Текст книги "Избранное"

Добавлю от себя, что государственная политика в области «пьяных денег» во все времена определялась принципом, блистательно сформулированным Петром I: «Смерд, коий водки не пьет, ничтожен, ибо державу в убыток вводит». Впрочем, Россия в этом смысле отнюдь не исключение из общего правила.

К стр. 363. В октябре 1990 года в «Известиях» появилось сообщение:

«Итак, процесс по делу К. Смирнова-Осташвили завершился. Последний день судебной тяжбы вылился в демонстрацию сплоченности и агрессивности сподвижников подсудимых. Милиция была не в состоянии совладать с национал-патриотами, расправившими в зале суда антисемитские лозунги, поднявшими над головами плакаты, оскорбляющие судей, председательствующий А. Муратов не обращал внимания на то, что К. Осташвили негодующе перекрикивал его, и каждая такая воинственная реплика встречалась аплодисментами, на скамью подсудимого летели цветы.

Судебная коллегия установила, что обвинения, предъявленные К. Осташвили, нашли объективное подтверждение в многочисленных доказательствах, рассмотренных в ходе судебного следствия. Вина подсудимого доказана. Признано, что деяния его квалифицированы статьей 74 частью 2-й УК РСФСР правильно: К. Осташвили совершил умышленные действия, направленные на разжигание национальной вражды.

Дальнейшие слова А. Муратова о праве обжаловать приговор были заглушены мощным звуковым давлением национал-патриотов, выкриками «Позор слугам сионизма!»

Закончился процесс митингом сподвижников К. Осташвили у входа в здание Мосгорсуда, на котором было заявлено, что «эта расправа будет иметь итогом гражданскую войну».

Из речи общественного обвинителя, народного депутата СССР Ю. Черниченко:

«Этот процесс ляжет камнем в фундамент новых отношений обновляемой России и демократии Москвы. Каким окажется этот камень, надежным ли? Каким станет общество, каково будет в нем жить? Будет ли всюду озон свободы или в него протащат виноватые поклоны мракобесию, вновь захотят получить гибрид демократии и тоталитаризма?

Налицо страх и тревога… На парапете Воробьевых гор, как раз напротив лужниковской площади, хранящей слово Сахарова, уже написано «Hitler’s boys» – «парни Гитлера». Многие мечтают, чтобы парней в черных рубахах звали их именем.

Объявить теорию и практику большевизма национальным делом еврейства, сионизма значит снова развести мосты, пресечь возвращение России в число правовых государств, цивилизованных обществ. Как ни ретушируй, как ни маскируй, а антисемитизм плодит сначала Мюнхен и теорию Розенберга, затем блицкриг и Дахау Национализм есть чума с легко исчисляемым экономическим уроном. Эмиграция уже разорила СССР на десятки миллиардов, обогатив страны, давшие кров беглецам, на большую сумму. Подготовить ныне физика, музыканта или врача, который бы представлял подлинную, то есть общечеловеческую ценность, стоит громадных денег. «Утечка мозгов» есть обескровливание государства; вытеснение, высылка талантов – это способ кретинизации социума, насильственного вывода его из состояния в мировом сообществе. Гитлеровский Третий рейх лишился своего бытия в мае 1945-го (за что отдал жизнь и мой отец), но будущее свое перечеркнул еще в 1933-м – изгнанием еврея Альберта Эйнштейна.

За спиной обвиняемого незримо предстают перед судом идеологи антисемитизма, те, чьи имена стотысячными тиражами воспроизводят списки редколлегий, кто возглавляет печатные издания, кто сидит на казенных местах в министерствах социалистического реализма. В традициях русской литературы – считать проектировщика преступления, идейного толкателя злодейства преступником не меньшим, но большим, чем прямой исполнитель. Обычно такой дирижер умнее и трусливее исполнителя – и его поимка с поличным редка. Но, слушая сегодня это незаурядное дело, они наверняка отметят про себя, что скамья на удивление просторна, и если в стране впрямь утвердятся нетелефонное право и внепартийный суд, их практика станет небезопасной.

