, в просмотровый залик врывается эхо давних, не остывших страстей… Мне вспоминается Чехословакия, черные Чумные столбы, многофигурные памятники, воздвигнутые в каждом городе и сельце в память о поразившем Европу море в XVT веке… И когда я говорю о сталинщине как чуме, поразившей, не разбирая, все народы, и о том, что и в Москве, и в Алма-Ате, и в любой деревеньке или ауле должен бы стоять большой или маленький памятник погибшим, и так оно, несомненно, и будет когда-нибудь, если реанимированный сталинизм не построит на месте прежних новые карлаги, но разве не ради того, чтобы не допустить этого, создан «Мемориал»?.. – когда я говорю об этом, лица проясняются, ко мне подходят, благодарят…

17. «Странная позиция»

Уважаемый товарищ редактор!

Обратиться к Вам меня заставили обстоятельства, связанные с публикацией в журнале первой книги романа Владимира Успенского "Тайный советник вождя".

Печатно и устно писатели Юрий Герт, Александр Жовтис, Владимир Берденников, Морис Симашко, Галина Черноголовина подвергают этот роман, на мой взгляд, облыжной критике.

Например, в интервью "Кто, если не мы?" ("Огни Алатау", 7 ноября с. г.) Юрий Герт пишет, что он огорчен и встревожен появлением в журнале романа В. Успенского. Разделяет эту точку зрения и А. Жовтис ("Огни Алатау", 23 октября с. г.), который высокомерно поучает журнал и его сотрудников. "Нет уж, давайте обойдемся, – пишет А. Жовтис, – без сталинской "диалектики", приспосабливающей гуманизм к концлагерям, а интернационализм к практике спецпереселений".

Я солидарен с автором, он выписывает Сталина не как человека, который родился с топором в руках, а как многогранную личность со своим достоинствами и пороками. Чтобы сократить цитату из путаной статьи В. Берденникова ("Казахстанская правда", 10 ноября с. г.), перескажу смысл одного абзаца: "Сталин выглядел несравненно чище и принципиальнее Троцкого"… Лев Давидович Троцкий и не мечтал, конечно, что найдет в лице Берденникова столь велеречивого адвоката. Неужели не знал В. Берденников, что из политических деятелей самой позорной клички XX века удостоился Троцкий. "Иудушкой" назвал его Ленин. Со всеми вытекающими отсюда эпитетами.

Думаю, что в очень неловкое положение поставили себя "критики" романа… Доводы всем известны: кто расстрелял ленинский ЦК, убил Кирова, "а если вести речь о нашей республике, где появился роман, кто истребил цвет нации?" Отвечаю: Сталин и созданная им система. И в свою очередь хочу задать вопрос: зачем же вы, уважаемые оппоненты, торопитесь поперед батьки в пекло? Массовые, страшные репрессии начались после 1 декабря 1934 года[15]15
  Видимо, Толмачев вслед за Успенским коллективизацию 1929—30 гг. считает достижением Сталина и созданной им системы.


[Закрыть],дня убийства Кирова. Апервая книга романа заканчивается событиями 7 ноября 1932 года…

В конце своей статьи В. Берденников задает вопрос нашей редакции: "Публикация таких произведений – это и есть, на наш взгляд, гласность, которую принесла нам перестройка?"

По поручению редакции заявляю:

– Да, публикация и таких произведений – это и есть, на наш взгляд, гласность, которую принесла нам перестройка».

Геннадий Толмачев,

главный редактор журнала

(«Казахстанская правда», 20. П. 88)

18

В сопровождающем статью Г. Толмачева заключении от имени редакции «Казахстанской правды» слышались хорошо знакомые интонации: «В дискуссии проявилась нетерпимость к позиции журнала и скрытый призыв приструнить и редколлегию его, и Союз писателей, чьим органом является журнал…»

19

Перестройка, гласность, плюрализм… Прекрасные, вошедшие в обиход слова. Но иногда мне казалось, что это волки умильно разглагольствуют перед баранами о плюрализме. Те самые волки, которые только и знали всю жизнь, что рвать на части этих же баранов, жрать их мясо, разгрызать сахарные бараньи косточки. Волки как были, так и остались при своем исконном оружии – быстрых, мускулистых лапах, когтях, клыках. Однако едва баранье стадо застучало копытцами, заблеяло, посмело выразить недовольство собственным перманентно-жертвенным положением, как волки тут же ощерились, зарычали: «Мы за плюр-р-рализм! За свободную дискуссию между волками и овцами! За священное право для волка быть волком, для овцы оставаться овцой!..»