Граждане судьи, Москва демократии и права просит вашей защиты. Столица свободного слова ждет помощи. Россия смотрит на вас – и пусть каждый исполнит свой долг».

Анна Герт. Приложение

Бездорожье
По поводу статьи академика Шафаревича «Две дороги к одному обрыву»

Выбор не только цели, но и средств ее достижения – проблема нравственная, не зря такое место занимает она в литературе, будь то творчество Шекспира, Достоевского или Платонова… Несомненный интерес в этом плане вызывает статья Игоря Шафаревича («Новый мир», 1989, № 7), а именно – тот метод («средства»), который он применяет для доказательства главных ее положений («цель»).

Фундаментом статьи является парадоксальная мысль, в соответствии с которой авторитарная система, сложившаяся у нас в двадцатые годы, объявляется «техноцентрической» и по своей сути родственной системе общественных и экономических отношений, сложившихся в то время на Западе. Реальность этой концепции И. Шафаревич доказывает тем, что видные представители западной либеральной интеллигенции – Фейхтвангер, Мартин Андерсен Нексе, Генри Уоллес и другие – не только не возмущались, бывая в Советском Союзе, беззакониями сталинского режима, но порой выступали с двусмысленными заявлениями или даже выражали симпатии бесчеловечной командной системе. Однако убедителен ли такой способ обоснования открывшейся автору истины?

В двадцатые-тридцатые годы, когда в нашу страну приезжали названные автором статьи общественные и литературные деятели, т. е. спустя 130 лет (говоря округленно) после буржуазной революции во Франции и 270 лет (опять же округленно) в Англии, внеэкономическое принуждение в Европе давно уступило место эксплуатации наемного труда, гигантски выросла его производительность, возникли новые структуры производства и распределения, это создавало гарантии свободы личности, закрепленные буржуазной конституцией. Хотя в те же годы внедрение более эффективной техники было причиной целого рада негативных явлений – таких, как рост безработицы, инфляции, социальной незащищенности, – гарантии эти в основном оставались незыблемыми. Человек уже не чувствовал себя «винтиком», он мог свободно выражать свои мысли на митингах и собраниях, принимать участие в политических движениях, партиях, бастовать, активно влиять на итоги парламентских и муниципальных выборов.

Что же до нашей страны, то «техноцентризмом» такого рода она в ту пору явно не грешила. Общеизвестно, что дореволюционная Россия не относилась к разряду высокоразвитых промышленных держав. Она была лишь «наиболее слабым звеном» в капиталистической системе. В 1920 году план ГОЭЛРО существовал только на бумаге, индустриализацию еще лишь предстояло осуществить. Слабость экономики обусловливала экстенсивные методы труда, которые требовали от людей колоссальных затрат физической энергии и ни с чем не сравнимой самоотверженности. Тяжелые социальные и экономические последствия мировой войны и революции, отсутствие взаимосвязи между затратами труда и реальной оплатой, полное отсутствие правовых гражданских гарантий – вот особенности сложившейся тогда ситуации. При нэпе несколько оживились исчезнувшие в результате революции буржуазные отношения, но «мудрая сталинская политика» очень скоро с помощью диктата власти и подчиненного ей репрессивного аппарата их полностью ликвидировала. Нельзя не согласиться с Игорем Шафаревичем в том, что «кульминацией командной системы явилась трагедия коллективизации – раскулачивания, обрушившегося на деревню в конце двадцатых – начале тридцатых годов». Однако Сталину при этом совсем не требовалось разрушать социальные и психологические устои, как считает Шафаревич. Крепостничество в России длилось более двухсот лет и наложило глубокий отпечаток на крестьянскую психологию. Неразвитость понятия самоценности человеческой личности, заботливо взращенная в народе вера в святость иерархирезированной государственной системы, т. е. все те же принципы «человека-винтика» в сочетании с энтузиазмом смирения, воспринимающего деспотизм и насилие как естественную форму существования, – все это уходит в самые корни той «космоцентричности», которая столь любезна сердцу Игоря Шафаревича. Вот на что прежде всего опирался «отец и учитель», когда укреплял свою единодержавную власть и затем проводил насильственную коллективизацию. Сталинская командная система, основанная на элементах феодально-крепостнической психологии, сохранившейся в сознании, сумела не только возродить методы внеэкономического принуждения, но и чудовищно расширить сферу их применения. Путем непомерной эксплуатации крестьянства, составлявшего в те годы 80 % населения, а также репрессированных, численность которых уже в ту пору была немалой, на основе отторжения не только прибавочного, но и необходимого продукта создавалась большая часть национального дохода, использовавшегося для индустриализации и содержания административно-репрессивного аппарата. Внедрение технического прогресса при наличии по сути дела крепостного крестьянства и лагерей с дешевой рабочей силой не диктовалось экономической необходимостью, и потому его развитие во многом носило однобокий характер. Все это свидетельствует отнюдь не просто о различной степени технической оснащенности у нас и на Западе в двадцатые-тридцатые годы, а скорее о качественно различных уровнях общественно-исторического развития. Тем не менее, вопреки объективным фактам, исходя из начертанной заранее схемы, Игорь Шафаревич утверждает, что сталинская командная система и западная цивилизация – всего-навсего разновидности одной и той же «техноцентрической системы». И что оба этих исторических феномена в равной мере представляют «попытку реализации сциенистски-техницистской утопии. Точнее, это два варианта, два пути такой реализации». В конечном счете – «две дороги – к одному обрыву»…