20

В студенческой городской газете «Горизонт» появилось объявление: журнал проводит обсуждение «Тайного советника», которое имеет быть в Союзе писателей… – Дураков нет! – сказал я себе, узнав об этом. Дискутировать с волками – значит, лишний раз подтвердить, что ты баран!..

То же самое решили Павел Косенко, Жовтис, Морис Симаш-ко. Володя Берденников за неделю до обсуждения уехал в Караганду собирать материалы о КарЛАГе… Правда, Галина Васильевна Черноголовина заявила, что пойдет на обсуждение и выступит. За нею к тому же склонилась и Руфь Тамарина. Я понимал их: они еще верили в то, что возможен компромисс, им страшно было рвать с журналом, по сути – с Союзом писателей. Словеса о «плюрализме» они понимали всерьез и надеялись на соблюдение правил игры с обеих сторон… Я не разубеждал их. Но вот закавыка: оставаясь при своем мнении, твердя про себя «Дураков нет!..», я представлял себе, как посреди заранее подобранного, подготовленного зала (тут уж наши «плюралисты» постараются!) две эти немолодые женщины станут отбиваться от злобных, наглых наскоков, а мы, мужчины, все как на подбор, со своими скептическими ухмылками будем отсиживаться по домам… А главное: придет молодежь, студенчество – их и будут обрабатывать, при нашем неучастии… К тому же – как воспримут студенты наше отсутствие? Как трусливое дезертирство с поля боя? А как иначе?.. Короче, перед самым обсуждением для меня сделалось ясно, что никак нельзя отстраниться от него, хотя это и было бы самым мудрым…

21

И вот – Союз писателей, куда двадцать три года я входил, как входят в родной, хорошо обжитый дом: то предвкушая радость встречи с близкими тебе людьми, то досадуя на ссору с кем-то, возникшую из чистого недоразумения, то с затаенным в душе протестом против мелочных дрязг и интриг, столь далеких от вечного поиска Истины, Добра и Красоты, якобы присущего литературе… Теперь я входил сюда, как в родной дом, захваченный врагами. Хотя внешне все здесь выглядело по-прежнему: те же ковровые дорожки выстилали паркет, сыто лоснились лестницы серого мрамора, по-прежнему неспешно, замедленным шагом двигались люди… Мы с женой прошли в конференц-зал и сели поближе к сцене. Вскоре здесь же оказались Руфь Тамарина, Виктор Мироглов, Николай Ровенский. Подошла немного спустя и Галина Васильевна, рядом расположилась «группа поддержки» – наши единомышленники. Немного поодаль независимо, нога на ногу, скрестив руки на груди, сидел Саша Самойленко, еще через несколько рядов – Женя Дацук, высокая, красивая, с яблочно-свежим румянцем на щеках – член клуба «Публицист». Зал был заполнен примерно на одну треть, а то и меньше.

Наши оппоненты заняли места в первых рядах перед самой трибуной – позже я понял, с какой целью. На сцене, в суперсовременном «демократическом стиле», стояли журнальный столик со стулом, перед началом здесь появился Ростислав Петров, ответственный секретарь журнала. В руке у него, словно змеиная головка, зажат был микрофон, провод, извиваясь, кольцами ложился на пол и тянулся, сбегал с возвышения вниз… Еще до того, как Петров обратился к залу, сидевший перед нами респектабельного вида мужчина громко спросил, повернув к нам начавшую серебриться голову:

– А те, которые против, пришли?..

– ??

– Спрятались! Побоялись! – ответил сам себе. Респектабельный, снисходительно посмеиваясь и ничуть не подозревая, кто перед ним. Я заметил в первом ряду несколько человек в военной форме, среди них – двух-трех стариков, облаченных в кители защитного цвета, с множеством орденских планок на груди. Почтенные седины, как писали в старинных романах, «украшали их головы».

– После того как Петров, погладывая на часы, несколько раз откладывал начало («Может, подождем, кто-нибудь еще подойдет?..»), обсуждение наконец открылось.

Первым поднимается сидящий впереди нас Респектабельный – из разросшейся во времена Кунаева когорты уверенных в себе, властных, агрессивно прущих вперед и только вперед людей, хозяев страны и жизни.