Согласно словарю Ожегова, «утопия – несбыточность, неосуществимая мечта». Действительно, для тогдашней России то, что Шафаревич упорно называет «техноцентризмом», было лишь мечтой, нелегкий путь к ее реализации только начинался. История свидетельствует, что дороги, о которых идет речь, оказались неоднозначными. Встав на путь технического прогресса гораздо раньше, западные страны уверенно продвигаются вперед и в настоящее время вышли на качественно более высокий уровень жизни. Зато наша дорога как-то не радует ни прямизной, ни гладкостью – здесь рытвины, там ухабы. И хотя мы постоянно очень спешим, однако продвигаемся крайне медленно. Совсем не так, как хотелось бы нам и как мечтал Н. В. Гоголь, т. е. чтобы «ровнем-гладнем» и чтобы «спешили посторониться и давать нам дорогу другие народы и государства». Пока что дорогу уступаем мы – по эффективности производства, темпам экономического роста, качеству продукции. Негативные результаты в экономике, возникшие вследствие недостаточного «техноцентризма», оказывают непосредственное воздействие на социальную сферу. Мы отстаем от стран, идущих другой дорогой, по уровню медицинского обслуживания, по средней продолжительности жизни, но при этом имеем более высокий уровень травматизма и детской смертности.

Из сказанного следует, что доказать реальность умозрительной схемы, квалифицирующей Россию двадцатых-тридцатых годов и стран Запада как два варианта одной и той же системы, обычными методами невозможно. Любой анализ фактически существовавших тогда экономических и общественных отношений сразу же показал бы несостоятельность выдвинутой концепции. Поэтому в качестве доказательства И. Шафаревич использует не создавшуюся тогда конкретную жизненную ситуацию, а версию «загадочного» поведения «либералов», приехавших с Запада и положительно оценивающих все происходящее в России. При этом читателю объясняется, что причина такого рода «загадочности» может быть лишь одна – близость по духу и сути авторитарной сталинской системы и западных демократий.

Однако в том, что иные писатели и общественные деятели Запада не выступали прямо против беззаконий сталинского режима, а в ряде случаев его превозносили, нет ничего загадочного. Все они были свидетелями противоречий и пороков капитализма, которые в связи с начавшимся кризисом тридцатых годов носили острый характер и подчас казались непреодолимыми. На горизонте маячил зловещий силуэт германского фашизма. А они верили в человека, в его гуманные начала и надеялись, что возможен строй более справедливый, чем капитализм. Революция в России, полагали они, создала именно такой строй. Газеты, радио, произведения искусства – мощная машина сталинской пропаганды, успешно оболванивающая народ, действовала и на них.

Загадка в другом. Как, по каким причинам ничего не видел и не слышал наш многострадальный народ, переживший и 1929, и 1937 год, почему он безмолвствовал? И даже не безмолвствовал, а ликовал, приветствовал, скандировал лозунги, призывающие расправиться, уничтожить, покончить… Вот где самая трудная и пока еще не разгаданная загадка, мимо которой прошел Игорь Шафаревич, то ли не заметив ее, то ли не пожелав заметить. Однако «вопрос о том, хорош ли я, много важнее вопроса о том, хорош ли мой сосед, которого я имею склонность в чем-то обвинять», – пишет Н. Бердяев. Возможно, И. Шафаревич придерживается противоположного мнения. Но рассуждения о «либералах», заявившихся с Запада и не вознегодовавших, не пригвоздивших к позорному столбу и т. д., как бы снимают ответственность с могучих плеч народа, допустившего в собственной стране пытки, лагеря, массовые убийства, и перекладывают ее на хилые спины западных интеллигентов. Такой прием отчасти напоминает разговоры деятелей пресловутого общества «Память» о том, что кто-то спаивает русский народ, словно речь идет о малых детях, которым вливают в рот хмельное зелье. Кстати, того же происхождения идеи, винящие в коллективизации Свердлова, умершего за десять лет до оной, и Троцкого, в 1929 высланного за рубеж…

И все же – как это случилось? Как проглядели все мы, что не чья-то, а наша страна стала местом,

 
Где преступленья лишь да казни.
Где страсти мелкой только жить.
Где не умеют без боязни
Ни ненавидеть, ни любить…
 

Думается, еще задолго до двадцатых-тридцатых годов наш народ был приучен к тому, что жестокость, насилие – не исключение, а норма жизни. Конечно, куда спокойнее рассуждать, как это порой принято, о ладе и согласии, якобы царивших повсеместно в нашем отечестве до революции. Однако «…если мы только не перестанем закрывать глаза на прошедшее и говорить: зачем поминать старое, нам ясно станет, в чем наши точно такие же ужасы, только в новых формах» (Л. Толстой, «Не могу молчать»,М., 1985 г.,с.478). Ведь это не во время коллективизации, не где-то на Колыме, а в столице Российской империи Девятого января 1905 года было убито более тысячи человек! И все это были не революционеры, не заговорщики, а простые русские люди, свято верящие в Бога, царя и Отечество. По закону о военно-полевых судах, принятому в августе 1906 года, за 8 месяцев его действия в России было казнено 1100 человек. «Никто столько не казнил, и самым безобразным образом, как он, Столыпин, никто так не произвольничал, как он… Столыпинский режим уничтожил смертную казнь и обратил этот вид наказания в простое убийство. Часто совсем бессмысленное, убийство по недоразумению… Начали казнить направо и налево, прямо по усмотрению администрации казнят через пять-шесть лет после совершения преступления, казнят и за политическое убийство, и за ограбление винной лавки на пять рублей, мужчин и женщин, взрослых и несовершеннолетних»… Так писал граф Витте. (С. Ю. Витте, «Воспоминания», изд. 1923 г., с. 293–294) Заметьте, это тогда, при Столыпине начали казнить «по усмотрению администрации», убийства были введены в ранг государственной политики и стали чем-то само собой разумеющимся, без чего нельзя обойтись. «Ужаснее же всего в этом то, что все эти бесчеловечные насилия и убийства, кроме того прямого зла, которое они причиняют жертвам насилий и их семьям, причиняют еще большее величайшее зло всему народу, разнося быстро распространяющееся, как пожар по сухой соломе, развращение всех сословий русского народа», – писал Лев Толстой (Там же. с. 445).