РЕСПЕКТАБЕЛЬНЫЙ: Хотелось бы узнать: поскольку чувствуется, что роман незаконченный, намерена ли редакция публиковать его дальше? Читатели проявили к этому произведению большой интерес, и я задаю свой вопрос от их лица… Моя фамилия – (произносит неразборчиво), я доцент, преподаватель университета.

ПЕТРОВ сообщает: да, зная пожелания многочисленных читателей, журнал намерен в будущем году печатать продолжение.

ПЕРВЫЙ ВЕТЕРАН: Когда роман раскритиковали в газете, нам, читателям, захотелось, чтобы все эти товарищи, авторы рецензий, отчитались перед нами по этому поводу! Нам, например, понравилось последнее выступление товарища Толмачева по этому вопросу!..

ГОЛОСА: Они здесь! Здесь, в зале!..

Так, – думаю я, – для затравки разыгрывается «национальная карта»: ветераны-аксакалы, грудь в орденах… Тут уж не Успенского критикуешь – тут покушаешься на святыни!.. Ай да Ростислав!..

ГОЛОСА: А как быть с оценкой Сталина?..

ВТОРОЙ ВЕТЕРАН: Мое мнение – Сталин не нуждается в оценках… И я против таких слов: «репрессии», «репрессированные»… Сталин показал себя, когда был Главнокомандующим: кто привел нашу страну к победе – Хрущев, Берия?.. Нет, Сталин! Говорят, Сталин виноват в убийстве Кирова. Но доводы эти впервые привел Троцкий. Это его версию использовал Хрущев на XX съезде. Еще предстоит выяснить, кто на самом деле убил…

ГОЛОС: Николаев!..

ВТОРОЙ ВЕТЕРАН:…по чьему приказу: Сталина, Троцкого или Хрущева?.. Вы, кто в этом зале, не можете давать оценку Сталину. Его имя известно всему миру… Такие рассуждения, как у критиков романа, меня оскорбляют. Сейчас в Москве рассматривается в суде жалоба одного товарища… Шеховцов его фамилия… А я собираюсь подать в суд на киргизского писателя Айтматова за оскорбление товарища Сталина!

(Оживление в зале.)

ГОЛОС: На Горбачева подайте!

(Аплодисменты.)

На такой эффект авторы сценария не рассчитывали. Даже должность первого выступавшего – доцент, даже орденские колодки ветеранов – тоже, кажется, университетских преподавателей с кафедры марксизма – не выручили, напротив, увеличили пародийность ситуации… Я вышел к трибуне.

Вот они, мои прежние товарищи, больше – почти друзья по журнальной работе – внизу, кучкой: Антонов… Рожицын… И, понятно, Карпенко, Киктенко, Гусляров… Мы уже схлестнулись по поводу очерка Цветаевой – и теперь так закономерно, неотвратимо антисемитизм сомкнулся с апологией сталинщины…

– Здесь были высказаны пожелания, чтобы выступили те, кто не согласен с публикацией «Тайного советника», – сказал я. – Но Морис Симашко лежит в больнице, Берденников в Караганде, у Александра Лазаревича Жовтиса – лекции, он в институте, и поскольку они лишены возможности выступить, прошу прибавить мне ровно пять минут к положенным десяти по регламенту…

Сидевшие напротив трибуны переглянулись и заволновались, загудели: «Нет! Не давать!..» Ростислав Петров – у него даже ноздри дрогнули, затрепетали от плотоядного возбуждения – напористо обратился к залу:

– Как, дадим?.. Или будем считать, что все обязаны придерживаться принятого регламента?..

(Смутный гул. Я вижу, как подскакивает, словно на раскаленных углях, Карпенко, мотает сивой, щетинистой бороденкой: «Не давать!..» И откуда-то сбоку: «Дать! Пускай говорит!..»)

ПЕТРОВ (со скромным торжеством): Требуют соблюдения регламента!..

Что поделаешь?.. Я начинаю.

22

– В том же номере «Казахстанской правды», где напечатано письмо Геннадия Толмачева в редакцию, на обороте страницы рассказано тоже о Толмачеве, но – другом. Этот другой Толмачев был капитаном милиции, и его убили. Убили его же коллеги, милиционеры. Они убили его не одного: они убили еще и рабочего Поляковского – увезли за город, били ногами, гирей в 24 килограмма, потом отрезали голову, закопали, тело бросили в Ишим. Их было трое – офицеров милиции. Случай этот произошел в Целинограде.