Война 1914 года вызвала еще большее ожесточение. «По исчислению немцев, – писал В. Шульгин, – Россия на сегодняшний день потеряла 8 млн убитыми, ранеными и пленными – этой ценой мы вывели из строя 4 млн противника. Этот ужасный счет… показывает, как щедро расходуется русское пушечное мясо. Один этот счет – приговор правительству. Приговор в настоящем и прошлом. Приговор надо всеми…» (В. В. Шульгин, «Дни». 1925 г. Белград. Книгоиздательство М. А. Суворин и К⁰ «Новое время», с. 75). Общество мало сопротивлялось насилию и жестокости. Точнее, сопротивлялись только его лучшие представители. Что же до народной массы, то она уже готова была к восприятию «новой морали…» Та самая «космоцентрическая цивилизация», о которой пишет И. Шафаревич, воспитала человека-винтика, это согласно ее устоям «все честолюбие частных лиц ограничивалось стремлением: быть правильным выражением духа общества» (И. К. Киреевский, «Критикан эстетика», М., 1979, с. 285). А дух общества основывался на святыне самодержавной власти, на принципе: «Нет власти, аще от Бога».

Этот принцип остался незыблемым и после того, как императора сменил генсек. Дух общества не оставил места религии, на ее место пришла новая нравственность, оценивающая каждый человеческий поступок не с точки зрения его внутренней сущности и гуманистической морали, а только в плане его служения продиктованным извне политическим целям. Самую коллективизацию нельзя рассматривать как процесс, санкционированный только сверху, – внутри деревни тоже происходила жестокая борьба, о которой писали М. Шолохов, Ф. Абрамов, Ф. Панферов, но о ней мы почему-то начисто забыли. Этой борьбой руководили не только Сталин и Эпштейн-Яковлев. Ею руководили зависть и ненависть к работящим, зажиточным мужикам, и эти пороки, к сожалению, так сильны, что и сейчас мешают развитию аренды. Вот что об этом пишет известный американский экономист, лауреат Нобелевской премии, русский по происхождению, В. Леонтьев: «Некоторые крестьяне покидают свои колхозы в надежде добиться преуспевания, выращивая и продавая скудную сельскохозяйственную продукцию на свой страх и риск. Их успехи оживляют старую неприязнь и зависть к богатым независимым хозяйствам, которой воспользовался Сталин во время насильственной коллективизации 60 лет назад. Завистливые соседи сожгли немало преуспевающих индивидуальных ферм».

Евангельская заповедь «Возлюби ближнего своего, как самого себя» в новом обществе не могла иметь универсального смысла: одни «ближние» становились предметом зависти, другие воспринимались как потенциальные враги. А «если враг не сдается, его уничтожают…» Милосердие отступало под натиском жестокости, заполнявшей человеческие души. Можно перечислять и другие обстоятельства, объясняя причины поведения народных масс в двадцатые-тридцатые годы, но представляется, что достаточно и этих.

Изложенный И. Шафаревичем взгляд на условия нынешнего существования общечеловеческой цивилизации не является чем-то принципиально новым. Почти два десятилетия назад американский математик профессор Медоуз представил «Римскому клубу» доклад «Пределы роста», в котором шла речь о необходимых пределах технического и экономического развития, о неизбежном сокращении уже в ближайшее время таких важнейших показателей, как объем промышленного производства, использование природных ресурсов, увеличение численности населения. Как известно, наиболее мрачные прогнозы Медоуза не оправдались – человечество сумело изыскать экономические и технические возможности для дальнейшего улучшения экологической и социальной ситуации. Конечно, многие современные проблемы носят глобальный характер и в значительной мере не потеряли остроты, однако мнение Игоря Шафаревича по данному вопросу, на первый взгляд не слишком отличающееся от пессимистических высказываний ряда ученых, смущает полным отрывом от реальности происходящих в мире событий и удивляет субъективностью их оценки. «Тот вариант развития, – пишет Шафаревич, – который все яснее проявляется в последние полтора-два века, явно носит болезненный характер. Несмотря на свои колоссальные достижения в некоторых конкретных областях (например, почти полное уничтожение детской смертности, увеличение продолжительности жизни), этот вариант в целом утопичен. Как и сталинская командная система, западная технологическая цивилизация избрала техноцентрическую идеологию в противоположность космоцентрической».

Но разве не ясно, что «конкретные области» – это синтетические показатели, вбирающие в себя разнообразные достижения в самых различных отраслях социальной жизни. Они характеризуют жизненный уровень народа в целом, поэтому, признав «колоссальные достижения» именно в данной «конкретной области», И. Шафаревич тем самым признает преимущество всей совокупности материальных условий «техноцентрической системы».

Впрочем, как раз материальные условия нашего автора не интересуют, как они не интересовали и не интересуют многих сторонников «космоцентризма» – и ныне здравствующих, и живших задолго до нас. Но вот что писал в своих мемуарах, говоря о событиях Первой мировой войны, В. Шульгин, по складу мышления, как представляется, весьма близкий Игорю Шафаревичу В колоссальных потерях русской армии виноваты и «правящие и неправящие классы», и «вся интеллигенция, которая жила беспечно, не обращая внимания на то, как безнадежно, в смысле материальной культуры, Россия отстает от соседей… То, что мы умели только петь, танцевать, писать стихи и бросать бомбы», теперь окупается миллионами русских жизней… Мы не хотели и не могли быть Эдисонами, мы презирали материальную культуру. Гораздо веселее было создавать «мировую литературу», трансцендентальный балет и анархические теории. Но зато теперь пришла расплата… И вот мы пляшем… «последнее танго» на гребне окопов, забитых трупами»

(В. В. Шульгин, там же, с. 75).

Здравый смысл, казалось бы, подсказывает: сейчас, когда, начиная с 1970 года, темпы роста валового национального продукта в нашей стране неуклонно снижаются, когда сокращается продуктивность большинства отраслей, что соответственно воздействует на жизненный уровень нашего народа, настала пора не превозносить «космоцентрическую цивилизацию», а спуститься с эфирных высот на многострадальную российскую землю и задаться наконец вопросами сугубо материальными. Такими, например, как проблема раскрестьянивания, которое, начавшись в конце двадцатых, увы, продолжается и по сей день. Или – нашей, от всей широты русской души, торговлей нефтью и газом, т. е. преступным разбазариванием национального богатства и без того обнищавшей страны. Тут-то и окажется, что одна из главных бед кроется в недостатке того самого «техно-центризма», на который сетует И. Шафаревич и без которого просто немыслимо накормить народ. А может, все гораздо проще, и дело в традиционном консерватизме, который гордо именуется «космоцентризмом»?

Что же касается развития западных стран, то на пороге второго тысячелетия уже ясно, что дорога, по которой они идут, ведет не к пропасти, а к постиндустриальному обществу, способному решать не только социальные, но и экологические проблемы. Ныне промышленно развитые страны используют на поддержание чистоты экологической среды около пяти процентов совокупного общественного продукта.

Универсальность технического прогресса делает возможным его широкое использование в гуманных целях независимо от политических и национальных амбиций. Разве лекарства, изобретенные в Западной Европе, не спасли африканских детей от тропической лихорадки, не способствовали увеличению продолжительности жизни у населения Латинской Америки? Думаю, что изобретение и применение новейших технических средств в Японии не лишает японцев их духовной культуры или особенностей национального характера. И все же главное, вероятно, не в национальных различиях, не в «корнях», а в общности задач, стоящих перед народами всей планеты. В манифесте Рассела – Эйнштейна еще на заре ядерной эры говорилось: «Перед нами лежит путь непрерывного прогресса, счастья, знания и мудрости. Изберем ли вместо этого смерть только потому, что не можем забыть наших ссор? Мы обращаемся как люди к людям: помните о том, что вы принадлежите к роду человеческому, и забудьте обо всем остальном. Если вы сможете сделать это, перед вами открыт путь в новый рай; если вы этого не сделаете, перед вами – опасность всеобщей гибели». Взаимозависимость процессов, развивающихся в различных регионах земного шара, обусловливает формирование системы единых интересов, единой гуманистической концепции жизни для народов земли. Спор о преимуществе «техноцентрической» или «космоцентрической» системы, который затеял Игорь Шафаревич, явно устарел: приоритет общечеловеческих ценностей уже стал важнейшим условием человеческого существования. Что до «пути», ступить на который с пылом ветхозаветного пророка зовет И. Шафаревича, то, исходя из многообразного опыта России, не вернее ли назвать его бездорожьем?..