Мог ли он послужить сюжетной основой для художественного произведения? Думаю – да, мог. Ведь написан великий русский роман о том, как один студент зарубил топором старуху, а затем и ее сестру. И другой великий русский роман – о том, как отравили пьяного купца в меблированных комнатах. Так что уголовное преступление – традиционный объект изображения в русской литературе. Весь вопрос – для чего?.. И Достоевский, и Толстой писали, грубо говоря, ради того, чтобы душа читателя содрогнулась и очистилась.

История в Целинограде могла бы заинтересовать писателя. Но при одном условии: если бы писатель задался целью рассказать историю страшного падения этих людей. Историю их расчеловечивания.

Но что такое – целиноградские преступники? Это мизер. Они убили всего двоих. А если бы сто? Тысячу? Миллион?.. Десять миллионов?.. Тогда их ранг вырос бы многократно. Они уподобились бы Чингисхану или Гитлеру… Каждый из этих величайших злодеев мировой истории имеет свой облик, свои особенности. Но художник, обращаясь к этим феноменальным характерам, видит перед собой все ту же задачу: постичь, как может человек бестрепетно, безжалостно, мало того – ставя это себе в заслугу и доблесть, – уничтожить миллионы – и не испытывать ни малейшего угрызения совести?..

Такого рода интерес писателя к подобным людям, подобным выдающимся злодеям понятен. Не понятно другое: каков был замысел Успенского? Он хотел постичь трагедию Сталина? Ужаснуться глубине его падения? Или оправдать его и возвеличить?..

«Я так люблю Татьяну милую мою», – писал Пушкин, ничуть не тая, как дорога ему героиня. Успенский тоже не скрывает своего отношения к своему герою-рассказчику Вначале он, представляя читателю Лукашова, говорит, что Лукашов – большой друг высоко ценимого автором генерала Белова, затем говорит о Лукашове: «Я сразу почувствовал, что этот человек благороден по своей сути, он не способен искать личную выгоду». Этого мало: сам Жуков, сообщает на тех же первых страницах Успенский, «первым уважительно поздоровался при встрече с Николаем Алексеевичем» и объявил автору, т. е. Успенскому: «Неправды от него не услышишь». Короче, Лукашов представлен автором так, что в глазах читателя он заслуживает абсолютного доверия. Это важно, т. к. дальше именно Лукашов ведет повествование, его глазами – и ничьими больше – мы наблюдаем происходящее в романе, главное же – Сталина.

Вначале несколько озадачивает этот выбор. Отчего Сталин подается нам именно через восприятие Лукашова – дворянина, белого офицера? Отчего именно он оказывается ближе кого-либо из рабочих, крестьян? Отчего именно он – переметнувшийся к красным белый офицер?.. Пока не станем пытаться ответить на этот вопрос, лучше проследим, как воспринимает Сталина Лукашов:

«Да, этот человек, с которым так случайно свела меня судьба, был достоин самого глубокого уважения. И это чувство – чувство глубокого уважения – возникло и окрепло во мне».

И далее: «Мне нравились простота Иосифа Виссарионовича, его естественный демократизм». Да. Сталин – естественный отец русской демократии… «Сталин говорил… обычным своим голосом, и это очень нравилось мне. Проигрывать без истерики, с достоинством – это одна из отличительных черт порядочного человека». Итак, Сталин достоин уважения, он демократ, порядочный человек… Далее объясняется, что Сталин – избранник фортуны, «на котором лежит отпечаток истории». Тут же слышится стиль Державине кой оды… «Сталин был честным и добросовестным учеником Ленина, он видел смысл своей жизни в осуществлении идей марксизма-ленинизма. Курс намечен был верный, а ошибаться человек может на самом правильном пути, особенно если первым прокладывает дорогу в будущее». Здесь и в других случаях Лукашов рассуждает именно так – в стиле инструктора райкома застойного времени, когда хлебом не корми – только дай потолковать о «первопроходцах» и «верном курсе». Правда, не ясно, где Лукашов изучал марксизм-ленинизм. Уж не в кадетском ли корпусе?..

(В зале нарастает шум, сидящие напротив трибуны работники редакции вскакивают, жестикулируют, ободряюще машут руками тем, кто шумит сзади. Ростислав Петров безмолвствует.)